1825 - 1862

.

VII книга, выпуск 2 — о свободе. Снова братья Бестужевы. Как Николай Иванович Греч сделался автором “Полярной звезды”. “Записки декабристов” средь штормов 1862—1863 гг. Е.И. Якушкин — главный собиратель декабристского наследства

“Сабля моя давно была вложена. Я стоял в интервале между московским каре и колонною гвардейского экипажа, нахлобучив шляпу и подняв руки, повторяя себе слова Рылеева, что мы дышим свободно: я с горестью видел, что это дыхание стеснялось!” — такими словами начинался вышедший в марте 1862 г. 2-й выпуск VII “Полярной звезды” (ПЗ, VII—2, 1).

Слова эти принадлежали Николаю Бестужеву. Через год после того, как VI “Полярная звезда” напечатала первый отрывок из его замечательных воспоминаний, в VII книге появился второй.

Вот развернутое оглавление 2-го выпуска, в котором, как обычно, можно заметить подробности, важные для расшифровки самой тайной истории этой книги.

Перед нами предпоследняя книга «Полярной звезды» и последняя, где представлены ее корреспонденты. Хотя содержание тома в какой-то степени определялось поступавшим материалом, но все же нельзя не удивиться, как мастерски и целостно собрана каждая книга альманаха. Если 1-й выпуск VII книги как бы имел невидимый подзаголовок — Рассказы о временах Николая, то девизом 2-го выпуска могло быть одно слово — Свобода.

Свобода по-декабристски предстает и в рассказе не-декабриста Греча и особенно в новых строках братьев Бестужевых: "Они все пятеро поцеловались, обратились так, чтоб можно было пожать им связанным друг другу руки, и приговор был исполнен. По неловкости палача Рылеев, Каховский и Муравьев должны были вытерпеть эту казнь в другой раз, и Рылеев с таким же равнодушием, как прежде, сказал: “Им мало нашей казни — им надобно еще тиранства!”” (ПЗ, VII—2, 75).

Свобода для В. Н. Каразина, оригинального общественного деятеля начала века, нечто другое [1]: это был в изображении Герцена шиллеровский маркиз Поза, благородно и наивно говоривший правду в лицо царям.

Позже, издавая отдельно свое замечательное сочинение, Герцен приписал к нему посвящение:

“Вам, Н. А., последнему нашему Маркизу Позе, от всей души посвящаю этот очерк”.

“Н. А.” — это один из главных революционеров 60-х годов — Николай Александрович Серно-Соловьевич. Подпольщик, конспиратор, один из организаторов “Земли и Воли”, он обладал какой-то особенной чистотой и благородством, которые проявились в нескольких поступках в духе маркиза Позы [2]. Герцен видел в таких характерах один из самых главных положительных результатов революционного движения: внутренняя, личная свобода, благородство, без которой не может быть завоевана и упрочена свобода внешняя — для страны и народа.

Проведя читателя “Полярной звезды” сквозь разные круги русской свободы, Герцен затем знакомил его со свободой по-английски во всей силе и слабости (“Два процесса” из “Былого и дум”).

Наконец, завершающее стихотворение Огарева было мечтой о настоящей свободе для России в будущем:
.

Чтоб земля нам да осталась, Воля вольная сложилась. Барской злобы не пугалась, Властью царской не томилась!..

. * * *

О том, чьи послания, преодолев опасности, достигли на этот раз “Полярной звезды”, кое-что известно.

И. г. Птушкина убедительно доказала, что материалы для статьи о Каразине были получены от Григория Петровича Данилевского, известного в ту пору литератора, познакомившегося с Герценом в 1861 г. [3].

К сожалению, кроме одного письма Герцена к Данилевскому и списка лондонских адресов, который был составлен для него Герценом (см. XXVII, 593), мы не имеем никаких свидетельств об этих связях.

Что “Записки” Николая и Михаила Бестужевых могли исходить только от М. И. Семевского, хорошо известно и уже отмечалось выше. Однако очень многое еще неясно.

М. И. Семевский довольно активно сотрудничал в “Полярной звезде”, “Колоколе” и других Вольных изданиях. Видимо, его конспиративная деятельность в то самое время, когда формировалась VII “Полярная звезда”, стала известна правительству. Семевскому угрожала расправа: в списке пятидесяти главных “злоумышленников”, составленном в III отделении осенью 1861 г., номером 1 был Н. г. Чернышевский, а номером 16— Михаил Иванович Семевский [4].

В марте 1862 г. П. А. Ефремов писал в Москву, что “Семевскому запрещено было посещать архивы по проискам Менькова, редактора “Военного сборника”, но теперь это дело устроилось” [5].

Слухи о грозящей Семевскому опасности достигли даже далекого Селенгинска и вызвали дружеское предостережение Михаила Александровича Бестужева. Под впечатлением репрессий против студентов в конце 1861 — начале 1862 г. декабрист писал Семевскому (13 февраля 1862 г.): “Наступит снова для русских <...> благодатное времячко запечатывания ума и распечатывания писем. Такие и подобные мысли заставляли меня крепко беспокоиться о Вашей участи” [6].

Однако, несмотря ни на что, М. И. Семевский продолжал посылать материалы для “Полярной звезды”.

В его архиве сохранился отрывок из “Записок” Николая Бестужева — “пять с половиной полулистов серой и весьма толстой бумаги, почерком самым неразборчивым, с многочисленными помарками” и еще “листок”. Разрозненные странички “Воспоминаний” Николая Бестужева открывались постепенно: сначала Елена Александровна Бестужева передает Семевскому воспоминания покойного брата о Рылееве, и они попадают в VI “Полярную звезду”. Потом Михаил Александрович Бестужев, очевидно, отыскивает еще пять с половиной страниц; копия их через Семевского снова идет в Лондон и, как обычно, набирается для подготавливаемой книги “Полярной звезды”.

Позже, когда пять с половиной страниц Н. Бестужева, а вслед за ними статья Герцена о Каразине уже набраны (или набираются), Семевский высылает третью часть “Воспоминаний” Бестужевых.

Прежде чем послать последний листок в Лондон, Семевский, безусловно, показал его престарелому Владимиру Ивановичу Штейнгелю: “Записки” Михаила Бестужева, попавшие в “Полярную звезду”, имеют примечания, сделанные, как позже стало известно, В. И. Штейнгелем. Одно из них относится к описанию допроса Николая Бестужева царем. На подлинной рукописи М. Бестужева рукой Штейнгеля: “Мишель, вероятно, забыл: Николай <Бестужев> рассказывал, что государь в полураскрытую дверь, показывая на него из другой комнаты государыне, сказал:“voila encore un demiserables” — и потом вышел к нему”" [7].

В “Полярной звезде” к тому же месту воспоминаний:“Государь в полураскрытую дверь из другой комнаты сказал Государыне: “voila encore un de miserables” — и потом вышел к нему” (ПЗ, VII—2, 78).

Так же отредактировано Семевским и другое примечание В. И. Штейнгеля: описывая казнь декабристов, М. А. Бестужев упомянул о пяти виселицах. В. И. Штейнгель написал на рукописи:

“Здесь Мишель неправильно выразился: виселица была одна, довольно широкая для помещения пятерых” [8].

В “Полярной звезде” Мишель Бестужев, понятно, не упоминается:

“Собственно, виселица была одна, довольно широкая для помещения пятерых” (ПЗ, VII—2, 83).

Таким образом, в подготовке важной корреспонденции для “Полярной звезды” кроме М. И. Семевского участвовали два ветерана декабризма.

Последняя посылка Семевского достигла Лондона, вероятно, в феврале - марте 1862 г., когда Герцен уж закончил “Каразина”.

Сложнее вопрос, когда пришли первые пять с половиной страниц “Воспоминаний” Н. А. Бестужева?

Напрашивается ответ, что это произошло вскоре после выхода первого выпуска VII книги (сентябрь 1861 г.), потому что второй выпуск именно с этих страниц начинается.

Но не могло ли случиться, что эти странички привез с собою Гербель еще в июле 1861 г. (вместе с другими материалами от Семевского, см. выше), а Герцен “придержал” их для второго выпуска “Полярной звезды”?

На эту мысль наводит следующее обстоятельство. Н. В. Гербель — как уже рассказывалось — летом 1861 г., посетив Герцена и Огарева, уехал в Германию и в августе издал в Лейпциге сочинения Рылеева. Так вот, в этой книге, появившейся почти одновременно с 1-м выпуском VII “Полярной звезды” и за полгода до 2-го выпуска, мы находим “Отрывки из воспоминаний М. А. Б-ва” (т. е. Михаила Бестужева), те самые, которые появились во 2-м выпуске. В предисловии к лейпцигскому изданию Рылеева Гербель признавался, что “записки М. А. Б-ва являются здесь в первый раз” [9]

Итак:

1. В июле 1861 г. Гербель у Герцена и многое передает ему.

2. Не раньше февраля— марта 1862 г. Герцен получает отрывок из “Записок” Михаила Бестужева.

3. Еще в августе 1861 г. часть этого отрывка Гербель печатает в Лейпциге.

Была, наверное, какая-то договоренность Герцена и Огарева с Гербелем. Возможно, Гербель отправил в Лондон листки с воспоминаниями Бестужевых уже после того, как использовал некоторые из них в лейпцигском издании (в России ему их вручил М. И. Семевский). Таким образом, от далекого Селенгинска через Петербург и Лейпциг в Лондон — вот какой путь совершили драгоценные “Воспоминания” Бестужевых,. прежде чем достигли “Полярной звезды”.

С поездкой и заграничными изданиями Гербеля связан и другой любопытнейший отрывок из 2-го выпуска VII книги.

Выдержкам из “Записок одного недекабриста” издатели предпослали следующие строки: “Отрывки эти были нам доставлены с примечанием, что они писаны одним современником декабристов, который лично был в довольно близких отношениях с ними, несмотря на то что явным образом не разделял их образа мыслей. Каждая подробность (даже неприязненно высказанная или без глубокого понимания) о великих мучениках и деятелях 14 декабря бесконечно важна для нас. Мы с искренней благодарностью помещаем присланные нам отрывки в Полярную звезду” (ПЗ, VII—2, 85).

Герцен и Огарев, конечно, хорошо знали, кто автор “Записок недекабриста”, потому что несколько страниц из этих “Записок”, посвященных Рылееву (см. ПЗ, VII—2, 90—91), появились еще на полгода раньше в лейпцигском издании. Гербель опубликовал их там под заглавием “Из записок Н. И. Г-ча” (пояснив, что они “являются здесь в первый раз”). Современники — и, понятно, издатели “Полярной звезды” — легко угадывали, что за этими прозрачными инициалами скрыт Николай Иванович Греч..'

Пушкина, говорят, до слез смешили следующие строки из поэмы А. Воейкова “Дом сумасшедших”, довольно популярной в прошлом столетии:
.

..И чтоб разом кончить речь, Благороден, как Булгарин, Бескорыстен так, как Греч...

.
Булгарин и Греч назывались или упоминались обычно сообща, “в рифму”; их писали часто с маленькой буквы: булгарины, гречи, что означало доносчики, охранители, крайние реакционеры. Имена их обросли громадным количеством анекдотов, темных историй, каррикатур, эпиграмм. Из III отделения к ним на экспертизу часто поступали подозрительные сочинения, и экспертиза производилась весьма основательно.

Когда в середине 50-х годов между двумя “близнецами” произошел разрыв и Николай Иванович поприжал Фаддея Бенедиктовича, последний жаловался посреднику, которым в этом случае был не кто иной, как И. П. Липранди:

“Чего хочет с меня Греч!!!??? Моего тела и моей крови? Пусть придет взять! Стыд и срам! На могиле нашей, аки вран хищный, хочет отнять у меня кусок хлеба, кровью и мозгом зарабатываемый!! <...> Сущая чума нашла на меня! Каждый час вспоминаю предостережение нынешнего приятеля Греча: “Берегись Греча, он продаст тебя!” <...> Не верил, а теперь - удостоверил! За грош решает! <...> Никогда вы не слыхали, что Булгарин лжец или подлец. Вложив саблю в ножны, я 32 года ратую пером за правду и всегда рад, когда могу то напечатать, что думаю” [10].

Такими попали в русскую историю и останутся в ней Фаддей Булгарин и Николай Греч.

А между тем в жизни этих непривлекательных персон были разные и порой довольно неожиданные страницы.

Пушкин однажды признался юному Грановскому, что “не понимает, отчего так пренебрегают Булгариным, что, конечно, на большой улице немного совестно идти с ним рядом и разговаривать, но в переулке он готов с ним беседовать” [11].

По “переулку” с Булгариным и Гречем можно было ходить за их связи и знакомства в додекабрьские времена.

Греч в 1815—1820 гг. был одним из самых левых журналистов России. И у него и у Булгарина было немало знакомых среди будущих деятелей тайных обществ. Но в 1820 г. Греч перепугался насмерть: он узнал, что Александр I заподозрил в нем виновника семеновской истории и спрашивал о том Чаадаева (см. гл. III).

Испуг сломил Греча. Он “сохранил” журналиста от участия в заговоре 14 декабря, хотя и Греч и Булгарин о тайном обществе хорошо знали и, если бы восстание победило, на другой день, конечно, предложили бы новой власти свои услуги.

Вот характерная сцена (начало 20-х годов) в описании самого Греча:

“Однажды Булгарин (тогда еще холостой) давал нам ужин. Собралось человек пятнадцать. После шампанского давай читать стихи, а там и петь рылеевские песни. Не все были либералы, а все слушали с удовольствием и искренне смеялись <...>. Только Булгарин выбегал иногда в другую комнату. На следующий день прихожу к Булгарину и вижу его расстроенным, больным, в большом смущении. Он струсил этой оргии и выбегал, чтоб посмотреть, не взобрался ли на балкон <...> квартальный, чтобы подслушать, что читают и поют. У него всегда чесалось за ухом при таких случаях”. (ПЗ, VII-2, 116-117).

Во время допроса Александра Бестужева Николай I допытывался, не замешаны ли в бунте Булгарин и Греч. Бестужев категорически отрицал это.

После 14 декабря биография Греча как будто ясна: вместе с Булгариным поддерживает власть пером, прославляя печатно и донося рукописно.

Когда Герцен заводит лондонскую типографию, Греч становится почти столь же любимой его мишенью, как и Липранди:

“Генерал-адъютант Ржевусский <...> и генерал-редактор “Северной пчелы” Н. И. Греч начинают плач двух Рогнед на гробе николаевской ценсуры...”

“Кто не знал, кто такое была “Северная Пчела” в блаженные времена Николая Павловича, Николая Ивановича и Фаддея Бенедиктовича...”

“Греч жует старыми зубами яства юбилейные...” и т. п.

Но человек сложен, в нем настоящее всегда переплетается с прошедшим, и в самые нехорошие годы доносчик Греч переписывается с сосланным Александром Бестужевым и посылает ему книги.

После приговора он пытается получить свидание с Николаем Бестужевым, а когда запретили, прощается с ним письменно. (Михаил Бестужев, впрочем, свидетельствовал, что его брат записку разорвал и к Гречу относился с подозрением.)

Греч — верный слуга власти и в то же время циник, знающий “что почём”; литературный доносчик, но притом острый, ядовитый наблюдатель; человек, защищающий такие вещи, которых даже власть несколько стеснялась, но сам по себе — очень умный и хорошо владеющий пером.

На восьмом десятке лет Н. И. Греч принимается за мемуары, разумеется, самую ценную часть своего необозримого и быстро забытого литературного наследия.

Времена переменились: в 1860 г. требовалось меньше храбрости, чем в 1826 г. К тому же Гречу было приятно писать о старом времени, и особенно о декабристах, которые Греча “в худшем виде” не знали, ибо ушли на каторгу, когда он еще был не так плох. Греч ясно понимал, что многое из того, что он пишет (придворные сплетни, ядовитые зарисовки весьма крупных

персон, воспоминания о декабристах), напечатано быть не может (даже в первом издании его “Записок”, в 1886 г., были целые страницы “точек”, т. е. цензурных купюр, и только в 1934 г. в советском издательстве Academia воспоминания Греча вышли полностью). И все же Греч был не лишен честолюбивых планов представить свои воспоминания на общественный суд. Еще в самом начале “Записок” он полемизирует со своим ярым врагом и хулителем Герценом и намекает, что создает версию исторических событий, которая должна опрокинуть концепцию Вольной печати [12].

В то же время кое-какие страницы из мемуаров Греча начинают просачиваться в печать. Можно заключить, что с ними познакомился, например, Михаил Иванович Семевский. В его статье “Александр Александрович Бестужев”, помещенной в “Отечественных записках” в июле 1860 г., увидел свет первый отрывок из воспоминаний Греча под заголовком “Александр, Николай, Михаил, Петр и Павел Бестужевы. Отрывок из записок Н. И. Греча” [13].

Большего в России напечатать нельзя было. И вдруг воспоминания Греча всплывают в бесцензурных заграничных изданиях Гербеля и... Герцена.

Издатели сразу оценили ценность воспоминаний Греча о декабристах: несмотря на то что многое там неточно, даже искажено, и автор декабристских убеждений не разделяет, все же это были записки современника и очевидца, человека, сидевшего с этими людьми на их собраниях, жившего с некоторыми на одной квартире и сотрудничавшего в одних журналах.

В “Полярной звезде” никогда еще не появлялись мемуары (пусть очень краткие) о таком широком круге декабристов: П. И. Пестеле, К. Ф. Рылееве, С. И. Муравьеве-Апостоле, П. г. Каховском, В. К. Кюхельбекере, А. И. Якубовиче, о всех пятерых Бестужевых, И. И. Пущине, Н. И. Тургеневе, Н. П. Репине, А. О. Корниловиче, К. П. Торсоне, И. А. Анненкове, В. П. Ивашеве, А. Ф. фон-дер-Бриггене, М. К. Кюхельбекере, г. С. Батенькове, В. И. Штейнгеле, Е. П. Оболенском, П. А. Муханове, Н. Р. Цебрикове.

Эти воспоминания очень интересны: в них множество любопытных, хотя и не всегда правдивых, подробностей.

И не кто иной, как Греч, пишет в этих мемуарах такие, например, строки об Александре Бестужеве:

“Нам остается только жалеть о потере этого человека, который при другой обстановке сделался бы полезным своему отечеству, знаменитым писателем, великим полководцем; может быть, граф Бестужев отстоял бы Севастополь” (ПЗ, VII-2, 102).

О страданиях Михаила Кюхельбекера, разлученного с женой: “Должно же непременно быть возмездие на том свете за бедствия, претерпеваемые людьми в нынешнем от варварских законов, вымышленных невежеством, злобою и фанатизмом” (там же, 118).

О двадцатилетнем одиночном заключении г. С. Батенькова:

“За что же бедный Батеньков (невинный во всякой земле, кроме Персии, Турции и России) пострадал более других?” (там же, 121).

“Петр Александрович Муханов <...>, двоюродный брат форшнейдера просвещения [14]. Жаль, что не сослали этого — тогда не было бы на каторге русское просвещение” (там же, 122).

Вот какие воспоминания писал Николай Иванович Греч на закате своих дней.

Издатели “Полярной звезды”, представляя читателям “Записки недекабриста”, ни словом не обмолвились о том, что знают автора, и не допустили обычных острых выпадов по адресу Греча.

Надо думать, корреспондент, приславший “Записки”, просил Герцена и Огарева не подавать вида, будто им известно, кто писал, иначе Греч догадается,кто прислал его рукопись в Лондон.

Прошло несколько лет, Греч скончался в возрасте 84 лет, а его жена Евгения Николаевна Греч предложила те же воспоминания “главнокомандующему” русской реакционной журналистики М. Н. Каткову для его “Русского вестника”. 4 июля 1868 г. Евгения Греч извинялась перед П. И. Бартеневым, что не передала мемуаров покойного мужа для его “Русского архива”: “Так как мне пришлось слегка коснуться Герцена, то я и обратилась к “Русскому вестнику”, который много раз писал против лондонских агитаторов” [15].

В “Русском вестнике” большая публикация “Из записок Н. И. Греча” [16] сопровождалась следующим редакционным комментарием: “Эти любопытные записки доставлены нам для напечатания вдовою Н. И. Греча, не желающей, чтобы произведения его пера оставались достоянием контрабандной печати (Записки в первый раз появились в печати на страницах “Полярной звезды”). Е. Н. Греч в письме своем указывает, каким путем записки Николая Ивановича проникли в издание г. Герцена:

“В 1862 году один знакомый попросил у Николая Ивановича одолжить ему для прочтения записки о декабристах, в числе которых был близкий родственник этого знакомого. Николай Иванович согласился на эту просьбу. В скором времени знакомый возвратил рукопись, но вслед за тем Записки без согласия и ведома Николая Ивановича появились в Полярной звезде 1862 года” [17]

Ни Е. Н. Греч, ни редакция “Русского вестника” не называют фамилии того “знакомого”, которого подозревают в пересылке “Записок” Герцену. Заметим сразу же, что вдова Греча — сознательно или по забывчивости — не упоминает, что еще за полгода до “Полярной звезды” отрывок из “Записок” был напечатан Гербелем в Лейпциге.

Можно догадаться, кто был тот “родственник декабриста”, на которого жалуется Е. Н. Греч. Из “Записок” видно, что Н. И. Греч был знаком до 1825 г. и встречался в Петербурге после амнистии с декабристом Александром фон-дер-Бриггеном [18]. “Я увидел его, — пишет Греч, — у Ф. Н. Глинки и душевно ему обрадовался. Он, разумеется, устарел, но сохранил прежнюю энергию и любезность. Бригген умер скоропостижно от холеры 27-го июня 1859 года. Он жил у дочери своей Любови Александровны Гербель. Последние дни жизни были услаждены свиданием с другом его Николаем Ивановичем Тургеневым” (НЗ, VII—2, 117. Выделено мною — Н. Э.).

Кроме Л. А. Гербель, жены Николая Васильевича Гербеля, в “Записках” Греча не упоминается никто из петербургских родственников декабристов.

Н. В. Гербель вполне подходит под категорию “близкого родственника декабриста и знакомого”; ведь ясно, что Греч хорошо знал семейные обстоятельства А. Ф.Бриггена (помнит день его смерти, знает о посещениях Н. И. Тургенева).

Скорее всего сам Греч хотел, чтобы отрывок из его воспоминаний попал за границу, и для того передал “Записки” Н. В. Гербелю. Последний же напечатал в Лейпциге строки, посвященные Рылееву, почти не скрывая фамилии автора (Н. И. Г-ч). Думается, Гербель не поступил бы так, не имея согласия автора.

Гербель, однако, небольшой публикацией не ограничился и передал копию большого отрывка из “Записок” Греча для “Полярной звезды”. Это уже делалось, видимо, втайне от автора, и Гербелю пришлось законспирироваться. По его просьбе Герцен выждал с публикацией “Записок” Греча, пока они не вышли в Лейпциге, и притворился, что получил список, не зная имени автора. Вернувшись в Петербург, Гербель мог в ответ на упреки Греча отговариваться, что он и сам не знает, как текст .попал в Лондон, но что он тут ни при чем, так как Герцен даже имени автора не ведает.

Все только что сказанное не более чем гипотеза, но, мне кажется, она объясняет сложные перипетии истории “Записок” и их круговорота между Герценом и Гербелем.

Так “Полярная звезда”, вслед за Липранди, заставила служить своему делу еще одну одиозную фигуру “с той стороны” — Николая Ивановича Греча [19].

* * *

Герцен и Огарев не предполагали, что VII книгой завершится основная история их “Полярной звезды”.

Наоборот, казалось, Россия взбудоражена и кипит, материалов много, а будет вскоре еще больше.

Однако с весны 1862 г. сгущаются тучи над головами корреспондентов и читателей Вольной печати. Эти тучи вскоре закрыли “Полярную звезду”, и лишь через семь лет, в 1869 г., она один раз покажется, чтоб исчезнуть навсегда.

Но прежде чем аресты, преследования, страх и отступничество сумели помешать регулярному выходу альманаха, его редакторы успели напечатать замечательное издание, которое хотя и не имело на обложке силуэтов пятерых казненных и называлось иначе, но было сродни “Полярной звезде”, являлось как бы продолжением, приложением к ней. Этим изданием были “Записки декабристов”. Первое сообщение о них появилось 1 сентября 1862 г. в 143-м листе “Колокола”:

“Записки декабристов. Первая присылка “Записок” получена нами. Мы не имеем слов, чтоб выразить всю нашу благодарность за нее. Наконец-то выйдут из могил великие тени первых сподвижников русского освобождения, и большинство, знавшее их по Блудову и по Корфу, узнает их из их собственных слов.

Мы с благочестием средневековых переписчиков апостольских деяний и жития святых принимаемся за печатание “Записок декабристов”; мы чувствуем себя гордыми, что на долю нашего станка досталась честь обнародования их <...>. Мы предполагаем издавать “Записки” отдельными выпусками и начать с “Записок” И. Д.Якушкина и князя Трубецкого. Затем последуют “Записки” князя Оболенского, Басаргина, Штейнгеля, Люблинского, Н. Бестужева, далее о 14 декабря — Пущина, “Белая церковь”, “Воспоминания князя Оболенского о Рылееве и Якушкине”, “Былое из рассказов декабристов”, “Список следственной комиссии”, статья Лунина и разные письма” (XVI, 237).

Посылка для Вольной типографии прибыла в очень сложное время. В России шли аресты. Приближался взрыв в Польше. Прежде Герцен и Огарев обязательно помещали воспоминания и другие материалы декабристов в “Полярной звезде”. На этот раз они решили вместо новых, обещанных прежде выпусков ее напечатать отдельными частями только “Записки декабристов”. Это решение диктовалось, вероятно, самим материалом: несколько воспоминаний декабристов составляли еди ное целое, и Герцен не считал нужным чередовать их с “Былым и думами” и другими произведениями. Отдельные выпуски “Записок” резче подчеркивали, что они посвящены только декабристам. Впрочем, возможно, Герцен и Огарев исполняли пожелание тех, кто переслал эти мемуары.

Сопоставляя появившийся в “Колоколе” план “Записок декабристов” с тремя вышедшими выпусками, мы видим, что он был осуществлен не полностью. Воспоминания Оболенского, Басаргина, Штейнгеля и Люблинского не были напечатаны Герценом и Огаревым. Очевидно, часть обещанных рукописей в Лондон не поступила.

Пересылка и опубликование “Записок декабристов” в один из самых напряженных моментов первой революционной ситуации были замечательным событием.

Занявшись вопросом, кто собрал и послал в Лондон целую партию декабристских воспоминаний, я пришел к выводу, что один человек сыграл тут совершенно исключительную роль: Евгений Иванович Якушкин, несомненно, один из главных корреспондентов Вольной русской печати.

В архиве Е. И. Якушкина сохранилось много ценнейших материалов, каждый из которых раскрывает его роль в собирании и распространении мемуаров декабристов. Выше уже говорилось, что без Якушкина добрая половина — если не более — декабристских воспоминаний вообще не была бы написана. Мало того, благодаря Е. И. Якушкину сохранилось много фотографий и портретов героев 14 декабря.

“Милому фотографу честь имею донести...” — начинал И. И. Пущин многие письма к Е. И. Якушкину. 17 ноября 1857 г. И. И. Пущин, отзываясь на новые занятия Евгения Ивановича, писал: “Теперь вы не столько фотограф в моих глазах, сколько литограф” [20]. Очевидно, делом рук Е. И. Якушкина было изготовление и присылка в Лондон портретов отца и других декабристов. Прекрасным портретом Ивана Дмитриевича Якушкина открывался 1-й выпуск VII книги “Полярной звезды”. Видимо, за литографирование этого портрета И. И. Пущин и хвалил Е. И. Якушкина в только что цитированном письме:

“Портрет отца отличной отделки. Я даже доволен сходством. Поза совершенно его схвачена, даже мыслящий взгляд его. Одно только, что лицо слишком продолговато” [21].

В распоряжении Герцена и Огарева было несколько фотографий и портретов других декабристов. Надо думать, что попали они в Лондон благодаря усилиям все того же Е. И. Якушкина [22].

Теперь ко всему этому можно добавить, что без Б. И. Якушкина основные мемуары декабристов, возможно, не достигли бы Лондона и тысячи людей еще десятилетия не могли бы их прочесть. Вот доказательства.

Весь первый выпуск “Записок декабристов” состоял из воспоминаний И. Д.Якушкина (часть I и II). Текст этого замечательного труда был представлен здесь много полнее, чем в VII книге “Полярной звезды”.

Поскольку обладателем подлинной рукописи воспоминаний был Евгений Иванович, то многие в России знали и догадывались, что именно он и напечатал воспоминания своего отца за границей. Конечно, в конце 1862 — начале 1863 г., когда по стране покатилась волна доносов и арестов, такая мысль могла легко прийти в голову и властям. Однако Е. И. Якушкин шел на риск и торопился опубликовать драгоценные мемуары, прежде чем какая-либо случайность не уничтожит единственную подлинную рукопись. В литературе отмечалось, что копия воспоминаний И. Д. Якушкина, по-видимому, была доставлена в Лондон Виктором Ивановичем Касаткиным, который выехал из Москвы за границу летом 1862 г. [23]. Конечно, только такому близкому человеку Е. И. Якушкин и мог доверить столь важную посылку. Тогда же Герцен и Огарев были извещены о том, что существует еще III часть “Записок”, и попросили прислать ее.

Сдвоенные II и III выпуски “Записок декабристов” включали следующие четыре сочинения: “Записки Трубецкого”, “Разбор донесения следственной комиссии Никиты Муравьева и Лунина”, “14 декабря” (И. Пущина), “Белая церковь” (Ф.Вадковского, со слов других членов Южного общества).

“Разбор” Н. Муравьева и Лунина, вероятно, перепечатывался из V книги “Полярной звезды” (1859 г.), остальные воспоминания печатались впервые и имели громадную ценность для правдивого освещения истории декабристского движения.

Записки Трубецкого состояли из нескольких разделов: “Записок” о событиях 14 декабря (стр. 3—64), нескольких отдельных отрывков (стр. 64—93), “Отрывков из записок 1857 г.” и приложений (материалы о Трубецком в ссылке, стр. 93—94).

Публикация мемуаров Трубецкого начиналась со следующего примечания, безусловно присланного в Лондон вместе с рукописью: «Записки <...> сохранились в черновом списке, не получившем окончательной отделки; этим объясняются многие в них повторения и отрывочность тех рассказов, которые присоединены нами в конце. Эти последние составляют род заметок на записки Штейнгеля» [24].

Один из главных деятелей Северного общества, князь С. П. Трубецкой, умер в 1860 г. Понятно, такое примечание мог сделать лишь человек, имевший в руках подлинную рукопись его воспоминаний (или кто-либо связанный с этим человеком).

Какова же история рукописи? 21 февраля 1858 г. С. П. Трубецкой писал из Киева Е. И. Якушкину:

“Рукопись задержал <...>. Мог переслать ее с дочерью, но тогда не успевал закончить замечания” [25]. Как видно, у Е. И. Якушкина и Трубецкого были какие-то общие дела в связи с составлением воспоминаний декабриста.

Якушкин, очевидно, переслал Трубецкому имевшиеся у него воспоминания В. И. Штейнгеля [26], а Трубецкой писал на них замечания, которые в виде отдельных отрывков попали позже в Лондон.

В бумагах Е. И. Якушкина хранится рукопись под заголовком “Заметки С. П. Трубецкого о событиях декабря 1825 года и о М. С. Лунине” [27]. Рукопись сопровождается следующим примечанием:

“Заметки эти на записки Штейнгеля написаны по моей просьбе С. П. Трубецким в пятидесятых годах.

Таким образом, Трубецкой писал свои воспоминания с ведома, можно сказать, даже по инициативе Е. Якушкина. Примечания, сопровождающие лондонскую публикацию “Записок Трубецкого”, мог скорее всего сделать именно Е. И. Якушкин. Хотя в архиве Якушкина нет копии остальных частей “Записок Трубецкого”, но, учитывая характер отношений декабриста с сыном другого декабриста, можно не сомневаться, что. у Евгения Ивановича побывал весь текст и затем отправился в Лондон (вместе с замечаниями Трубецкого на “Записки” Штейнгеля). Заметим, кстати, что текст “Записок”, хранившийся в семье Трубецкого, не мог попасть в Лондон, так как наследники декабриста протестовали против публикации этих воспоминаний в Вольной типографии.

Во II—III выпусках “Записок декабристов” Герцен отвечал на эти притязания:

“Начиная святое дело собрания “Записок и писем декабристов”, мы забыли, что у них есть наследники, мы имели дерзость считать себя наследниками их дела. хранителями их памяти — каждого следа их, их страдальческой жизни, — за эту гордость мы наказаны и просим читателей принять наше заявление, что “Записки кн. Трубецкого” напечатаны нами без предварительного разрешения особ, которым они принадлежат” (XVII, 24).

"“Четырнадцатое декабря” И. Пущина”. Под этим заголовком помещено в “Записках декабристов” описание междуцарствия и восстания 1825 г.

Специалисты не раз отмечали ошибку корреспондента, введшего Герцена и Огарева в заблуждение [29]: автором “14 декабря” был не И. И. Пущин, а И. Д. Якушкин. (Авторская рукопись частично сохранилась в архиве Якушкиных. Уж кто-кто, а Евгений Иванович Якушкин знал истину, никогда бы не сделал такой ошибки и, стало быть, судя по всему, не мог быть причастен к пересылке этой рукописи в Лондон.

Исследователь декабристских мемуаров И. М. Троцкий писал в 1931 г., что, “к сожалению, имена корреспондентов, собравших Герцену декабристские материалы, далеко еще не выяснены и мы лишены возможности проследить, каким образом рукопись И. Д. Якушкина попала в Лондон” [30].

Однако в той же вступительной статье к “14 декабря” И. М. Троцкий цитировал надпись В. Е. Якушкина, сделанную на печатном экземпляре статьи:

“Записано И. Д. Якушкиным по рассказам И. И. Пущина, Е. П. Оболенского и некоторых других непосредственных участников 14-го. Якушкин, не бывши сам на площади, записывая этот рассказ не прямо со слов очевидцев, а спустя некоторое время после того, как слышал, естественно, не мог избежать некоторых неверностей в подробностях” [31].

И. М. Троцкий справедливо отмечал, что Вячеслав Евгеньевич Якушкин, вероятно, сделал эту запись со слов отца, Евгения Ивановича Якушкина.

Воспоминания Е. П. Оболенского, опубликованные в сборнике “Девятнадцатый век” (1872 г.), Е. И. Якушкин сопроводил следующим примечанием: “Кроме воспоминаний Е.П.Оболенский написал вместе с И. И.Пущиным рассказ о 14 декабря, известный под именем записок Пущина <...>. Рассказ этот написан не по одним личным воспоминаниям авторов, но и по сведениям, к сожалению не всегда верным, сообщенным другими лицами” [32].

Таким образом, два авторитетных свидетельства семьи Якушкиных удостоверяют:

И.Д.Якушкин писал “14 декабря” преимущественно со слов И. И. Пущина и Е.П. Оболенского.

Е. И. Якушкин находил естественным, что автором статьи считается И. И. Пущин.

В самом деле, Иван Дмитриевич Якушкин не был в Петербурге 14 декабря 1825 г. Если бы Герцен и Огарев опубликовали статью “14 декабря” под его именем, это могло вызвать нежелательные сомнения в подлинности изложенных фактов.

Те, кто знали происхождение этих воспоминаний, имели полное основание назвать в качестве их авторов Пущина и Оболенского, которые 14 декабря стояли в каре на Сенатской площади. Но Е. П. Оболенский в 1863 г. был жив, он мог возражать против появления своей фамилии в Вольной печати Герцена (выше сообщалось о недовольстве Е. И. Якушкина в связи с появлением записок Оболенского в эмигрантской газете “Будущность”). Поэтому автором статьи “14 декабря” был объявлен только покойный И. И. Пущин, имя же другого автора, Оболенского, и “составителя” И.Д.Якушкина скрыто. Появление имени Пущина в “Записках декабристов” не было ошибкой неосведомленного корреспондента. Оно как раз подтверждает, что воспоминания “14 декабря” поступили в Лондон от Евгения Ивановича Якушкина, знавшего всю историю этой рукописи и сознательно назвавшего ее автором И. И. Пущина. {История последних мемуаров из II—III выпусков “Записок декабристов” — “Белая церковь” — также связана с именем Е. И. Якушкина.

В сборнике “Воспоминаний и рассказов деятелей тайных обществ 1820-х годов” эти важнейшие для истории тайного общества материалы публиковались по тексту II—III выпусков “Записок декабристов”. Во вступительной статье к этой публикации сообщается: “Подлинная рукопись “Белой церкви”, хранившаяся в архиве Якушкиных, куда перешла “из бумаг И. И. Пущина”, в недавнее время утрачена. Судя по дошедшему до нас ее внешнему описанию, представляла она собою “две с половиной страницы писчего листа, исписанного мелким узорным почерком Вадковского” [33].

Тот факт, что подлинная рукопись воспоминаний члена тайного общества Ф.Ф.Вадковского (1800—1844) находилась в распоряжении Якушкиных, уже позволяет строить гипотезы о роли Евгения Ивановича Якушкина в ее пересылке.

Подзаголовок статьи “Белая церковь” в “Записках декабристов” был таков:

“Рассказ этот записан Ф. Ф. Вадковским со слов Соловьева, Быстрицкого и Мозалевского” [34].

Однако в указанной вступительной статье отмечается “Записка о восстании Черниговского полка <...> была дополнена “Примечаниями”, как мы полагаем, М. И. Муравьева-Апостола — единственного лица, могущего быть столь фактически безупречным осведомителем составителя очерка (или его позднейшего издателя? )...” [35].

В архиве Якушкиных мне удалось познакомиться со списком статьи “Белая церковь”, сделанным рукою Е. И. Якушкина, и уже заглавие этого списка подтверждает правильность изложенной выше гипотезы.

“Рассказ о восстании Черниговского полка, записанный Ф. Ф. Вадковским со слов Соловьева, Быстрицкого и Мозалевского, с замечаниями М. И. Муравьева-Апостола” [36].

В остальном рукопись Е. И. Якушкина, за исключением нескольких мелких деталей, полностью совпадает с тем, что было напечатано в “Записках декабристов”.

Копия Е. И. Якушкина носила, видимо, рабочий характер: в ней много поправок, на полях в ряде мест поставлены карандашом вопросительные знаки. В конце якушкинской копии, как и в печатном тексте “Записок декабристов”, помещено 11 ценных примечаний к тексту, но завершает их строка, которой — по понятным причинам — мы не находим в лондонском издании:

“Большая часть этих замечаний писана со слов Матвея Муравьева” [37].

Еще и еще раз мы убеждаемся, как велика была роль Е. И. Якушкина в собирании и публикации декабристских мемуаров.

Сконцентрировав в своем архиве подавляющее большинство декабристских воспоминаний, Якушкин пересылал сочинения одних декабристов на “рецензию” другим. При этом накапливались ценные пояснения и примечания, как, например, замечания С. Трубецкого на мемуары Штейнгеля и другие.

О теснейшей дружбе Матвея Муравьева-Апостола с семьей Якушкиных уже говорилось. Очевидно, Евгений Иванович Якушкин “заставил” М. И. Муравьева-Апостола прочесть “Записки” Вадковского и его друзей, а затем сделать добавления.

В 1862—1863 гг. копия этого ценнейшего документа была переправлена в Лондон.

Итак, все новые воспоминания декабристов, напечатанные в трех лондонских выпусках, были собраны и отправлены Герцену и Огареву Евгением Ивановичем Якушкиным при содействии В. И. Касаткина и, возможно, других друзей “Полярной звезды”.

“Записками декабристов” “Полярная звезда” в сущности прощалась с читателями на несколько лет.

КОММЕНТАРИИ
Принятые сокращения

1. Образ В. Н. Каразина в изображении Герцена, как известно, не совсем точно соответствовал истинному. См. XVI, 238—240 (комментарии). Каразин позже сыграл неблаговидную роль в высылке Пушкина из Петербурга, чего Герцен не знал.

2. Известны два поступка Н. А. Серно-Соловьевича “в духе маркиза Позы”. В 1858 г. он проник в царскосельский парк, где встретился с Александром II и вручил царю записку с откровенным изложением своих взглядов на крестьянское дело. В 1861 г. опубликовал в Берлине брошюру “Окончательное решение крестьянского вопроса”, где уничтожающе отозвался о крестьянской реформе и при этом открыто поставил на брошюре свое имя.

3. И. г. Птушкина. Исторический очерк Герцена “Император Александр I и В. Н. Каразин”. “Проблемы изучения Герцена”, стр. 172-188.

4. См. “Процесс Н. г. Чернышевского. Архивные документы. Ред. и примечания И. А. Алексеева. Саратов, 1939, стр. 24—25.

5. ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, № 522, л. 42 об.

6. “Воспоминания Бестужевых”, стр. 445.

7. Там же, стр. 717.

8. Там же, стр. 721.

9. Полное собрание сочинений Рылеева, стр. XII.

10. РОГБЛ, ф. 18, № 2584, л. 127. 11. ЦГАЛИ, ф. 46, оп. 1, № 5, стр. 204. Дневник П. И. Бартенева. См. также “Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым”. Вступительная статья и примечания М.Цявловского, Л„ 1925, стр. 31.

12. Н. И. Греч. Записки о моей жизни. Ред. и коммент. Иванова-Разумника и Д. М. Пинеса. М.-Л., 1934, стр. 312.

13. “Отечественные записки”, I860, № 7, стр. 88—91; этот раздел воспоминаний Греча см. ПЗ УП-2, 99—107. М. И. Семевский, входя в отношения с Н. И. Гречем, относился к старику и его воспоминаниям в целом отрицательно и позже, в 1869 г., писал о них: “Греч <...> печальной памяти старец, столь охотно клеветавший и лгавший на краю могилы, как клеветал и лгал во всю свою 50-летнюю литературную деятельность...” (“Заря”, 1869, № 7, отдел II, стр. 3). М. И. Бестужев также находил, что в своих записках Греч на него “блевнул”.

14. Н. И. Греч подхватывает здесь злую шутку Герцена о “форшнейдере (т. е.разрезателе) просвещения” реакционере Павле Муханове.

15. ЦГАЛИ, ф. 46, оп. 1, № 186.

16. “Русский вестник”, 1868, № 6, стр. 371—421.

17. Там же, стр. 371.

18. О декабристе А. Ф. фон-дер-Бриггене и его роли в Вольной печати см. А. И. Герцен, XIV, 587—588 (комментарии).

19. В библиотеке Института мировой литературы Академии наук СССР сохранились VI и VII книги “Полярной звезды” (в одном переплете) с пометками П. А. Вяземского. Установившая этот факт Т. г. Цявловская любезно предоставила в мое распоряжение свои записи. Пометки Вяземского не лишены интереса, так как содержат крупицы его воспоминаний и, кроме того, неплохо иллюстрируют враждебную позицию “позднего” Вяземского по отношению к демократической печати и литературе. Вот примеры.

В письме Пушкина к Рылееву последние слова Пушкина “прощай, поэт” (ПЗ, VI, 77) подчеркнуты Вяземским, и на полях написано:

“Пушкин никогда не признавал Рылеева поэтом. Может быть, он был к нему слишком строг. А здесь сказал он “прощай, поэт”, как говорится в конце письма “ваш покорнейший слуга”. Наши критики и ценители так простодушны и наивны, что принимают каждое слово за чистую монету”.

В другом письме Пушкина к Рылееву Вяземского привлекла критика Пушкиным некоторых “Дум” Рылеева (см. ПЗ, VI, 77), и он записал:

“Пушкин в одном письме ко мне говорит, что думы Рылеева происходят от немецкого слова “dumm” <глупый>”.

В письме Пушкина к А. Бестужеву Вяземский подчеркнул слова о Баратынском: “После него никогда не стану печатать своих элегий” (ПЗ, VI, 80). На полях написано: “Вот и тут Пушкин не лукавит, а просто любезничает с Баратынским”.

В другом письме к А. Бестужеву подчеркнуты слова Пушкина о Чацком: “Первый признак умного человека с первого взгляда знать, с кем имеешь дело” (ПЗ, VI, 85), и на полях приписка: “Именно так; и вот почему горе Чацкого вовсе не горе от ума”.

Вяземским выделены также следующие слова Пушкина из письма к А. Бестужеву: “У нас писатели взяты из высшего класса общества. Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием”.

Вяземский отметил эту мысль с удовлетворением, полностью разделяя ее. Там же (ПЗ, VI, 87) подчеркнуты слова о Шишкове: “Кому же, как не ему, обязаны мы нашим оживлением?” Вяземский замечает: “И этого Пушкин не думал, а так промелькнула мысль”.

В воспоминаниях Н. П. Огарева Вяземского очень задели следующие строки (ПЗ, VI, 344):

“Я проводил <квартального> глазами; мне было гадко, хотя и вовсе не ново; кажется, можно было привыкнуть к мысли, что в русском управительстве, за исключением изредка безумца, мечтающего иметь благодетельное влияние по службе, служит только подлец”. Вяземским подчеркнуты отмеченные слова. На полях написано: “Отчего дураку гадко?” и “Подлецы есть не только по службе, но и по литературе”.

Вяземский не верит рассказу И. Д. Якушкина о том, что М. Ф. Орлов поцеловал Муханова, вызвавшегося убить императора (см. ПЗ, VII — 1, 19). Он пишет на полях: “Невероятно. Орлов не был, не мог быть за цареубийство”.

Не оставил Вяземский без внимания и следующие строки из “Былого и дум”:

“Взгляд Станкевича на художество, на поэзию и ее отношение к жизни вырос в статьях Белинского в ту новую мощную критику, в то новое воззрение на мир, на жизнь, которое поразило все мыслящее в России и заставило с ужасом отпрянуть от Белинского всех педантов и доктринеров”.

Вяземский подчеркнул выделенные строки и отметил на полях: “Эта оценка Белинского дает достаточное понятие о рассудке самого Герцена, который ничто иное, как политический Белинский”.

Н. А. Бестужев рассказывал в своих воспоминаниях о том, как при допросах декабристов “комитет употреблял все непозволительные средства: в начале обещали прощения; впоследствии, когда все было открыто и когда не для чего было щадить подсудимых, присовокупились угрозы, даже стращали пыткою” (ПЗ, VII-2, 74).

Вяземский подчеркивает отмеченные слова и пишет на полях: “.Если стращали пыткою, то пытки вопреки многим слухам не было. Это важное показание, освобождающее правительство и совесть Николая от тяжкого нарекания”.

Н.Бестужев пишет: “Я знал от старого солдата, что Рылееву было обещано от государя прощение, ежели он признается в своих намерениях” (там же).

Вяземский пишет: “Мудрено старому солдату знать про обещание государя”.

Наконец, внимание Вяземского привлекли три места из “Записок недекабриста” (т. е. Н. И. Греча):

“Полиция искала Кюхельбекера по его приметам, которые описал Булгарин очень умно и метко” (ПЗ, VII — 2, 98). Вяземский язвительно замечает: “Кстати, здесь очень умно. Хорош ум”.

Греч пишет: “Приверженцы Карамзина составили особое закрытое литературное общество под названием арзамасского, в которое приписали людей, поклявшихся в обожании Карамзина и в ненависти Шишкову” (ПЗ, VII—2, 109). Подчеркнув последние слова, Вяземский пишет: “Никакой подобной клятвы не было. Все было основано на шутке. И обожали Карамзина и ненавидели Шишкова все в шуточной оболочке”. Греч рассказывает:

“В 1853 году встретился я с Тургеневым <Николаем> в Париже в rue de la paix, подошел к нему, поздоровался с ним. Он изумился. “Я думал, — сказал он, — что вы не захотите узнать меня”. — “А почему же нет? Я вижу в вас старого знакомца, которого всегда уважал, и бесчестно было бы, если б я от вас отрекся”. — “А вот Жуковский, — сказал он, — не хотел видеться со мною в Женеве без высочайшего позволения”. — “Жуковский иное дело, — отвечал я, — он служил при дворе, при обучении царских детей, следовательно, обязан был наблюдать отношения, которые меня не связывают”” (ПЗ, VII—2, III—112). Вяземский написал на полях:

“Тургенев не мог это сказать, потому что он был честный человек и знал, что Жуковский смело и горячо ходатайствовал за него перед государем”.

20. ЦГАОР,ф. 279, оп. 1, № 625, л. 45 об.

21. Там же.

22. В Пражской коллекции Герцена и Огарева хранятся портреты И. Анненкова, А. Борисова, А. Бриггена,М. Фонвизина, М. Лунина, Н. Муравьева, С. Муравьева-Апостола, А. Одоевского, И. Якушкина (ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. 1, № 948).

23. На роль В. И. Касаткина указывал Б. П.Козьмин.См. Б. П. Козьмин. Из истории революционной мысли в России. М., 1961, стр. 499-501.

24. “Записки декабристов”, вып. 2—3, Лондон, 1863, стр. 3.

25. ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, № 677, л. 2.

26. 16 мая 1904 г. В. И. Семевский благодарил Е. И. Якушкина за переданные ему для работы бумаги М. И. Фонвизина и записки Штейнгеля (ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, № 647, л. 1).

27. Там же, № 331.

28. Там же, № 331, л. 19. Слова “в 50-х годах” приписаны другими чернилами и явно позднее; первоначально было: “в 1859 г.

29. См. “Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов”, т. 1. М., 1931. Вступ. статья И. М. Троцкого к “Записке И. Д. Якушкина о 14-м декабря”, стр. 161.

30. Там же.

31. Там же, стр. 162.

32. “Девятнадцатый век”. М., 1872, стр. 236—237.

33. См. “Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ”, т. 1. Вступ. статья Ю. г. Оксмана к воспоминаниям Ф. Ф. Вадковского “Белая церковь”, стр. 190.

34. “Записки декабристов”, вып. 2—3, стр. 166.

35. “Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ”, т. 1, стр. 189.

36. ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, № 328, л. 1.

37. Там же, л. 6 об.