.III-я "Полярная звезда" выходит в апреле 1857 г. Новые корреспонденты Вольной печати - И.С. Тургенев, Н.А. Мельгунов. Новое издание Вольной печати - "Голоса из России". - Возвращение ссыльных декабристов. Декабристы и московский кружок. "Семёновская история" - первая корреспонденция декабриста на страницах "Полярной звезды". "Семёновская история" написана примерно в 1856  г. и доставлена в Лондон, по-видимому, И.С. Тургеневым. Поиски автора статьи ведут к И.Д. Якушкину и М.И. Муравьеву-Апостолу

III "Полярная звезда" вышла в середине апреля 1857 г. Под предисловием Искандера "От издателя" помещена дата - 25 марта 1857 г. (ПЗ, III, стр. IV). ""Полярная звезда" у переплетчика, совсем готова", - известил Герцен М.К. Рейхель 9 апреля 1857 г. (XXVI, 86). Своему другу К. Фогту Герцен сообщил, что "третий том "Полярной звезды" выйдет 15 апреля" (XXVI, 88). Таким образом, III-я книга появилась почти через год после II-ой и была как бы итогом деятельности Вольной типографии с мая 1856 г. по апрель 1857 г.

Три события этих месяцев были для Герцена и Огарева особенно важными.

Первое - это изобилие в Западной Европе русских путешественников, знакомых и незнакомых (мир заключен!). Два приятеля с лета 1856 г. надолго обосновываются за границей, и свежие московские и петербургские новости, прежде поступавшие преимущественно от Марии Каспаровны Рейхель, теперь "утраиваются", благодаря Ивану Сергеевичу Тургеневу и Николаю Александровичу Мельгунову. С обоими Герцен встречался и в России и за границей, с обоими на "ты", от обоих ждет и получает немало. Тургенев, выехав в конце июля из Спасского-Лутовинова, 31 августа уже пристает к английским берегам, девять дней гостит у Герцена, затем переезжает в Париж, оттуда в Рим, но переписку с Лондоном ведет самую регулярную.

Н. А. Мельгунов, потерпев денежный крах, застревает в Париже и всю интересную информацию, почерпнутую из русских писем и парижских разговоров, отправляет Герцену [1].

Второе событие (отчасти связанное с первым) - появление новых печатных представителей Вольной типографии. Сначала "Голоса из России", затем "Колокол". "Без довольно близкой периодичности, - писал Герцен в "Былом и думах", - нет настоящей связи между органом и средой" (XI, 300). Уже начинались споры о главном типе Вольного издания. Через Мельгунова и другими путями поступают письма и рукописи от видных либеральных деятелей Б. Н. Чичерина и К. Д. Кавелина, предлагавших Герцену программу довольно умеренную: "Начните издание сборника другого рода, нежели ваша "Полярная звезда", и у вас больше найдется сотрудников, и самое издание будет лучше расходиться в России, и найдет даже со стороны правительства менее препятствия, нежели в настоящее время" [2].

Речь шла, конечно, о "перемене флага", отказе Герцена от изложения, прямого и решительного, своих воззрений. "России до социальной демократии нет дела, - писали в том же письме Кавелин и Чичерин, - укажите нам недостатки, раскройте перед нами картину внутреннего нашего быта".

Два видных русских либерала, один из которых (Кавелин) был в ту пору еще близким другом Герцена, почти не скрывали, что в "Полярной звезде" им не нравится именно ведущая, направляющая инициатива Герцена. Они желали иметь свой орган в Лондоне, где Герцен выступал бы только как их "типограф" или единомышленник. В заключительных, оскорбительных для Герцена строках приведенного письма авторы просили "не употреблять во зло" их доверие и "не скрывать или искажать их письмо и приложенные к нему статьи".

Герцен не мог не предоставить слово этому течению в своих изданиях, и с лета 1856 г. стали выходить "Голоса из России", само название которых, значительно менее активное и вызывающее, чем "Полярная звезда", как бы подчеркивало, что здесь личная роль издателей меньшая, иная. Два выпуска "Голосов" успели опередить III-ю "Полярную звезду", еще два - подготавливались.

Умеренных либералов вполне устроило, если бы типография Герцена полностью перешла на выпуск изданий хотя бы вроде "Голосов из России". 13 октября 1856 г. Н. А. Мельгунов писал Герцену: "При всем уважении к твоему авторскому самолюбию, я полагаю, что "Голоса" выручат тебя скорее прочего"" [3]. Однако Герцен давал ясно понять, что роль простого типографа он считает для себя необходимой, но второстепенной и что он не собирается отказываться от прежней генеральной линии. В то время как корреспонденты "Голосов" пытались изменить направление герценовских изданий, Герцен и Огарев стремились к тому, чтобы в "Голосах из России" появился максимум разоблачительных фактов, подтверждающих правильность позиции, занятой редакцией.

Третьим событием, которое вольные печатники выделяли из сотен других, была амнистия уцелевших декабристов.

Первой же статьей III-ей "Полярной звезды (после введения "От издателя") был "Разбор манифеста 26 августа 1856 г." Н. П. Огарев, еще скрытый за подписью "-й -ъ" (видимо, окончание его обычного псевдонима "Русский человек") и пользующийся фальшивым географическим свидетельством ("Париж, 15 октября 1856 г."), был не склонен умиляться теми послаблениями, о которых объявлял Александр II в своем манифесте при коронации.

Огарев ясно видит, что уголовным преступникам милостей даровано куда больше, чем политическим, отмечает, что петрашевцы не прощены и Бакунин не помилован, декабристы же амнистированы со всякими оговорками:

"Надо по крайней мере двадцать пять лет ссылки, чтоб русский император мог почти простить политического преступника. Да оно уже, конечно, и не опасно! Когда политический преступник был обвинен, вероятно, он уже был не дитя, а после такого долгого наказания правительство может быть уверено, что прощает старика незадолго до смерти <...>. В России нет политических партий, чего же боится русский император дать полную амнистию? Разве боится стать на сторону честных и благонамеренных людей? О Русь, Русь! Долго будет тебя преследовать отрыжка незабвенного" (ПЗ, III, 16-17).

В то время когда писались и печатались эти строки, из дальних сибирских городков и поселков потянулись на родину старики декабристы. Большинству амнистированных в столицах жить не разрешалось, и вскоре Оболенский, Батеньков, Свистунов попадают в Калугу, Матвей Муравьев-Апостол - в Тверь, Пущин поселяется в имении своей жены, а больного Ивана Дмитриевича Якушкина силой выставляют из Москвы.

Но прежде чем стариков изгнали в провинцию, довольно значительная их группа собралась в Москве. С удивлением рассматривали они город и людей, которые показались им сильно переменившимися за 30 лет. "Средь новых поколений" им было трудно и непривычно. Однако в Москве декабристов ждали. Еще Евгений Якушкин, дважды возвращаясь из Сибири, установил контакт между декабристами и своим кругом. Теперь этот контакт необычайно расширился.

По дневникам и письмам мы можем представить, что люди 20-х и 50-х годов в этом кружке в ту пору понравились друг другу, сошлись и нашли больше общего, чем даже ожидали. 30 марта 1857 г. высланный из Москвы И.Д. Якушкин писал сыну: "А этот Кетчер, если бы была возможность не любить его, право, я думаю, что я бы его возненавидел [4].

А.Н. Афанасьев писал в то время, что "Кетчер, решительно центр, вокруг которого собирается все порядочное и светлое надеждами" [5].

В январе 1857 г. А.Н. Афанасьев делает следующую интересную запись в дневнике [6]:

"Видел возвратившихся декабристов и удивлен, что, так много и долго пострадавши, могли так сохранить свои силы и свежесть чувства и мысли. Матвей Ив. Муравьев-Апостол и Пущин возбудили общую симпатию. По приезде своем в Москву Пущин был весел и остроумен; он мне показался гораздо моложе, чем на самом деле, а его оживленная беседа останется надолго в памяти: либеральничающим чиновникам он сказал: "Ну так составьте маленькое тайное общество!" Он теперь в Петербурге и болен, виделся с Горчаковым, и тот был любезен со своим старым лицейским товарищем".

В августе 1857 г. в связи с известием о смерти Ивана Дмитриевича Якушкина Афанасьев пишет [7]:

"Жаль его; в этом старике так много было юношески-честного, благородного и прекрасного. Новое поколение едва ли способно выставить таких людей: все это плод, до времени созрелый! Еще теперь помню, с каким живым одушевлением предлагал он тост за свою красавицу, то есть за русскую свободу, и с какою верою повторял стихи Пушкина: "Товарищ, верь, взойдет она, заря пленительного счастья...""

С первых дней возвращения особую, даже исключительную роль по отношению к декабристам стал. играть Евгений Иванович Якушкин. Его имя хорошо известно и часто встречается в статьях и книгах о декабристах, однако истинная роль этого человека еще не раскрыта полностью.

Все без исключения амнистированные декабристы относятся к нему с безграничным уважением и не только не становятся в позицию "старших", но иногда даже как бы отчитываются перед тридцатилетним сыном одного из товарищей по несчастью.

Вернувшись в новый, незнакомый мир, декабристы несколько растеряны, подавлены, разобщены. Им нужен близкий человек из младшего поколения, которому они могли бы довериться, через которого могли бы держать связь друг с другом. Этим человеком быстро и естественно становится Евгений Якушкин.

Среди декабристов есть нуждающиеся (Горбачевский, Штейнгель, Быстрицкий и др.). Более обеспеченные (Волконский, Трубецкой) считают себя обязанными помочь им. Возникает артель, охватывающая всех рассеянных по стране декабристов, - как бы продолжение на свободе той артели, которая когда-то была среди декабристов-каторжан.

Артель эта существует еще более двух десятилетий, пока последние декабристы не сходят в могилу. Бессменным руководителем и распорядителем средств артели, к которому все ее члены относились с безграничным доверием, был Евгений Иванович.

Декабристы вернулись из Сибири с неодинаковыми убеждениями и настроениями. Однако все они в той или иной степени испытывают влияние того "потепления", которое установилось с 1855 г. Они ищут своего места и учтия в событиях.

Евгений Иванович Якушкин не ограничивается перепиской почти со всеми, подбадривая, сообщая новости, советуя. Он точно определяет то главное дело, благодаря которому возвратившиеся деятели 14 декабря могут участвовать в событиях, - это воспоминания о восстании и людях той эпохи.

Надо сказать, что без Евгения Ивановича Якушкина значительная часть мемуаров деятелей тайных обществ вообще никогда не появилась бы. Рукопись двух частей замечательных записок И. Д. Якушкина хранится в архиве Якушкиных, переписанная Евгением Ивановичем и его братом Вячеславом Ивановичем.

И. И. Пущин не скрыл, что Е. И. Якушкин буквально заставлял его писать мемуары о Пушкине.

"Как быть, - писал декабрист своему молодому другу, - недавно принялся за старину. От вас, любезный друг молчком не отделаешься..." [8]

Также по инициативе, по настоянию или даже по требованию Е. Якушкина создавались мемуары Басаргина, Оболенского, Штейнгеля и других декабристов, о чем еще не раз речь пойдет.

Переписка Герцена и Огарева с Москвой велась в то время довольно регулярно. Хотя большая часть писем из России не сохранилась, можно не сомневаться, что издатели "Полярной звезды" знали "из первых рук" , о возвратившихся декабристах. Декабристы же еще из Сибири следили за тем изданием, на обложке которого были изображены силуэты пяти казненных товарищей.

Если в I-ой и II-ой "Полярной звезде" декабристы появляются косвенно - в самом названии альманаха, силуэтах, эпиграфе, среди размышлений и воспоминаний Герцена, в стихах Пушкина, Рылеева, заметках Полторацкого, то в III-ей книге они впервые сами берут слово.

Если не считать сочинений Николая Тургенева, напечатанных за границей, то можно сказать, что декабристы впервые после 1825 г. выступили здесь в печати с воспоминаниями о своей эпохе.

Речь идет о небольшой статье "Семёновская история (1820)" (ПЗ, III, 274-282), автор которой считается неизвестным.

* * *

Часть "Полярной звезды" - одну статью - не расшифровать и не понять без целого, т. е. всей III-ей книги. Поэтому читателю придется внимательно ознакомиться с оглавлением.

Легко заметить, что III том велик, много больше I и II, и что из 338 страниц около 170 - герценовских, 150 - Огарева и около 20 - корреспондентов. Как и в первых двух томах, материал расположился в порядке поступления: чем дальше, тем позже, а перед самой сдачей тома к нему допечатывается введение "От издателя".

Непосредственно на злобу дня, о текущих или недавно протекших событиях, собственно говоря, всего две статьи ("Разбор манифеста" и "Русские вопросы" Огарева). Все остальные сюжеты, либо о былом, либо посвящены внутренним, зачастую интимным переживаниям Герцена и Огарева (большинство стихотворений; главы "Былого и дум" о любви и женитьбе Герцена).

Герцен и Огарев искали и находили в своем личном былом и в былом всей страны такие характеры и ситуации, которые, по их мнению, помогали бы очеловечиванию рабов и пробуждению спящих.

Княгиня Дашкова, героиня блестящей статьи Герцена, - лицо из XVIII столетия и, разумеется, отнюдь не характерная фигура для середины XIX в. Однако Герцен находит в ней, пусть несколько произвольно истолковывая ее образ, ту независимость и внутреннюю свободу, которых недостает любому времени.

"Какая женщина. Какое сильное и богатое существование!" - этими словами завершается статья (ПЗ, III, 273). Здесь скрытое, ненавязчивое поучение.

Герцен даже затрудняется аргументировать, зачем в горячее политическое время - 1856-1857 гг. - он печатает личные, интимные главы "Былого и дум": "Печатаю <...> с внутренним трепетом, не давая себе отчета зачем... Может быть, кому-нибудь из тех, которым была занимательна внешняя сторона моей жизни, будет занимательна и внутренняя: ведь мы уже старые знакомые" (ПЗ, III, 70).

Герцен и Огарев очень боятся решать за других, справедливо видя в этом опаснейшую форму порабощения, порабощения авторитетом. Они только честно показывают другим свой путь к свободе. Так интимное, личное незаметно и естественно сплетается с гражданским. Снова и снова из различных исторических фактов, лиц, ситуаций, из своего былого извлекаются сложные и важные думы.

Этим настроениям соответствовала и та статья, о которой мы собираемся говорить подробно.

"Семёновская история 1820 г.", о которой 37 лет нельзя было напечатать ни слова и подробности которой, как легенда, передавались сквозь десятилетия, впервые появилась в печати.

Кроме простого желания открыть запретную страницу былого Герцен и Огарев видели в этой странице одну из любимых своих тем - бунт благородных людей. Люди - простые солдаты - не потерпели издевательств, нравственных унижений и взбунтовались, чтобы остаться людьми.

Как найти корреспондента, приславшего эту статью в Лондон, проследить тайные пути и связи, которые предшествовали ее появлению в печати?

Я попытался получить ответ двумя способами: во-первых, исследуя положение "Семёновской истории" среди других статей III-ей "Полярной звезды". Во-вторых, внимательно вчитываясь в текст статьи. - Должен признаться, что к ясному и однозначному результату не пришел. Поведаю о найденном и неизвестном.

Поскольку Герцен располагал материал "Полярной звезды" в основном хронологически (по мере поступления), можно попытаться (конечно, условно) датировать "Семёновскую историю" по ее расположению в книге III. Перед статьей помещаются герценовские "Записки Дашковой", после - следуют "Две песни крымских солдат", статьи "Права русского народа" и "Еще вариация на старую тему". "Записки Дашковой" были закончены Герценом, как отмечалось, около 1 ноября 1856 г., однако основная работа над ними велась в августе-сентябре 1856 г. (см. XII, 559, комм.). О статье "Еще вариация на старую тему" известно, что Герцен закончил ее 8 ноября 1856 г., но при этом писал Тургеневу, что "печатать еще через два месяца".

Таким образом, мы можем считать весьма вероятным, что статья "Семёновская история", так же как и "Песни крымских солдат", была получена осенью 1856 г. и напечатана в феврале-марте 1857 г. (Мельгунов, последовательно получавший с ноября 1856 г. в Париже готовые листы III книги, сообщал 28 марта о получении очередной посылки, в которую входили "Семёновская история", "Песни крымских солдат", "Права русского народа" и "Еще вариация на старую тему") [9]

Материал, поступивший к Герцену осенью 1856 г., по всей вероятности, был привезен И. С. Тургеневым. Его визит в Лондон в начале сентября 1856 г. был крупным событием для Герцена и Огарева. Других гостей, которые могли бы прямо доставить в ту пору "гакую посылку, мы не знаем (что не исключает, разумеется, возможности пересылки ее Мельгуновым, Рейхель или кем-либо другим). К И.С. Тургеневу ведет и весь комплекс материалов, среди которых "Семёновская история" была напечатана ("Песни крымских солдат", "Еще вариация на старую тему").

В статье "Еще вариация..." Герцен, как известно, продолжает свою полемику с Тургеневым о судьбах России и Запада, начатую во время встречи в Лондоне.

Прочитав конспиративное герценовское примечание к "Песням крымских солдат", что они "не произведение какого-нибудь особого автора и в их складе не трудно узнать выражение чистого народного юмора" (ПЗ, III, 283), Мельгунов сообщал Герцену 28 марта 1857 г., что "эти песни сложили грамотеи-офицеры, между прочим и граф Толстой, который теперь здесь <в Париже>" [10].

Однако в следующем письме, 3 апреля 1857 г., Мельгунов признавался: "О песенках мне потом растолковали. Что ж прикажешь делать? Я страх как туп на отгадыванье хитростей, ребусов и др." [11]

Конспиративный прием Герцена, безусловно, растолковал И. С. Тургенев, с которым Мельгунов жил вместе в Париже и делился всеми новостями и секретами. Тургенев же мог знать о конспирации Герцена скорее всего потому, что сам привез ему "Две песни солдат" (и вероятно, "Семёновскую историю") еще в начале сентября 1856 г.

Остается неясным, не играл ли в этом эпизоде какой-то роли Лев Толстой; не мог ли Тургенев получить от него для передачи Герцену и "Песни" и "Семёновскую историю", которой Толстой, конечно, интересовался, собирая материалы к роману "Декабристы"? Начало своей работы над "Декабристами" сам писатель, как известно, относил к 1856 г. [12]. Интерес его к "Полярной звезде" был очень велик [13]. Не была ли статья "Семёновская история" среди первых материалов, собранных Л. Н. Толстым для будущего романа "Война и мир"?

В дневниковой записи Л. Н. Толстого, сделанной 3 февраля 1857 г., через четыре дня после отъезда из Петербурга за границу, находим: "Вспомнил постыдную нерешительность насчет бумаг к Г<ерцену>, которые принес мне присланный по письму Колбасина Касаткин. Я сказал об этом Чичерину, и он как будто презирал меня" [14]. Эта запись оставляет простор для всяческих догадок. Касаткин принадлежал к той московской молодежи (Е. Якушкин, Афанасьев), которая была близка с друзьями Герцена и декабристами. Петербургский издатель Колбасин был связан с Тургеневым и кругом "Современника", но в данном случае, видимо, просто рекомендовал Касаткина Толстому. Неясно также, взял ли в конце концов Толстой "бумаги для Герцена"? Как будто взял, потому что пишет о "нерешительности", но не об отказе. Какие это могли быть бумаги? Для очередных "Голосов" (в которых, кстати, регулярно печатался в то время Б. Н. Чичерин) или для "Полярной звезды"?

Но ни туманные гипотезы о роли Л. Н. Толстого, ни более основательные соображения, касающиеся И. С. Тургенева, еще не открывают автора "Семёновской истории".

* * *

На страницах III-ей "Полярной звезды" рассказывалось о незабываемых днях, когда, не выдержав издевательств и побоев, взбунтовались семеновцы - "потешный полк Петра титана", - о том, как в страхе скрылся главный виновник полковой командир Шварц, как уговаривало солдат растерянное начальство, а солдаты сбивали Милорадовича остротами, не желали слушать генерала Бистрома и готовы были грудью прикрыть любимых офицеров, если начнется стрельба.

Семеновцы, рота за ротой.шагающие в Петропавловскую крепость, Чаадаев, мчащийся за тысячи верст, чтобы сообщить о бунте Александру I, - обо всем этом рассказывал неизвестный автор.

Уже с первой страницы ясно, что пишет старый семёновец, как-то причастный к этой истории. "В числе других семёновских офицеров, - пишет он, - были в Москве Щербатов, Вадковский, Сергей Муравьев-Апостол, Шаховской и Матвей Муравьев-Апостол, они были глубоко возмущены тогдашними злоупотреблениями <...> и решили вовсе уничтожить в батальоне телесные наказания" (ПЗ, III, 274).

Автор знает, что на решение это, "без сомнения, имело влияние и тайное общество, тем более что некоторые из семёновских офицеров были его членами". Спустя много лет он хорошо помнит о том, как ротный командир Казаков перехитрил Шварца (подменив отсутствующих солдат соседней роты своими солдатами) и как во время бунта Тухачевский (командир третьей гренадерской роты) "задержал свою роту в казармах долее других, но когда солдаты увидели приближающийся к казармам вооруженный отряд, то и они вышли". Тут же следовало пояснение, что приближающимся отрядом был "возвращающийся из театра караул роты Сергея Муравьева-Апостола".

Количество таких примеров можно было бы увеличить, но достаточно и этих: писал статью декабрист-семеновец, в течение всей жизни сохранявший убеждение, что "старый Семёновский полк - необыкновенное явление в летописях русской армии" (ПЗ, III, 281).

Легко доказать также, что написана была "Семёновская история" незадолго до своего появления в Вольной печати. Последние строки статьи посвящены крымским поражениям, которые, по мнению автора, были результатом "старой системы", основанной на совершенно ином отношении к службе и к солдату, нежели у семёновских офицеров около 1820 г.

К тому же в статье сообщаются такие сведения о Чаадаеве, которые автор вряд ли решился бы опубликовать, если бы не писал после смерти П. Я. Чаадаева (14/26 апреля 1856 г.)

* * *

Заинтересовавшись кругом особенно близких знакомых автора, я заметил, что среди них чаще других по-вторяютсяимена Чаадаевых, Петра и Михаила, и двоюродного брата их князя Щербатова. Между прочим, подробно сообщается о трагической судьбе Щербатова, который "во время семёновской истории был в отпуску в Москве. Узнавши об ней из письма Сергея Муравьева и Ермолаева [15], которое было написано в день сей истории, он не знал, на что решиться: ехать ли в Петербург или дожидаться дальнейших известий. Он написал к Ермолаеву, чтобы тот известил его, нужно ли его присутствие в Петербурге, и, чтобы он во всяком случае спросил об этом у Михаилы Чаадаева". Это письмо было обнаружено у Ермолаева, и хотя виновность Щербатова не была чем-либо доказана, но он был арестован и сослан рядовым на Кавказ, где умер в 1829 г." (ПЗ, III, 281).

Автор, как видно, знал многое и был близок к кругу людей, посвященных в тайну Щербатова (Михаил Чаадаев, Сергей Муравьев и др.).

Еще интереснее cведения, сообщаемые о самом П. Я. Чаадаеве. Они так важны, что мы приводим их полностью:

"При самом начале истории Семёновского полка отдано было приказание не выпускать никого из города, но австрийский посланник Лебцельтерн нашел возможность тотчас выпроводить из Петербурга курьера с донесением к Меттерниху об этом происшествии. Васильчиков отправил своего адъютанта П. Я. Чаадаева с донесением к императору в Лейбах [16] только тогда, когда полк был уже в крепости. После того как Чаадаев вышел в отставку, распространился слух, что ему ведено было оставить службу за то, что ехал очень медленно и опоздал с известием. Это совершенно несправедливо. Австрийский курьер приехал несколько раньше, но он и выехал раньше из Петербурга. По тому, как обошелся государь с Чаадаевым, все ожидали, что его сделают флигель-адъютантом; нет никакого сомнения, что это так бы и было, ежели бы Чаадаев не вышел в отставку, не желая получить награды за семёновскую историю. Приехав в Лейбах, Чаадаев остановился у князя Меншикова (бывшего впоследствии морским министром и главнокомандующим в Крыму). Когда он явился к императору, то Александр стал расспрашивать его обо всех подробностях достопамятной ночи. "Надо признаться, - сказал император, - что семеновцы, даже совершая преступление, вели себя отлично, хорошо". Потом он спросил, на кого имеют подозрение в возмущении полка. "Я, может быть, грешу, - прибавил он, - но очень подозреваю Греча". Когда Чаадаев вышел и был уже на лестнице, его догнал князь П. Волконский. "Вы остановились у Меншикова, - сказал он ему, - государь приказал сказать вам, чтобы вы ни слова не говорили ему про ваш разговор с ним"".

Об этой поездке и внезапной отставке Чаадаева в течение десятилетий многое говорили, а когда стало можно, принялись печатать [17].

Одни утверждали, будто Александр I накричал на Чаадаева за медленную езду; другие всю беседу и поездку освещали совсем иначе. Лишь один мемуарист описал дело почти что так, как безымянный корреспондент III-ей "Полярной звезды".

Этим мемуаристом был М. И. Жихарев, племянник Чаадаева и очень близкий, можно было бы сказать - его доверенный человек (в той мере, разумеется, в какой скрытный и замкнутый Чаадаев допускал эту доверенность).

В 1871 г. на страницах журнала "Вестник Европы" Жихарев, вспоминая о семёновской истории явно со слов Чаадаева, почти воспроизвел при этом рассказ "Полярной звезды". Единственное существенное отличие рассказа Жихарева - это отрицание самого факта "опоздания" Чаадаева и опережения его австрийским курьером: "Чаадаев не опаздывал, австрийский курьер прежде его не приезжал ... Всего вероятнее, что вся эта нелепица придумана и распространена, довольно, впрочем, неискусно, самим Чаадаевым затем, чтобы по возможности скрыть грозную для него истину" (о причине его отставки) [18].

Однако эта деталь не меняет того явного сходства, которое существует между происшествием в изложении П.Я. Чаадаева - М.И. Жихарева и сообщением о том же событии декабриста-семеновца. Поскольку Чаадаев был немногословен, при Николае I ему по существу предписывалось молчать, то истину о происшествии на конгрессе могли знать только самые его близкие друзья (иначе не было бы такой разноголосицы в литературе).

Автор статьи "Семёновская история" был одним из таких людей или во всяком случае пользовался информацией такого человека.

Итак, мы уже располагаем несколькими "приметами" автора:

1. Офицер-семеновец 1820 г.
2. Близость к Чаадаевым и Щербатову.
3. Вероятная дата работы над статьей - 1856 г.

Приметы ведут к Ивану Дмитриевичу Якушкину. Семёновский офицер, к 1820 г. находившийсяв отставке, но тесно связанный с тайным обществом и хорошо знавший все дело; близкий, если не ближайший друг Чаадаевых и Щербатова, регулярно встречавшийся и переписывавшийся с ними [19], один из самых твердых декабристов, за 30 лет совершенно не изменивший своих убеждений.

В упомянутой уже статье М. Жихарев вспоминал: "Покойный Якушкин по возвращении из Сибири пересказывал мне лично, что с тех пор, как на свете существуют армии, никогда и нигде не было во всех отношениях полка более прекрасного, как Семёновский в это время (в 1814-1820 гг.), и что тем неоспоримо были обязаны стараниям, глубокому, гуманному чувству преданности к долгу и самоотвержению офицеров" [20].

Эти слова И. Д. Якушкина в передаче Жихарева почти дословно воспроизводят рассуждения автора "Семёновской истории":

"Старый Семёновский полк состоял из офицеров большей частью образованных, исполненных самых благородных стремлений и глубоко возмущавшихся положением русского солдата. Заграничный поход, с одной стороны, развил в них чувство свободы, с другой - сблизил их с солдатами, прежние отношения к которым стали для многих уже невозможны <...>. Старый Семёновский полк - необыкновенное явление в летописях русской армии; это был полк, где не существовало телесного наказания, где установились между солдатами и офицерами человеческие отношения, где, следовательно, не было и не могло быть ни грабежа казны, ни грабежа солдат. По выправке солдаты были не хуже других гвардейских, но, кроме того, это был народ развитой, благородный и нравственный".

В бумагах И. Д. Якушкина, как известно, сохранился черновик его письма к Герцену, начинающийся со слов: ""Полярная звезда" читается даже в Сибири, и ее читают с великим чувством; если бы вы знали, как бы этому порадовались..." [21]

Это письмо свидетельствовало, что Якушкин, читатель "Полярной звезды", стремился быть одновременно и ее корреспондентом. "При этих строках, - писал он, - Вы получите стихотворение Рылеева "Гражданин", которое, конечно, вам неизвестно и которое, если и известно в России, то очень немногим". Кроме того, И. Д. Якушкин прилагал к письму стихотворение Кюхельбекера "Тень Рылеева", а также пушкинские стихи "Во глубине сибирских руд..." и "Noel". ("Ура! в Россию скачет...") Якушкин отозвался также на главу "Панславизм и Чаадаев" из "Былого и дум", напечатанную в 1-ой книге "Полярной звезды":

"Свидание Чаадаева с императором рассказано у вас <...> не совсем точно. Чаадаев по прибытии в Лейбах остановился у кн. Меншикова, бывшего тогда начальником канцелярии Главного штаба. Император Александр не только не сердился на Чаадаева, но, напротив, принял его очень благосклонно и довольно долго толковал с ним о пагубном направлении тогдашней молодежи, признаваясь, что он, может быть, грешит, полагая, что Греч главный виновник Семёновского полка, и сознаваясь, что семе-новцы и в этом случае вели себя отлично.

Когда Чаадаев вышел от императора, кн. Петр Михайлович Волконский догнал его и сообщил ему высочайшее повеление ни слова не говорить князю Меншикову о своем разговоре с государем. По возвращении Чаадаева в Петербург Шеппинг [22] и многие другие поздравляли его с будущим счастьем, пророча, что он непременно будет флигель-адъютантом; чтоб доказать Шеппингу и другим, как мало он дорожит такого рода счастьем, Чаадаев вышел в отставку..."

Сходство этих строк с отрывком из "Семёновской истории", касающимся Чаадаева, бесспорно: и настроение Александра, и подозрения насчет Греча ("Я, может быть, грешу..." - в "Семёновской истории"; "он, может быть, грешит..." - у Якушкина), и приказ - ничего не сообщать Меншикову, и причина отставки Чаадаева - все это в обоих документах изложено совершенно одинаково и почти в одинаковой последовательности.

О судьбе письма И. Д. Якушкина к Герцену ничего не знал уже внук декабриста ученый-пушкинист В. Е. Якушкин, который в 1906 г. опубликовал черновик письма в журнале "Былое" [23]. Однако исследователями уже давно было отмечено два обстоятельства.

Во-первых, датой написания этого письма можно считать конец 1855 г. или начало 1856 г. [24] (т. е. приблизительно то время, когда была написана и "Семёновская история").

Кроме этого высказывалось предположение, что письмо И. Д. Якушкина отправлено не было, так как в "Полярной звезде" нет никаких следов его. Стихотворения, предлагаемые И. Д. Якушкиным, привез в Лондон П. Л. Пикулин, и невозможно представить, чтобы Герцен, получив письмо от декабриста, не нашел бы способа осторожно, не называя имен, отозваться на него. Такого отзыва нет.

Но нельзя ли сделать какие-либо выводы из факта очевидной близости этого письма к "Семёновской истории"?

Весьма соблазнительна следующая гипотеза:

1. В августе 1855 г., как уже говорилось, отправился в длительную сибирскую командировку Евгений Иванович Якушкин. Повидавшись с отцом и почти со всеми ссыльными декабристами, он пустился в обратный путь лишь весной 1856 г. За эти месяцы в Иркутск, Ялуторовск и другие сибирские города, без сомнения, попали экземпляры первой "Полярной звезды". (В 1-ой главе уже отмечалось, что Пикулин, Кетчер или кто-либо другой из московских друзей мог отправить с какой-нибудь оказией секретную посылку вслед Евгению Ивановичу уже в октябре 1855 г.)







2. Прочитав 1-ую книгу "Полярной звезды", Иван Дмитриевич Якушкин набрасывает письмо Герцену, потом меняет решение и отправляет с сыном в Москву рукопись "Семёновской истории", куда входят и его первоначальные замечания на "чаадаевские строки" в "Былом и думах" и ряд совершенно новых материалов. Такие действия были бы для И. Д. Якушкина совершенно естественны: как раз в это время он диктует сыновьям свои записки и, конечно, вспоминает об освободительном движении 20-х годов.







3. Возвратившись весной 1856 г. в Москву, Евгений Иванович Якушкин довольно быстро находит способ препроводить рукопись в Лондон: хорошо знакомый московскому кругу Иван Сергеевич Тургенев охотно соглашается взять с собою "Семёновскую историю" и 31 августа 1856 г. входит с нею в "Путнейскую лавру", как иронически именовался между друзьями дом Герцена.

Все как будто бы просто и складно. Но вот беда.

Если "Семёновская история" - это дополнительная ( глава к знаменитым "Запискам" И. Д. Якушкина, то отчего же об этом не упоминали позже ни сыновья, ни внуки И. Д. Якушкина, не упоминали даже тогда, когда уже это было можно, не упоминали, хотя весьма интересовались бумагами Ивана Дмитриевича?

К тому же у меня вызывали сомнения некоторые места из "Семёновской истории"; мог ли Якушкин, человек твердых радикальных убеждений, в 1856 г. написать такие строки для передачи в Лондон:

"Пускай со вниманием прочтут этот краткий рассказ люди, стоящие во главе военного управления. Он имеет не только исторический интерес, но и современный <...>. Не бунтом кончился старый Семёновский полк <..>. Недаром же все говорят о семёновской истории и никто о семёновском бунте. Именно с аутократической точки зрения Семёновский полк и представляет во многом идеал, к которому всеми силами должно стремиться самодержавие" (ПЗ, III, 282).

Ни в своих записках, ни в письмах И. Д. Якушкин не предлагает "идеалов, к которым должно стремиться самодержавие". K тому же его "семёновский патриотизм" был все же более умеренным, чем у офицера-автора статьи. Зато в эту же пору жил и писал другой декабрист-семеновец, для которого Семёновский полк и семёновская история были значительнейшим воспоминанием всей жизни и кто в своих размышлениях о России и о крымских поражениях высказывался в духе, близком к только что приведенным строкам.

Это Матвей Иванович Муравьев-Апостол. В конце 1855 г. Евгений Иванович Якушкин описывал жене свою встречу с ним в Ялуторовске:

"Муравьев был, говорят, когда-то чрезвычайно веселый человек и большой остряк. Смерть двух братьев, Ипполита и Сергея, страшно подействовала на него: он редко бывает весел; иногда за бутылкой вина случается ему развеселиться, и тогда разговор его бывает забавен и очень остер. Он воспитывался за границей, в Россию приехал лет 18, до сих пор не совсем легко говорит по-русски, вежлив совершенно, как француз, да и видом похож на французского отставного офицера; между тем он самый ярый патриот из ялуторовских. Я редко заговаривал с ним о прошедшем, всегда боялся навести его на тяжелый разговор про братьев, но когда, бывало, Оболенский, защищая самодержавие, не совсем почтительно отзывался об Обществе, то Матвей Иванович распушит его так, что тот замолчит, несмотря на то что охоч спорить".

Вернувшийся из ссылки 64-летний Матвей Муравьев-Апостол поселяется в Твери, но часто наезжает в Москву. Судя по его переписке и свидетельствам современников, он был бодр, энергичен, быстро подружился с московским кружком и всегда был принят там как желанный гость. Вскоре, явно по просьбе Евгения Ивановича Якушкина и его друзей, старый декабрист печатает кое-что из своих сокровенных бумаг (трижды в "Библиографических записках" за 1861 г. публиковались стихотворения К. Ф. Рылеева, А. И. Одоевского и других авторов со ссылкой на "М. И. М-А", т. е. Матвея Ивановича Муравьева-Апостола; об этом подробнее см. в гл. VIII).

О радикальных настроениях Муравьева-Апостола свидетельствует и любопытное его письмо к другому декабристу, Г. С. Батенькову, где резко осуждаются примирительные настроения некоторых декабристов (в частности, Е. П. Оболенского) по отношению к предавшему их в 1825 г. Якову Ивановичу Ростовцеву (в 50-х годах Ростовцев - один из влиятельнейших сановников).

"Слышал я в Москве, - пишет Муравьев-Апостол, - якобы приезд юного Иакова [25] произвел какое-то недоумение в калужском кружке. Я искренне порадовался, что Петр Николаевич <Свистунов> не участвовал в трактирной пирушке. Noblesse oblige" (Положение обязывает - франц.). [26].

Через полгода М. И. Муравьев-Апостол сообщает, что "на днях читал извлечение некоторых заграничных писем государю от юного Иакова об эмансипации. Вы не можете себе представить, что за чепуха" [27].

Таким образом, Матвей Иванович Муравьев-Апостол сохранил после возвращения значительно больше прежнего запала, нежели это изображалось некоторыми исследователями. Однако всегда и везде - в ссылке, в Твери, в Москве - старый декабрист остается и старым семеновцем. Время от времени уцелевшие ветераны 1820 г. собирались: Иван Дмитриевич Якушкин, декабрист и поэт Федор Николаевич Глинка, Матвей Иванович Муравьев-Апостол, их старинный друг Николай Николаевич Толстой, который в 14-м декабря не был замешан, но и сосланных друзей не забыл. Когда И. Д. Якушкину запретили жить в Москве, Н. Н. Толстой поселил его в своем имении Новинки, где Иван Дмитриевич и скончался II августа 1857 г.

21 ноября 1861 г., когда старые семеновцы съехались в Новинки, Федор Глинка сочинил стихи:
.

...И сколько пережито гроз!.. Но пусть о них твердят потомки; А мы, прошедшего обломки В уборе париков седых Среди кипучих, молодых, Вспомянем мы хоть про Новинки Где весело гостили Глинки, Где благородный Муравьев За нить страдальческих годов Забыл пустынную неволю И тихо сердцем отдыхал; Где у семьи благословенной Для дружбы и родства бесценной, Умом и доблестью сиял И к новой жизни расцветал Якушкин наш в объятьях сына, Когда прошла тоски година, И луч надежды обещал Достойным им - иную долю [28].

.
Матвей Муравьев-Апостол прожил до 93 лет. (После его смерти, в 1886 г., оставался в живых еще только один декабрист - Д. И. Завалишин (1802-1894). Незадолго до смерти, в 1883 г., Муравьев-Апостол принял участие в праздновании 200-летнего юбилея Семёновского полка, причем власти по этому случаю возвратили ему бородинский георгиевский крест, полученный за 70 и отнятый за 57 лет до того. Любимейшими воспоминаниями этого человека, по свидетельству современников, были "1812 год, Семёновский полк, люди и отношения двадцатых годов, а затем Сибирь и Ялуторовск" [29].

М. И. Муравьев-Апостол написал в 70-х годах "Воспоминания о семёновской истории 1820 г.". Эти воспоминания нисколько не противоречили статье, появившейся в 1857 г. в "Полярной звезде", но содержали ряд дополнительных деталей. О поездке Чаадаева М. И. Муравьев-Апостол сообщает точно так, как корреспондент "Полярной звезды": "Граф Лебцельтерн, австрийский посланник, поспешил уведомить Меттерниха о случившемся с Семёновским полком, отправив своего курьера в Лайбах <...>. Как бы ни спешил <Чаадаев>, не мог предупредить иностранного курьера, посланного тремя днями раньше".

Затем М. И. Муравьев-Апостол пишет особенно интересные для нашего изложения строки:

"Чаадаев мне рассказывал о своем свидании с Александром. Первый вопрос государя: "Иностранные посланники смотрели ли с балконов, когда увозили Семёновский полк в Финляндию?"

Чаадаев отвечал: "Ваше Величество, ни один из них не живет на Невской набережной."

Второй вопрос: "Где ты остановился?" - У князя А. С. Меншикова, Ваше Величество.

- Будь осторожен с ним. Не говори о случившемся с Семёновским полком.

Чаадаева поразили эти слова, так как Меншиков был начальником канцелярии Главного штаба Е. И. В.

Чаадаев мне говорил, что вследствие этого свидания с государем он решился бросить службу" [30].

Как видим, близость М. И. Муравьева-Апостола с Чаадаевым, его большой интерес к семёновской истории, его версия событий 1820 г. - все это позволяет предположить, что он был причастен к появлению интересующей нас статьи в "Полярной звезде".

В последние годы жизни престарелый декабрист сблизился уже с третьим поколением дорогого для него семейства Якушкиных. Внук декабриста Вячеслав Евгеньевич Якушкин часто посещал старика в Москве (Е. И. Якушкин переписывался с ним из Ярославля), знал обо всех обстоятельствах его жизни и посвятил его памяти некролог в "Русской старине".

Большая часть некролога посвящена теме "М. И.Муравьев-Апостол и Семёновский полк". Сообщив, что М. И. Муравьев-Апостол во время семёновской истории находился по службе в Полтавской губернии, В. Е. Якушкин пояснял:

"Но он хорошо знал подробности всего происшествия от товарищей и особенно от брата, который тогда же сообщил ему письменно обо всем. Во время последовавшего позднее (1826 г.) ареста бумаги Матвея Ивановича были тоже взяты, но после приговора вся личная переписка братьев Муравьевых была возвращена из верховного уголовного суда сестре их Е. И. Бибиковой, муж которой из непонятного страха затем ее уничтожил. Матвей Иванович всегда с ужасным сожалением вспоминал о погибших тут письмах брата, но всего больше он жалел о письме, которое передавало подробности семёновской истории <..>. Тут была, между прочим, сохранена характерная подробность. Сергею Ивановичу Муравьеву-Апостолу было поручено выводить из крепости семеновцев поротно, и когда он по выводе последней роты явился к полковнику Шварцу, то этот, растроганный, подвел Сергея Ивановича к образу и сказал ему приблизительно следующее: "Бог свидетель, я не виновен, что лишил Россию такого полка, я его не знал: мне говорили, что это полк бунтовщиков, и я поверил, а я не стою последнего солдата этого полка".
Матвей Иванович был вообще недоволен существующими в литературе рассказами о семёновской истории. По поводу последнего из них в "Истории лейб-гвардии Семёновского полка" г. Дирина [31] Матвей Иванович продиктовал свои воспоминания о происшествиях 1820 г. в Семёновском полку и рукопись эту передал в полковую библиотеку" [32].

Затем В. Е. Якушкин сообщал уже знакомые нам мысли покойного и его друзей о том, что старый Семёновский полк был прообразом армии будущего.

Что же за рукопись была передана М. И. Муравьевым-Апостолом в библиотеку Семёновского полка?

Библиотекой и образованным в 1901 г. музеем полка ведал до 1917 г. офицер и историк, собиратель материалов о прошлом полка Николай Карлович Эссен.

В 1920 г. в журнале "Дела и дни" Н. К. Эссен поместил публикацию под заглавием "Семёновская история 1820 года. Воспоминания одного из офицеров полка (к столетию со дня события)" [33].

Публикацию открывало следующее предисловие: "Печатаемые ниже воспоминания о возмущении л. гв. семёновского полка 17 октября 1820 года против коменданта полковника Шварца появляются в печати впервые. Они находятся в числе разных документов и бумаг, переданных в музей л. гв. семёновского полка бывшим офицером полка действительным тайным советником Александром Степановичем Лозинским. Кто автор этих записок, установить не удалось. Они представляют некоторый интерес, заключая в себе подробности, до сих пор неизвестные" [34]. Вслед за тем шел слово в слово тот самый текст "Семёновской истории", "который 63 годами прежде появился в "Полярной звезде" (о чем Н. К. Эссен, очевидно, не знал).

Текст журнала "Дела и дни" только был короче статьи в "Полярной звезде" на несколько строк.

Я попытался разыскать рукопись, которой пользовался Н. К. Эссен, попутно просматривая хорошо сохранившиеся материалы по истории Семёновского полка в фонде полка (Центральный государственный военно-исторический архив), среди материалов журнала "Дела и дни" (ЦГАЛИ) и в личных фондах Н. К. Эссена (ЦГВИА и рукописный отдел Ленинградского отделения Института истории АН СССР). Мне не попалось никаких воспоминаний о семёновской истории 1820 г., хранившихся в библиотеке и музее полка, кроме тех, которые публиковал Н. К. Эссен. Воспоминания находятся сейчас в рукописном отделе Ленинградского отделения Института истории [35]. Это писарская рукопись, не имеющая никаких разночтений с текстом, напечатанным в журнале "Дела и дни".

Вероятно, это и есть те материалы, которые престарелый М. И. Муравьев-Апостол передал в полковой музей в начале 80-х годов.

* * *

Последние несколько страниц этой главы написаны в защиту версии о том, что автором статьи "Семёновская история" в "Полярной звезде" был М. И. Муравьев-Апостол.

Но можно ли так просто отбросить аргументы в пользу Якушкина? Нет, нельзя. Они, мне кажется, лишь проясняют дело. Ведь выше уже было отмечено, что для Муравьева-Апостола не было в ссылке и после нее более близких людей, чем Якушкины. Вместе с Иваном Дмитриевичем, однополчанином-семеновцем, он живет более 20 лет на поселении в Ялуторовске. Можно представить, сколько раз, собираясь вместе, вспоминали, обменивались соображениями, догадками. Без сомнения, в этих беседах чаще всего начинал разговор о семёновской истории и о дорогом его памяти старом Семёновском полке именно Матвей Иванович. За 20 лет Якушкин и Муравьев-Апостол фактически, конечно, составили общую версию семёновской истории 1820 г. Кто бы из двух семеновцев ни записал эту историю, она, очевидно, принадлежала обоим. По совокупности только что приведенных фактов мне кажется, что записал ее в 1855 или в начале 1856 г. Матвей Иванович Муравьев-Апостол. Дальнейшие же этапы путешествия рукописи могли быть точно такими, как они представлены выше, В "якушкинском варианте" (Е. И. Якушкин - И. С. Тургенев - Герцен). Евгений Иванович Якушкин был для Муравьева-Апостола таким же родным человеком, как и его отец, и Матвей Иванович, конечно, мог вручить ему корреспонденцию для "Полярной звезды", на обложке которой среди пятерых был и портрет Сергея Муравьева-Апостола.

Вокруг "Семёновской истории" в "Полярной звезде" все еще много неясного и туманного. Однако даже простой перечень людей, безусловно или предположительно причастных к появлению этой статьи, уже достаточно многозначителен и стимулирует новые розыски: М. И. Муравьев-Апостол, И. Д. Якушкин, И. С. Тургенев, А. И. Герцен, Н. П. Огарев, может быть, отчасти и Л. Н. Толстой.

КОММЕНТАРИИ

Принятые сокращения

1. О Н. А. Мельгунове см. вступительную статью Н. Захарьина к публикации писем Н. А. Мельгунова А. И. Герцену. ЛН, 62, стр. 308-322.

2. "Голоса из России", 1856, ч. 1, стр. 36.

3. ЛН, 62, стр. 316.

4. ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, № 760, л. 219.

5. Там же, № 1060, л. 173 об.

6. Там же, л. 160-161.

7. Там же, л. 177.

8. См. И. И, Пущин. Записки о Пушкине. Письма. М., 1956, стр. 41.

9. ЛН, 62, стр. 353.

10. Там же.

11. Там же, стр. 356.

12. Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 13, стр. 54-55. Ряд исследователей сомневаются в том, что работа над "Декабристами" началась уже в 1856 г.

13. 4 ноября 1856 г. Л. Н. Толстой записал в дневнике: "Дочел Полярную звезду. Очень хорошо". Полн. собр. соч., т. 47, стр. 98.

14. Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 47, стр. 113.

15. "Отставной полковник Ермолаев, служивший прежде в Семеновском полку и пользовавшийся особенным доверием солдат" (ПЗ III, 279).

16. П. Я. Чаадаев на самом деле ездил не в Лайбах, а в Троппау.

17. См., например,
М. Н. Лонгинов. Эпизод из жизни Чаадаева 1820 года. ".Русский архив", 1868, № 7-8, стлб. 1319-1320;
А. Кирпичников. П. Я. Чаадаев (по новым документам). "Русская мысль" 1896, № 4, стр. 145-147, и др.

18. М. И. Жихарев. Петр Яковлевич Чаадаев. "Вестник Европы", 1871, № 7, стр. 201-202.

19. Других декабристов, столь близких с Чаадаевыми и Щербатовым, не было: Чаадаевы, как известно, регулярно посещали семью сосланного Якушкина. В августе 1851 г. приехавший в Ялуторовск И. Д. Свербеев писал оттуда П. Я. Чаадаеву: "Письмо ваше и портрет отданы Ивану Дмитриевичу в самый день моего приезда. Матвей Иванович Муравьев поручил мне передать вам дружеский поклон". РОГБЛ, ф. 178, 1032/58, л. 1, об. 2.

20. М. И. Жихарев. Цит. статья. "Вестник Европы", 1871, № 7, стр. 200-201.

21. См. "Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина". Ред. и коммент. С. Я. Штрайха, 1951, стр. 178-179.

22. Барон О. Д. Шеппинг - тот самый, о котором Пушкин писал Чаадаеву:

"Но только ради бога
Гони ты Шеппинга от нашего порога".

23. См. В. Е. Якушкин. Из бумаг декабриста Якушкина. "Былое", 1906, № 4, стр. 188.

24. См. И. А. Миронова. Записки Ивана Дмитриевича Якушкина как исторический источник. "Проблемы источниковедения", кн. XI. М., 1963, стр; 129.

25. "Юный Иаков" - подразумевается Я. Н. Ростовцев, предупредивший 13 декабря 1825 г. Николая I о готовящемся восстании. После возвращения декабристов Ростовцев (к тому времени влиятельнейший сановник) пытался объясниться и примириться с некоторыми из них (прежде всего с Е. П. Оболенским). "Юным Иаковом", "Яковом-энтузиастом" насмешливо называл Ростовцева Герцен на страницах своей печати, что, очевидно, было известно М. И. Муравьеву-Апостолу.

26. РОГБЛ, ф. 20 (Г. С. Батенькова) к. 12, № 32. Письмо М.И. Муравьева-Апостола от 8 апреля 1858 г.

27. Там же. Письмо от 21 ноября 1858 г.

28. См. "Записки Якушкина", стр. 507-508.

29. См. В. Е. Якушкин. Матвей Иванович Муравьев-Апостол. "Русская старина",1886, №4, стр. 151-170.

30. M. И. Муравьев-Апостол. Воспоминания и письма. Предисл. и прим. С. Я. Штрайха. Пгр., 1922, стр. 47-48.

31. П. М. Дирин. История лейб-гвардии Семеновского полка т. 1-2, СПб., 1883.

32. В. Е. Якушкин. Цит. статья. "Русская старина", 1886, № 4, стр. 160-161.

33. "Дела и дни". 1920, кн. 1, стр. 113-121.

34. Там же, стр. 113.

35. Ленинградское отделение Института истории АН СССР. Рукоп. отд., ф. 235 (Н. К. Эссена), № 10.