ПОСЛЕ 19 ФЕВРАЛЯ За нами, как за прибрежной волной, чувствуется напор целого океана - всемирной истории; мысль всех веков, на сию минуту, в нашем мозгу. А.И.Герцен «Полярная звезда». Книга VI «Полярная звезда» и события: взаимное притяжение. «Здесь все перессорились». 1861-1863 - жестокий экзамен. Гербель, Якушкин, Ефремов и Семевский продолжают посылать. «Полярная звезда» должна и как будто может выходить чаще. Сопоставим события, непосредственно относящиеся к истории «Полярной звезды». (они выделены курсивом), с другими крупными событиями 1861-1863 гг. 1861 . 3 марта (19 февраля) Отмена крепостного права в России. Ок. 15 марта Выход VI книги „Полярной звезды". Апрель Расправа с крестьянами в Казанской и Пензенской губерниях (Бездна, Кандеевка и др.) Июнь-август „Колокол" резко критикует реформу и ее проведение в жизнь (15 мая статья Герцена „Русская кровь льется", 15 июня-1 сентября статья Огарева „Разбор нового крепостного права", 15 августа статья Герцена „Ископаемый епископ, допотопное правительство и обманутый народ"). 1 июля (19 июня) Прокламация Н. П. Огарева „Что нужно народу". Июль М. Л. Михайлов и Н. В. Шелгунов печатают в Лондоне прокламацию „К молодому поколению". Июль-август Н. В. Гербель издает в Германии стихотворения Пушкина и Рылеева, запрещенные в России. Июль-октябрь Распространение в России прокламации "Великорусс". Вторая половина 1861 г. Начало оформления в России и за границей тайной революционной организации „Земля и Воля". 1 июля В „Колоколе" объявлено, что „Полярная звезда" будет отныне выходить „четырьмя или больше выпусками в неопределенное время, но так, чтоб последний выпуск вышел в марте 1862 г." Ок. 1 сентября Выход „Полярной звезды". Книга VII, выпуск 1. Сентябрь Арест М. Л. Михайлова и В. Н. Обручева. Октябрь Выход в Лондоне сборника „Русская потаенная литература XIX века с предисловием Н. П. Огарева. Сентябрь - ноябрь Студенческие волнения в Петербурге и Москве. Закрытие Петербургского университета. Ряд крупных либеральных профессоров, в том числе Б. Н. Чичерин, И. К. Бабст, С. М. Соловьев, отказываются от поддержки студенческого движения и в той или иной степени переходят на сторону правительства. 8 ноября (27 октября) Прокламация „Что надо делать войску?". 17 ноября Смерть Н. А. Добролюбова. Сентябрь-декабрь Бегство М. А. Бакунина из сибирской ссылки и прибытие его в Лондон. . 1862 . Февраль. Либеральная оппозиция тверского дворянского собрания. Апрель-май Петербургские пожары. Правительство обвиняет революционеров в поджогах и готовится к репрессиям. Май Прокламация „Молодая Россия". Ок. 1 июня Выход „Полярной звезды". Книга VII, выпуск 2. С июня Бывший либерал М. Н. Катков, а вслед за ним и другие журналисты с разрешения власти начинают открытую кампанию против Герцена и его печати в русской прессе. 3 июля Арест П. Ветошникова, ехавшего из Лондона в Россию с конспиративными письмами Герцена, Огарева и Бакунина. 7 июля Арест Н. г. Чернышевского и Н. А. Серно-Соловьевича. Июль - сентябрь Арест или привлечение к следствию ряда общественных деятелей по обвинению в сотрудничестве с Герценом и Огаревым (среди них А. Н. Афанасьев, В. П. Гаевский, В. И. Касаткин). Начало процесса над 32 лицами, обвиненными в сношениях с лондонскими пропагандистами, 15 июля Начало издания „Общего вече", приложения к „Колоколу", рассчитанного на массового читателя. 1 сентября „Колокол" объявляет о получении и предстоящем опубликовании „Записок декабристов". . 1863 . Январь Начало восстания в Польше. Ок. 15 февраля Выход 1 выпуска „Записок декабристов". Ок. 1 мая Выход II-III выпусков „Записок декабристов". В течение года Большинство либеральных деятелей испугано размахом событий и окончательно прерывает связи с Герценом и Огаревым. Спад общественного движения в России. К концу года тираж „Колокола" сокращается; издание „Полярной звезды" прерывается почти на семь лет.

.

Разумеется, невозможно охватить в этой книге всю многосложную обстановку самых горячих месяцев первой революционной ситуации в России. Конечно, «Колокол», который часто выходил сдвоенными номерами или раз в неделю вместе с приложениями «Под суд» и «Общее вече», был основным изданием Вольной типографий (с 1 января 1862 г. он стал выходить без подзаголовка «Прибавочные листы к «Полярной звезде»»). Но те же вопросы, которые заставляли «Колокол» сильнее «звонить», приводили в движение и «Полярную звезду». Решение выпускать ее чаще, оперативнее созревает у издателей в одно время с началом прокламаций и с переговорами относительно образования тайного общества. Первый выпуск VII книги попадает в Россию в те месяцы, когда закрываются университеты, власти охотятся за авторами и распространителями прокламаций. Второй выпуск - современник решающих и трагических событий 1862 г. (пожары, аресты, начало спада). “Записки декабристов”, своего рода приложение к “Полярной звезде”, появляются вместе с польским восстанием под аккомпанемент яростной антигерценовской кампании в России. Неудача польского восстания, расправа над решительными, страх и уход нерешительных - все это вызвало замедление, ослабление “Колокола”. “Полярная звезда” разделила его судьбу. Выше уже говорилось, для чего Герцен и Огарев стремились познакомить читателей 60-х годов с мыслями и людьми 20-40-х годов. По мнению редакторов “Полярной звезды”, декабристы, Пушкин, “лишние люди”, “былое и думы” - тем важнее для освободительного движения, чем сильнее и горячее это движение. Иначе - отказ от наследства, опыта, многих благородных духовных ценностей, без которых революционер либо перестает быть революционером, либо перестает соразмерять цели и средства и, идя “слишком далеко”, не приходит никуда. Этот взгляд Герцена и Огарева разделяет в целом круг тех корреспондентов и сотрудников, которые поставляли материалы для “Полярной звезды”. Если мы проследим за этими людьми в 1861-1863 гг., то увидим, что они, с одной стороны, активно участвуют в нелегальной революционной работе, с другой - полемизируют и порою отделяют себя от круга самых решительных революционеров - Чернышевского, Добролюбова и их последователей. Первым серьезным испытанием для многих помощников и почитателей Герцена были события, последовавшие сразу после реформы: крестьянские и особенно студенческие волнения, первые прокламации. Логика таких людей, как, например, Н. А. Мельгунов, была примерно такова: крепостное право отменено. Крестьянам и студентам следует не волноваться, а удовольствоваться полученным. В целом все хорошо. Прочитав статьи Мельгунова “Письма с дороги”, Герцен писал Огареву: “Его <Мельгунова> письма делаются плантаторской клеветой русского народа. Можно быть дураком, кривым, блудить <...>, но мужика не тронь <...>. Я его в гроб е.м. Демосфена заколочу” (XXVII, 184). Каждое крупное событие 1861-1863 гг. заставляло каждого общественного деятеля четко определять свою позицию - “за” и “против”. “Здесь все перессорились”, - констатирует академик П.П. Пекарский в письме к Афанасьеву из Петербурга 11 сентября 1861 г [1] В этой ссоре Афанасьев и его друзья заняли весьма достойную позицию. Среди благонамеренных профессоров было много их старых друзей, но к чести сотрудников “Полярной звезды” надо сказать, что они ради дружбы не покривили душой. 16 сентября 1861 г. А. Н. Афанасьев в письме к Е. И. Якушкину осуждает либеральных профессоров, которые толкуют о “необходимости промолчать на этот раз, чтобы после иметь возможность действовать”. В этом же письме Афанасьев замечает, что “помещики (так красноречиво защищаемые Анненковым) остаются старыми остолопами. Последнее словечко само выпросилось на бумагу вследствие недавнего чтения официальных известий о поручике Остолопове, вашем ярославском помещике. Вот привлекательная личность и какая дерзость! А таких не мало! Земля наша велика и обильна...” [2] Проходит несколько недель, и А. Н. Афанасьев делает следующую запись в дневнике: “Профессора ведут себя отвратительно, и нравственная их связь со студентами, кажется, надолго порвана”. Когда старые друзья и почитатели Грановского в годовщину его смерти собрались у Кетчера на обед, то Афанасьев с друзьями “пропели gaudeamus, нарочно опустив куплет: “vivat academia, vivat proffessores”; профессорство (особенно в лице благоразумного Чичерина) обиделось. Кроме тостов в память Грановского, Кудрявцева и Белинского был предложен Борисом Чичериным такой: “За сохранение московского университета”, а Афанасьевым - “Да возобновится та нравственная связь между профессорами и студентами, которая теперь порвана”, что было встречено общими рукоплесканиями” [3] “Слышу умолкнувший звук ученой чичеринской речи, / Старца Булгарина тень чую смущенной душой” - так перефразирует известное двустишие Пушкина А. Н. Афанасьев в письме к Е. И. Якушкину от 10 января 1862 г. [4]. Письмо это было передано через А. А. Слепцова. Слепцов захватил с собою в Ярославль также и письмо В. И. Касаткина к Якушкину от 11 января 1862 г., где, между прочим, сообщалось: “После вашего отъезда разрыв прежнего московского кружка стал еще глубже. Теперь уже не может быть и мысли о каких бы то ни было компромиссах с партией Чичерина и К°. Бабст и Соловьев вели себя в Петербурге, как писали оттуда, достойным московских ретроградов образом” [5].

.

О переживаниях людей этого кружка под впечатлением крестьянской реформы и последовавших событий особенно ярко свидетельствует замечательное письмо Е. И. Якушкина к П. А. Ефремову от 24 февраля 1862 г., которое приводится с незначительными сокращениями: “Как вам не стыдно делать какие-то предположения о причинах, по которым я не писал так давно. Причины эти, вероятно, те же самые, по которым не писали и вы. После нашего последнего свидания на душе накопилось много, о чем писать не совсем удобно и о чем поговорить здесь в настоящее время не с кем. Писать про пустяки не поднимается рука. Вот вам и объяснение моего молчания... Жить стало так тяжело, что в каторге было бы, право, легче. С тех пор как я с вами виделся, у меня исчезли последние надежды на то, чтобы крестьянское дело могло окончиться хорошо для крестьян. Мировые учреждения принимают характер полицейский в самом скверном его смысле. Дворянство толкует по-прежнему про земский собор, не желая, впрочем, ничего, кроме своих собственных выгод <...>. Народ выказывает в некоторых случаях упорство - и только, между тем народ этот терпит во многих отношениях больше прежнего. Откуда и какого ждать выхода? Конечно, не от дворянства <...>. Дворянские либералы мне совершенно опротивели с тех пор, как я познакомился с ними короче <...>. Злость берет на этих господ, потому что за либеральными фразами скрывается такая мерзость, что остается только на них плюнуть. В их руках еще, может быть, будет власть, вы увидите тогда, что они будут делать”. Далее Якушкин сообщает подробности о злоупотреблениях мировых посредников, о преследованиях раскольников и останавливается на том размежевании различных общественных течений, которое полным ходом шло после реформы: “Вы пишете, что начали называть вещи их собственными именами,-тем лучше; конечно, в моих глазах за это нельзя упрекать. Понимаю, что это не должно нравиться многим из наших знакомых, но, кажется, пора перестать дорожить очень знакомствами, требующими неточности в выражениях. Неужели вы в самом деле подумали, что меня сблизила с вами способность ваша молчать при случае и что мы должны прекратить всякие сношения, как скоро вы называете черное - черным, а не серым, - странный вы человек. Впрочем, полагаю, что вы этого даже и не думали, тем более что иначе вы и не стали писать ко мне”. Последние строки письма носят полуконспиративный характер: “Скажите серому <далее густо зачеркнуто и не поддается прочтению> (т. е. Шварцу), что по письму его нечего было делать, потому что все уже было сделано. Впрочем, я сам буду отвечать ему и объясню все подробности. Пускаю эту полуостроту для того, чтобы неприятнее было прочесть письмо тем чиновникам, через руки которых оно должно пройти, прежде чем попадет к Вам. Пускай их читают всякие глупости. Пишите же, ради бога, с Москвой я почти прекратил переписку по причинам, которые не хочу объявлять почтовому ведомству и всем трем отделениям” [6]. Взгляд на крестьянский вопрос, на позицию дворянства и либералов, разрыв знакомств, “требующих неточности в выражениях”, - все это характеризует твердые демократические убеждения Е. И. Якушкина и его друзей. Эти убеждения доказывались не только словом, но и делом. Афанасьев, Якушкин, Ефремов, Касаткин в 1861-1862 гг., несомненно, ведут довольно опасную конспиративную работу в России. К сожалению, о многом мы должны только догадываться. Почти полвека спустя историк русского общественного движения М. К. Лемке, собирая у престарелых ветеранов сведения о подполье 60-х годов, явно пользовался и какой-то информацией П. А. Ефремова. 11 февраля 1903 г. М. К. Лемке писал ему: “Я занят очень серьезной работой: исследование сатирической журналистики 1854-1864 годов - для “Мира божьего”. Если бы Вы были любезны принять меня и оказать мне возможное содействие к лучшему выполнению этой задачи, тема которой в России еще не затрагивалась почти, я был бы вам очень признателен. Ваша жизнь в затрагиваемый мною период, ваше участие в “Искре”, ваше знание тогдашних людей и общества - все это было бы для меня весьма и весьма ценно” [7]. Посетив П. А. Ефремова 11 сентября 1905 г., М. К. Лемке сделал следующую запись в дневнике: “Ефремов <...> все еще молодцом. Вернул ему портреты декабристов. Он рассказывал, как посылал с В. П. Гаевским всякие материалы Герцену в Лондон...” [8]. О содержании рассказов Ефремова свидетельствуют и некоторые сведения, которые Лемке опубликовал в 1906 г. (см. ниже), и отдельные места из вышедшей в 1908 г. (через год после смерти Ефремова) книги Лемке “Очерки освободительного движения шестидесятых годов”. Впервые печатая подробное изложение “процесса 32-х” (1862-1864 гг.), Лемке, как видно, пользовался не только архивными материалами. К сожалению, подготовительные материалы к трудам М. К. Лемке пропали, и мы не можем судить, что еще сообщил историку П. А. Ефремов. Переписка и другие бумаги Якушкина, Афанасьева, Касаткина и Ефремова за 1861-1863 гг. также содержит- некоторые данные об их нелегальной работе. Довольно- быстро Афанасьев, Якушкин и их друзья узнают оj главных новостях, касающихся подпольной России. В дневнике Афанасьева много подробностей о появлении почти всех главных прокламаций 1861-1862 гг., об аресте Михайлова, предательстве Костомарова и пр. Характерно, что В. И. Касаткин рекомендует Е. И. Якушкину крупного деятеля “Земли и Воли” А. А. Слепцова как “одного из самых горячих участников образовавшегося в Петербурге общества для распространения нужных народу книг и учебных пособий <...>, который едет в Ярославль и Нижний Новгород со специальной целью найти дельных и нужных обществу комиссионеров и агентов”. Касаткин полагает, что Е. И. Якушкин - это человек, могущий сообщить Слепцову “нужные сведения и указания относительно их дела в Ярославской губернии” [9]. Б. П. Козьмин, публикуя это письмо, справедливо отмечал, что “в целях конспирации Слепцов путешествовал под видом агента образовавшегося в Петербурге легального общества для распространения книг для народного чтения и учебных пособий <...>. Имеются некоторые основания предполагать, что Е. И. Якушкин отнесся сочувственно к миссии Слепцова и согласился примкнуть к “Земле и Воле [9a]””. Контакты со Слепцовым, одним из организаторов тайного общества “Земля и Воля”, в самый ответственный период истории этого общества были, конечно, не случайны. Активные деятели “Библиографических записок” и “Полярной звезды” имели, несомненно, какое-то отношение к тайному обществу, близко связанному с лондонским центром. Практически эти люди действовали в 1861-1862 гг. заодно с петербургскими демократами из круга “Современника”. Весьма показательно, что агент и ближайший сотрудник Герцена Василий Кельсиев, прибыв весной 1862 г. с чужим паспортом в Россию, останавливается в Петербурге у Николая Серно-Соловьевича - одного из создателей “Земли и Воли”, друга и соратника Чернышевского, а в Москве - у А. Н. Афанасьева.

.

Однако единство практических действий не отменяло тех разногласий, которые были у кружка “Библиографических записок” с “Современником”. Выше уже отмечалось, что в немалой степени эти разногласия соответствовали расхождениям позиций Герцена и Чернышевского, причем корреспонденты “Полярной звезды” разделяли в целом точку зрения Герцена. Пожалуй, наиболее отчетливо эти расхождения сформулированы в следующей дневниковой записи Афанасьева, сделанной весной 1862 г. (“на 6-й неделе поста”), т. е. примерно в то самое время, когда на квартире Афанасьева ночевал Кельсиев: "Был с неделю в Петербурге, и город этот, хотя политически и значительно более развитый, чем Москва, произвел на меня не совсем отрадное впечатление, много шуму, много слов и мало дела. Журналисты ругаются и марают и себя и свое дело, если таковое у них есть. Слова “мошенник, подлец, Расплюев, раб, etc. печатно и публично прикладываются друг к другу. Молодежь по преимуществу верует в Чернышевского, личность которого мне окончательно опротивела после последних его признаний (“Я-де человек уклончивый, неискренний, etc.”) [10], семинарского самохвальства, площадных ругательств и безграничного самолюбия, от которого едва ли не суждено ему свихнуться с ума. Все, что он проповедует, принимается за абсолютную истину. По моему мнению, проповедь этого человека в настоящее время более вредна, чем полезна, потому что смысл ее таков: “человечеству, а следовательно, и русскому народу нужен социальный переворот, полнейшее изменение имущественных отношений, и потому надо наперед расчистить почву, чтобы приступить к новой постройке общества на новых началах, при которых все были бы максимально удовлетворены и обеспечены и равно сыты; все же остальное: и представительное правление, и суд присяжных и гласность, и свобода совести - вздор, чепуха, бревна, которые только мешают идти прямо к цели!" Так по крайней мере понимают его его же поклонники. Да оно и удобно: во-первых, прослывет самым крайним либералом, во-вторых, можно спокойно ничего не делать, отзываясь, что весь труд - вздор, из-за которого не стоит и рук марать. Сам Чернышевский именно так и держит себя и на дело не пойдет. Признаваясь в уклончивости своего характера, он сказал о себе великую истину” [11]. В этом отзыве мы видим определенную предвзятость Афанасьева - явное упрощение позиции Чернышевского, недооценка и непонимание его практической деятельности - и в то же время серьезные возражения против последовательно революционной позиции “Современника” (слова “весь труд - вздор, из-за которого не стоит и рук марать” в искаженном виде представляют отклик на дискуссию “Современника” с так называемой обличительной литературой [12], спор, нужны ли “малые, постепенные дела”, или же они только создают иллюзию борьбы, не затрагивая самодержавной системы в целом). Конфликт Афанасьева, Ефремова и других людей их круга с “Современником” может показаться не слишком существенной деталью тогдашних русских событий; читателю, естественно, придет в голову мысль, что фигура Чернышевского слишком крупна, чтобы сравнивать ее с деятелями “Библиографических записок”. Однако .нельзя забывать, что позицию Афанасьева надо рассматривать в связи с теми дискуссиями “среди своих", которые вели крупнейшие демократические деятели - Герцен и Огарев с Добролюбовым и Чернышевским. Мнения Афанасьева и других разделяли во многом и некоторые из возвратившихся декабристов. Наконец, полемические, несправедливые строки Афанасьева и его единомышленников против Чернышевского нельзя смешивать с теми выпадами, которые отпускали по адресу “Современника” многие тогдашние литераторы. Эти последние летом 1862 г. сильно поправели) верили, что петербургские пожары (стихийное бедствие или правительственная провокация) - дело рук революционеров, признавали “законными” аресты Чернышевского, Серно-Соловьевича... Именно в эту пору Герцен решительно порывает со многими друзьями, нехорошо думавшими и писавшими в 1862 г. 7 июня он пишет К. Д. Кавелину: “Я схоронил Грановского - материально, я схоронил Кетчера, Корша - психически <...>. Тургенев дышит на ладан, и ко всему этому должен прихоронить тебя. Но этого я не сделаю молча” (XXVII, 226-227). Многим из тех немногих, которые в 1862 г. выдержали испытания “пожарами и арестами”, не под силу оказалось “испытание Польшей”. Когда в 1863 г. началось восстание в Польше и Литве, а Муравьев-вешатель принялся за расправу, почти все представители так называемого общества встали за власть, поддались шовинистическому дурману. "Патриотическое остервенение, - писал Герцен, - вывело наружу все татарское, помещичье, сержантское, что сонно и полузабыто бродило в нас; мы знаем теперь, сколько у нас Аракчеева в жилах и Николая в мозгу” (XVII, 236). Немного оставалось общественных деятелей (из числа неарестованных и несосланных), которые в 1863 и 1864 гг., подобно Герцену и Огареву, не дали себя одурманить и одурачить. И для понимания, что такое был круг Афанасьева и его друзей, необходимо подчеркнуть, что Афанасьев, Якушкин, Касаткин и другие не поддались ни в 1862, ни в 1863 гг. Вот доказательства: Авгуcт 1862 г. Из дневника Афанасьева: “Пошли писать против Герцена и Катков и Павлов; а увлеченный этим М. С. Щепкин изъявил желание напечатать свое письмо, которое писал к Герцену, кажется, в 49 году, с наставлениями, как ему вести себя. Странный человек. Артист, и талантливый, сердце у него доброе, но ведь образования, а особенно политического, у него никогда не бывало. К чему же соваться туда, где едва ли что понимаешь?” [13] 29 июня 1863 г. В письме П. А. Ефремову Е. И. Якушкин описывает впечатления от своей встречи с прежним другом профессором Бабстом, который в 1862-1863 гг. находится вполне на уровне распространенных мнений о поляках, студентах-поджигателях, крамольниках и т. п. [14]: “Видел <...>Бабста. Дикий стал человек; такой дикий, что его можно показывать за деньги. Чтобы публика не заподозрила обмана, можно его одеть диким, по разговорам же с ним никогда не догадается, что он не островитянин”. П. А. Ефремов, видимо, прежде несколько идеализировал своего прямого начальника М. Н. Муравьева (“вешателя”). “Перестали ли Вы хвалить Мишеля, - спрашивал Якушкин, явно намекая на подавление Польши, - или продолжаете к нему чувствовать нежность?” [15]. Членов кружка не миновали правительственные репрессии. Афанасьев побывал под арестом и лишился службы. Касаткин, снова уехавший в 1862 г. за границу, был заочно осужден, сделался эмигрантом и долгое время был одним из главных сотрудников и эмиссаров Герцена и Огарева. К Якушкину, Н. М. Щепкину и другим власти в 1862-1863 гг. также пытались подобраться [16]. Еще раз я считаю нужным сказать, что среди различных течений революционно-демократического лагеря в России Афанасьев, Якушкин, Ефремов, Касаткин и их друзья были “партией Герцена и Огарева”, действовавшей заодно с другими группами демократического лагеря. Кроме подпольной деятельности внутри России эти люди в 1861-1863 гг. продолжали снабжать важнейшими материалами Вольную русскую типографию. 06 этом сейчас речь и пойдет. Весной 1861 г. из Петербурга за границу отправился Николай Васильевич Гербель. Ехал он вместе с М.Л. Михайловым и супругами Шелгуновыми [17]. За границей Гербель должен был сделать множество дел. Трудно проследить его маршрут во всех деталях; известно только, что в конце июня он находился в Германии, в то время как Михайлов и Шелгунов, не дождавшись его во Франкфурте, отправились в Лондон [18]. Гербель приехал в Лондон во второй половине июля. В рукописном отделе ленинградской публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина хранится хорошо известный историкам толстый альбом в переплете с медными застежками. Сюда Гербель помещал письма, фотографии, рисунки и другие памятные документы тех литераторов, с которыми дружил, встречался или переписывался. В альбоме сохраняется прекрасный карандашный портрет Рылеева (“сделан на память Н. Бестужевым в Петровском в Сибири”) [19].

.

Под карточкой погибшего в польском восстании Сигизмунда Сераковского Гербель написал: “Виделся с ним в последний раз в январе 1862 года”. Альбом открывает и время посещения Гербелем Герцена и Огарева. На одной странице сохранилась визитная карточка. “Alexander Herzen (lskander)”, а под нею рукой Гербеля -- “Лондон, 12/24 июля 1861 г.” (XXVII, 653 комм.). В том же альбоме хранится письмо Герцена и Огарева от 25 июля 1861 г. Гербель написал под ним: “Письмо Герцена к ... с припиской Н. П. Огарева”. Фамилию адресата Гербель из предосторожности выскоблил. Ленинградская исследовательница Е. Н. Дрыжакова в комментариях к академическому собранию Герцена справедливо отмечает, что письмо было адресовано декабристу Н. Р. Цебрикову, но по назначению не дошло (см. XXVII, 653-654 комм.). Наконец, в альбоме находится записка Огарева и Герцена к самому Гербелю, очевидно написанная тогда же, в двадцатых числах июля 1861 г. Рукою Н. П. Огарева: “Поправьте на стр. 371 . Вронченко Вам известно, что расход Прибывает каждый год, И недаром за ушами Чешет бедный наш народ. . Тхоржевский, пожалуйста, сейчас попросите К...на поправить пьесу на стр. 355: Вера и любовь. Есть пропущенные стихи и пр. Потом доставьте Чернецкому”. Рукою А. И. Герцена: “Я - proprietaire  чернильницы, был у вас с просьбой поправить этот листок и отослать Тхуржевскому.Прощайте” (XXVII, 164). Смысл этого письма в целом ясен (см. комм. Е. Н. Дрыжаковой XXVII, 654): Герцен посетил Гербеля, его не застал, видимо, оставил сбою визитную карточку и записку. Н. В. Гербель имеет, очевидно, прямое отношение к тем текстам, которые Огарев предлагает поправить (анонимная сатира “Разговор в 1849 г.” и стихотворение “Вера и любовь” из Беранже, попавшие в сборник “Русская потаённая литература XIX века”). Поправив “листок”, Гербель должен отослать его к Тхоржевскому - ближайшему сотруднику Герцена и Огарева и владельцу книжной лавки в Лондоне. Но на этом путешествие листка еще не кончалось. Тхоржевскии должен тотчас засадить за работу некоего К...на, как-то причастного к пересылке стихов, чью фамилию Гербель также выскоблил. После К...на исправленные тексты поступят к Чернецкому, т. е. непосредственно в Вольную типографию. Непонятно только, кто такой К...ин. Может быть - Касаткин, однако летом 1861 г. он как будто из России не выезжал. Неясен также намек Герцена “я - владелец чернильницы”. Однако в любом случае мы можем заключить, что Н. В. Гербель 24-25 июля 1861 г. привез в Лондон какие-то стихотворения, предназначенные для сборника “Русская потаенная литература XIX столетия” (вышедшего два месяца спустя). Что Гербель привез стихи, нас не удивляет, он выехал из России с немалым их запасом. В то самое время, когда Гербель гостил в Лондоне, в берлинском издательстве Вагнера выходит целый том: “Стихотворения А. С. Пушкина, не вошедшие в последнее собрание его сочинений”. Предисловие к этой книге было подписано так: “Русский. 30 июня 1861 года. Берлин” [20]. Давно известно, что за этим псевдонимом скрывался Н. В. Гербель. Вскоре после отъезда из Лондона Гербель заканчивает свое третье крупное заграничное предприятие. В Лейпциге у издателя Брокгауза выходит “Полное собрание сочинений Рылеева”. Под предисловием к книге издатель - Гербель на этот раз подписался: “Л.Л.Л. Лейпциг, 3 августа (22 июля) 1861 года” [21]. Однако в то лето Гербель развозил по заграничным издательствам не только стихи: среди сочинений Рылеева были помещены также отрывки из писем и воспоминаний о поэте, как заимствованные из VI книги “Полярной звезды”, так и публиковавшиеся впервые. То, что публиковалось впервые (отрывки из воспоминаний М. Бестужева и Н. Греча), вскоре также попало в “Полярную звезду” (об этом ниже). Была, видимо, какая-то договоренность между Герценом, Огаревым и Гербелем; существовал обмен, круговорот материалов между “Полярной звездой” и “Русской потаённой литературой”, с одной стороны, и теми изданиями,- которые Гербель предпринимал в Германии,- с другой.” Очевидно, Герцен, Огарев и Гербель действовали заодно, никто из них не считал себя исключительным собственником драгоценных нелегальных материалов и заботились только о том, как быстрее и лучше эти материалы издать за границей и переслать в Россию. Примерно в это же время, 1 июля 1861 г., 105-й лист “Колокола” извещал читателей: “На днях начнется печатание первого выпуска <Vll книги> “Полярной звезды”, в нем будут помещены: отрывки из записок Якушкина, из Былого и Дум (круг Станкевича). “Полярная звезда” будет выходить четырьмя или больше выпусками, в неопределенное время, но так, чтоб последний вышел в марте 1862” (XV, 228-229). Через два месяца, 1 сентября 1861 г., первый выпуск VII книги уже вышел из типографии. Вероятно, была связь между визитом Гербеля (а также Михайлова, который мог доставить посылку Гербеля еще в конце июня) и “Объявлением” о “Полярной звезде”. По-видимому, Гербель вез кроме стихотворений для “Русской потаенной литературы” также материалы, попавшие в VII книгу “Полярной звезды”. Какие-то размышления и беседы с Гербелем и другими приезжими из России (а их было немало летом 1861 г.), очевидно, вызвали у Герцена и Огарева мысль издавать “Полярную звезду” чаще и небольшими выпусками. При этом думали, конечно, о большей доступности и легкости распространения частых небольших изданий, нежели редких и толстых книг. Однако не исключается, что Гербель и другие гости обнадеживали Герцена и Огарева насчет материалов, которые будут регулярно поступать и позволят выдать несколько “Полярных звезд” за год. Н. В. Гербель мог дать Герцену и Огареву такую информацию, потому что вез за границу не только и не столько свои, лично им собранные материалы, сколько те, что ему вручили несколько других лиц. Кого именно Гербель представлял в своих заграничных издательских делах, мы сейчас выясним. Нужно ли доказывать, что к истории VII “Полярной звезды” это имеет самое прямое отношение?

.

* * * Сохранилось письмо П. А. Ефремова к Н. В. Гербелю от 31 марта 1861 г., в котором даются различные наставления отъезжающему. При атом Ефремов заверял Гербеля относительно неопубликованного Пушкина: “Могу вас положительно уверить, Николай Васильевич, что все, бывшее у Якушкина, было и у меня, и мои вписки все взяты от него. Говоря совершенно между нами, Анненков ему передавал далеко не все, что бы мог: он на эти вещи скупится. Притом все, что вы отметили, я уже прежде разыскивал и - увы! - тщетно. О большей части Анненков мне сказал, что точнее в рукописях, как, например, “Полководец”, “19 октября 1836 г.” и др.” [22] Далее Ефремов сообщает Гербелю различные подробности о ненапечатанных текстах Пушкина - явно для берлинского издания, о котором только что говорилось. Таким образом, пушкинские материалы Гербель собирал не один: Ефремов передает ему и свои и Якушкина; Евгению Ивановичу же Анненков предоставлял для пробивания в печать те отрывки, которые не смог напечатать в своем издании Пушкина. Понятно, мы имеем право даже на основании одного этого письма предположить, что через Якушкина - Ефремова - Гербеля проследовали за границу и другие материалы. Открыв лейпцигское издание Рылеева, мы встречаемся с Евгением Ивановичем Якушкиным на каждом шагу. Наиболее значительное первое заграничное издание Рылеева, считавшееся целое столетие исключительно гербелевским, оказывается в первую очередь якушкинским. Даже предисловие Гербеля в основном написано Е. И. Якушкиным, как это видно из авторской рукописи, сохранившейся в архиве Якушкиных с поправками и подписью Е. И. Якушкина. Вот доказательства: . Предисловие к лейпцигскому изданию [23] „В бумагах, оставшихся после Рылеева и находящихся теперь у его дочери, сохранилось очень мало любопытного. Письма казненного поэта к жене из крепости представляют более интереса, чем все остальное, но и они понятны только в связи с сохранившимися преданиями, чрезвычайно отрывочными и неполными..." Автограф в архиве- Е. И. Якушкина [24] „В бумагах К. Ф. Рылеева, находящихся у его дочери, мало любопытного. Письма его к жене (1826 г.) представляют более интереса, чем все остальное, но и они почти все непонятны, ежели взять их отдельно. Только в связи с сохранившимися преданиями, чрезвычайно отрывочными и неполными, письма эти указывают на нравственную пытку, которой подвергался Рылеев в крепости, на упадок его духа и на те меры, которые употребляло правительство против заключенных (так, например, обещано было свидание с женой в самом начале заключения, позволено же оно было только по просьбе жены, поданой императрице не ранее чем за месяц до казни...)" . Таким образом, авторство Е. И. Якушкина несомненно [25]. Основная масса стихотворений и отрывков из поэм Рылеева, напечатанных в лейпцигском издании, также, как видно из бумаг Е. И. Якушкина, находилась в начале 60-х годов в его распоряжении [26]. Наконец, помещенные в лейпцигском издании Рылеева воспоминания Е. Оболенского тоже были переданы автором Е. И. Якушкину. Вся эта история объясняется так. Еще в 1858-1859 гг. Е. И. Якушкин сделал попытку издать в России сочинения Рылеева. По его просьбе Иван Иванович Пущин списался тогда с Настасьей Кондратьевной Пущиной, дочерью казненного поэта. Присланные ею материалы о Рылееве Якушкин снабдил тем самым предисловием, которое потом было напечатано в Лейпциге и начиналось со слов: “В бумагах К. Ф. Рылеева, находящихся у его дочери, мало любопытного...” Когда же выяснилось, что русская цензура Рылеева не пропускает, Е. И. Якушкин стал думать о заграничной публикации. Как и для пушкинских материалов, он имел великолепного посредника в лице П. А. Ефремова. Видимо, в начале 1861 г. П. А. Ефремов получил от Якушкина копии тех материалов, что предназначались для несостоявшегося издания Рылеева. Тогда же П. А. Ефремов получил и список воспоминаний Е. П. Оболенского. Любопытно, как П. А. Ефремов оправдывался перед Якушкиным (в письме от 22 мая 1861 г.) в связи с тем, что отрывки из воспоминаний Оболенского напечатал князь-эмигрант П. В. Долгоруков в своей газете “Будущность”. “Вы мне дали записки Оболенского о Рылееве с запретом печатать, я, списав их, давал прочесть их только двоим <...> Константину Ивановичу [27] и Семевскому. При этом передавал запрещение, чтоб никому не давать. Итак, даю честное слово, что не от меня вышло, что записки Оболенского напечатаны в № 9-11 апрельских “Будущности” князя Долгорукова” [28]. И в более поздние времена, в начале 70-х годов, предпринимая новую попытку издать в России сочинения Рылеева, Ефремов черпал материалы и сведения у Е. И. Якушкина [29]. Михаил Иванович Семевский, судя по всему, был также представлен в гербелевских изданиях (впрочем, может быть, при посредничестве Ефремова, который был в неплохих отношениях с будущим издателем “Русской старины”). Иначе как от М. И. Семевского не могли попасть к Гербелю, например, отрывки из воспоминаний Михаила Бестужева, напечатанные в лейпцигском издании Рылеева. Надо сказать, что такие знатоки, как Якушкин, Семевский, Ефремов, вручали свои ценные материалы именно Гербелю не только потому, что он ехал за границу, а они не ехали: Гербель был больше других литераторов связан с немецкими книгоиздателями. Про это обстоятельство мы узнаем, между прочим, из одного позднего письма Ефремова к Афанасьеву (от 28 января 1865 года): «Заказ к Брокгаузу [30] идет через Н. В. Гербеля, если надо, я в этом могу служить и уже говорил Гербелю. Он согласен принять всякое поручение. Можно послать оригинал <...> к Брокгаузу, но возьмет подороже, ибо Гербеля частые заказы и от того ему уступает» [31]. Видимо, такие отношения были у Гербеля с Брокгаузом и несколькими годами прежде; и тогда, в 1861 г., Гербель также был согласен принять всякое поручение. Итак, Е. И. Якушкин, П. А. Ефремов и М. И. Семевский - вот чьи находки, коллекции, исследования были вручены Гербелю перед отъездом из Петербурга, для того чтобы попасть в русскую заграничную печать Берлина, Лейпцига и Лондона.   КОММЕНТАРИИ Принятые сокращения 1. ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, № 1128, л. 12 об. 2. Там же, № 448, л. 23. 3. Там же, № 1060, л. 230 об.- 231. 4. Там же, № 448, л. 25 об. 5. Там же, № 543, л. 5. Это письмо Б. П. Козьмии опубликовал без ссылки на архив в «Литературном наследстве», т. 41-42, стр. 49-50. 6. ПД, ф. 103, оп. П, № 96, л. 24-25. 7. Там же, № 41, л. 1. 8. Там же, ф. 661, № 142, л. 19. Сообщено автору М. Г. Бугановой. 9. ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, № 543, л. 5. 9а. ЛН, 41-42, стр. 49. 10. А. Н. Афанасьев не понял Чернышевского, который, говоря о своем «скрытном характере», конечно, имел в виду «язык Эзопа» и конспирацию. 11. ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, № 1060, л. 267. 12. О полемике «Современника» с обличительной литературой см. А. И. Герцен, XIV, 492-497 (комментарии). 13. ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, № 1060, л. 293-294. 14. Герцен писал в ту пору о «Коршах, Кетчере, Бабсте и всей сволочи...» (XXVII, 214). 15. ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, № 1172, л. 1 об.-2. 16. 14 января 1862 г. ярославский губернатор Унковский предупредил Е. И. Якушкина, что ему угрожает опасность в связи с прибытием в губернию жандармского полковника Зарина (ЦГАОР, ф.279, оп. 1, № 632). В одном дз писем к А. Н. Афанасьеву Е. И. Якушкин рассказывал о поступившем доносе, «что я стараюсь возмутить крестьян». Лишь заступничество губернатора Унковского спасло его от обыска (там же, № 1148, л, 19). 17. О поездке М. Л. Михайлова и Н. В. Шелгунова вместе с Гербелем см. РОГПБ, ф. 179 (Н. В. Гербеля), № 106. 18. Там же, № 12, л. 171. 19. Там же, л. 272. 20. «Стихотворения Пушкина, не вошедшие в последнее собрание его сочинений». Берлин, 1861, стр. XV. 21. Полное собрание сочинений К. Ф. Рылеева. Лейпциг, 1861, стр. 12. 22. РОГПБ, ф. 179, № 46, л. 1. 23. Полное собрание сочинений К. Ф. Рылеева, стр. VII. 24. ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, № 415. Замечания Е. И. Якушкина о бумагах Рылеева. На л. 6 подпись Е. И. Якушкина. 25. М. И. Семевский знал о том, что автором заметок о бумагах Рылеева был Е. И. Якушкин. См. ПД, ф. 265, оп. 2, № 2468, л. 1. 26. См. ЦГАОР, ф. 279, оп. I, № 415. 27. Возможно, - Думшин, приятель П. А. Ефремова. 28 ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, № 522, л. 34. 29. В 1872 г. П. А. Ефремову при помощи Е. И. Якушкина и Н. К. Пущиной удалось издать сочинения и переписку Рылеева 30. Видимо, речь идет о каком-то издании, подготовленном А. Н. Афанасьевым. 31. ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, № 1104, л. 37.