В. И. Порудоминский
| Есть что-то таинственное в этой непропаже мысли,
высказанной с убеждением, сердцем честным и правдивым... М. П. Заблоцкий-Десятовский, историк.
Из письма 1858 года |
Незаменимость Натана Эйдельмана ныне зияюще очевидна, как при жизни для многих была остро, неоспоримо, для иных раздражающе очевидна его неповторимость, неповторимость самой его личности, его сочинений, его наружности, не способной остаться неприметной, в каком бы окружении он ни находился, и движения его мысли и его речи, всегда взволнованной, убедительной и убеждающей, напористой, как бы кому-то вопреки.
Он стремительно ворвался в нашу литературу, в нашу историческую науку, более того - в нашу общественную и духовную жизнь и, еще того более, в частную жизнь каждого из нас - в наше сознание, в нашу душу, определил многие наши представления, оценки, интересы, стал одним из тех, кто своей деятельностью, своими суждениями, самим своим присутствием обозначает духовный уровень своего времени.
Между тем (оставляю в стороне первые его опыты, по-своему тоже примечательные) этот, такой Эйдельман начался книгой, выпущенной в "ученом" издательстве (на обороте титульного листа: "Главная редакция социально-экономической литературы") и с названием вроде бы "ученым" - "Тайные корреспонденты "Полярной звезды""; книжка, по внешним параметрам обреченная, казалось, на неспешную - в кругу специалистов - распродажу, разобрана была мгновенно.
Шел год 1966-й, снова начинало подмораживать, но люди тогдашнего поколения еще жили, набрав полную грудь теплого и влажного ветра "оттепели". Многое переменилось в их думах и чувствах, и переменилось навсегда, грядущие холода могли сковать проявление этих дум и чувств, но были уже бессильны убить их. Переменилось и отношение к истории: мы - в большинстве - радостно расставались с вколоченной в наши головы убежденностью, что владеем необходимым набором исторических фактов и сведений и что задача "самой передовой исторической науки", опирающейся на "самую передовую идеологию", - давать этим событиям и фактам "единственно правильное" освещение, каковое в соответствии с потребой дня, образом правления и волей правителей, знай, переливалось красками наподобие разноцветных лучей прожекторов вокруг цирковой арены.
"Было две российских истории: явная и тайная... - утверждает Н. Эйдельман в своей книге, своей книгой. - Былое, заимствованное из официальной печати и процеженное сквозь цензуру, - скудный, порою безнадежный источник. Если связь былого и дум очевидна, то одно познание этого факта требует получения для настоящих раздумий натурального былого".
К тому времени, когда увидели свет "Тайные корреспонденты "Полярной звезды", наше поколение уже почувствовало и осознало вкус, смысл и значение "натурального былого". Еще много испытаний впереди, еще не перевелись претенденты, на "конечную" историческую истину, в руках которых и власть, и цензура, и сила властвовать страхом, но непростое дело - заставить людей забыть однажды узнанную правду, особенно если в обществе живут и действуют (осмеливаются действовать) те, кто во что бы то ни стало желает, по выражению Льва Толстого, "огонь блюсти" - сохранить эту правду и приумножить ее.
Главное дело Вольной печати - утверждает книга о корреспондентах "Полярной звезды" - "превращение тайного в явное". Н. Эйдельман не только рассказывал нам о Вольной печати - герценовской, пушкинской, декабристской, осьмнадцатого столетия или еще какой, - он сам на протяжении четверти века был нашей Вольной печатью.
Поиски исторической истины воедино сплавлены с проблемой нравственности историка ищущего, - проблемой, не теряющей остроты и злободневности, томящей совершенной на первый взгляд безысходностью каждого, кто подступает к ней. "Тот, кто смотрит из будущего на прошлые события, тоже не может постичь смысла происходившего... - писала Н. Мандельштам в своей "Второй книге" - Материала всегда хватит, чтобы подкрепить любую точку зрения. В "беспристрастной" науке, именуемой историей, все зависит от точки зрения исследователя... Есть только один момент для осмысления происходившего - по горячим следам, когда еще сочится кровь..."
Многажды цитируя Пушкина - "воскресить век минувший во всей его истине", Н. Эйдельман не закрывает глаза на то, что "и кристально чистый исследователь - все равно человек своего времени и это неминуемо скажется на изображении им любого минувшего столетия и тысячелетия", но для него, для Эйдельмана, это противоречие не неразрешимое, а живое, противоречие самой жизни, ибо и всякий современник, прибавим, не менее, нежели потомок, субъективен в процессе познания и воспроизведения истины. "Стремись к истине, но знай, что ты субъективен, - вот противоречие, которое движет историком и наукой", - повторяет Н. Эйдельман (отметим здесь важное слово "движет"!). И "как ни странно, - продолжает он,- иногда, чем субъективнее, тем объективнее". Н. Эйдельман указывает при этом на Карамзина: следуя за летописцем, тот создавал свою особую ауру, и в этом карамзинском мире куда осязательнее, чем в неприступно-холодных строках "историка строгого", чувствуется и горячий след, и горячая кровь изображенной эпохи.
Аура, возникающая при чтении трудов Н. Эйдельмана, мир, где мы взаимодействуем с его героями, еще ждут своих исследователей. Но всякое соприкосновение с его творчеством открывает ясные основания, на которых возводится этот мир и которые способствуют появлению этой особой ауры. Одно из первых таких начал - решительное творческое неприятие доктрины "История есть политика, опрокинутая в прошлое". "Мы обязаны рассуждать исторически, а не опрокидывать чувства XX века в позапрошлое столетие",прочитаем в книге, с которой сейчас познакомимся. В полемическом выпаде отметим, может быть и непроизвольную, замену "политики" ("политика, опрокинутая") "чувствами". Но появляется уверенность, что мы вправе и в силах сделать это, то есть рассуждать и чувствовать как современники тех исторических событий, потому что "многое, очень многое, начавшееся 200-250 лет назад, завершается или продолжается сегодня". Мы вправе и в силах, оставаясь людьми сегодняшними, со-мыслить и со-чувствовать "тем прямым предкам, которые в 1700-x годах, так же как и мы, радовались солнцу и лесу, любили детей, были потомков не глупее, мечтали о лучшем, скорбели о невозможном...".
Материала для подкрепления заранее намеченной точки зрения всегда хватит. Конечно, Н. Эйдельман (чего он и не отрицал) не был холодно беспристрастен в отборе материала. Этот процесс для него был прежде всего возможностью погрузиться мыслями и чувствами в то прошлое, о котором он собирался писать, постигая - при сегодняшних оценках - роковую связь событий, но не такой, какой видится она сегодня, а такой, какой представлялась современникам. А для этого необходимо пользоваться материалом во всей его полноте, не усекать и не подправлять его, когда он не умещается в заготовленную схему. Н. Эйдельман писал: "Мы можем сделать прошлому выговор, возмутиться им, но никак не можем сделать одного: отменить то, что было... Можно, конечно, умолчать о неприятных фактах, воспоминаниях; однако умолчание - это мина под тем, что произнесено, мина, грозящая взорвать то, что рассказано..."
Творческая сила Н. Эйдельмана и сила его творчества именно в том, что он не умалчивает о противоречивом, бесстрашно сталкивает, сопрягает его, создает живую, достоверную сущность. Труды Н. Эйдельмана не черно-белые чертежи, а живописные полотна со сложными сочетаниями цвета, полутонов, оттенков, света и тени, где живописец, прежде чем положить на холст нужный мазок, подчас смешивает на палитре самые разнообразные краски. Эффект, случается, не отвечает ожиданиям зрителя (читателя!). За то и любезен сердцу историка Эйдельмана историк Щербатов, что предстает в трудах своих мыслителем, "не "подгоняющим ответ" задачи, а выставляющим живые противоречия живой жизни".,
Всего 14 дней "Твоего восемнадцатого века", казалось бы, изначально открывают перед автором возможности весьма произвольного самоограничения и в отборе материала, и в том-то предполагает он, используя этот материал, поведать читателю. Но замысел, движение творческой мысли Н. Эйдельмана как раз совершенно противоположны: для него любой из выбранных дней "тянет за собой целое столетие", заполнен людьми, "которые живут, действуют, пишут, разговаривают, нам загадывают загадки"; их жизнь, поступки, слова, написанные и произнесенные, имеют многообразные, подчас неожиданные последствия для их собственных судеб и для судеб других людей, страны, мира - исторических судеб. И подтверждают это слова Н. Эйдельмана, сказанные в конце книги об "апостоле Сергее", о Муравьеве-Апостоле: "Что же касается других явлений, исторических, так или иначе связанных с тем, что он хотел, за что сражался и умер, то их число, вероятно, бесконечно, потому что история продолжается, и те 10880 дней, что прожил герой этой книги, вступали и вступают в бесконечные сцепления с тысячами и миллионами других дней, других жизней".
Один день в книгах Н. Эйдельмана - непременно день исторический: захватывая в себя прошлое и устремляясь в будущее, любой день в его книгах становится пространством и временем истории.
"В Париже 14 июля 1789-го чернь штурмует Бастилию - на берегу Ржавки Миша Лунин гарцует на палочке и учит первые английские слова. Какая связь? Что общего, кроме цепи времен?" - читаем в "Твоем восемнадцатом веке" (глава "1793 года апреля 28 дня). И дальше: "Громадные армии французской революции шагают по дорогам Европы; одинокий помещичий возок ползет между тамбовскою Ржавкою и Невой: трагическое пересечение двух кривых - не скоро, но неизбежно".
Одна из глав книги ("9 августа 1789 года") открывается словами: "В этот день ничего особенного в российской земле не происходило..." Интонация усмешливая: в чем Н. Эйдельман совершенно убежден, так именно в том, что пустых дней в историческом времени не бывает, как не бывает событий "не особенных", - если и кажутся таковыми, то немедля перестают таковыми быть, едва находится им место в цепи времен, цепи причин и следствий: "И пока еще Яковлевы, предки Герцена, пригоняют лодку крестьян для продажи, Иван Петрович Чаадаев и Николай Михайлович Лунин не подозревают, сколь примечательные они дяди, а Осип Абрамович Ганнибал отнюдь не ощущает себя знаменитейшим из дедов".
На одной из страниц книги приведено газетное объявление двухсотлетней давности: "Продается порозжее сквозное место"; автор комментирует: "...т. е. предлагается заплатить деньги за пустоту, которую можно и должно заполнить". В истории нет "порозжих мест", и Н. Эйдельман-великий мастер заполнять кажущуюся пустоту.
...Из Турции для российского двора вывозят малолетнего "арапчика"; но "арапчик" - будущий пушкинский прадед, а приказывает его вывезти русский посол в Стамбуле Петр Андреевич Толстой, прапрапрадед Толстого Льва Николаевича... Отставной артиллерии генерал-майор Петр Абрамович Ганнибал прогнал жену; но раздел имущества происходит под наблюдением Гаврилы Романовича Державина - ему еще предстоит восторгаться первыми поэтическими опытами внучатого племянника отставного генерал-майора... Гвардии капитан Муравьев пишет из Петербурга в деревню бригадиру Лунину, что танцевал на маскараде со старшей Голицыной; но это отец декабриста Никиты Муравьева пишет отцу декабриста Михаила Лунина, что танцевал с будущей пушкинской Пиковой дамой.
История не знает "не особенных", "выходных" дней, она в постоянных трудах, нужно только уметь видеть постоянные ее труды, различать "большую историю" (слово Эйдельмана) в бытовых чертах и черточках, деталях, семейных преданиях, анекдотах, случайных и незначащих на первый взгляд бумажках: "Если подойти, прикоснуться, произнести нужные слова - они просыпаются, говорят, волнуются, кричат..."
Н. Эйдельман поразительно точно угадывал и умел произнести эти нужные слова - заставить всякое свидетельство прошлого взволноваться, заговорить, закричать, рассказать миру нечто новое там, где все уже представлялось давно и, казалось, навсегда известным. Первая нашумевшая его книга "Тайные корреспонденты..." не только в заглавии напоминает о тайне. Она вся, от первой до последней страницы, - открытие тайн и обнаружение новых, возникающих в ходе разыскания - их еще предстоит открыть. Полтораста архивных ссылок - это не менее полутораста исторических сведений, впервые опубликованных, впервые вводимых в оборот, становящихся известными, - шутка ли!..
"История продолжается", - любил повторять Н. Эйдельман. Она продолжается не только движением в будущее, но и обращением к прошлому. Прошлое неисчерпаемо, верил и на протяжении всей своей жизни доказывал Н. Эйдельман: прошлое неисчерпаемо и в этом смысле непредсказуемо.
Утверждать, что в Н. Эйдельмане сочетались дарования историка и писателя, - значит утверждать нечто весьма поверхностноене он единственный удачно наделен таким сочетанием. Не история, пересказываемая с применением средств литературы художественной, и не художественная литература на исторические темы - в его лучших работах соединяются историческая наука и художественная литература в некую систему исследования жизни, материального и духовного мира в их временном развитии. Приемы научного изучения и описания и приемы художественные сливаются в его творческой мысли и под его пером в новое, прежде неведомое качество. Страница его повести подчас отличается от страницы его исторического сочинения не столько жанровой спецификой, сколько внутренней авторской установкой. Одни и те же образы сильно и выразительно "работают" и в литературном повествовании, и в научном описании - и то и другое Н. Эйдельман превращает в свою историческую прозу, в неизмеримо более широком и глубинном, нежели привычное, значении этого словосочетания.
Н. Эйдельман, как правило, ищет образ не в сфере внешних описаний: цвет, запах, фактура предмета и т. п. Многозначные, изобразительно и эмоционально мощные, необыкновенно точные образы его книг, - это по большей части реальные исторические подробности, талантливо, часто неожиданно отобранные и сопоставленные. Он нескрываемо (с неизменным восхищением провозглашая это) следует Шекспиру и Пушкину в их умении равно оценить и связать великое и малое, трагическое и смешное. Увидеть, понять, почувствовать в каждом событии, в каждом факте не только внешний масштаб и эмоциональную окраску, но и их историческую наполненность, плотность содержащегося в них историзма, яркую, выпуклую очевидность, с которой выражена в них история: "...Из наименования обыкновенного кота Иваном Ивановичем возникает дело об оскорблении фаворита Елизаветы Ивана Ивановича Шувалова" ("Твой восемнадцатый век").
Н. Эйдельман усваивает пушкинскую любовь к факту, таящему в себе анекдот, острое словцо, "странное сближение". Такой факт прочнее, объемнее схватывается памятью и сознанием читателя, превращается в знак, определяющий некое историческое явление. Злосчастный кот помогает точнее понять придворную жизнь елизаветинского времени, "где здравое и безумное смешивается в различных сочетаниях, легко переходя одно в другое".
Начавшись почти шалостью, тема продолжает разворачиваться и углубляться в других главах книги. При Анне Иоановне, Елизавете Петровне каждое неудовольствие монарха "пахнет пыткой и кровью. Однако русское дворянство за эти десятилетия все-таки "надышалось" просвещением; оно хочет больших гарантий, большего спокойствия". Кажется, предельно ясно, но автор (снова пушкинская школа) непременно находит новую точку видения, с которой открывается иная грань предмета исследования; события, характеры, факты воссоздаются им не в плоскостном, а всегда в объемном изображении. "Счастливое время, - замечает он, - когда выбор так прост: просвещенная добродетель или безнравственное невежество". Кот, с умыслом или без оного, неловко нареченный, пожалуй, более не грозит своему владельцу пыткой, но сколь мучителен для многих их собственный, усложнившийся с годами духовный мир и соответственно усложнившаяся проблема выбора! Эйдельман пишет о "заложниках собственных принципов", во имя добра Отечеству "служивших идейно рядом с циничными, безнравственными, склонными к произволу и приобретательству". Но требование гарантий, просвещенность, верность принципам необходимы в цепи времен: для появления людей с достоинством и честью - как Пушкин, декабристы - "понадобится по меньшей мере два "непоротых" поколения". И - новый поворот темы: с появлением таких людей "лучшие люди и власть разойдутся...".
Своеобразный финал развития темы (которая продолжается и углубляется в других трудах Н. Эйдельмана, прежде всего о Герцене) - судьба лицеистов пушкинского выпуска ("Прекрасен наш союз..."): "Они ведь и вправду для николаевских десятилетий лишние, эти мальчики 1811-1817 годов, гадавшие в свое время, как пойдет жизнь "пред грозным временем, пред грозными судьбами" [...] Трудно этим мальчикам, юношам, мужам в "империи фасадов" [...] трудно продержаться в "замерзших" 30-40-х годах; возможно, они не всегда это сознавали-веселились, пили, путешествовали, размышляли не о потерях, а об удачах..."
Тема общности людей, их совокупности неизменно тревожила Н. Эйдельмана. Мысль Герцена о важности соединения людей в обществе разобщенном и скованном близка ему. Школьный класс - первый в жизни человека микромир, первая общность, в которую он попадает, система сложных взаимовлияний, в которой он формируется. Пушкинский лицейский класс, его жизнь и судьба - бесценный материал для раздумий и выводов. В книге "Пушкин и декабристы" читаем: "Лицейская идиллия, всегдашнее безоблачное дружеское согласие - ложь. Определенные идейные, политические противоречия между некоторыми лицейскими - важная историческая правда. Но если эту истину чуть-чуть расширить, представить невозможность "лицейской близости" при столь разных взглядах - снова выйдет ложь, и в этом случае никак не поймем, почему совсем не декабрист Горчаков, смертельно рискуя, пытается после 14 декабря 1825 года помочь декабристу Пущину..."
Частицы микромира взаимодействуют между собой и с большим, макромиром, образующиеся связи неисчислимы, как связь дней, составляющих жизнь одного человека, "с тысячами и миллионами других дней, других жизней" в цепи времен: в этом скрещении судеб-движений времени, сотворение будущего. "Тридцать мальчишек: вместе, в общей сумме, они прожили около полутора тысяч лет. В том числе неполных тридцать восемь пушкинских - меньше "одного процента"! Эти тридцать восемь - основа, фундамент истории полутора тысяч лицейских "человеко-лет"... Но как же без них, без остальных, развился бы нелучший ученик в первейшего поэта? Без их дружбы разве Пушкин стал бы Пушкиным? Без их шуток, похвал, насмешек, писем, помощи, памяти? А они без него, без его мыслей, строчек, веселости, грусти, без того бессмертия, которым он так щедро с ними поделился!"
Когда читаешь все созданное Н. Эйдельманом, и необязательно в хронологической последовательности, подчас не можешь отделаться от ощущения, от мысли, что перед тобой одна огромная книга, эпопея. Пушкин, Герцен, люди 14 декабря со всем единством и противоречивостью их судеб, до восстания и в ходе его и после - во время следствия и в уготованной им новой жизни, лицеисты в их взаимопритяжении и отталкивании, многие иные герои, "немаловажные лица", характеры, сюжеты, темы, положения никогда не оставляют автора, вновь и вновь исследуются умом и постигаются чувством, постоянно возникают на страницах его книг в разнообразных, порой неожиданных сцеплениях и сопряжениях.
Герои "Твоего восемнадцатого века" - Павел Первый и Екатерина Вторая, Щербатов и Карамзин, Муравьевы и Лунины - в иных, нежели прежние, ипостасях пришли сюда из других книг Н. Эйдельмана и еще успеют перейти отсюда в новые, увы, последние его труды. "Твой восемнадцатый век"-это также (а по-своему и - прежде всего) книга о Пушкине, она может быть поставлена в ряд с другими пушкинскими работами автора.
Н. Эйдельман не только упорно - как ученый и как художникисследует жизнь и творчество Пушкина, он стремится неутомимо, откровенно освоить пушкинское мировосприятие, логику, творческий метод, бесконечно доверяет пушкинскому взгляду, выбору, интуиции. "В сложных случаях полезно посоветоваться с Пушкиным", - замечает он в "Твоем восемнадцатом веке". И через несколько страниц: "Снова и снова повторим, что, "если за Пушкиным пойти" - то есть последовать за его мыслью, поиском, намеком, - тогда обязательно откроются новые факты, материалы, образы..."
Книгу открывает "Пушкинский пролог", завершается она рассказом о 26 мая 1799-го, о дне рождения поэта. Первая глава - появление в России Абрама Ганнибала; мы не забываем о нем (автор не позволяет!) и впоследствии: о Крашенинникове ли речь или о Щербатове, о Петре III или о Брауншвейгском семействе, всякий раз находится закономерный повод вспомнить о царском арапе (он, впрочем, "никогда не узнает, что 19 лет спустя в его роду появится мальчишка, который поведет за собой в бессмертие и потомков, и друзей, и предков...").
Какие бы сюжеты восемнадцатого столетия ни рассматривались в книге, взгляд автора непременно примечает связь их с жизнью поэта, его судьбой, его раздумьями, творческими замыслами: "Пушкинский род, пушкинская география, пушкинская история выстраиваются в ожидании гения", - пишет Эйдельман о целом столетии; более того, он пишет о столетии, "за Пушкиным идя": твой восемнадцатый век в этом плане - пушкинский восемнадцатый век.
"Уходящее столетие прощается с одним из лучших своих творений - тем мальчиком, который через 16 лет на лицейском экзамене вздохнет о веке Державина: И ты промчался, незабвенный!
Тут настала и наша пора распрощаться с осьмнадцатым столетием".
Но, прощаясь со столетием, мы не прощаемся с лучшим его созданием, с мальчиком, с Пушкиным, - нам предстоит взрасти с ним, прожить жизнь его и его товарищей, сыновей этого столетия, продолжавших его и противостоявших ему. Они конечно же обдумывали судьбу людей этого столетия, судьбу отцов, сопоставляли, сравнивали ее со своей судьбой; для Пушкина же, питая его творческие замыслы, минувшее столетие было вместе и столетием будущим...
И в устной и в письменной речи Н. Эйдельмана нередко возникали сложности с формой глагольного времени: в одной фразе (и без того непременно энергетически насыщенной) сталкиваются, перебивая друг друга, прошлое, настоящее, будущее. Это тоже от личности, от мироощущения.
В последние годы в его работах властвовали темы нашего тревожного "сегодня". Его манила историческая публицистика, в которой понятие "сегодня" не абсолютизируется, а рассматривается как будущее прошлого и прошлое будущего. И, погружаясь мыслями в события двухсотлетней давности, Н. Эйдельман не упускал этого из виду. Его "странные сближения" - не ловкие "аллюзии", а непрерывность продолжения жизни в ее поразительном разнообразии, истории, забавляющейся противоположностями, - горячая наша кровь, текущая в веках. В последней своей книге "Первый декабрист" он смело связывает общим повествованием - о чем давно мечтал - людей далекого прошлого и наших современников, рисует минувшие события так, как виделись они их участникам, и одновременно показывает их нам из нашего "сегодня", сталкивает оценки вчерашние, нынешние, предсказывает завтрашние. Н. Эйдельман постоянно - в каждой фразе - напряженно осознает, остро чувствует столкновение исторических времен. Его герои, как и сам автор, не живут в прямолинейно разворачивающемся времени - веке - всегда на грани веков!
