Глава 9

12 декабря 1790 года

Незадолго до кончины князь Михаил Михайлович Щербатов набросал "Письмо вельможам и правителям".

"Достигши до старости моих дней, и видя приближающуюся смерть, ни сила ваша, ни мнения не страшны мне становятся, ибо что вы можете у меня отнять? Остаток малого числа дней, из коих каждый обозначен новыми болезненными припадками, да хотя бы и сего не было, из юности своей привыкши рассуждать о состоянии смертных тварей по неизбежности от всяких несчастий, я и тогда уже душу мою удержал против ударов счастия".

Удары счастия - подобный образ, кажется, нелегко найти в русской литературе... Того счастия, что запечатлено на памятнике, воздвигнутом в церковной ограде села Михайловского близ Ярославля: "Здесь погребено тело князя Михаилы Михайловича Щербатова, сочинителя древней российской истории, сенатора, действительного тайного советника, действительного камергера и ордена святыя Анны кавалера. Родился 1733 года июля 22 дня, преставился в Москве 1790 года декабря 12 дня пополуночи в з часа, имея от рождения 57 лет 5 месяцев и 20 дней".

Кроме необычной точности в указании часа смерти и числа лет, месяцев и дней жизни (фамильная щербатовская черта), - кроме этого, все, как положено для людей этого круга; и все признаки того, что считалось у них высшим, редко достижимым благом: такие чины, должности, орден. Прибавим еще полторы тысячи душ, несколько десятков тысяч денежного капитала, полотняную фабрику и дом в Москве, напомним о древней знатности, не забудем о колоссальной библиотеке, состоявшей из 15000 томов (не считая множества рукописей, "изобильного кабинета натуральных вещей").

Кажется, хватит для нескольких счастливых биографий... но из Петербурга при получении известий о кончине Щербатова уж несется предписание царицы московскому главнокомандующему Прозоровскому - "постараться купить библиотеку и собрание рукописей покойного". Наследники не смеют перечить, но притом хорошо знают, что многое показывать нельзя, а кое-чему князьисторик заранее "определил скрыться в моей фамилии". В конце концов значительная часть книжных богатств Щербатова была приобретена для Эрмитажной библиотеки; туда же было отправлено более половины рукописей из собрания историка (236 единиц из 450).

Итак, печально-презрительные строки "Вельможам и правителям" - и необходимость многое от этих самых правителей скрыть. Что за парадокс, если сам Щербатов, несомненно, один из них, вельможа и правитель? За внешним блеском биографии сокрыта тайна.

Приближенный византийского императора Юстиниана Прокопий Кесарийский написал в VI веке два исторических труда: официальную, льстивую историю своего повелителя и тайную, нелицеприятную, откровенную.

К потомкам дошли оба труда, и они не очень-то восхитились двоедушием историка, но все-таки отдали должное правдивой части его натуры (некоторые специалисты, впрочем, полагают, что "явная история" была искусной, замаскированной насмешкой над властителем).

Щербатову было что прятать, было кого опасаться... За полгода до его кончины на столе Екатерины II лежал экземпляр книги, только что вышедшей без имени автора. Название с виду обыкновенное: "Путешествие из Петербурга в Москву". Многие в ту пору старались описать дорогу между двумя главными городами России. Сегодня от Ленинграда до Москвы поезд идет всего несколько часов, пассажиры едва успевают выспаться. В прежние же времена, до того, как проложили железную дорогу, из Петербурга в Москву добирались за трое суток, а если не торопились, то много дольше. Через каждые 23-30 верст на дороге стояла станциямаленький домик, где путешественник мог передохнуть, сменить лошадей.

От Петербурга до Москвы 630 верст, 25 станций.

В книге, которую открыла царица, было 25 глав: путешественник рассказывал, что он видел, кого встречал на каждой станции.

Проехала Екатерина Вторая по книжке несколько станций, то есть прочитала несколько глав, и насторожилась. Затем приказала обязательно узнать, кто эту книгу написал. И продолжила чтение.

Что встревожило царицу?

Время было жаркое. Посмотрел путешественник на часы: полдень только что миновал. День отдыха, воскресенье, но около дороги пашет крестьянин, хорошо пашет, старается, сразу видно: на себя работает, а не на барина.

- Бог в помощь, - сказал путешественник (то есть сам автор книги).

- Спасибо, барин, - ответил пахарь.

- Разве тебе во всю неделю нет времени работать, что ты и воскресенье не пропускаешь, да еще в самую жару?

- В неделе-то шесть дней, а мы шесть раз в неделю по приказу своего барина трудимся на господском поле. Да еще по вечерам возим из лесу сено на господский двор.

- Велика ли у тебя семья?

- Три сына и три дочки.

- Как же ты их кормишь, если только один день имеешь свободным?

- Не один день - еще ночь наша. Иначе с голоду умрем.

- Так ли хорошо ты работаешь на господина, как на своем поле?

- Нет, барин, грешно бы было так же работать. У него сто рук для одного рта, а у меня две рук и - для семи ртов.

И тут царица наткнулась на строчки, которые позже, много лет спустя, станут очень знамениты:

"Страшись, помещик жестокосердый, на челе каждого из твоих крестьян вижу твое осуждение".

Полиция по всему Петербургу ищет, кто посмел написать такую книгу. Скоро узнали и во дворец донесли: автор - господин Радищев. Екатерина тут же вспомнила старого знакомого, который молодым пажом встречал ее и провожал, подавал еду, книги.

25 глав, 25 историй. В одной описывалось, как продавали крестьян, и "ужасный молот испускал тупой свой звук": в большом зале для торговли специальный служитель должен громко стукнуть молотком в тот миг, когда совершается покупка... В другой главе - барин, кормящий мужиков, будто свиней, из корыта, и только один раз в день.

В третьей - плачут родители, жена, дети крестьянина, отданного в солдаты: служба его в армии продлится 25 лет... Только один крестьянин радуется, что будет солдатом: хозяин так над ним издевался, что четверть века маршировать, ружье носить - ему куда приятнее!

И вот еще одна станция, еще рассказ, может быть, самый страшный. Молодой крестьянин любил девушку, собирался жениться, но перед самой свадьбой сыновья помещика попытались отнять невесту. Парень не стерпел и крепко избил обидчиков. Явился барин, по его приказу начали молодого крестьянина немилосердно сечь - он все стерпел, ни разу не застонал, не вскрикнул. Тогда на его глазах принялись бить старого отца и снова попытались похитить невесту. Крестьянин стал вырываться. Тут собралась вся деревня. Мужики просили барина и его сыновей угомониться. В ответ помещик еще сильнее стал браниться и бил тростью кого попало. Наконец, крестьяне не вытерпели: схватили и убили своих мучителей.

Что же дальше?

Как ни просил некий добрый, благородный судья оправдать этих мужиков, все напрасно! И жениха, и невесту, и родню их, и почти всю деревню ожидали кнут и каторга.

Ни царица, ни губернатор не пожелали простить "невинных убийц".

Екатерину II заинтересовало, в чем причина такого отношения помещика Радищева к другим помещикам?

Царица не могла найти удовлетворительного ответа и высказала предположение, что Радищев просто хочет прославиться, стать знаменитым писателем!

Она не могла понять, как это вдруг богатый, образованный человек, отец четверых детей пишет опасные, запретные вещи, да еще угрожает, называет "жестокосердными" самых важных людей страны?

Познакомившись с мыслью Радищева о желательном освобождении крестьян, Екатерина снова отвечает ему на полях: "Никто не послушает!"

Она перелистывает еще несколько страниц и уж приходит в страшную ярость.

"Уже время..."

Путешественник спит, и ему снится справедливый царь, который стремится к добру, не дает в обиду бедняков.

Проснулся автор и смеется над своим глупым сном. Разве бывал на свете хоть один царь, который бы добровольно уступил чтонибудь из своей власти, который заступился бы за крестьян перед вельможами и помещиками?

"Колокол ударяет. И се пагубы зверство разливается быстротечно. Мы узрим окрест нас меч и отраву. Смерть и пожигание нам будет посул за нашу суровость и бесчеловечие... Гибель возносится горе постепенно, и опасность уже вращается над главами нашими. Уже время вознесши кому, ждет часа удобности, и первый льстец или любитель человечества возникши на побуждение нескольких ускорит его мах. Блюдитеся".

Таких строк царица Екатерина никогда не читала, она даже вообразить не могла, чтобы ее подданный осмелился такое написать! Разве только Емельян Пугачев?

Пугачев, однако, был мужик, неграмотный, а Радищев - дворянин, грамотный. И царица гневно записывает: "Бунтовщик хуже Пугачева!"

У императрицы еще несколько версий, объясняющих поступок Радищева.

Во-первых, что он сумасшедший; во-вторых, было предположено, будто писатель сердится оттого, что прежде, когда был пажом, жил во дворце, а теперь его туда не пускают. Издан приказ об аресте книги и аресте автора. Пришли полицейские, велят Александру Николаевичу идти с ними. Дети остались совсем одни: мать незадолго перед тем потеряли.

Радищева посадили в крепость и вскоре объявили приговор: смертная казнь!

Каждое утро Радищев просыпался, думал, что начался последний день его жизни: вот-вот откроется дверь и прикажут идти к виселице или под топор. Однако царица все же не решилась казнить своего врага. Возможно, боялась сделать из него мученика и тем упрочить славу и память...

И вот осенним днем, в цепях, вывели узника из крепости, посадили в тюремную карету и объявили, что его отправляют в Сибирь сроком на десять лет. Ехать же до места ссылки 7000 верст.

"Путешествие из Петербурга в Москву" Екатерина II приказала отнимать, у кого бы оно ни нашлось, и тут же сжигать.

Зато отныне платили большие деньги, чтобы хоть полистать страшную книгу, которая так разгневала императрицу, и снять с нее копию. Сорок лет спустя Пушкин добыл себе экземпляр "Путешествия из Петербурга в Москву" и отдал за него 200 рублей. Сейчас, 200 лет спустя, науке известно более сотни рукописных копий "Путешествия" и десятка полтора книжек...

Но это было после. А сейчас Радищева везут в Сибирь. По дороге с ним выехали проститься старенькие родители. Всего же добирался он от Петербурга до места своей ссылки больше года...

Щербатов умирает в Москве в то самое время, когда Радищева везут на восток... Судьба первого русского революционера страшна и печальна. Щербатов - совсем не революционер, сторонник старины, крепостного права... Но зато он занимал такие высокие должности, так много знает, так презрительно относится к развращенным, бесчестным "верхам", что говорит вещи опасные, о которых если б царица знала, то уж приняла бы свои меры, как с Радищевым...

Еще на службе, а потом в отставке князь, кроме явных, регулярно выходящих томов древнерусской истории, готовил полускрытые от публики труды и материалы о Петре Великом, а вдобавок - историю своего времени!

Среди сохранившихся бумаг Щербатова, даже в тех манускриптах, что перешли потом в Эрмитажную библиотеку, попадаются любопытнейшие записи, фрагменты, анекдоты - живые бытовые черточки, детали, через которые неожиданно проступает потаенная, запретная "большая история".

Так, 27 августа 1769 года князь записывает по-французски: "Находясь в Царском Селе, Ее Величество рассказала мне, что супруга царя Ивана Алексеевича была столь недовольна своими дочерьми, принцессами Екатериной и Анной, что перед смертью прокляла их вместе со всем потомством до четвертого колена; "(императрица Екатерина II) прибавила, что давно знала этот анекдот, но что о том же ей рассказала и графиня Анна Карловна Воронцова, что находилась тогда в Царском Селе". На другой день, 29 августа 1769 года, Щербатов, продолжая свои записи, воспроизводит застольный рассказ графини Румянцевой о смерти своего деда Артамона Сергеевича Матвеева. "Петр Великий внезапно велел позвать ее посреди церемонии коронования императрицы Екатерины [Первой] - она приблизилась, император же стоял на четвертой ступеньке лестницы, именуемой Красной. Он сказал: "Именно здесь твой дед был схвачен стрельцами и сброшен вниз".

Эти мелкие с виду подробности и анекдоты довольно многозначительны; и сильнейшее детское воспоминание царя Петра, видевшего, как был кинут 15 мая 1682 года на стрелецкие копья боярин Матвеев; сообщение, записанное со слов М. А. Румянцевой (жены известного сподвижника Петра I Александра Румянцева и матери знаменитого фельдмаршала); и "тонко организованные" разговоры Екатерины II - о проклятии, будто бы наложенном на своих потомков женой Ивана V, старшего брата Петра I: если четыре колена ее потомков тем самым приговорены к несчастьям, то это как бы снимает часть ответственности с Екатерины за злоключения Брауншвейгского семейства (внучки и правнуки Ивана VI).

Разумеется, самые острые сюжеты, особенно относящиеся к царствованию Екатерины II, не попали в "Эрмитажное собрание" и, подобно небольшим "спутникам", группируются, дополняют наиболее крупный, законченный, откровенный исторический труд, написанный за 3-4 года до смерти, в 1786-1787 годах.

"О повреждении нравов в России"

"Взирая на нынешнее состояние отечества моего, - начинает Щербатов, - с таковым оком, каковое может иметь человек, воспитанный по строгим древним правилам, у коего страсти уже летами в ослабление пришли, а довольное испытание подало потребное просвещение, дабы судить о вещах, не могу я не удивляться, в коль краткое время повредилися повсюдно нравы в России. В истину могу я сказать, что если, вступая позже других народов в путь просвещения, нам ничего не оставалось более, как благоразумно последовать стезям прежде просвещенных народов, - мы подлинно в людкости и в некоторых других вещах, можно сказать, удивительные имели успехи и исполинскими шагами шествовали к поправлению наших внешностей. Но тогда же гораздо с вящей скоростью бежали к повреждению наших нравов..."

"Отрицательные герои", "повреждатели" Щербатову видны ясно: из всего XVIII столетия с большим знанием он беспощадно и откровенно вытаскивает фигуру за фигурой, рисует портрет за портретом: честолюбец-грабитель Александр Меншиков, за ним другой временщик - Иван Долгорукий. Затем Бирон и его люди; при Елизавете Петровне князь Алексей Михайлович Черкасский - "человек весьма посредственной разумом своим, ленив, незнающ в делах и, одним словом, таскающий, а не носящий свое имя и гордящийся единым своим богатством, в угодность монархине со всем возможным великолепием жил; одежды его наносили ему тягость от злата и сребра и блистанием ослепляли очи; екипажи его, к чему он и охоты не имел, окроме что лучшего вкусу, были выписаны из Франции, были наидрагоценнейшие; стол его великолепен, услуга многочисленна и житье его, одним словом, было таково, что не одиножды случалось, что нечаянно приехавшую к нему императрицу с немалым числом придворных он в вечернем кушанье, якобы изготовляясь, мог угощать".

Несколько страниц посвящено подробному разбору интриг, "честолюбивых затей", вреда, причиненного "сим чудовищем", одним из любимцев Елизаветы, графом Петром Ивановичем Шуваловым.

Затем подробно перечислены деяния всех фаворитов Екатерины II.

Сверх того сохранились никогда не публиковавшиеся щербатовские записки-характеристики нескольких видных деятелей екатерининской администрации - восьми членов Военного совета (сделанные, очевидно, между 1775 и 1777 годами). Непросто оценить, где историк объективен, а где пристрастен; однако обо всех названных лицах он судит, конечно, с немалым знанием - находясь в одной с ними службе и примерно в одних рангах.

"Граф Кирилла Григорьевич Разумовский. Рожденный украинским казаком и случаем брата своего, графа Алексея Григорьевича Разумовского, возведен на вышнюю ступень достоинства и богатства. Он был гетманом и яко обладателем той страны, где прежде пас скотину. Но некоторые обстоятельства принудили правительство склонить его сложить с себя чин гетманский с такими выгодами, что он кроме власти своей в Малороссии ничего не потерял. Невзирая на подлость его рождения, сей муж имеет довольно разума и просвещения, но разум его так леностью и беспечностью его затушен, что хотя по причине той, что он, быв сильным счастием нигде не служа возведен, - и неможно требовать от него, яко от упражняющегося в делах человека, какова тонкого знания в делах, то он и здравый рассудок и то малое сведение о делах, которое он имеет, ленится к существенной пользе употребить.

Генерал-аншеф князь Александр Михайлович Голицын. Тихой и скромной его обычай делает почитать в нем более достоинства, нежели в нем действительно есть, а приветливость его делает любимым, хотя ни великого генерала, ни проницательного министра, ни доброго друга в нем сыскать не можно. Впрочем, он всегда предан сильной стороне двора, и от искания своего тщится счастие и спокойствие свое получить.

Граф Никита Иванович Панин. Человек тихой (зачеркнуто: благонадежной), щедрой и человеколюбивой, хотя блистательного и быстрого разума не имеет, однако не лишен здравого рассудку; медленность его в делах делает многие затруднения, а неумеренная привязанность его к тем, кого он любит, часто затмевает в нем самую любовь к отечеству. Впрочем, он в мыслях своих довольно тверд, и, хотя тихими и медлительными стопами, но часто до предмета своего достигает. Неприятель графов Орловых, которые тогда были временщиками у двора, и, упираясь на мочь, которую ему давало пребывание его гофмейстером при великом князе [Павле], злобу неприятелей он своих презирал.

Граф Захар Григорьевич Чернышев. Сей муж еще жил сперва при дворе и по обращениям двора был выпущен в полковники; он вступил в новое течение службы, показал большое прилежание и искусство, что уже тогда полк его Санктпетербургский лучшим почитался, по сем, быв уже в чине генеральском в Прусской войне, везде его проворство и проницание оказывались. Подлинного про сего мужа можно сказать, что он исполнен проворства, пронырливости, ума и честолюбия. Толико трудолюбив и скор ко всякому исполнению в своем кабинете, коль приятен и весел в обществе; честолюбие его, и самое деспотическое правление, под которым он живет, принуждают его стараться быть всегда нужным и поэтому разные проекты вымышлять, которые по малому знанию его внутри России и по поспешности мыслей, по большей части неосновательны бывают; но и сии ошибки искусен он исправлять. Впрочем, он всегда старается быть друг тем, кто сильнее у двора, с тем, однако, чтоб и самого того низвергнуть, когда случай будет.

Граф Петр Иванович Панин. Человек, имеющий довольную остроту в разуме, но не токмо не просвещенный, а паче невежеством наполненный; он честен и тверд по гордости, велеречив по горячности, а часто бывает несправедлив по предубеждению, к которому он часто, так же как и брат его Никита Иванович, подвергнут бывает. Он охуляет и без закрышки все поступки двора, за что им и нелюбим, ненавидит временщиков за то, что они выше его, но если честолюбие его требует, то несколько преклоняется. Довольное знание имеет о внутреннем состоянии России, но что касается до военного искусства, то, хотя он и с честию служил в Прусскую войну, однако же, не можно сказать, чтобы до таких познаний оныя и испытания изрядный вождь. Однако со всеми его пороками можно сказать про него, что он имеет доброе сердце и любит свое отечество.

Генерал-прокурор князь Александр Алексеевич Вяземский. ...Быв другом графам Орловым, посажен был в должность генерала-прокурора в Сенат. Быв в сей должности, он за главные себе правила принял следующие: 1) ни в чем не противуречить государю; 2) признаваться, что ничего не знает сам, но все делает просвещением и наставлением государыни; 3) уверять ее ежечасно, что к ней одной, и что любовь его к ее особе есть чрезмерна; 4) искать самых малейших прибылей и о оных изъясняться государю, невзирая, что может статься в других местах самыми сими прибылями великие суммы терялись. Сие учинило, что государыня, почитая его вернейшим своим слугою и яко произведение ее, по самолюбию своему везде стала его подкреплять, а при том и таким человеком, который не токмо может сохранять государственные доходы, но и преумножать их. Впрочем, можно о нем сказать, что он, хотя ничего блистательного в разуме своем не имеет, однако не лишен здравого рассудка, знающий по должности своей о многих частях государства, хотя несправедливые часто воображении о том имеет, и что, наконец, в некоторых случаях заменяет его то трудолюбием своим, что в потребе разума ему недостает".

Так представлены в бумагах Щербатова главные персоны империи. Таковы его симпатии и антипатии...

Обличения, однако, не останавливаются на вельможном уровне - идут выше!

Цари

Щербатов ввел в свое сочинение ряд "крамольных свидетельств", которые (по официальным понятиям) "умаляли память", лично задевали по меньшей мере восемь самодержцев, начиная от Петра I; казнь царевича Алексея, "пышность и сластолюбие" двора Екатерины I и Петра II, государственные переворотыздесь представлен целый курс тайной политической истории России.

После описания краткого царствования и гибели Петра III следует уничтожающая характеристика екатерининского времени, заставляющая вспомнить пушкинские слова (написанные через 35 лет): "Развратная государыня развратила свое государство".

"Хотя при поздних летах ее возрасту, - пишет о царице Щербатов, - хотя седины уже покрывают ее голову и время нерушимыми чертами означило старость на челе ее, но еще не уменьшается в ней любострастие. Уже чувствует она, что тех приятностей, каковыя младость имеет, любовники ее в ней находить не могут и что ни награждение, ни сила, ни корысть не может над любовниками произвести. Стараясь закрывать ущерб, летами приключенный, от простоты своего одеяния остыла и, хотя в молодости и не любила златотканых одеяний, хотя осуждала императрицу Елисавету Петровну, что довольно великий оставила гардероб, чтоб целое воинство одеть, сама стала ко изобретений приличных платьев и к богатому их украшению страсть свою оказывать; а сим не токмо женам, но и мужчинам подала случай к таковому же роскошу".

"Совесть моя свидетельствует мне, - восклицает в заключение историк, - что все как ни черны мои повести, но они не пристрастны, и единая истина, и разврат, в которой впали все отечества моего подданные, от коего оно стонет, принудил меня оные на бумагу предложить".

Задаваясь вопросом, какая выгода Екатерине II и другим правителям поощрять дворян к роскоши и "повреждению нравов", Щербатов тут же отвечает: "Случилось, что [Юлию Цезарю] доносили нечто на Антония и на Долабелу, яко бы он их должен опасаться; отвечал, что он сих, в широких и покойных одеждах ходящих людей, любящих свои удовольствия и роскошь, никогда страшиться причины иметь не может. Но сии люди, продолжал он, которые о великолепности, ни о спокойствии одежд не радят, - сии, кто роскошь презирают и малое почти за лишнее считают, каковы суть Брутус и Кассий, ему опасны, в рассуждении намерений его лишить вольности римский народ. Не ошибся он в сем; ибо подлинно сии его тридцати тремя ударами "кинжала" издыхающей вольности пожертвовали. И тако самый сей пример и показует нам, что не в роскоши и сластолюбии издыхающая римская вольность обрела себе защищение, но в строгости нравов и в умеренности".

Развратным, поврежденным нравам государей и вельмож противопоставлен ряд "честных мужей".

"Князь Симской-Хабаров, быв принуждаем уступить место Малюте Скуратову, с твердостию отрекся, и когда царем Иоанном Васильевичем осужден был за сие на смерть, последнюю милость себе просил, чтоб прежде его два сына его были умерщвлены, яко, быв люди молодые, ради страха гонения и смерти чего недостойного роду своему не учинили".

Далее Щербатов рассказывает о своем деде, который "не устрашился у разгневанного государя Петра Великого, по царевичу делу, за родственника своего, ведомого на казнь, прощения просить"; престарелый дед требовал, чтобы, если не будет милости, и его казнить вместе с родичем, - и Петр смягчился. Наконец, историк утверждал (хотя ему и тогда и после многие не поверили), будто Борис Петрович Шереметев не устрашился "гневу государева" и не подписал смертного приговора царевичу Алексею, говоря, что "он рожден служить своему государю, а не кровь его судить". Князь же Яков Федорович Долгорукий "многия дела, государем подписанные, останавливал, давая ему справедливые советы"; Петр, конечно, сердился, но уважал смелого сановника. "Сии были, - восклицает Щербатов, - остатки древнего воспитания и древнего правления".

Из современников он выделяет немногих, например "честных мужей" графов Паниных. В своем сочинении князь не открывает всех своих политических и нравственных мечтаний, однако они вычисляются довольно отчетливо.

Щербатов - убежденный крепостник, но решительно возражающий против разорения крестьян вследствие разгорающихся дворянских аппетитов.

В "Повреждении нравов..." представлен некий вымышленный государь, обладающий разнообразными старинными добродетелями и имеющий "довольно великодушия и любви к отечеству, чтобы составить и предать основательные права государству, и - довольно твердый, чтобы их исполнять". "Основательные права" - это знакомые читателю этой книги слова: ведь именно об этом писали в ту пору Денис Фонвизин и братья Панины, желая ограничить самодержавие в пользу дворянства.

Праправнук историка, известный литературовед Д. И. Шаховской подсчитал разные "неудовольствия" своего прапрадеда: оказалось, что в трудах своих Щербатов три раза высказывает неудовольствие самой системой правления, пять раз - законами, пятьдесят раз - монархом, семь раз - правительством, десять раз - вельможами; всего - "семьдесят пять неудовольствий".

Прежде чем расстаться с этим деятелем, странным даже среди оригиналов XVIII столетия, сделаем еще два наблюдения.

Во-первых, Щербатов постоянно сам себе противоречит; обрушиваясь, например, на Анну Иоанновну и ее двор, он вдруг замечает, что их пороки происходят от малограмотности, "старинного воспитания": только что историк восхвалял старину, и вот оказывается, что именно в ней еще один источник повреждения нравов!

В другом месте Щербатов бросает многозначительную реплику: "нужная, но, может быть, излишняя перемена Петром Великим".

Он не может быть непросвещенным врагом нового, князь Михаило Михайлович: 15000 книг, пять иностранных языков... Разоблачив пагубное, по его мнению, петровское развращение, он вдруг вычисляет, что подобные же преобразования, если бы совершались постепенно, заняли бы двести лет, и тут восклицает: "Могу ли я после сего дерзнуть какие хулы на сего монарха изречи? Могу ли данное мне им просвещение, как некоторой изменник похищенное оружие противу давшего мне во вред ему обратить?"

Итак, противоречия, несогласованности... Однако полагаем, что здесь не слабость, а сила мыслителя, не имеющего пока законченной системы, но говорящего честно, не "подгоняющего ответ" задачи, а выставляющего живые противоречия живой жизни.

Честный, сомневающийся историк - вот первая черта. А вторая - трагедия этого человека.

В тиши своего кабинета, в потаенных семейных бумагах, он запирает, скрывает (и надолго!) свои резкие слова и странные, "не к веку", мысли...

А между тем статьи, записки, отдельные отрывки о своем времени - это ведь самые лучшие сочинения Щербатова; кстати, по форме и языку - значительно превосходящие его весьма тяжеловесные "легальные труды".

"Утешило меня письмо Ваше, - пишет он однажды приятелю, - ибо всегда приятно есть терпящему человеку видеть соучастников терпения своего".

"Соучастников терпения" почти совсем не было. Презирая развратный двор, не находя общего языка с большинством просвещенных современников, Щербатов смотрит на будущее почти безнадежно, о себе же пишет стихи:

Поверженный в печаль, в слезах тяжко рыдая, К единым к вам теперь я мысли обращаю, О книги, всегдашняя пища души моей...

Он не замечает прекрасной новой российской молодежи, главного "результата" столетнего просвещения; он не поймет того, что сделал Радищев, не угадает будущих веселых, свободных деятелей 1812 года, декабристской, пушкинской эпохи...

Рукопись "О повреждении нравов..." и ряд подобных были спрятаны от "злого глаза"; Екатерина подозревала своего бывшего историографа, но его потаенные труды, казалось, исчезли вместе с ним.

Времена были то суровее, то мягче; а мятежные рукописи и книги ожидали своего часа...

Новый царь Павел I разрешил Радищеву вернуться, но не в столицу, а в деревню около Москвы. Хотя известие о царской милости пришло зимой, в самую лютую сибирскую стужу, Радищев не стал дожидаться более мягкой погоды: очень уж не терпелось вернуться на свободу. И вот он помчался на запад, через тайгу, замерзшие реки, скорее, скорее...

Простудилась в дороге и умерла вторая жена Радищева, разделившая с ним сибирское заточение.

Когда же помилованный "государственный преступник" приехал в подмосковную деревню, оказалось, что свободы совсем мало. Выезжать из деревни нельзя, писать новые статьи и книги опасно. На службу не примут.

И тут Радищев впервые почувствовал, что устал и не знает, что делать. Даже читать хотелось уже не так сильно, как прежде.

Однажды к нему в дом вошли двое военных. Радищев решил, что это кто-то из охраны, постоянно за ним следящей. Не успел, однако, разглядеть гостей, как они тихо позвали: "Отец!" Александр Николаевич, оказывается, не узнал старших сыновей. За то время, что они не виделись, мальчики превратились в офицеров.

Прошло еще четыре года, и Радищеву вдруг передали, что он может вернуться в Петербург. На трон вступил новый царь Александр I, внук Екатерины II.

Радищева попросили вернуться на службу, участвовать в подготовляемых реформах.

Александр Николаевич был уже болен, волосы седые, говорить и писать ему нелегко...

К тому же он скоро узнал, что одним из его начальников назначен бывший фаворит Екатерины II граф Завадовский, который в 1790 году участвовал в суде над Радищевым.

Разве сам Радищев не написал когда-то в своей книге, что ни "помещик жестокосердый", ни один царь добровольно не уступит и малой части своей власти?

Помнил все, но не смог удержаться, не смог отказаться - и начал опять давать советы о том, как улучшить жизнь крестьян, обновить государственное управление, - в общем, как "осчастливить Россию".

- Эх, Александр Николаевич, - сказал ему граф Завадовский, - никак не уймешься, опять за свое!

Радищев расстроился. Он решил, что его, возможно, снова посадят в тюрьму за смелые идеи. Но второй раз идти в ссылку у него уже не было сил. Дома Радищев спросил своих близких:

- Ну, что вы скажете, детушки, если меня опять сошлют в Сибирь?

Потом, говорят, прибавил: - Потомство за меня отомстит.

Оставшись один, он принял яду.

Дети прибежали, вызвали придворного врача, но было уже поздно. Вскоре Радищева не стало.

Так окончилась жизнь Александра Николаевича Радищева. Врач, который пытался его спасти, печально произнес: "Видно, что этот человек был очень несчастлив".

Меж тем копии с запрещенной книги Радищева продолжали расходиться по стране.

Рукопись же князя Щербатова "О повреждении нравов..." сохранялась у детей, потом у внуков князя-историка.

Жизнь потомков складывалась так, что сочинению, задевавшему восемь царей, лучше было не выходить наружу... Сначала - 1812 год, когда в московском пожаре сгорели тысячи драгоценных книг и манускриптов - в том числе "Слово о полку Игореве": бумаги Щербатова уцелели чудом, на некоторых все же - следы огня... Затем суровые гонения двух царей: как видим, вольный дух в этом семействе был силен и неистребим... Один внук, умный, веселый Иван Щербатов, арестован и сослан на Кавказ; он был близок к декабристам, пытался заступиться за униженных, несчастных солдат. С Кавказа Щербатов-внук не вернется... Его родная сестра, Наталья Щербатова, выйдет замуж за молодого, пылкого офицера-декабриста Федора Шаховского; несколько лет счастливой жизни, двое детей - а затем арест, ссылка мужа, его душевная болезнь, гибель...

Третий внук, сын одной из дочерей М. М. Щербатова, Михаил Спиридов, тоже декабрист, приговоренный к смерти, помилованный каторгой и умерший в Сибири...

Наконец, четвертый внук (сын другой дочери князя-историка) - знаменитый деятель русской мысли, Петр Яковлевич Чаадаев, которого Николай I велел объявить сумасшедшим за опасный образ мыслей...

Дети Радищева побаивались говорить о запретном сочинении отца, об его ссылке и самоубийстве. Внуки Щербатова молчали об архиве деда.

Только через 68 с лишним лет после смерти Щербатова историк М. П. Заболоцкий-Десятовский обнаруживает в архиве семьи Шаховских (прямых потомков Щербатова) важные неопубликованные бумаги предка.

17 мая 1838 года он писал Наталье Шаховской, вдове декабриста и внучке историка: "Вы приводите слова Гегеля, что мысль не пропадает. Да, как это справедливо, и надо признать, есть что-то таинственное в этой непропаже мысли, высказанной с убеждением, сердцем честным и правдивым... Отчего, например, не пропали, не сгнили (к чему они были уже так готовы) произведения Вашего деда, и отчего судьба натолкнула именно меня,-человека, так горячо сочувствующего ему в самых лучших, благородных его стремлениях, страждущего тем же, чем страдает он, - горячим сознанием нашего ничтожества, дисгармонии нашего механизма; болезненным раздражением при виде всякого насилия? Неужели все это случай, простой, капризный, слепой случай!"

В результате ряд никогда не публиковавшихся работ Щербатова появляется в российской легальной печати - все больше статьи по экономическим, финансовым делам; разумеется, главный труд - "О повреждении нравов..." - под запретом.

Но вот 15 апреля 1858 года вольная газета Герцена и Огарева "Колокол" извещает из Лондона: "Печатается Князь М.М. Щербатов и А. Радищев (из Екатерининского века) с предисловием Искандера" (то есть Герцена). 15 июля того же года сообщалось о поступлении книги в продажу.

Итак, через 68 лет после ареста, запрета "Путешествия из Петербурга в Москву" книга ожила, вышла на свободу.

Через 68 лет после кончины Щербатова, печалившегося о "повреждении нравов", его потаенная рукопись (кем-то присланная из России) превращалась в книгу...

Идея соединить в одном томе двух столь разных деятелей горячего революционера Радищева и благородного ценителя старины Щербатова, - идея, конечно, принадлежала самому Герцену. И вот какими словами "Искандер" приветствовал две тени далекого XVIII столетия:

"Князь Щербатов и А. Радищев представляют собой два крайних воззрения на Россию времен Екатерины. Печальные часовые у двух разных дверей, они, как Янус, глядят в противуположные стороны. Щербатов, отворачиваясь от распутного дворца сего времени, смотрит в ту дверь, в которую взошел Петр I, и за нею видит чинную, чванную Русь московскую, скучный и полудикий быт наших предков кажется недовольному старику каким-то утраченным идеалом.

А. Радищев - смотрит вперед, на него пахнуло сильным веянием последних лет XVIII века... Радищев гораздо ближе к нам, чем князь Щербатов; разумеется, его идеалы были так же высоко в небе, как идеалы Щербатова - глубоко в могиле; но это наши мечты, мечты декабристов".

В книге о прошлых веках легко переноситься через 20, 50, 68 лет... Но как долго, как бесконечно долго было в жизни. Радостно глядит 1858-й на далекий 1790-й...

В том, 1790-м, медленно везут в Сибирь Радищева; глубоко прячутся тетради Щербатова...

Дальше  

Сентябрь 1998