VIVOS VOCO: В.Э. Вацуро, М.И. Гиллельсон, "Сквозь «умственные плотины»"

“Между грамотеями не все равно обладают возможностью и способностию писать книги или журнальные статьи”.

Эту неоспоримую истину высказал Пушкин в “Путешествии из Москвы в Петербург”.

Пушкин размышлял о цензуре, ее правах, ее функциях, и о “классе” пишущих людей, имеющих столь мощное влияние на поколения читателей.

“Никакая власть, никакое правление не может устоять против всеразрушительного действия типографического снаряда.
<...> Мысль! великое слово! Что же и составляет величие человека, как не мысль? Так будет она свободна, как должен быть свободен человек: в пределах закона, при полном соблюдении условий, налагаемых обществом” [1].

Пушкин был совершенно прав, потому что ни в одном обществе свобода печати не бывает абсолютной. Через несколько десятилетий на другом континенте Марк Твен остроумно заметит, что пора подумать о том, как оградить свободу от печати.

Нужно было предупреждать распространение сочинений антиобщественных, порнографических, пресекать печатную клевету. В этом были согласны и Пушкин, и столпы николаевской цензуры.

Различия начинались там, где возникал вопрос, что понимать под «обществом» и каковы условия, которые оно налагает. В России было несколько обществ и много условий.

Было «общество» царя, III Отделения, двора.

Было «общество» Фаддея Булгарина.

Было «общество» Пушкина и его друзей.

И были другие «общества», вплоть до «общества» неграмотного крепостного крестьянства.

Цензура - неизвестно почему называвшаяся цензурой министерства народного просвещения, - служила интересам первого «общества». Она предупреждала появление сочинений, для него опасных и нежелательных. Она придирчиво проверяла кандидатов в издатели, руководствуясь понятиями о нравственности и благонадежности, продиктованными этим обществом. В число не допущенных к изданию попадали крупнейшие русские писатели - и безвестные литературные спекуляторы. Но обратимся к документам.

«Под осторожным колпаком»

25 августа 1827 года статский советник В.С. Филимонов просил о дозволении издавать ему с 1828 года ежемесячный журнал «Надежда, или Дневник русской словесности» и газету «Отголоски мира, или Дневник новостей, относящихся до политики, просвещения и общежития», а с 1829 года - журнал «Время, или Летописи наук и искусства (всемирный энциклопедический дневник)».

16 сентября Главный цензурный комитет, сочтя издателя благонадежным, разрешил оба издания на 1828 год.

Решение комитета встретило, однако, противодействие министра; 29 сентября Шишков наложил следующую резолюцию:

"Принимая во уважение, что издаются уже многие журналы подобного содержания с теми, которые намерен издавать г. статский советник Филимонов, и что прибавлять их число было бы бесполезно, - я не могу согласиться на издавание сих последних и вообще предлагаю Главному цензурному комитету обращать при таковых случаях больше внимания на известность авторов в ученом или литературном свете” [2].

Это незначительный сам по себе эпизод, взятый почти наудачу. За ним, однако, стоят подспудно направления царской политики.

Прежде всего, отметим решительное нежелание увеличивать число новых периодических изданий. Из этой и других глав книги читателю станет ясно, что это не прихоть министра, а (последовательный курс. Держать в узде печатное слово становилось все трудней, и предпочтительнее было не следить за тем, что уже напечатано, а просто не допускать написанное в печать.

Во-вторых, министр остерегается разрешить издание лицу, не имеющему, по его мнению, должного литературного имени.

Владимир Сергеевич Филимонов не был известен министру просвещения и некогда литератору А.С. Шишкову, который в простоте душевной полагал, что тем самым он неизвестен в “ученом или литературном свете”. Но Шишков ошибался.

Правда, литературное имя Филимонова никогда не было слишком громким. Но он занимал свое место в “парнасском адрес-календаре”, и место это было более заметным, чем, скажем, какого-нибудь издателя “Северного Меркурия”. Стихи Филимонова появлялись во многих журналах и альманахах 1820-х годов, и поэма “Дурацкий колпак” была даже популярна. Он отослал ее Пушкину с посвящением:

А.С.Пушкину

Вы в мире славою гремите;
Поэт! в лавровом вы венке.
Певцу безвестному простите:
Я к вам являюсь - в колпаке.

Спб. Марта 22, 1828.

Пушкин ответил стихотворением “В.С. Филимонову при получении поэмы его “Дурацкий колпак”:

Вам музы, милые старушки,
Колпак связали в добрый час,
И, прицепив к нему гремушки,
Сам Феб надел его на вас.
Хотелось в том же мне уборе
Пред вами нынче щегольнуть
И в откровенном разговоре,
Как вы, на многое взглянуть;
Но старый мой колпак изношен.
Хоть и любил его поэт;
Он поневоле мной заброшен:
Не в моде нынче красный цвет.
Итак, в знак мирного привета.
Снимая шляпу, бью челом,
Узнав философа-поэта
Под осторожным колпаком.

Пушкин был откровенен с Филимоновым. Заброшенный “поневоле” старый колпак - это фригийский красный колпак якобинцев, а “не в моде нынче красный цвет” - намек на недавние политические события. Обо всем этом в 1828 году лучше было не упоминать, тем более письменно.

Шутливый тон послания и подтрунивание над Филимоновым в письмах не исключало дружеского отношения Пушкина к “философу-поэту под осторожным колпаком”. Нужно думать, что и вечеринка у Филимонова, последовавшая за выходом его поэмы, 17 апреля 1828 года, где Пушкин был вместе с Жуковским, Перовским и Вяземским, была не только веселой холостой пирушкой. В 1840-х годах Филимонов рассказывал о ней будущему библиографу Г.Н. Геннади как о “литературном вечере”:

“Он вспоминал с восторгом о прежних лит<ературных> вечерах и сказал, что последний настоящий лит<ературный> вечер б<ыл> у него, когда к нему сошлись все спрыснуть «Дурацкий колпак». У него были кн<язь> Вяземский, Пушкин, Жуковский, не помню кто еще, но только все известные литераторы. При этом Филимонов, как гастроном, прибавил: «славно поужинали»”.

Хранитель воспоминаний о 1820-х годах, Филимонов охотно показывал свои литературные сокровища, - а их было много (к сожалению, до наших дней они не дошли).

“Между письмами, которые он мне показывал, - продолжает Г.Н. Геннади, - есть письма А. и В. Пушкиных, Жуковского, Вяземского, Воейкова, Измайлова, Карамзина, Дмитриева, Каченовского, Малиновского, Мерзлякова, кн<язя> Долгорукова (ужасно неразборчивых), Лонгинова и других. Мне любопытно было видеть их. Здесь же видел собственноручное послание к нему А. Пушкина. Оно написано на лоскутке бумаги, только с 2 перемарками, четко, хотя небрежно. Филимонов послал к нему свой «Дурацкий колпак» утром, Пушкин в постели написал это послание - после напечатанное” [3].

Таков был человек, “не получивший известности в литературных кругах”.

Впрочем, через четыре года властям пришлось обратить внимание на его литературные связи. В 1831 году он был арестован по ложному доносу об участии в тайной организации Сунгурова [4]. В его бумагах были обнаружены письма декабристов Г.С. Батенькова и А.Н. Муравьева и копия письма декабриста В.И. Штейнгеля Николаю I, написанного в крепости 11 января 1826 года. В письме говорилось о развитии свободомыслия в России. “Правительство, - писал в нем Штейнгель, - потеряло народную доверенность и сердечное уважение и возбудило единодушное общее желание перемены в порядке вещей” [5].

Бумаги декабристов были у Филимонова уже в 1826 году. Осторожный “философ-поэт” собирал “любопытные бумаги, особенно до России касающиеся”. Не возникали ли все эти вопросы в разговорах Пушкина с Филимоновым в 1828 году? Тогда намеки в послании Пушкина становятся более понятными.

В 1827 году декабристские связи Филимонова еще не были известны правительству. И тем не менее он получил отказ. Неосведомленность Шишкова обернулась безошибочным чутьем.

Наследник графа Хвостова

Клички, как правило, выдумывают остроумные люди. Нельзя отказать в наблюдательности и юморе тому остряку 1820-х годов, который назвал литератора Бориса Михайловича Федорова наследником графа Хвостова. Современному читателю имя Хвостова ничего не говорит. Между тем во времена Пушкина эта фигура была притчей во языцех. Граф Хвостов писал высокопарные оды и тяжеловесные басни. Бездарность роднила Федорова и графа-графомана. Поэтому-то его и прозвали наследником графа Хвостова. Увы! острота оставалась только остротой. Хлеб насущный Федоров вынужден был зарабатывать сначала службой (он был мелким чиновником), а затем литературной поденщиной. Денег все время не хватало. И Федоров решил поправить свои дела изданием газеты.

Прошение Федорова попало в III Отделение. Рассмотрев его просьбу, Фон Фок составил докладную записку “О титулярном советнике Федорове, предполагающем издавать газету: С.-Петербургский дневник”. Прочтем эту записку, находящуюся в делах за 1828 год:

“Федоров никогда, нигде и ничему не учился. Он не знает вовсе никаких наук, не знает никаких языков, С французского языка он еще может переводить при помощи лексикона, но немецкого и английского вовсе не понимает. Страсть к авторству увлекла его с молодых лет на литературное поприще, на котором он в продолжение десяти лет был освистываем в журналах и получил название в публике наследника графа Хвостова, который есть его меценат и покровитель. Федоров чрезвычайно плодовит, и писал во всех родах. Он уже издавал журнал под заглавием «Аспазия», который был весьма дурен и отринут публикою. Он писал трагедии. драмы, комедии, которые по покровительству были приняты на театр и упали после нескольких представлений.
Его мелкие стихотворения написаны без вкуса и ума: это набор слов с рифмами; проза обнаруживает недостаток учения и мыслей. Он весьма плохо пишет по-русски, и что хуже, не знает того, что пишет дурно. Эпиграмма Пушкина на счет <его> живо и правильно изображает его литературные таланты:

Федорова Борьки (т. е. Бориса),
Мадригалы горьки,
Эпиграммы сладки,
Комедии гадки!

Это совершенная правда! Будучи всегда незначащим писцом по службе и не показываясь нигде, как в гостиной графа Хвостова, он был выведен на свет Александром Ивановичем Тургеневым, который употреблял Федорова для писания множества писем, развозки визитных билетов, разных комиссий, выписок для своей библиотеки из архивов и т.п. и за это доставил ему два ордена и чин. После отставки Тургенева Федорову не понравилось служить при деятельном и деловом Карташевском, и он вышел в отставку, чтобы промышлять литературою при помощи покровителей. Он беспрестанно увивается в передних и всем людям в значении посвящает свои книжки, стихи и куплеты.
Какой-то добрый гений надоумил наконец Федорова приняться за издание журнала «Новая детская библиотека». Как от сего рода издания не требуется ни большой учености, ни красот слога и воображения, то журналец его по справедливости можно назвать весьма изрядным, особенно при совершенном у нас недостатке книг сего рода.
Федоров ничтожен в политическом отношении. Он от роду не читывал ни одной политической книги и вероятно, даже иностранных газет. Но как он искатель и из низкого происхождения, то он из протекции или но незнанию позволит управлять собою каждому, который только ослепит его блеском знатности или богатства. Характера он чрезвычайно раздражительного и мстительного до крайности. Комедии его суть не что иное, как пасквили на лица. Во время представления он даже наряжал актеров наподобие описанных им лиц. Поведения он не дурного, и об нравственности его нельзя было бы сказать худо, если б не носился слух, что он, женившись на воспитаннице Кокошкина, заставил жену свою, на первый день после брака, написать письмо к своему воспитателю, что муж не нашёл в ней желаемого, и потому она требует вознаграждения. Эта черта, за справедливость коей трудно ручаться, доказывает только, к чему полагают способным Федорова.
На счет регулярности его, столь необходимой при издании газеты, также нельзя сказать утвердительно. Он за целый год должен типографщику Смирдину, который сверх того должен бегать за ним, чтобы выпросить материал для составления маленькой книжечки в месяц. Здесь должен еще прибавить характеристическую черту: Свиньин, издатель Отечественных записок, путешествуя по России, поручил Федорову наполнять книжки готовыми материалами, и за это платил ему по сто рублей в месяц. Свиньин должен был отнять у него редакцию, за неисправность и за введение брани в журнал. - Мы не распространяемся в разбирательстве представленной Федоровым программы, которая представляет многие противуречия.
Странно и удивительно, что все одни литераторы, так сказать, из задней шеренги, стремятся насильно издавать непременно газеты - а не хотят браться за журналы. Если бы не предусмотрительность государя императора, то уже издавалось бы к новому году три новые газеты, из коих каждая обещалась только печатать из официального одного Journal de Petersbourg, - то есть каждая появлялась под покрывалом смирения. - Подлоги слишком очевидны - только хочется получить позволение, чтобы испорченному юношеству, выставляющему других на сцену, дать свободное поприще.
Если мы смеем объявить свое мнение, то во уважении долговременного бумагомарательства Федорова и того, что он не замечен в правилах противообщественных, также за то, что его «Новая детская библиотека» безвредна, можно позволить ему издавать еженедельный литературный журнал - но не газету, чтобы по крайней мере на первый год отбиться от толпы новых газетчиков и показать злонамеренным людям, выжидающим в молчании поры, что правительство не только истребляет самое зло, но даже не дозволяет им пользоваться слабыми людьми как орудием” [6].

Записка Фон Фока обнаруживает доскональное знание жизни и журнальной деятельности мало приметного литератора Федорова; пожалуй, во всей записке имеется лишь одна ошибка: эпиграмма Дельвига на Федорова приписана Пушкину.

Можно себе представить, как основательно было организовано наблюдение за писателями первого ранга.

Николай I принял рекомендации III Отделения. Он отказал Федорову в издании газеты, разрешив издавать журнал “Санкт-Петербургский зритель”. 8 ноября 1827 года Шишков поставил об этом в известность Главный цензурный комитет [7].

Так кончилось дело об издании, замышляемом человеком бездарным, принадлежащим к “задней шеренге”, человеком морально нечистоплотным, пользующимся литературой для низких, своекорыстных целей. Но он не был замечен “в правилах противообщественных”, он был “ничтожен в политическом отношении”. Этого оказалось достаточно. Ему можно было разрешить издавать журнал. Репутация человека, не разбирающегося в политике, была в глазах III Отделения скорее плюсом, чем минусом. Во всяком случае, он был более приемлем, нежели издатель знающий, образованный, понимающий толк в политике, но за взгляды которого нельзя было заранее поручиться.

В записке Фон Фока о Федорове и резолюции Шишкова о Филимонове есть внутренняя общность. И та и другая направлены к одной цели: воспрепятствовать изданию новых газет. Газета больше всего влияет на общественное мнение. Через несколько лет Николай I запретит Пушкину именно издание газеты.

Монополия на газету с политическими новостями прочно удерживалась за издателями “Северной пчелы”, людьми, репутация которых устраивала правительство.

Но, пожалуй, интереснее всего в записке о Федорове - боязнь Фон Фока что “наследник графа Хвостова” может оказаться орудием в руках каждого, “который только ослепит его блеском знатности или богатства”. Не трудно догадаться, что управляющий канцелярией III Отделения имеет в виду в первую очередь передовых дворянских писателей. Ведь все они были на подозрении у правительства, все неблагонадежны.

А не за горами было время, когда именно эти писатели стали добиваться для себя права издавать собственный журнал и даже газету.

Непрошеные опекуны

В главе о “Европейце” мы рассказали читателю, как болезненно восприняли писатели пушкинского круга запрет журнала Кирсевского. Среди них сразу же возникла мысль просить разрешения издавать новый журнал. Инициатором этого замысла был Жуковский. В том самом письме к Бенкендорфу, где он заступался за Киреевского, Жуковский, вопреки своей обычной мягкости и уступчивости, твердо заявил правительству:

“Хороший журнал литературный и политический есть для нас необходимость. Я не могу взять на себя издание такого журнала: не имею для того времени, но я мог бы быть наблюдателем за изданием согласно с видами правительства. Около меня могли бы собраться и наши лучшие, уже известные писатели, и все те, кои еще неизвестны, но имеют талант и, начиная писать, желают выйти на сцену, им приличную. В такой журнал могло бы войти и все европейское, полезное России, и все русское, достойное ее внимания. Журнал, издаваемый под моим влиянием, обратил бы общее внимание публики, которая имеет ко мне доверенность; и наши надежнейшие писатели, по той же доверенности, согласились бы все в нем участвовать. Таким образом их умственная деятельность была бы употреблена с пользою, и они, без всякого принуждения и опасения, действовали бы в смысле правительства; а литература получила бы направление более благородное и, будучи в одно время и голосом публики, и голосом правительства, сделалась бы необходимо деятельным способом теснейшего соединения между ними” [8].

В бумагах Жуковского, на черновике его письма к правительству о “Европейце”, значится перечень литераторов, которых он намечал в сотрудники журнала. Это тщательно продуманный список! Ядро его составляют писатели, которые, как и он сам, впоследствии участвовали в пушкинском “Современнике”: Баратынский, Гоголь, Вяземский, Денис Давыдов, Плетнев, Языков, Погодин, Розен, А.И. Тургенев, П.Б. Козловский, А.А. Краевский, А.Н. Муравьев, В.Ф. Одоевский. Конечно же, и Пушкин значится здесь одним из первых.

Много и молодых имен в списке Жуковского: И.В. Киреевский, В.А. Соллогуб, Е.П. Ростопчина, В.Г. Бенедиктов, В.И. Даль и другие.

В число сотрудников журнала Жуковский включил историка, статистика, географа К.А. Арсеньева, филолога Г.П. Павского, Е.А. Энгельгардта (директора Царскосельского лицея в 1816 - 1823 годах), профессора того же лицея И.П. Шульгина.

Список Жуковского разнороден: наряду с Пушкиным, Гоголем, Вяземским, А.И. Тургеневым, В.Ф. Одоевским, Баратынским в него включены писатели, занимавшие более умеренные и даже консервативные позиции. Однако основное ядро этого списка составляют передовые дворянские писатели и молодые литераторы, тяготевшие к ним [9].

В то же время в списке Жуковского отсутствуют литераторы, печатавшиеся в булгаринских изданиях. Это было не случайно! Жуковский стремился отгородиться от “торгового” направления в журналистике.

Итак, и список Жуковского, и его декларация шефу жандармов крайне принципиальны. На этот раз речь шла не просто об очередном проекте нового журнала; не еще один журнал - а правительственный орган, которым будут руководить передовые дворянские писатели.

В.А. Жуковский
Гравюра Т. Райта с оригинала К. Брюллова

Ходатайство Жуковского не имело успеха. Год спустя с проектом издания подобного журнала выступил Вяземский. История этого проекта такова. 19 февраля 1833 года видный политический деятель Лафайет выступил во французском парламенте против политики русского правительства, обвиняя Николая I в преследовании поляков. Речь Лафайета вызвала взрыв антирусских настроений в Западной Европе; русское правительство хранило молчание. 17 марта 1833 года газета “Journal de Franсfort” в редакционной статье писала, что политика молчания встречает сочувствие только в высших кругах общества, что народы не понимают ее, а это в свою очередь приводит к тому, что в Западной Европе появляются многочисленные противники России, и что самое прискорбное - они рекрутируются не только из рядов революционеров и либеральной оппозиции, но и из простого народа; по мнению газеты, в век дискуссий и публичных обсуждений лишь виновные не отвечают на нападки.

Подобные размышления о печати совпали с точкой зрения Вяземского. В марте - апреле 1833 года он написал меморандум “О безмолвии русской печати”. Вот текст этого документа в русском переводе:

“Статья в “Journal de Francfort” от 17 марта 1833 года заслуживает внимания нашего правительства. Эта статья, посвященная бесстрастному безмолвию русской печати среди тысячеголосой иностранной прессы, столь враждебной к России, содержит весьма здравые взгляды и мнения, которые было бы хорошо принять во внимание.
Презрительное молчание может выражать благородство человека, который, имея чистую совесть, пренебрегает единоборством с клеветниками и предоставляет общественному мнению, в конце концов, отомстить за него. Впрочем, не всегда следует поступать именно таким образом, и иногда из уважения к тому самому общественному мнению, которым надо дорожить, добросовестный человек обязан выступить и опровергнуть обвинения, воздвигнутые против него. Во всяком случае подобное самоотвержение и долготерпение недопустимы, когда речь идет о взаимоотношениях между общественными силами. А нельзя не видеть, что в наши дни пресса является могущественной силой. Кто мог бы отрицать ее влияние и тиранию ее злоупотреблений? Следовательно, с ней необходимо бороться равным оружием и на той же самой арене, на которой она распространяет свое узурпаторское владычество.
Ныне, когда различные мнения провозглашаются столь властно и столь громко, когда мысль и слово двигают народами, подтачивают и взрывают здания многовековой давности и на их развалинах воздвигают новый порядок вещей, и этот новый порядок вещей, в свою очередь, может быть ниспровергнут, невозможно и думать о том, чтобы пресечь эту вездесущую разрушительную деятельность, если не прибегать к доводам морали и рассудка, если не вызвать обратного действия при помощи другой силы, которая восстановит равновесие среди этих элементов беспорядка.
Для блага государства недостаточно, чтобы действия русского правительства носили характер прямодушия и бескорыстия, проистекающий от высоких чувств и властной руки того, кто правит Россией. Недостаточно, чтобы имя русского занимало почетное место в истории нашего времени и сверкало в нем отблеском того, кто представляет это имя на вершине власти и нации. Хорошо получить отпущение грехов и быть оправданным на Страшном Суде истории: но правительство является силой жизненной и действенной; нужно, чтобы за него было не только будущее, но и настоящее. Правительство должно влиять на общественное мнение, принимать участие в ежедневных спорах, выступать в свою защиту, когда его обвиняют, отстаивать свои права, когда на них покушаются, объединять умы вокруг своего знамени, вести за собою общественное мнение, этого тайного соперника, тем более враждебного, чем менее он осведомлен.
Эта задача тем легче, благороднее и благотворнее, чем возвышеннее намерения правительства и чем сильнее, безупречнее его поступки. Не сознавать безотлагательности этой задачи - значит обманывать себя в отношении нынешнего состояния умов и требования обстоятельств; это значит, пользуясь защитой анахронизма, поставить себя вне современных событий; это значит отрицать движение и в то время слышать, как гремит гром, лишь присутствовать при разрушениях, когда должно воздвигать плотину, пытаясь дать этому движению предохранительное и защитное направление. Во всяком случае зачем предоставлять событиям возможность дойти до крайности и лишь тогда действовать, когда зло совершится? Воздействие рассудка должно быть примиряющим и предупреждающим.
Триумф справедливого дела является без сомнения наилучшим результатом во всяком столкновении, но медленная, постепенная и несомненная победа права также обладает моральной силой, коей правительство не должно пренебрегать; подобная же победа может быть лишь детищем убеждения. Чем более порицают злоупотребления современной печати, чем пристальнее задерживают внимание на ее опасностях (а ведь даже наиболее усердные сторонники ее свободы не могут их. отрицать), тем более следует признать, сколь не политично увеличивать злонамеренное воздействие прессы, отвергая благо, которое она могла бы, в свою очередь, принести.
Поступать таким образом - это значит не вынуть шпагу из ножен в момент
опасности, чтобы не краснеть от необходимости скрестить оружие с убийцей, готовым поразить жертву.
Даже в те времена, когда всемогущество прессы не было в действительности таким, как ныне, власть охотно пользовалась этим оружием. Наполеон умел властвовать, и что же, он, который для утверждения власти более сильного поставил под штыки всю Европу, не считал, однако, унизительным для защиты своего дела сражаться на арене журналистики. Екатерина II также с поразительным успехом пользовалась печатью. Не забудем, что в обоих этих случаях пресса едва достигла уровня второразрядной силы. А ныне, когда пресса заявляет права на диктаторство, насколько союз с ней более весом.
Итак, следовало бы пожелать, чтобы наше правительство не пренебрегало этой помощницей, поддержку которой не отвергали не только правительства, видевшие в гласной защите своих прав необходимый элемент своего существования, но и те, кои провозглашали монархические принципы во всей их целостности. Официозные газеты Пруссии и Австрии действуют в этом направлении и вносят свой вклад в борьбу противоположных мнений, властвующих над умами. Лишь одни мы остаемся позади с нашей «Journal de St-Petersbourg», слишком безобидной и молчаливой для нашего времени. Европа судит о нас невежественно и недобросовестно. Кто же виноват в этом? Что предпринимаем мы для опровержения клеветы и ошибочных мнений? Молчать - это значит признать себя неправым.
Подобная политика могла еще иметь место, когда ее поддерживал авторитет Екатерины II. Европейская пресса была ее смиренной и покорной служанкой. Все выдающиеся политические и литературные деятели ее эпохи были ей преданы. Вольтер, Даламбер и многие другие писали как бы под ее диктовку и были глашатаями ее политических воззрений, ее побед и ее завоеваний. Это добровольное подчинение общественного мнения в ее пользу неминуемо должно было помочь ей в ее проектах и облегчить их осуществление. Было бы ошибочно предполагать, что лишь личное тщеславие побуждало ее осыпать щедротами известных писателей и приобретать их приверженность. Екатерина II была философом XVIII века, подобно тому как Петр I был голландцем или немцем. Она от этого была не менее самодержавна, а он не менее русский; наоборот, благодаря этому она была еще более самодержавной, а он еще более русским. Особенности, свойственные Екатерине II и Петру I, были для них не целью, а средством: в обоих случаях единственной целью была сила, достоинство и всемогущество России.
Чтобы понять, насколько важно иметь прессу на своей стороне, остановимся на разделе Польши и на последних событиях, которые завершили дело Екатерины II. Раздел был совершен исключительно в духе завоевания и владычества, он был выгоден России и наносил ущерб европейским интересам. Тем не менее он почти не вызвал возражений и антипатии народов. Почему? Общественное мнение, созданное прессой, было благоприятно для России. Недавние же меры, свидетелями которых мы были, меры, настоятельно вызванные всем ходом вещей, национальной честью, неприкосновенностью права, всеми интересами, которые правительство должно защищать, чтобы существовать, вызвали в Европе результат, совершенно противоположный изложенному выше. Причиной этого было то, что вся европейская пресса встала на защиту Польши, в то время как нашу победу поддерживало лишь безмолвие нашей печати, сознание справедливости и реальность совершившихся фактов.

П.А. Вяземский
Рисунок Т. Райта

Если бы в эти дни мы располагали органами печати, преданными нашему делу, возбуждение и раздражение умов было бы менее резким, наше право менее оспаривалось бы и весь вопрос был бы менее обострен. Если бы клевета, ошибочные и предвзятые мнения были громогласно опровергнуты, то без сомнения состояние умов было бы спокойнее и политические отношения менее затруднительны. Ибо даже те правительства, которые без сомнения неблагожелательно относятся к злоупотреблениям прессы, под каким бы знаменем они ни шествовали, с трудом сдерживают в своих странах антирусское движение, волнующее народы. Французская и английская печать дают нам достаточно доказательств этому. Правительства” наиболее сильные, наиболее дружественно расположенные к нашему правительству, наталкиваются на сопротивление народов, как только речь заходит о русских интересах. Немецкая пресса также относится враждебно к нам и, никак не направляемая нами, передает отголоски. доносящиеся из Франции и Англии.
Итак, настоятельно необходимо, чтобы русские дипломаты в Европе располагали расторопными и преданными органами, могущими влиять на умы в должном направлении, заставить услышать голос рассудка и убедить. Необходимо также, чтобы в состав наших посольств входили образованные, хорошо воспитанные и обладающие достаточным умственным кругозором русские, которые могли бы принимать участие в спорах, русские, отлично знающие свою страну, преданные ей сердцем, по убеждению, связанные с ней традицией, а не только политическими и официальными интересами. Наша дипломатия должна быть не только органом кабинета министров, она должна стать органом страны в моральном, интеллектуальном и национальном отношении.
Вот какую пропаганду мы должны вести, пропаганду, достойную добросовестного правительства, великого народа и прямодушного монарха. Европа достаточно боится нас, и мы должны доказать ей, что сотни тысяч наших штыков не являются единственной основой нашего могущества, но что наша мощь покоится на принципах более высокого порядка и что мы сильны лишь потому, что мы достойны быть сильными. Только путем споров, убеждений, с помощью прессы мы можем показать себя в этом новом свете. Конечно, имя императора, стоящее выше всех нападок, должно оставаться вне этих споров, которые не должны затрагивать ничего лишнего, а касаться лишь широких вопросов, мудрой политики и справедливости.
Но было бы еще лучше, если бы правительство выпускало на русском языке журнал под своим руководством, с двойной целью: этот журнал должен был бы стать посредником между Европой и Россией, между правительством и народом. Ибо безмолвие, которое хранит наше правительство в своих внешних связях, имеет дурные последствия и внутри страны. Число русских писателей увеличивается со дня на день, пресса становится более деятельной, необходимость дать работу мысли проявляется во всех классах общества. Правительство должно со вниманием отнестись к этому явлению, оно должно овладеть этим умственным движением, дать ему здоровое направление. Все попытки публичного обсуждения, которые правительство производило или разрешало в последние годы, дали самые удовлетворительные результаты.
Публика по своей природе тщеславна: польщенная тем, что с ней заговорили, и знаками внимания, которые проявили по отношению к ней, она бывает удовлетворена и признательна, даже если хотят ее обмануть. Насколько же она будет более восприимчива к действиям правительства, если эти действия будут откровенными и прямыми, если она увидит, что власть желает быть понятой и оцененной. Все талантливые люди присоединились бы к подобному предприятию, оно собрало бы и поглотило бы в своей деятельности все индивидуальные деятельности, которые теперь проявляют себя изолированно, разобщенно, не сознавая своего призвания; видя, что правительство обходится без них, они иногда противостоят ему и критикуют его. Подобная газета сразу же парализовала бы все фрондирующие и противоречащие элементы среди молодых литераторов, так как открытое правительством поприще для талантов удовлетворило бы честолюбие всех и дало бы возможность развивать способности на законном основании.
Наиболее благотворные мероприятия власти часто не находят у нас отклика и поддержки, которая им необходима, так как они не бывают обоснованы, подготовлены и объяснены путем обсуждения. Налицо пассивная покорность, однако нет сознания исполненного долга, и злоупотребления возникают как следствие моральной опустошенности. Если власть прямодушна, она может и должна быть откровенной: подобная откровенность является источником большей уверенности в своих действиях. Верховная власть должна быть у нас во главе всякой деятельности и развития страны. Зачем же ей пренебрегать и оставлять вне своей деятельности элемент наиболее плодотворный - силу интеллекта? Цензура, которая препятствует злу, является лишь негативной, инертной силой: нужна сила активная, творческая сила, сила прессы, творящая благо. Правительство должно не только внушать к себе уважение вовне, политикой своего кабинета, но также и с помощью общественного мнения; необходимо также, чтобы действия правительства были поняты внутри страны и чтобы образовался национальный дух, который может и должен быть у нас духом правительства. Но для того, чтобы достигнуть этой двойной цели, надо действовать. Пресса есть, она ждет только сигнала” [10].

Меморандум Вяземского явно написан от группы писателей, претендовавших быть идейными опекунами Николая I. Конечно, мысль о том, что правительство прислушается к голосу наиболее просвещенных писателей, некогда близких к деятелям декабристского движения, была утопичной. Это ясно нам, потомкам. Но это не было ясно современникам. Надежда на просветительский курс Николая I определяла отношение Пушкина и его друзей к правительству в начале 1830-х годов. В июле 1831 года Пушкин писал Бенкендорфу:

“С радостью взялся бы я за редакцию политического и литературного журнала, т. е. такого, в коем печатались бы политические и заграничные новости - около которого соединил бы писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые все еще дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению” [11].

Таков же был, как мы видели, и план Жуковского, таково же было и предложение Вяземского.

Проекты Пушкина, Жуковского и Вяземского (равно как и задуманная Пушкиным газета “Дневник”) были звеньями единой цепи: писатели пушкинского круга пытались стать официальными глашатаями просветительских идей. Излагая свой разговор с Пушкиным, Н.А. Муханов записал 5 июля 1832 года в дневнике:

“Цель его журнала, как он ее понимает, - доказать правительству, что оно может иметь дело с людьми хорошими, а не с литературными шельмами, как доселе было. Водворить хочет новую систему” [12].

Правительство не откликнулось на предложение Пушкина, Жуковского и Вяземского. Конечно, Николай I понимал несоизмеримость морального авторитета лучших писателей страны и булгаринской журнальной клики; но, боясь независимой мысли, чуждаясь истинного просвещения, правительство предпочло остаться с “литературными шельмами”, с “Северной пчелой”.

В поисках анонима

Можно ли анонимно подать прошение об издании газеты? На первый взгляд это кажется абсурдным. Кто же будет рассматривать прошение, если проситель неизвестен?

Между тем анонимное прошение было не только подано, но и рассматривалось правительственными инстанциями. Об этом мы узнаем из архива III Отделения.

Записка написана каллиграфическим почерком отличного писца, подпись под ней отсутствует. По своим мыслям она во многом совпадает с меморандумом Вяземского; аноним писал:

“Цель этой газеты могла бы состоять в том, чтоб объяснять русским читателям желания правительства при том или другом новом постановлении и рассматривать текущие современные события Европы с точки зрения, свойственной русскому, понимающему, что для его великого отечества нет образцов нигде, что оно само себе образец и что действия правящей им священной власти - суть единственно полезные, единственно благодетельные для него нововведения..." [13].

Итак, перед нами еще один проект создать официозный печатный орган. Но кто его автор? Ознакомимся поближе с проектом - это поможет нам обнаружить анонима.

Большая часть записки посвящена резкой критике газеты Булгарина:

“Переводятся ли в «Северной пчеле» известия о революции, имевшей следствием отделение Бельгии от Голландии, или об участии, какое принимал народ в спорах герцогини Беррийской и герцога Бордосского с младшею линиею Орлеанского дома, королевы Христины с доном Карлосом, или о нынешнем государственном преобразовании Испании, вследствие изгнания дона Карлоса; о религиозных спорах в Великобритании и зарождающейся теперь от того всеобщей революции в Ирландии; о волнениях в сенате Соединенных Американских Штатов или об оскорблениях, наносимых королю французскому, - никогда при этом не бывает статьи, которая заключала бы в себе или исторический взгляд на отношение отделившегося государства к тому, с которым оно было связано, или размышления о непрочности спокойствия в таком государстве, где народ соединен с верховною властию только слабыми политическими узами <...>
Она не может руководить мнением читателей, ибо сообщает только новые известия без всякого истолкования, а из читателей ее 9/10 частей сами не в силах растолковать то, что прочтут в ней, и притом растолковать так, как следовало бы русскому подданному <...>
За недостатком дельных и истинно полезных политических статей, большая часть листов “Северной пчелы” наполняется статьями литературными, на которые, кажется, издатели преимущественно и обращают свое внимание, наполняя чем попало часть политическую, как всегда успешно содействующую к распродаже газеты. В литературной же части они спорят с своими журнальными противниками, помещают статьи о театрах, извещения о новых магазинах, кондитерских или пишут насмешки над русскими нравами, доказывающие, что они знают русские нравы не более, как следует знать иностранцам” [14].

Далее автор записки писал, что “большая часть литераторов, с огорчением видя чисто денежное направление «Северной пчелы», удаляются гласно от всех изданий, находящихся под влиянием сей газеты” [15]. Именно от лица этих писателей - противников Булгарина - представлена записка:

“Многие из русских литераторов с прискорбием видят такое состояние отечественной литературы, вредное внутри государства и покрывающее нас стыдом перед иноземцами; но рвение каждого из нас останавливается опасением услышать отказ, который в публике, получив вид недоверенности к ним правительства, помрачит их доброе имя, коим дорожат они. Они не могут просить дозволения издавать газету, пока не получат дозволения просить о сем. <...>
Если правительству угодно будет почтить благоприятным ответом эту просьбу, то предлагающие ее за счастие себе поставят открыть свои имена и представить подробную программу издания, но до того времени берут смелость умолчать имена свои, которые, в случае отказа, знать было бы бесполезно” [16].

Странное, весьма странное впечатление производит заключительная часть записки. Представим себе на минуту, что правительство решило начать переговоры. К кому оно должно было бы обратиться? Дать объявление в “Санкт-Петербургских ведомостях”, что лиц, подавших анонимную записку, просят явиться в Главное цензурное управление?

И самое главное - как были запуганы люди, что они не решались “просить дозволения издавать газету, пока не получат дозволения просить о сем”.

По своей казуистической тонкости эта фраза придает всей записке особую психологическую тональность, являясь самовыражением униженности и забитости, более свойствейных, казалось, гоголевскому Акакию Акакиевичу, нежели писателю. Может быть, и в самом деле эта записка - мистификация, плод измышления какого-нибудь спившегося с круга чиновника 14-го класса, злая шутка, написанная на пари в захудалом трактире? Это вероятное предположение становится невероятным, когда мы вспоминаем все содержание записки: едкие выпады против “Северной пчелы” написаны пером профессионального литератора, понаторевшего в словесных схватках, изощренного в метафизических прениях. Итак, анонима надо все-таки искать среди журналистов того времени.

Приступим к розыску. Вначале попытаемся установить, когда была составлена эта записка. В ее тексте имеется ссылка на “нынешнее государственное преобразование Испании”, т.е. на статут 10 июля 1834 года об учреждении в Испании двухпалатных кортесов. Это позволяет датировать записку второй половиной 1834 или началом 1835 года.

Более сложно установить - кто именно писал записку. Конечно, не писатели пушкинского круга. Связанные с лучшими традициями русского освободительного движения, Пушкин и его друзья с откровенной смелостью обращались к правительству, с “поднятым забралом” высказывали они свои мнения Николаю I и Бенкендорфу. И невольно мысль обращается к кругу “Московского вестника”, к московским литераторам, лишенным в эти годы своего печатного органа. Просматриваем комплекты этого журнала и находим в одном из номеров 1828 года следующий отзыв о “Северной пчеле”:

“Но не так удовлетворительны известия иностранные. Вместо того, чтобы ставить нас в такую точку, с которой могли бы мы видеть, что занимает умы в настоящее время в державах Европейских, наиболее обращающих на себя внимание всякого просвещенного, - вместо того, чтобы изображать нам перемены, происходящие во внутреннем устройстве государств, с их причинами, постепенным развитием и последствиями, - вместо того, чтобы выводить перед нами современные лица, действующие на поприще политическом, с их характерами и мнениями, согласуясь во всем этом с благонамеренными видами нашего правительства. Северная пчела представляет нам одни голые, неудовлетворительные известия о происшествиях, испещренных одними именами...” [17]

Критика “Северной пчелы” в “Московском вестнике” и в анонимной записке разительно похожи друг на друга. Даже человек, неискушенный в филологической премудрости, поймет, что та и другая критика написаны, по-видимому, одним автором. Но кто же этот автор? В примечании к рецензии “Московского вестника” сказано, что “замечания на политическую часть Северной пчелы в этом разборе писаны издателем «Московского вестника»” [18], т.е. М.П. Погодиным. Следовательно, и анонимная записка, по всей вероятности, написана им. Во всяком случае можно безбоязненно утверждать, что эта записка была подана в III Отделение литераторами, принадлежавшими к кругу скончавшегося в 1830 году “Московского вестника”.

Доказательства налицо. И тем не менее остается сомнение. А заключительная часть записки? Неужели она также написана Погодиным, с которым Пушкин издавал в свое время “Московский вестник”, тем самым Погодиным, которого Пушкин хотел в 1832 году видеть сотрудником своей несостоявшейся газеты?

Михаил Петрович Погодин - сын мелкого канцеляриста (отпущенного на волю крепостного графов Салтыковых) - был человек практичный, не без способностей, упорно добивавшийся своего места под солнцем, в 1835 году он занял, наконец, кафедру русской истории в Московском университете. Восхождение по лестнице социальной иерархии было благополучно закончено. Но невеселые воспоминания детства и юности навсегда запомнились ему. Они приучили его быть осторожным, порой даже излишне осторожным. Так жизненный дебют Погодина объясняет нам невероятную робость заключительной части анонимной записки, заискивающие выражения и униженную интонацию последних ее фраз.

М.П. Погодин

А какова оказалась судьба записки? Она была передана в министерство народного просвещения. Уваров дал отрицательный отзыв - по его мнению, в России не было человека, который мог бы стоять во главе подобной газеты [19] - и возвратил записку в III Отделение. Там она и закончила свой путь. Правительству не было “угодно почтить благоприятным ответом эту просьбу”.

“И без того много”

Мы ознакомили читателя лишь с наиболее значительными, и в первую очередь с неизвестными проектами. А их было куда больше.

В конце 1827 года Адам Мицкевич просил разрешить ему издавать в Москве на польском языке журнал “Ирида”. Последовал отказ.

В 1833 году предполагал издавать журнал московский литератор Н.А. Мельгунов. Но свое прошение, поданное в цензурный комитет, он вынужден был взять обратно. В письме к С.П. Шевыреву он писал:

“...книгопродавец пятится и трусит. Ему наговорили, что этот журнал будет издаваться под влиянием Киреевского, и он боится участи Европейца. Кто насказал ему такую чепуху - не ведаю; но как бы ни было, время публикации прошло, и думать об этом уже не к чему” [20].

В 1834 году Герцен и его московские друзья задумали издавать журнал. Была составлена программа и намечено, кто будет руководить отделами журнала. Но издание не состоялось. То ли запрет “Московского телеграфа” побудил Герцена воздержаться от подачи прошения, то ли арест пресек его журнальные планы [21].

По-видимому, 1834 годом следует датировать неосуществленный проект С, П. Шевырева; в его бумагах сохранилась “Записка о необходимости издания двух научных журналов” [22].

К этому же времени относятся просьбы разрешить издание различных дешевых журналов для широкой читательской публики. 10 марта 1834 года Уваров в докладе на высочайшее имя писал, что Главное цензурное управление советует отклонить “введение у нас дешевых простонародных журналов”. Резолюция Николая I гласила: “Совершенная истина, отнюдь не дозволять” [23].

Николай I отказывал даже в тех случаях - скажем прямо, очень редких, - когда Уваров предлагал одобрить намерение издателей. Так, например, на докладной записке Уварова от 6 июля 1834 года о разрешении издавать “Журнал императорского харьковского университета” царь наложил резолюцию: “Повременить” [24]. Ему внушали опасения даже чисто академические издания.

Осенью 1836 года Жуковский писал Уварову:

“Князь Одоевский и Краевский просили меня передать вам приложенную бумагу, любезная Старушка, и желают, чтобы я был за них перед вами ходатаем, полагая (в чем и я с ними согласен), что моя просьба не будет вами принята с равнодушием. Прошу вас прочитать их программу и дать им ваше благословение на предпринимаемое ими дело; но не одно благословение, а вместе и покровительство.
Вы знаете и того и другого; следовательно, можете быть уверены, что цель их благородная, почетная и что они могут иметь успех в стремлении к ней. Покровительством им вы будете покровительствовать и весь еще пишущий Арзамас, ибо все наши сочлены, еще не отказавшиеся от пера гусиного, готовы им содействовать, в том числе и аз грешная Светлана. Вы же, если не гусиным пером, то хотя гусиным криком, спасавшим литературный Капитолий и защищающим святилище от нашествия галлов, будете все принадлежать Арзамасу.
Прошу вас убедительно быть крестным отцом Русскому сборнику. Я сам хотел явиться к вам, но программа, мною вам посылаемая, получена мною за час до отъезда моего в Петергоф. Некогда самому; через неделю, когда поедем в Царское Село, буду в Петербурге и тогда вас увижу. Дайте мне словечко в ответ. Между тем душевно благодарю вас за Рейста.
Преданная вам Светлана” [25].

В 1810-е годы Жуковский вместе с Уваровым участвовал в передовом литературном содружестве “Арзамас”. Полное арзамасской терминологии и реминисценций того времени (Старушка - арзамасская кличка Уварова, Светлана - самого Жуковского), письмо Жуковского к Уварову было неофициальным прологом к программе “Русского сборника”, который задумали издавать В.Ф. Одоевский и А.А. Краевский [26].

“Русский сборник” должен был быть ежеквартальным изданием. В объяснительной записке издатели замечали, что “Русский сборник” не есть периодическое издание и, следственно, они могли бы не испрашивать на него разрешения правительства: для книг и альманахов этого не требовалось. Здесь-то и начиналась своеобразная дипломатия. Русская журналистика знала альманахи серийные, выходившие по книжке в год - “Мнемозина”, “Полярная звезда”, “Северные цветы”; но на них не объявлялась заранее подписка, и издатели не связывали себя никакими обещаниями касательно продолжения издания. “Русский сборник” должен был распространяться по подписке - таково было желание издателей: следовательно, он должен был занять некое среднее положение между альманахом и журналом.

Ознакомившись с программой “Русского сборника”, Уваров написал: “Это просто журнал - а программа сходствует со всеми программами журналов”, и, хотя обещал содействовать изданию, все же счел за благо “о дозволении сего журнала представить на высочайшее государя императора разрешение”.

16 сентября 1836 года Николай I решил дело своей печально знаменитой резолюцией: “И без того много”.

А две недели спустя было запрещено принимать ходатайства об издании новых журналов.

Перед нами прошла вереница неосуществленных газетных и журнальных замыслов. Неуклонно и методично царская администрация проводила политику “умственных плотин”.

Литература

1. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 11. С. 264.

2. ЦГИА, ф. 777, оп. 1, № 709, л. 18, 23. Сведения о журнальных проектах В. С. Филимонова см.: Станько А. И. Русские газеты первой половины XIX века. Ростов н/Д, 1969. С. 42-44.

3. Геннади Г. Н. "Tutti frutti", № 1 (Записная книжка). ГПБ, ф. 178, л. 43 (запись от 3 декабря 1845 г.), л. 49 об., 50 (запись от 21 мая 1846 г.).

4. Неведов Ю. Б. Секретное дознание о В.С. Филимонове. - Лит. наследство. 1956. Т. 60, кн. 1. С. 572-574.

5. Там же. С. 576.

6. ЦГАОР, 1 экспедиция III Отделения, 1828, № 506, ч. 1, л. 1-4.

7. ЦГИА, ф. 777, оп. 1, № 716, л. 8.

8. Рус. лит., 1965. № 4. C. 118.

9. Неосуществленным осталось и еще одно журнальное начинание Жуковского, которое также относится к 1830-м годам. Среди его бумаг имеется лист, на верху которого надписано В.Ф. Одоевским: "Проект педагогического журнала, писанный рукою В. А. Жуковского". В педагогической части журнала для воспитателей предполагалось печатать "рассуждения о главных предметах теории воспитания", а также библиографию современных и прежних сочинений о воспитании. Для преподавателей в домашнем быту должен был печататься "курс систематический с таблицами и планами" и "выбор лучших систем для учащихся". Кроме того, в журнале был намечен отдел для детей: в нем предполагалось печатать лучшие сочинения как из русских книг для детей, так и из иностранных. Издателями журнала были намечены сам Жуковский, В.Ф. Одоевский и А.А. Краевский, а сотрудниками А.И. Вейдемейер, А.П. Елагина, А.П. Зонтаг, А.О. Ишимова, Л.А. Ярцева (ГПБ, ф. 286, оп. 2, № 48).

По другим наметкам, хранящимся среди бумаг Жуковского в рукописном отделе ИРЛИ, к сотрудничеству в педагогическом журнале предполагалось привлечь И.В. и П.В. Киреевских, А.С. Хомякова, С.П. Шевырева, Е.Л. Милькеева, Г.П. Павского, А.П. Елагину, А.П. Зонтаг, В.Ф. Одоевского, П.А. Плетнева, М.П. Погодина. К.С. Сербиновича, Е.А. Энгельгардта (ИРЛИ, шифр 27844/СС61, л. 12-13).

Если не считать кратковременного издания Е.О. Гугеля "Педагогический журнал" (1833-1834), в России того времени не было подобных журналов. Правда, статьи на педагогические темы изредка встречались в журналах министерства народного просвещения. Однако они не восполняли отсутствия педагогического журнала. Именно такой журнал с широкой просветительской программой предполагал издавать Жуковский. В списке произведений, намеченных к опубликованию, значатся труды Фенелона, Жан-Жака Руссо, Жан-Поля Рихтера, Песталоцци и др.

10. Рус. лит. 1966. № 4. С. 125-127. Французский оригинал опубликован нами в первом издании настоящей книги. С. 307-311.

11. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 14. С. 283- 284.

12. Рус. архив. 1897. № 4. С. 657.

13. ЦГАОР, ф. 109, оп. 1, № 1926.

14. Там же, л. 9 об. - 12.

15. Там же, л. 14.

16. Там же, л. 18 об.-20.

17. Моск. вести., 1828. № 8. С. 399-400. О полемике 1828 года между "Московским вестником" и "Северной пчелой" см.: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Спб., 1889. Кн. 2. С. 166-171.

18. Моск. вести., 1828. № 8. С. 403.

19. ЦГАОР, ф. 109, оп. 1, № 1926, л. 1.

20. Рукописный отдел ГПБ, архив С. П. Шевырева.

21. Сводку журнальных замыслов Герцена и его друзей (М.М. Иваненко, Н.П. Огарева, В.В. Пассека), а также сведения о цензурных вето на эти издания см.: Перкаль М. К. А. И. Герцен и цензура 30-40-х гг. // XXII Герценовские чтения: Ист. науки. Л., 1969. С. 59-61.

22. В этой записке С.П. Шевырев, в частности, писал:

"Великую пользу принесло бы России учреждение в обеих столицах двух журналов, которые, будучи издаваемы в духе истинно русском, служили бы средоточием для всех ученых и литераторов России, и с тем вместе и предлагали бы читающей публике здравые и основательные сведения о ходе наук и словесности у нас в Отечестве и в других странах Европы, в противоположность действиям частных издателей, которых журналы не могут всегда быть, по личным их отношениям, общими средоточиями отечественной словесности. К тому же, торговые их виды берут иногда совершенный верх над видами нравственного образования соотечественников, и в сем последнем случае все мнения читающей публики приходят в зависимость от личности журналистов так, что часто непризванный может давать свое направление отечественному просвещению.
Предполагаемые журналы, будучи издаваемы в одном духе и соревнуя друг друга только в одном достоинстве, должны служить общим вместилищем учености и литературы Русской так, что всякий писатель, известный публике, мог бы в них под своим именем помещать статьи и получать вознаграждение. Таким образом, журналы сии представляли бы собою полное выражение успехов русского просвещения в словесности, и ход сей последней совершался бы на глазах бдительного нашего правительства, под его августейшим и беспристрастным покровом, для всех равно милостивым и доступным". (Рукописный отдел ГПБ, фонд С. П. Шевырева).

23. Котович А. Л. Духовная цензура в России (1799-1855). Спб., 1909. С. 300-301.

24. Рукописный отдел ГПБ, фонд министерства народного просвещения. Выписка из цензурных дел. Т. 15, л. 262-263.

25. Отдел письменных источников Государственного Исторического музея, ф. 17, № 62, л. 18. Ср.: Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский: Жизнь и творчество. Л., 1969. С. 257. Письмо В. Ф. Одоевского Уварову о "Русском сборнике" датировано 16 августа 1836 года (Могилянский А. П. А. С. Пушкин и В. Ф. Одоевский как создатели обновленных "Отечественных записок" // Изв. АН СССР. Сер. истории и философии. 1949. Т. 6. № 3. С. 217-218). Это позволяет датировать публикуемое нами письмо Жуковского к Уварову серединой августа 1836 года.

В специальной литературе высказывалось мнение, что Пушкин не одобрял журнальное начинание В. Ф. Одоевского и А. А. Краевского. Вряд ли это справедливо. Прося оказать поддержку "Русскому сборнику", Жуковский утверждал, что Уваров тем самым "будет покровительствовать и весь еще пишущий Арзамас, ибо все наши сочлены, еще не отказавшиеся от пера гусиного, готовы им содействовать...". Кто же составлял в эти годы "пишущий Арзамас"? Таких арзамасцев можно пересчитать по пальцам: Пушкин, Вяземский, Жуковский, Денис Давыдов. Последний не жил в столице, и неизвестно, знал ли он об этом журнальном замысле. Между тем о мнении Пушкина и Вяземского Жуковский должен был быть безусловно осведомлен: в противном случае он бы не стал писать, что "пишущий Арзамас" готов содействовать "Русскому сборнику". Касаясь позиции Пушкина, надо отметить, что "Современник" был ему разрешен только на один год. Пушкин не знал, получит ли он разрешение на следующий год. Надеялся, но не был уверен. В случае отказа на продолжение "Современника", "Русский сборник", равно как и задуманный Вяземским сборник "Старина и новизна", могли быть для Пушкина надежными прибежищами.

Подробный анализ ситуации, создавшейся вокруг "Русского сборника", см. ст.: Турьян М. А. Из истории взаимоотношений Пушкина и В. Ф. Одоевского // Пушкин: Исслед. и материалы. Л., 1983. Т. 11. С. 174-183. Версия о конфликте Пушкина и Одоевского здесь подвергнута аргументированной критике.