VIVOS VOCO: Л. Евстигнеева, "Журнал «Сатирикон» и поэты-сатириконцы"

"По улицам тянутся патриотические демонстрации к Зимнему дворцу. Высоко подняты над толпой портреты «обожаемого монарха». Трехцветные национальные флаги хлещут воздух. И тут уже не переодетые городовые, идет подлинная «святая русская интеллигенция», от кадетов до меньшевиков. Идут демонстрировать перед величайшим в мире тупицей, перед Николаем Вторым, свои верноподданнические чувства" - так описывал сатириконец О.Л. д'Ор поведение буржуазно-дворянской интеллигенции при известии о начале первой мировой войны *.

* Старый журналист (О.Л. д'Ор). Литературный путь дореволюционного журналиста, стр. 131-132.

Многие писатели наперебой торопились высказать свою поддержку империалистическому правительству. Даже те из них, кто до войны сотрудничал в прогрессивных органах печати, теперь перешли в другой лагерь. В суворинском "Лукоморье" стали помещать свои произведения Д. Цензор, С. Городецкий, А. Ремизов, М. Кузмин, сотрудниками кадетской "Русской воли" сделались И. Бунин, А. Куприн, Ф. Сологуб, А. Амфитеатров и др. В.И. Ленин говорил, что в годы войны русский либерализм "состязается в «патриотизме» с черной сотней" *.

В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 26, стр. 330.

Жизнь "Нового Сатирикона" в годы войны значительно усложнилась, прежде всего потому, что усилился и без того невыносимый цензурный гнет. Специально образованная военная цензура стремилась чисто административными мерами добиться того, чтобы все выходящие в России издания откликались на военные события в желательном духе. 20 июля 1914 г. было принято "Временное положение о Военной цензуре". Последовали карательные меры против газет и журналов, занимающихся антимилитаристской пропагандой. Виновных заключали в тюрьму "от двух до восьми месяцев" за "возбуждение к прекращению войны".

В первый же день войны была закрыта кадетская "Речь". Однако ее издатели обратились к императору с верноподанни-ческим письмом, в котором обещали "содействовать печатным словом объединению всего русского общества, без различия направлений, в общем чувстве беззаветной готовности защищать родину и оберегать ее честь" *. После этого было дано разрешение возобновить выпуск газеты.

* О. Цехновицер. Литература и мировая война. М., 1938, стр. 253-354.

Легальная рабочая пресса прекратила свое существование в первые же дни войны. Сатириконцы острили: "Хлеб-соль ешь, а «Правду» режь". Репрессии были таковы, что не удалось спасти даже журнал "Вопросы страхования". В одной из рабочих листовок, вышедших в эти годы, говорилось: "Рабочая печать задушена, и нет ее слова, так необходимого сейчас рабочему классу, и некому бросить в лицо палачам русского народа - русскому правительству, - что не им, угнетателям и убийцам рабочих и крестьян, выступать от имени народа" *. Большевики продолжали работу в подполье.

* Там же. стр. 362.

Относительно русской сатиры военная цензура приняла специальное постановление. "Статей и рассказов, - гласило оно, - заключающих в себе осмеяние лиц командного состава нашей армии, к печати не дозволять" *. Сатира была не в почете. Ни в газете, ни в толстом журнале для нее невозможно было найти место.

* ЦГИАЛ, ф. 778, оп. 1, № 2, л. 94.

О, дайте тему для сатиры
Цензурной, новой и смешной,

- грустил Саша Черный. В. Князев писал, обращаясь к другу-сатирику, покончившему жизнь самоубийством:

С тех пор, как ты ушел от боли
И спишь в могиле без креста,
Мне все стыдней в позорной роли
Богоподобного шута.

"Право жительства" было предоставлено только пошлому смехачеству.

О чем писать?
А тем так много!
Живых и благодарных тем!
Но между тем -
Не трогай их, не трогай ради бога!

"В годы лихолетья"

- восклицал В. Князев. Сатириконцы уподобились литературному Одиссею, о котором писал тогда Красный. Лавируя между военной и гражданской цензурой, они горестно вспоминали Сциллу и Харибду:

Рад-радешенек, конечно,
Коль протащишь мимо них,
Между этих чудищ злых,
Обесцененный, увечный,
Ампутированный стих...

Порой происходили курьезные случаи. Так, например, цензор вычеркнул в одном из военных рассказов фразу: "Небо было синее". По его мнению, это могло навести врага на мысль, что действие происходит на юге, а следовательно раскроется тайна расположения русских войск. В другом номере не были пропущены два циркуляра министров, перепечатанные из газет без всяких комментариев. По словам Аверченко, цензор упрямо требовал, чтобы редакция поместила циркуляры не рядом, а в разных местах *. Иногда цензор проявлял чрезмерное рвение, пытался найти "крамолу" на самых безобидных страницах "Нового Сатирикона".

* А. Аверченко. О бывшей цензуре. - "Новый Сатирикон", 1917, № 12, стр. 3.

Так, в одном из военных номеров был запрещен рисунок О. Шалермана из античной жизни: римский воин с копьем, у ног его сложены отрубленные головы врагов. Рисунок сопровождало стихотворение Потемкина, прославляющее войну. Тем не менее цензор заупрямился: не понравились отрубленные головы. Никакие уговоры Аверченко не помогали, у него была своя точка зрения:

- "Хорошо-с. Одна, скажем, Абдул-Гамида, другая - Мануэля Португальского, третья - персидского шаха... Так-с... (Значительно и тихо, приблизив свое лицо к моему лицу). А четвертая голова - чья?".

Осторожность цензора понятна. "Новый Сатирикон" так часто водил его за нос, сатирически перетолковывая международные события, что и здесь ему почудился намек на Николая II.

Не менее курьезен случай с рекламой нового детского журнала "Галченок". Приветствуя его появление, "Новый Сатирикон" напечатал большую букву Г, собираясь на следующих страницах раскрыть "тайну" - имя нового журнала. Но цензор сразу же насторожился. В безобидной букве, отдаленно напоминающей ногу, он почему-то увидел кощунственный намек на больную ногу наследника Алексея. После этого Аверченко, доведенный до бешенства придирками цензуры, составил себе совершенно определенное мнение об умственных способностях членов Петроградского цензурного комитета. "Какое-то сплошное безысходное царство свинцовых голов, медных лбов и чугунных мозгов. Расцвет русской металлургии", - писал он.

Стоило сатириконцам написать в журнале слово "дурак", как бдительная цензура тут же "расшифровывала": "Если дурак, так знаем кто" - министр Протопопов - и вычеркивала слово. В одном из номеров "Нового Сатирикона" был снят даже портрет Милюкова, помещенный без всякой подписи. Естественно, что острота и злободневность журнала в таких условиях снизились. Сатириконское зубоскальство трагически подчеркивало бессилие либеральной прессы.

В "Новом Сатириконе" этих лет господствует тема войны. "Теперь война, как соль не во все кладут", - иронизировал В. Дорошевич. Это полностью относилось к журналу. На его страницах печатались бесцветные стихотворения Воинова "Письмо", "Денщик", "Полковой священник" и др. Он же писал патетические гимны донским казакам и кавалерам георгиевского креста. Остальные сатириконцы неохотно брались за военные темы. Тэффи смешно рассказывала, как они приходили в ужас, когда нужно было объяснить, что такое фугас или гаубица. О том же писал Е. Венский в стихотворении "Трафить надо":

Друже, сделайте услугу -
Я пишу "Войну и мир" -
Растолкуйте мне, как другу,
Что такое "канонир"?
- Уж полсотне беллетристов
Объяснял я сотни раз:
Так в среде кавалеристов
Называется "фугас".
- Ой-ой-ой, пред целым миром
Осрамился б, остолоп:
Я ведь назвал канониром
Блиндированный окоп.
Пустяки, - одна нелепость, -
Все читатели съедят...
А скажите, слово "крепость"
Это то же, что "снаряд"?...

Так или иначе сатириконцы писали фальшивые военные "сказки", трафаретные "прусские картинки", бытовые рассказы с военными заглавиями. Их уровень был удручающе низким: враги выглядели лубочными дурачками, "немцем-перцем-колбасой", а русские - сказочными чудо-богатырями. Словом, военные номера журнала ничем не отличались от потока "патриотических" изданий, наводнивших в те годы русcкий литературный рынок. Сатириконцы сами издевались над собой за господство штампа в военных описаниях (см. например, рассказ Аверченко "Елка в окопе").

Вскоре после объявления войны "Новый Сатирикон" опубликовал манифест, в котором обещал "запечатлеть на своих страницах наших врагов и друзей, геройство, страдание и ужас, печаль, коварство и мерзость войны" *. Но даже эта задача оказалась для журнала непосильной. По словам "Русской мысли", журнал предоставил свои страницы под рисунки фронтовой и тыловой военной жизни, "однако лицо врага совершенно заслонило для него другое, более страшное лицо самой войны, отбросившей тень на всю Европу" **.

* "Русская мысль", 1916, № 6, стр. 29.
** Там же.

Пытаясь расширить круг тем, "Новый Сатирикон" разоблачал купцов, взвинтивших цены на товары, и синдикат спекулянтов. Постоянной мишенью в журнале стали петербургский Мясник и Интендант-взяточник. В изображении А. Радакова со страниц "Нового Сатирикона" встает другой "герой" - кошмарная фигура "Жирного". Перекликаясь с В. Маяковским, Радаков пишет о ненавистном буржуа:

Эх! Натопить бы из этих дядь сала,
Да сделать свечу до небес высотою,
Чтоб она ночью ярким маяком сияла
Над нашей мирно спящей землею.

Радакову принадлежит карикатурная галерея мещан в "Новом Сатириконе" 1915 г.: фармацевт, семьянин, пессимист. Как и прежде, сатириконцы охотно писали шаржи на литературных и театральных деятелей (цикл "Русская грядка на Парнасе"). Большое место отводится стилизации русского или восточного фольклора (газеллы Г. Иванова и П. Потемкина, народные песни Горянского, раешники Князева и Венского).

Часто сатирическим объектом в журнале были футуристы, а в живописи - кубисты. Вообще в спорах о новом искусстве "Сатирикон" неизменно занимал активную воинствующую позицию. Об этом свидетельствуют рассказы Аверченко - "Крыса на подносе", "Французская борьба"; Саши Черного - "На выставке «Четырехугольника»", "Рождение футуризма", злые и меткие пародии Бухова, Венского, шаржи Ре-Ми. Вот, например, его шарж на Игоря Северянина:

"О нем говорят: в нем что-то есть. Но то же самое можно сказать о человеке, в котором сидит солитер. К нему не зарастет народная тропа. Но только потому, что никто ее и не протаптывал. Его читают больше, чем Пушкина. Но это потому, что в России желудей съедается больше, чем ананасов" *.
* "Новый Сатирикон", 1916, № 6, стр. 4

Тем не менее, критика "модных" течений в литературе, которой сатириконцы уделяли много сил, была поверхностной. Она не затрагивала основ модернистского искусства, ограничиваясь осмеянием комичной внешности явлений. Да и вообще в литературно-художественной полемике яснее всего сказывалась беспринципность "Нового Сатирикона". Так, в журнале был опубликован рассказ Г. Адамова "Умученный цензор", в котором автор высмеивал трагедию "Владимир Маяковский", а вскоре в нем стал сотрудничать сам Маяковский. Саркастические выпады Бухова против футуризма зачастую печатались рядом со стихами футуристов. Отсутствие твердого направления губило журнал.

В эти годы в поэтическом отделе "Нового Сатирикона" первенствовал В. Горянский. По своему миросозерцанию он примыкал к той части интеллигенции, которая пыталась найти какую-то вечную правду в народе, в русском фольклоре. Ему принадлежит цикл народных сказок ("Паранька Щербатая", "По сугробам", "Сказка о домовом") и песен, поэтизирующих крестьянский быт. Отталкиваясь от уродств цивилизации, от ужасов капиталистического города, Горянский находит истинную красоту в природе, в простой деревенской жизни.

Другим опорным пунктом философии Горянского был воскрешенный в начале XX в. культ "малых" дел и незаметных людей. В стихотворении "Подвиг жизни", полемизируя с "Легендой о Марко" Горького, Горянский воспевал скромную учительницу музыки, всю жизнь игравшую романсы богатым купчихам. Ее он считает настоящей героиней в противоположность горьковским Марко и Соколу.

Алексей Максимович! В ваше пророчество
Не верю так же, как в жестокость вашу.
Елена Михайловна - вот имя и отчество
Той, чью память поэмой украшу.

Воспевая недуги и слабости родной страны, сатириконцы уходили от активной борьбы за ее счастье.

В "Новом Сатириконе" 1914-1915 гг. можно найти и другие настроения, явно перекликающиеся с апологией будничного, обыденного. Это призыв к опрощению и примитивизму. Заявляя о кризисе культуры, С. Горный (А.А. Оцуп) писал в стихотворении "Надоели все тонкости, яркости меткости":

Попрошу вас, mesdames, отойдите в сторонку,
Я в отчаянии страшен, мои мысли свирепы...
Закричу я, mesdames, вам, голодный, вдогонку:
Подавайте мне репы, захряпанной репы.
Пусть я буду, пусть буду, пусть буду я тощий,
Без рокфора, без умных, без тонких наитий.
Я хочу жить попроще, попроще, попроще,
Не хочу я сучить светозарные нити.
Я с какой-нибудь Феклой уеду на Волгу,
Фекла нитей не знает, Фекла просто кухарка.
Целовать ее молодость буду я долго
И, поверьте, так жарко, упоительно жарко.

"Опрощение", таким образом, понималось как возврат к мещанству. Не найдя выхода в жизнь, либеральная интеллигенция капитулировала перед ним и даже попыталась его воспеть. Здесь особенно ясно видна эволюция журнала. Напомним, как в 1909 г. на страницах "Сатирикона" Саша Черный издевался над "нищим духом" интеллигентом, пытающимся "на диване" понять народную душу:

Квартирант и Фекла на диване.
О, какой торжественный момент!
"Ты - народ, а я - интеллигент, -
Говорит он ей среди лобзаний. -
Наконец-то, здесь, сейчас, вдвоем,
Я тебя, а ты меня - поймем..."

"Крейцерова соната"

В 1915 г. "Новый Сатирикон" уже сочувствует интеллигенту, которому "надоели все тонкости". Горный описывает своего героя с искренней симпатией, вполне разделяя его воззрения. А вот признание другого сатириконца - А. Вознесенского:

Как я надоел себе самому
Со своими цепкими думами,
Со своим изворотом!
В леса бы неведомые никому,
С болотами зелено-угрюмыми,
И сделаться бегемотом.

Опять вспоминается стихотворение Саши Черного "Все в штанах, скроенных одинаково", герой которого истерично кричит:

Проклинаю культуру! Срываю подтяжки!
Растопчу котелок! Растерзаю пиджак!!
Я завидую каждой отдельной букашке,
Я живу, как последний дурак...

Саша Черный высмеивал в нем повальное увлечение русской интеллигенции индивидуалистической философией Кнута Гамсуна, к которой он сам относился отрицательно. Вознесенский же разделяет ее, он искренне говет читателя "опроститься" и "найти ненайденное слово для понедельничьих молитв". Сатириконцами все больше овладевал "социальный дальтонизм" разлагающейся общественной группы. Определяющее настроение в "Новом Сатириконе" 1915-1916 гг. - скептицизм и безверие. В "Стансах из дневника" Д. Цензор сетует:

Когда-то шел я к радостной Голгофе,
Но к ней пути заплеваны толпой.

Поэт везде видит засилье пошлости, и, обличая героев безвременья, пишет:

И лучше стану площадным шутом,
И буду хищник, пьяница, изменник,
Пойду, кривясь, нелепо стан горбя, -
Чтоб показать, ничтожный современник,
Как презираю пламенно тебя.

Шутовство подменяет в "Новом Сатириконе" социально значимую сатиру. Далекий от реальных сил, готовящих революцию, он мельчает день ото дня все больше. Теперь "Новый Сатирикон" воспевает будни реакции, которые раньше яростно высмеивал. Характерно стихотворение А. Липецкого "Гимн будням", где говорится, что "светлое бытие" может быть лишь за пределами человеческой жизни. Таков и "Единственный выход", который предлагает читателям Горянский - "взять и повеситься".

Посмотрите, соседей дома нет ли,
Снимите пиджак с заплатою,
Устройте для практики четыре петли
И набросьте на горло пятую.

Звучат в унисон даже заглавия сатириконских произведений: "Потерянный рай", "Канун безумия", "Лучше не называть", "Мрак" и т.д. Журнал блуждает в потемках, не видит силы, способной покончить со злом. "Если кто знает, когда кончится вечная масленица для одних, вечный пост для других, - протелефонируйте в редакцию «Нового Сатирикона». Очень просим!", - читаем мы в "масленичном номере" за 1916 год. А вот откровенное признание "неврастеника", в котором слышится искренний вопль самих сатириконцев:

Кто укажет честно, где мои пророки,
Которые повели бы к светлому "могу"?
Скажите, умные, - что если пропущены все сроки?...
И прав только кричащий - цыц, ни гу-гу!

К 1917 г. в журнале катастрофически нарастают ноты пессимизма. Революция не кажется сатириконцам близкой. Мрачно пророчество Е. Венского в стихотворении "У разбитого корыта". Революции не будет, - уверяет он. Русская интеллигенция осталась у разбитого корыта, потому что, как пушкинская бабка в сказке, слишком многого требовала. Нужно было удовлетвориться хотя бы "куцой" конституцией и не ждать большего.

Любопытны "предсказания" Исидора Гуревича на новый 1917 г., помещенные в первом номере журнала. Заглядывая вперед, он пытается представить, что будет, например, в феврале:

"Торговцы маслом пожиреют. Сыру не будет ни со слезою, ни без слезы. Блины будут со слезой. В новом кабинете появится министр, который через 24 часа станет старым".

И только.

Еще лаконичнее "предсказание" Гуревича на октябрь - ноябрь 1917 г. "Все по-старому".

Накануне Февральской революции в "Новом Сатириконе" до бесконечности варьируются успевшие всем надоесть темы: дороговизна, купцы-мародеры, трамвайные аварии, адюльтер. Пытаясь проследить эволюцию журнала за последние годы, Е. Венский пришел к такому неутешительному выводу: "Теперь, пигмеем жалимы, пигмейски измельчали мы". Вот как он изображал прежних врагов "Сатирикона" в раешнике "От Святослава до нас":

"С союзником неистовым, шпиком и вкупе с приставом боролись мы с крамолою, с Леонтьевскою школою, с осколками татарщины, с кошмаром канцелярщины и с прочими кошмарами - не меньше, чем с пожарами... Где ты, борьба суровая... Царит эпоха новая, не грозная - железная, не шумно марсельезная... Зрят глазки впереди мои горя непроходимые... Ой, люди вы могучие, тягучие, дремучие, кого теперь вы сможете? На чьем вы поле ляжете? Во чье во имя-звание начнете строить здание?" *.
* "Новый Сатирикон", 1916, №8, стр. 5.

Еще более сурово оценил положение "Нового Сатирикона" в 1917 г. В. Воинов. В стихотворении "На грани" он описал историю рождения "Сатирикона". "Три грациозных кавалера" - Аверченко, Радаков и Ремизов - были крестными отцами нового журнала. Радостные, они пошли с ним "по дорогам", но "ребенок" осчастливил мир "тупым и старым анекдотом". Даже когда не стало цензуры и ничто уже не мешало критике, журнал не смог стать на уровне своего времени. Вокруг раздавались призывы:

На бой! В народ! Твори! Гори!
И зрит большой великий "кто-то"
Хотевший смеха средь могил,
Тупую морду идиота...
Так вот все то, что я любил!

"На грани"
"Красный смех", 1917, № 1, стр. 4.

К 1917 г. "Новый Сатирикон" окончательно потерял популярность. Если в первые годы существования он, по словам Венского, храбро вступал в бой с "конем и всадником" (иначе говоря с русским царизмом!), а несколько лет спустя расправился с "Саниным", Вербицкой, покончил "с кубистами, стрекули-футуристами и школой акмеической под хохот гомерический" , то в 1917 г. врагами журнала стали не политические деятели, не провокаторы и урядники и даже не "гниль аполлоновская". Одно только перечисление сатириконских тем показывает, как измельчал журнал: он борется "со складами коньячными, с местами многозлачными, с кондуктором-грубятиной, с кусакою-телятиной, с управскою разрухою, с извозчиком Ванюхою и с недругом отечества - сословием купечества, и с дворником Митрошкою, и с халтуристом - мошкою..." *.

* "Новый Сатирикон", 1916, № 8, стр. 5.

Творчество сатириконцев было ограниченным: они не сознавали, "во чье имя-звание" нужно строить новое здание. Политическая индифферентность, "многобожие" пагубно отразились на жизни' журнала в решающие дни 1917 года.

Февральские события "Новый Сатирикон" восторженно приветствовал. На его обложке появился новый девиз: "Да здравствует республика!".

Первый номер "Нового Сатирикона", вышедший после Февральской революции, делался на квартире у М. Горького. Сатириконцы выпустили боевое приложение - "Эшафот", орган памфлетов, появляющийся "в дни именин Глупости и Бесчестия" *.

* Вышло всего 3 номера. В иих участвовали Куприн, Д. Айзман, А. Грин, П. Пильский, В.И. Немирович-Данченко и др.

В первом номере "Эшафота" редакция заявила:

"Здесь будут гильотинированы политические шулеры и проходимцы, и еще те олухи, которые из всех частей человеческой и грамматической речи знают только «притяжательное»... «мое»...
Мы свободны!
И мы не хотим ни иронии, ни лукавства, - ибо мы не забавляемся, а враждуем.
Так будем же до конца искренни, но до конца беспощадны!" *
* "Эшафот", 1917, № 1, стр. 2.

Освобожденные от цензуры, сатириконцы вновь возрождают политическую сатиру. Журнал на какой-то период приобретает давно утраченную им боевитость. В "Новом Сатириконе" появляются шаржированные портреты царя и царицы, Григория Распутина, министров - Сухомлинова Протопопова и др.

Наиболее интересен портрет Николая II:

"Клаус II Голштин-Готорпский. Достаточно взглянуть на умное, интеллигентное лицо этого знатного иностранца, чтобы волна стремления к возврату монархизма затопила сердце нашего читателя. Важнейшие этапы царствования этого гениального монарха: Ходынка, Порт-Артур, Цусима, 9 января и др. По собственному признанию, «любит цветочки», хотя вместо цветочков любил срывать головы своих «верноподанных». В отличие от обыкновенных людей ушиблен не мамкой, когда был маленьким, а японцем в Отсу, когда уже вырос. Это - сказалось. Молчалив, не без основания. Теперь - ведет замкнутый образ жизни"

* "Новый Сатирикон", 1917, №12, стр. 9.

Аверченко высмеял Николая II в рассказе "Новый Нестор-летописец". Темой рассказа послужило газетное сообщение о том, что царь в заточении пишет воспоминания. "Помогая" ему, Аверченко описывает первые дни Февральской революции. По его словам, после отречения Николая II "народ и армия, конечно, впали в уныние: в знак траура надели красные повязки и играли похоронный марш, «Марсельезу»" *.

* "Новый Сатирикон", 1917, № 13, стр. 4.

Примечательна карикатура А. Радакова "Конец древа Романовых". Николай II сокрушенно наблюдает, как рушится вековое генеалогическое древо Романовых. Оно не выдержало тяжести, так как на всех ветвях дерева - повешенные. Под рисунком подпись:

"Александр III: Эх, Коля, Коля! Брал бы ты с меня пример: я понемногу вешал, а ты вот навесил разу, дерево и не выдержало" *.
* "Новый Сатирикон", 1917, № 16, стр. 12.

"Нагайкой" смеха "Новый Сатирикон" бичует старую власть, но делает это... задним числом. Его "беспощадность" далека от настоящей смелости. Больше всего сатириконцев пугает "диктатура народа", которую они, по своей политической близорукости, полностью отождествляют с анархией.

Правда, в первых мартовских номерах 1917 г. это еще не так заметно. Упоенный победой революции, журнал славит величество Народ". Красный пишет в стихотворении "К родной Руси":

Свалилась власть, гнила и ржава,
При ликованье вешних струй...
Гордись, мужицкая держава,
И никого не коронуй!

Забрось подальше трон и бармы,
Дубинку плохо не клади, -
Не то охранки и жандармы
Опять повиснут на груди.

И пусть с семнадцатого года
В веках царят из рода в род
Ее Величество Свобода,
Его Величество Народ!

Сатириконцы торжествуют, освободившись от цензуры, но торжество их какое-то неуверенное. Кажется, что они не рады своей свободе. Аверченко пишет:

"Какое смешное ощущение: будто были мы, сатириконцы, волжскими бурлаками, еженедельно тащившими своими натруженными лямкой плечами и грудью тяжелую цензурную барку... Тащили, кряхтя и надрываясь, с проклятием внутри и деланно веселой улыбкой на губах.
И вот - в тот момент, когда мы особенно напружились, почти совсем пригибаясь к земле, кто-то одним молниеносным взмахом острого ножа разрезал бичеву, и, мы, освобожденные, чуть не ткнулись с размаху носом в землю" *.
* "Новый Сатирикон", 1917, №12, стр. 3.

Писатели и поэты на радостях отбросили прочь сатирические перья и принялись писать восторженные дифирамбы. Но тут же почувствовали, что им нечего сказать. Характерно стихотворение Красного "К музе":

Ты обезумела от счастья:
Народ мечту твою свершил,
И треск твердыни самовластья
Тебя, как громом оглушил.

Взгляни: народ, ликуя, плачет,
Остался деспот без венца,
И знамя красное маячит
На вышке Зимнего дворца.

О, Муза яда и печали.
Ты пела, цепи волоча,
Чего же песни отзвучали,
Когда не стало палача?

Восторженные ноты в журнале вскоре сменились озлобленными. В мае "Новый Сатирикон" уточнил свой девиз: "Да здравствует демократическая республика!", а в 1918 г. поместил новый: "Отечество в опасности!"

Начиная с № 21 "Новый Сатирикон" начал активную антибольшевистскую кампанию, заявил о наступлении "лихолетья" и пришествии Хама. Теперь он заговорил другим голосом. Обращаясь к России, поэт А. Рославлев уверял:

Тебе пристал ошейник узкий
И на задворках конура.
Стыжусь сказать теперь: "Я русский",
И жаль, что русским был вчера.

Октябрьскую революцию журнал встретил в штыки. Он объявил ее торжеством "массократии", разнузданной девки-улицы, которая скрыла за своей "измызганной спиной где-то восходящее и робко приостановившееся солнце" *.

* "Новый Сатирикон", 1918, № 3, стр. 7.

Первые послеоктябрьские номера журнала полны издевательскими выпадами против народных борцов, неуемной клеветой на большевиков. "Новый Сатирикон" усердно перепевает тему о "раздетых людях и раздеваемой государственности", приравнивая большевиков к уличным грабителям, и даже начинает тосковать о твердой власти. Аверченко пишет рассказы о левых эсерах ("Кнут без лошади"), о том, что такое профсоюз ("Тонкая политика"), и, наконец, ироническое послание к Ленину ("Моя симпатия и мое сочувствие Ленину").

Это послание - своеобразная декларация сатириконцез. В нем Аверченко демонстративно бахвалится своим аполитизмом. "Не стоится мне на партийной платформе, хоть кол на голове теши", - заявляет он. И неоднократно возвращается к этой мысли: "А я безо всякой платформы, ей Богу... я по человечеству: беспартийно и совершенно внефракционно" *. В рассказе "Человек, бутылку сельтерской!" Аверченко уверяет, что вся Россия теперь в пьяном угаре, в чаду, который скоро развеется. Проснется русский человек, как после запоя, пророчит Аверченко, и не поверит, что спьяну таких дел натворил: революцию сделал. А ему и счет принесут - расплачивайся за все совершенное.

В ожидании этого выдуманного "счета" "Новый Сатирикон" предается беспросветному "кладбищенству". Россия погибла, Россия у разбитого корыта, ветер смерти гуляет по ее полям - вот тема, которая постоянно присутствует теперь на страницах журнала.

Хороню великие надежды,
Хороню одну за другой,

- объясняет А. Радаков причину той гримасы, которая появилась теперь на лице "Нового Сатирикона". Он же пишет в стихотворении "Ночь":

Благодаря какой-то оказии
Пожили мы со светлой Европой.
Ну и будет, а теперь на задворки Азии,
Словом, что дадут, то и лопай.

В 1917 г. в "Новом Сатириконе" опять появляется "теща", но на сей раз ее ведет за руку Пролетарий. Октябрьский номер журнала редакция "с глубокой злобой посвящает большевикам и интернационалистам". Один за другим выходят специальные выпуски "Нового Сатирикона": "траурный", "исторический", "пролеткультовский", "марксистский" и т.д. Все они злобно-тенденциозны. Так, в центре "голого" номера - кощунственное стихотворение Рославлева о России:

Похабно развеселая,
Нечесана, грязна,
Стоит "Рассея" голая
У самого "окна".

"Голая"
"Новый Сатирикон", 1918, № 4, стр. 3.

Имеется в виду "окно" в Европу.

В этот период сатириконцы обращаются к не раз испытанному средству: проповеди беззлобия и примитивизма, апологии беспартийности и примиренчеству. В. Горянский слащаво пророчествует, что рано или поздно спустится с неба "голубь розовый" и затеплятся "голубые свечи". Ведь люди - всего лишь неразумные дети, им надо дать в руки мячи, а не бомбы:

Пускай играли бы в свадьбы,
В дни воскресные
Ловили бы солнечные лучи.

Героя Горянского не интересуют исторические события. Он спрятался в скорлупу маленького мещанского мира. В то самое время, когда писалась "Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа", Горянский обращается к русскому народу:

"Граждане? Давайте забудем распри и переедем в сказочный город зеленых крыш. Будем рождаться и венчаться, будем влюбляться в невинных Марусь и варить варенье в саду на радость Олек соседних и Ленок".

А какое мне дело знать подробно,
Как удушили Павла первого -
Это даже, простите, неудобно,
Особенно если слабый нерв у кого.

Герой Горянского, как и прежде, - провинциальный обыватель. Но теперь автор явно сочувствует ему. Вымышленный город Зеленых крыш мил самому поэту. Он с удовольствием убежал бы в него, не пытаясь разобраться в хаосе русской жизни. Беззлобие и аполитизм никогда не были чужды Горянскому. Но теперь проповедь их стала не такой уж безобидной. В те годы, когда страна напрягала все силы, чтобы отбиться от многочисленных внешних и внутренних врагов, эта проповедь разоружала. "Новый Сатирикон" всеми силами - исподтишка и открыто - старался дискредитировать Советскую власть. Один из последних номеров журнала - традиционный "купальный". Теперь и он звучит тенденциозно: Россия тонет, захлебывается, спасти ее уже нельзя.

Для большинства сатириконцев Октябрьская революция была именно "хаосом", непонятным и неведомо откуда налетевшим смерчем, перевернувшим их существование. Не сочувствуя новому строю, они либо злобно ругались, либо пытались пересидеть неприятное для них время. Мироощущение сатириконцев довольно точно выразил А. Бухов, сравнив себя с Ионой, которого проглотит кит:

"Вот уже несколько месяцев я чувствую себя в стенках какого-то гигантского пустого желудка, наполненного только запасами воды через глотку кита, неизвестно куда плывущего. Меня уже начало переваривать, покрывать желудочной слизью и всего противнее думать, что самый лучший конец - это если меня выплюнет социальный желудок нового строя, как нечто непереваримое. Я в темноте. У меня отняли все, чем был закрашен грубый остов жизни. У меня отняли книгу, выпуская ее раз в два месяца, у меня отняли мою и других людей улыбки" *.
* "Новый Сатирикон", 1918, № 7.

Народную власть сатириконцы не признали и всячески старались подорвать ее. "Я саботирую" - красовалось на страницах одного из номеров "Нового Сатирикона". Естественно, что в 1918 г. по постановлению Советского правительства журнал был закрыт на восемнадцатом номере. "Если мы идем к социальной революции, мы не можем к бомбам Каледина добавлять бомбы лжи", - писал В.И. Ленин, требуя запрещения целого ряда буржуазных изданий *.

* В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 35, стр. 54.

Судьбы сатириконцев оказались разными. Аверченко, Саша Черный, Потемкин, Горянский, Бухов, Тэффи, Горный эмигрировали. Антипов, О.Л. д'Ор, Князев, Воинов, Венский, Цензор, Гуревич, Ландау остались в России и стали сотрудничать в большевистской прессе. А. Бухов впоследствии вернулся в Советский Союз и долгое время работал в редакции "Крокодила>.

Что же касается "Сатирикона", то русские эмигранты в 30-е годы попытались возродить его. В 1931 г. М. Корнфельд в Париже собрал группу сатириконцев и снова начал издавать журнал. Первый номер возрожденного "Сатирикона" вышел в апреле 1931 г. В нем приняли участие В. Азов, И. Бунин, В. Горянский, С. Горный, Дон-Аминадо (А.П. Шполянский), Б. Зайцев, А. Куприн, Lolo (Мунштейн), С. Литовцев, А. Ремизов, Саша Черный, С. Яблоновский. Художественный отдел составляли А. Бенуа, И. Билибин, А. Гросс, М. Добужинский, К. Коровин и др.

Особого успеха возрожденный "Сатирикон" не имел (вышло всего около 20 номеров). Отсутствие связей с родиной вредило ему гораздо больше, чем отсутствие средств. Новый отдел "Актюалите" никак не мог сравниться с прежними "Волчьими ягодами" или "Перьями из хвоста".

Самым примечательным событием для французского "Сатирикона" стала перепечатка романа Ильфа и Петрова "Золотой теленок".

Так жизнь завершила процесс идейного размежевания сатириконцев, начавшийся задолго до революции. Недавние друзья постепенно превратились в ярых идейных противников.