Н. Эйдельман  ПУШКИН. ИЗ БИОГРАФИИ И ТВОРЧЕСТВА 1826-1837 Часть 3. УХОД

Глава IX

“БЫЛА УЖАСНАЯ ПОРА...”

Об ней свежо воспоминанье.

29 января 1837 года Пушкина не стало. История его гибели рассказывалась, записывалась буквально в те же дни и часы.

По сути, очень скоро стали заметны две главные интерпретации события - версия властей и версия друзей. Сложность была в том, что они, расходясь, иногда пересекались, совпадали; такие близкие Пушкину люди, как Жуковский, Вяземский, вольно и невольно принимали участие как в одном, так и в другом истолковании. Тем не менее истина, явно не умещаясь в одних рамках, расширялась, “раздваивалась”...

В первые же дни после гибели поэта начали распространяться слухи, выгодные для “верхов”. Правительственная версия яснее всего выразилась в письмах Николая I его августейшим родственникам (опубликованных много лет спустя, но заложивших основу официальной точки зрения [1]), а также в опубликованных П.Е. Щеголевым депешах западных дипломатов.

Основные черты официальной версии:

Религиозное покаяние Пушкина. Этот факт подчеркнут в письмах Николая I к брату Михаилу и сестре Марии Павловне. Последняя записка царя умирающему Пушкину (в ночь с 27 на 28 января 1837 г. - XVI, 228) содержала “прощение и совет умереть по-христиански”. В последующие дни Жуковский старался поднять престиж убитого поэта в глазах царской семьи. К хорошо и давно известным фактам следует прибавить и “хорошо забытый”: в Черниговском Историческом музее и поныне хранится следующая записка В.А. Жуковского, адресованная, по-видимому, В.Ф. Одоевскому, П.А. Плетневу или П.А. Вяземскому, занимавшимся изданием “Современника” после гибели Пушкина.

"Государь желает, чтобы эта молитва была так факсимилирована, как есть, и с рисунком. Это хорошо будет в 1-й книге «Современника», но не потеряйте этого листка. Он должен быть отдан императрице”.

На том же листке карандашом сделана следующая приписка (видимо, рукою Н.К. Мавроди, знакомого Дельвига, которому прежде записка принадлежала):

“Дело идет о молитве Ал. Пушкина «Господи Владыко живота моего», напечатанной в «Современнике» после смерти Пушкина” [2].

Случай совершенно ясный: разбирая бумаги покойного Пушкина, Жуковский находит стихи, написанные за несколько месяцев до кончины, - “Отцы пустынники и жены непорочны...”, поэтическое переложение великопостной молитвы Ефрема Сирина (“Господи и Владыко живота моего...”). Это были сложные нравственные, философские, религиозные размышления поэта, диалог с самим собою (рисунок, сопровождающий текст, - монах в темнице за решеткою, - вряд ли простая иллюстрация).

Жуковский, прочитав стихотворение-молитву, понес пушкинский листок царю и царице. Николай воспринял это как “благочестие нечестивца” и велел как можно шире о том сообщить, а умиленная царица потребовала пушкинскую молитву на память. Вот для чего Жуковский велит издателям “Современника” не просто напечатать, но и факсимилировать текст с рисунком (доказательство подлинности), а затем - вернуть...

Факсимиле стихотворения и рисунка было напечатано в 5-й книге “Современника” - первом номере пушкинского журнала, вышедшем после смерти поэта. Рукопись “Отцы пустынники...” у царицы не осталась: ее сохранил у себя В.Ф. Одоевский, из его архива она много лет спустя попала в Публичную библиотеку, а затем - в Пушкинский дом.

Религиозный мотив был не единственной чертой официальной версии.

Забота царя о семье Пушкина - один из самых распространенных откликов на смерть поэта. Этот же мотив повторяется почти во всех депешах иностранных посланников; его поддерживают и ближайшие к Пушкину люди, одни искренне, другие - “тактически”. Среди разных придворных толков о пенсии жене и детям Пушкина примечательна запись П.Д. Дурново: “Это превосходно, но это слишком” [3].

Наказание убийц. Дантес был предан суду, разжалован и выслан из России; нидерландский посол Геккерн в письме царя к брату был аттестован “гнусной канальей” и вынужден был вскоре покинуть свой пост.

Официальное толкование событий отнюдь не было примитивной ложью, но чаще всего односторонне выделяло некоторые действительно происходившие события, умалчивая о других, не менее важных...

Пушкин перед смертью принял священника, но подлинные отношения его с религией и церковью много сложнее, чем это было представлено в конце января - начале февраля 1837 года. Сам Жуковский получил тогда своеобразный упрек от доброго своего друга, Александра Михайловича Тургенева, шестидесятипятилетнего отставного генерала, служившего при трех предшествовавших царствованиях, но сохранившего своеобычность, или, как сказал бы Пушкин, “важный ум”. По-видимому, сообщение о смерти поэта Тургенев получил от самого Жуковского, и тут-то “нашла коса на камень”: своенравный, глубоко верующий старик не пожелал принять примирительно-религиозной версии Жуковского.

Он писал Жуковскому 10 февраля 1837 года из Москвы:

“Померкла, угасла лучезарная звезда на небосклоне нашем! Душевно жалею о Сергеевиче, жалею еще более о том, что светильник угас преждевременно, сосуд был еще полон елея, и как погашен! Нет! Покойный был худой христианин, худой филозов и до того несчастен в жизни своей, что не умел нажить себе друга! Проклятый эгоизм помрачал Высокий ум его, он раболепствовал себялюбие. Но сословие литераторов нашего времени не останется без упрека в летописях; не могу поверить, чтобы о поединке его не было известно благовременно, чтобы в кругу литераторов было неизвестно хотя за час до сражения, и ни в ком не нашлось столько ума, чтобы явиться на место битвы и не допустить сражения. - Воля твоя - а это предосудительно. Он был в горячке, в бреду, в сумасшествии. Вить отнимают у безумных всякое орудие, которым они могут нанести себе вред” [4].

В словах А.М. Тургенева консервативные убеждения автора причудливо сочетались с довольно решительной критикой российского общества, которое не сумело сберечь Пушкина.

“Благодеяния” властей представлялись ряду зорких современников противоречивыми, двусмысленными.

Царь действительно погасил громадные долги поэта, но сами эти долги были в немалой степени плодом придворной жизни и разных литературно-издательских затруднений, от которых Пушкин не раз пытался избавиться, но встречал противодействие властей.

Столь же противоречивым, двусмысленным был, наконец, конфликт верховной власти с убийцами поэта. С Пушкина было в ноябре взято слово не драться; какие-то предупреждения, вероятно, сделаны и Геккернам, причем последние легче, чем Пушкин, могли заверить царя в своем миролюбии: ведь это позволяло им продолжать козни с меньшей, как им казалось, угрозой расплаты. Царь же не “ожидал дуэли” - но относился к происходившему довольно равнодушно...

Не принявший никаких особых мер против Геккерна в ноябре, Николай после смерти поэта повел дело довольно круто: с позором без прощальной аудиенции был выслан из Петербурга посол “родственной державы” (жена голландского наследника, будущая королева Анна Павловна, - родная сестра Николая I). Щеголев и другие исследователи соглашались в том, что эти действия царя не просто расплата за гибель поэта. Очевидно, Николай был задет лично. Но чем же? Анонимным пасквилем? Однако его текст был известен “наверху” еще в ноябре 1836 года, и тогда никаких мер в отношении Геккерна принято не было. К тому же уверенность Пушкина в авторстве Геккерна совсем не обязательно должен был разделять Николай.

Загадка требовала дополнительных разысканий, и П.Е. Щеголев справедливо заключил, что

“император Николай Павлович был хорошо осведомлен о причинах и обстоятельствах несчастной дуэли. Он имел о деле Пушкина доклад графа Нессельроде, графа Бенкендорфа и В.А. Жуковского. Всего того, что было ведомо Николаю Павловичу, мы, конечно, не знаем, и потому особый интерес приобретают все письменные высказывания Николая по делу Пушкина, какие только могут найтись”.

С самого начала Щеголев понял значение источников, находившихся в Западной Европе. Там хранились большие семейные архивы, и ученый сумел почерпнуть оттуда немаловажные подробности. На Запад ушли дипломатические отчеты, более или менее откровенно освещавшие гибель Пушкина. Особый интерес, естественно, вызывали материалы, хранившиеся в нидерландских архивах, которые, как считал Щеголев, могли осветить роль нидерландского посла в дуэльной истории. Было ясно, что отставка Геккерна после гибели Пушкина должна была вызвать важную для всей истории переписку. О своих неудачных попытках получить голландские документы Щеголев поведал уже в первом издании своего труда о дуэли и смерти Пушкина:

“Все старания извлечь донесения Геккерна своему правительству из Архива Министерства иностранных дел в Гааге не увенчались успехом, к прискорбию друзей просвещения. Нидерландское правительство решительно отказало в сообщении интересующих нас документов. Еще в 1905 году наш посланник в Гааге Н.В. Чарыков получил от министра ван-Тетса уведомление, что «опубликование хранящейся в архиве переписки в настоящее время является нежелательным, так как оно было бы неприятно для проживающих ныне в Голландии и за границею родственников барона Геккерна». Между тем, пока шли эти переговоры, в моих руках оказались современные копии с двух писем барона Геккерна барону Верстолку, бывшему в 1837 году голландским министром иностранных дел, и письма к принцу Оранскому, супругу Анны Павловны, в то время еще наследнику нидерландского престола <...>

Нет сомнения, что признанные не подлежащими опубликованию документы голландского архива суть подлинники писем, известных нам лишь по копиям. Кое-что об архивных бумагах мы знаем частным образом <...> Графу Бреверну де-ла Гарди, бывшему в 1905 - 1906 годах советником русской миссии в Гааге, были показаны донесения Геккерна (числом три), и некоторые фразы напомнили ему донесения, напечатанные в русском переводе в моих статьях. Так как для целей ученого исследования представлялось необходимым ознакомиться с подлинниками и так как то, что казалось в Гааге не подлежащим опубликованию, было уже оглашено в России, то, по просьбе Комиссии по изданию сочинений Пушкина, наш посланник в Гааге граф Пален в 1911 году взял на себя труд нового обращения к голландскому министру иностранных дел ван Свин-дерену. Но г. ван Свиндерен сообщил графу Палену, что «он не находит возможным дать разрешение для личного осмотра посланником или секретарем миссии архива его министерства по этому крайне деликатному еще поныне вопросу, а тем более согласиться на опубликование таких вполне доверительных сообщенных бароном Геккерном сведений, которые до сих пор составляют семейную тайну, в особенности третье письмо, на имя принца Оранского; относительно этого письма для его публикации он, министр, был бы обязан предварительно исходатайствовать разрешение ее величества королевы Нидерландской, какового ее величество, по его, министра, глубокому убеждению, никогда не соизволит дать».

Нам не совсем понятны основания такого взгляда г. ван Свиндерена, но во всяком случае будем ждать лучших времен, когда соображения, диктуемые чрезмерной щепетильностью, не будут иметь места и мы получим возможность, во-первых, сверить имеющиеся у нас копии с хранящимися в Гааге подлинниками и, во-вторых, ознакомиться и с другими материалами о дуэли, о существовании которых в голландских архивах мы не знаем” [5]

Особенное волнение у Щеголева вызвал присланный ему из Веймарского архива текст послания Николая I к сестре Анне Павловне от 3/15 февраля 1837 года:

“Пожалуйста, скажи Вильгельму [6] - писал царь, - что я обнимаю его и на этих днях пишу ему, мне надо много сообщить ему об одном трагическом событии, которое положило конец жизни пресловутого Пушкина [7], поэта; но это не терпит любопытства почты”.

Понятно, ученый приложил усилия к поискам того письма императора, что “не терпит любопытства...”.

“С тем большим сожалением приходится констатировать, - сообщал Щеголев, - что поиски этого письма были безрезультатны. По сообщению голландского министерства, этого письма не оказалось в архивах королевского дома и кабинета королевы. Не оказалось его и в Веймарских архивах. Сохранилось ли оно? Не уничтожено ли по соображениям щепетильности? Или же, по этим соображениям, не считается ли оно не подлежащим ни оглашению, ни даже ведению? Будем все-таки надеяться, что со временем этот пробел в источниках для биографии Пушкина будет заполнен” [8].

В последнем прижизненном издании своей книги П.Е. Щеголев вынужден был повторить эти строки [9].

Прошло несколько лет после смерти П.Е. Щеголева (1931), и доступ исследователей к нидерландским материалам был, очевидно, облегчен. В 1937 году в известном парижском научном журнале “Revue des etudes Slaves” появилась обширная публикация “Два барона Геккерна”, где полностью или частично были напечатаны девятнадцать документов из Государственного архива Нидерландов [10]. Большая их часть была на французском языке; голландские тексты публиковались параллельно по-голландски и французски. Некоторые документы авторы публикации кратко пересказывали, из других приводили только фрагменты, сетовали на отсутствие отдельных бумаг и сообщали, что не получили доступа в архив Высшего совета знати. Им остался недоступен и архив семьи Геккернов, находящийся в провинции Гельдерн.

Публикация нидерландских ученых была вскоре замечена в СССР и изложена в общих чертах в статье С. Моргулиса “Новые документы об убийце Пушкина” [11].

К сожалению, в этой статье была допущена досадная неточность, дезориентировавшая исследователей: там утверждалось, будто авторы парижской публикации намереваются в скором времени опубликовать письмо Николая I к Вильгельму Оранскому, касающееся гибели Пушкина. На самом деле в статье голландских ученых подобного заявления не было.

Между тем разработка “дуэльной истории” продолжалась. Одновременно с работами Щеголева и после его смерти появились важные исследования А.С. Полякова, Б.В. Казанского, Б.Л. Модзалевского, Ю.Г. Оксмана, М. А. Цявловского, позже - публикации и труды Э.Г. Герштейн, Н.А. Раевского, Я.Л. Левкович, С.Л. Абрамович и других ученых.

Работы основывались преимущественно на источниках, обнаруженных в советских архивах, однако отдельные материалы напоминали о неиспользованных резервах зарубежных хранилищ. Так, в 1963 году были изданы еще некоторые письма, относящиеся к дуэли и смерти Пушкина из Веймарского архива [12].

В 1965 году корреспондент ТАСС Ю. Корнилов ознакомился с документами, выявленными в Государственном архиве Нидерландов, и напечатал краткое их описание [13].

Автор данной книги рассудил, что если “главное”, искомое письмо может храниться где-то в западноевропейских архивах, то в наших хранилищах могут найтись интересные ответы, западных монархов на письма Николая I относительно гибели Пушкина.

В рукописном собрании библиотеки Зимнего дворца сохранилось очень мало писем голландской королевы Анны Павловны своим петербургским родственникам. О Пушкине или его врагах там ни слова.

Куда более ценными оказались письма принца Вильгельма Оранского Николаю I за 1836 и 1837 годы, и среди них ответ на секретное послание царя, отправленное в феврале 1837 года [14].

Первое послание Вильгельма, существенное для нашей темы, было, однако, написано еще за месяц до появления пресловутых пасквилей и начала дуэльной истории - 26 сентября (8 октября) 1836 года. Вот его текст.

“Я должен сделать тебе, дорогой мой, один упрек, так как не желаю ничего таить против тебя, - писал Вильгельм Оранский царю, - как же это случилось, мой друг, что ты мог говорить о моих домашних делах с Геккерном, как с посланником или в любом другом качестве? Он изложил все это в официальной депеше, которую я читал, и мне горько видеть, что ты находишь меня виноватым и полагаешь, будто я совсем не иду навстречу желаниям твоей сестры.

До сей поры я надеялся, что мои семейные обстоятельства не осудит по крайней мере никто из близких Анны, которые знают голую правду. Я заверяю тебя, что все это задело меня за сердце, равно как и фраза Александрины, сообщенная Геккерном: спросив, сколько времени еще может продлиться бесконечное пребывание наших войск на бельгийской границе, она сказала, что известно, будто это делается теперь только для удовлетворения моих воинственных наклонностей...” [15]

10(22) октября 1836 года Николай отправил с курьером в Гаагу письмо (текст его неизвестен), в котором, видимо, успокаивал родственника. 30 октября (11 ноября) Вильгельм Оранский отвечал:

“Я должен тебе признаться, что, не придавая особой веры содержанию депеши Геккерна, я был, однако, ею потрясен и огорчен, не будучи в состоянии ни объяснить дело, ни отделить правду от лжи, но теперь ты меня совершенно успокоил, и я тебя благодарю от глубины сердца. Я тебе обещаю то же самое, при сходных обстоятельствах” [16].

Точное содержание депеши Геккерна, на которую жалуется принц, нам неизвестно. По-видимому, она касалась разногласий между членами нидерландского королевского дома насчет бельгийского вопроса.

В 1831 году Бельгия в результате успешного восстания отделилась от Нидерландов, в составе которых находилась в течение шестнадцати лет, после Венского конгресса. К 1836 году бельгийский вопрос еще оставался острой международной проблемой. Наиболее воинственные круги нидерландского правительства во главе с наследным принцем Вильгельмом Оранским не оставляли надежды на возвращение Бельгии. В то же время старый король Голландии Вильгельм I и жена наследного принца Анна Павловна были настроены более мирно. Как видно, в разговоре с Геккерном, состоявшемся летом или в начале осени 1836 года, царь, а затем императрица высказали свое мнение по бельгийскому вопросу, сходное с мирной позицией короля и принцессы Анны.

При этом возникла довольно любопытная ситуация: русский император забыл, что Голландия - конституционная монархия; зависимость посла от главы государства там иная, нежели в России. Заговорив с Геккерном о каких-то обстоятельствах семейной жизни королевской четы, Николай I невольно выдал принца его конституционному кабинету, чем “потряс и огорчил” родственника.

Ненависть Николая ко всяким демократическим институтам общеизвестна; добавим, что и Вильгельм Оранский пытался, впрочем без успеха, усилить роль монарха в Голландии [17]. Депеша Геккерна вызвала неприязнь к нему и русского царя, и голландского наследника, тем более что, по их мнению, посол исказил мысль Николая, и лишь письмо самого императора от 10(22) октября открыло истину и “успокоило душу” принца. За подобную провинность Геккерна не могли наказать в Голландии, однако этот эпизод, как увидим, не был забыт, и гибель Пушкина явится тем “сходным обстоятельством”, при котором Вильгельм сумеет отблагодарить царя.

Изученные тексты писем Вильгельма Оранского к Николаю I послужили поводом для нового обращения в нидерландские архивы насчет имеющихся там материалов о дуэли и смерти Пушкина. Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина запросила Государственный архив Нидерландов и Архив нидерландского королевского дома о находящихся у них документах, а также - о возможных поисках исчезнувшего письма Николая I к Вильгельму Оранскому. Директор Государственного архива в Гааге г-н ван Лаар любезно отвечал, что “в секретном архиве государственного секретаря имеется много документов о деле Пушкина, между ними - донесения нидерландского посланника ван Геккерна. В архиве кабинета короля, также хранящемся в Государственном архиве, находятся письма членов русского императорского дома и нидерландской королевской семьи”; однако “письмо Николая I от 15/27 февраля 1837 г., к сожалению, не найдено в вышеуказанных архивах” (письмо от 10 июля 1970 г.; перев. с англ.).

Пришедший вскоре столь же любезный ответ директора Архива нидерландского королевского дома г-на Пелинка гласил: “К сожалению, должен сообщить Вам, что в Архиве королевского дома нет разыскиваемого Вами письма Николая I от 15/27 февраля 1837 года ни к королю Вильгельму I, ни к его сыну, принцу Оранскому (король Вильгельм II, женатый на сестре Николая I). Возможно, что письмо попало в Веймар через сестру Вильгельма II принцессу Софию” (письмо от 13 июля 1970 г.; перев. с англ.).

Чрезвычайно ценной оказалась информация г-на ван Лаара в следующем его письме, от 12 января 1971 года, о документах по “делу Пушкин - Дантес”, хранящихся в Государственном архиве Нидерландов (фонды государственного секретаря министерства иностранных дел и нидерландского посольства в Петербурге). В этом письме указывалось, что “среди писем членов русского императорского дома в архиве кабинета короля (1815 - 1840) нет ни одного за 1836 и 1837 гг.”.

Вскоре из Гааги в Отдел рукописей Ленинской библиотеки был прислан микрофильм семнадцати, а вместе с приложениями - двадцати документов. Восемь из этих документов полностью или в основной части печатались ранее, четыре документа публиковались частично, пять документов прежде не печатались. Известные тексты, однако, воспроизводились у нас не по автографам; некоторые прежде не переводились на русский язык.

Таким образом, открылась возможность отечественного научного издания и изучения нидерландских документов, связанных с дуэлью и смертью Пушкина [18].

“ЛЮБОПЫТСТВО ПОЧТЫ”

Итак, двадцать документов из голландских хранилищ и несколько писем Вильгельма Оранского из советского архива.

Имя Пушкина в большинстве материалов отсутствует: в частности, в четырех письмах Вильгельма Оранского к Николаю I поэт не упомянут ни разу. Однако документы открывают некоторые существенные моменты, прямо относящиеся к дуэльной трагедии.

Во-первых, в дипломатическую переписку просочились - порою искаженные, но иногда верные - сведения о реакции русского общества на убийство Пушкина.

Во-вторых, в переписке 1836 - 1837 годов находятся новые штрихи, дополняющие прежде известный облик врага Пушкина посла Геккерна, многое объясняющие в его взглядах, психологии и поведении.

Третий важный слой фактов относится к позиции верховных властей Нидерландов и России, прежде всего - Николая I.

Напомним последовательность событий. 30 января (II февраля) 1837 года, на другой день после смерти Пушкина, Геккерн послал своему министру иностранных дел барону Верстолку ван Зеелену первую депешу о происшедшем событии, изображая себя и Дантеса в выгоднейшем свете и не допуская даже мысли об отставке:

“Потомок африканского негра, любимца Петра Великого, г. Пушкин унаследовал от предка свой мрачный и мстительный характер...

Полученные им около четырех месяцев тому назад омерзительные анонимные письма разбудили его ревность и заставили его послать вызов моему сыну, который тот принял без всяких объяснений...

Однако в дело вмешались общие друзья, и, зная, что дуэль погубила бы репутацию жены г. Пушкина и повредила бы его детям, сын мой счел за лучшее дать волю своим чувствам и попросил у меня согласия на брак с сестрой г-жи Пушкиной...

Два месяца спустя, 22/10 января, брак был совершен в обеих церквах в присутствии всей семьи...

Демону ли зависти, чувству ли ревности, никому, так же, как и мне, непонятному, или какому-либо другому неведомому побуждению следует приписать то, что произошло затем? Не знаю; но только прошлый вторник (сегодня у нас суббота), в ту минуту, когда я собирался на обед к графу Строганову, и без всякого видимого повода, я получаю письмо от г. Пушкина. Мое перо отказывается воспроизвести все отвратительные оскорбления, которыми наполнено было это низкое письмо...

Встреча противников произошла на другой день, в прошлую среду. Дрались на пистолетах. У сына была прострелена рука навылет, и пуля остановилась в ребре, причинив сильную контузию. Г. Пушкин был смертельно ранен и скончался вчера днем. Так как его смерть была неизбежна, то император велел убедить его, чтобы он умер как христианин, послал ему свое прощение и обещал позаботиться о его жене и детях.

Нахожусь пока в неизвестности относительно судьбы моего сына. Знаю только, что император, сообщая эту роковую весть императрице, признал, что барон Ж. Геккерн не мог поступить иначе. Его жена находится в состоянии, достойном всякого сожаления. О себе уж не говорю...

Если что-нибудь может облегчить мое горе, то только те знаки внимания, которые я получаю от всего петербургского общества. В самый день катастрофы граф и графиня Нессельроде, так же как и граф и графиня Строгановы, покинули мой дом только в час пополуночи” [19].

Однако через два дня, 2(14) февраля, Геккерн посылает уже куда более взволнованную, растерянную депешу. На этот раз посол пишет о возможной своей отставке, но предостерегает министра:

“Немедленное отозвание меня было бы громогласным выражением неодобрения моему поведению... Совесть моя говорит, что я не заслуживаю такого приговора, который сразу бы погубил всю мою карьеру”.

3(15) февраля Геккерн апеллирует к Вильгельму Оранскому с просьбой о назначении к другому двору.

Очевидно, за два-три дня обстановка в петербургских верхах переменилась. Хотя следствие, которое вел Бенкендорф по поводу анонимных писем, не дало видимых результатов, царь принял решение - прогнать Геккерна. Что же произошло? Еще 28 и 30 января Геккерн передал министру иностранных дел К.В. Нессельроде пять документов, относящихся к дуэли, и они были показаны царю [20], в их числе - преддуэльное письмо Пушкина. Таким образом, царь быстро узнал текст этого документа и содержащиеся в нем обвинения Геккерну. Очевидно, тогда же Николай высказал мнение, окончательно определившее судьбу посла: позже в военно-судном деле Дантеса отмечалось, что “помещенные в письме Пушкина к отцу подсудимого, министру барону Геккерну, дерзкие, оскорбительные выражения не могли быть написаны без важных причин, которые отчасти поясняются самим содержанием письма и объяснениями Пушкина в присутствии секундантов” [21].

Иначе говоря, царь не верил в невиновность Геккерна; к тому же - оставались подозрения насчет его причастности к анонимному пасквилю, задевшему, между прочим, самого Николая.

В последние дни января 1837 года столица была сильно возбуждена известием о гибели Пушкина; атмосфера накалялась.

30 января Жуковский, а 2 февраля - граф А.Ф. Орлов получили анонимные письма, обвинявшие иностранцев в гибели национального поэта. В связи с этим состоялось совещание царя с Бенкендорфом, полагавшим, что письма доказывают “существование и работу общества” [22].

Царь, несомненно, был раздражен “неприятностями”, которые ему доставили последние события, и часть его гнева оборачивалась против нидерландского посла. Именно к 2 февраля, когда было приказано тайно, не допуская особых почестей, похоронить Пушкина, - мнение императора насчет Геккерна уже сложилось. На другой день, 3 февраля 1837 года, Николай отправил цитированное выше письмо Анне Павловне, извещая, что будет писать Вильгельму с курьером. Тогда же, 3 февраля, было отправлено и другое, известное, письмо Николая брату Михаилу (лечившемуся за границей), где говорилось о “гнусном поведении” Дантеса и Геккерна, причем последний аттестовался “сводником” и “гнусной канальей”.

4 февраля царь описал происшедшие события в письме к своей сестре Марии Павловне, герцогине Саксен-Веймарской, отзываясь о Пушкине с пренебрежением и скорее сочувствуя Дантесу (о Геккерне вообще не говорилось) [23].

Заметим, что Николай I не хочет распространения известий о Геккерне: сестрам Анне и Марии он не сообщает никаких подробностей на его счет. И только с Михаилом Павловичем, как самым близким, - полная откровенность.

Очевидно, царь считал дело Геккерна щекотливым и не желал лишней огласки, опасаясь оказаться одним из действующих лиц всей истории; к тому же для общественного мнения Николай находил важным подчеркивать предсмертное обращение поэта к христианству и благодеяния, оказанные его семье. Распространение толков о Геккерне и Дантесе усиливало бы впечатление правоты и мученичества поэта.

В те дни, когда царь отправил своим августейшим родственникам три известных сообщения о смерти Пушкина, было послано и четвертое - Вильгельму Оранскому: не то, которое позже пойдет со специальным курьером, а, видимо, краткое, предварительное (текст его тоже неизвестен). Обычное почтовое время от Петербурга до Гааги составляло примерно неделю, и 12 (24) февраля принц Оранский уже отвечал Николаю:

“Дорогой Николай!

Всего два слова, чтобы использовать проезд курьера, тем более что Поццо [24] послал его сюда по моей просьбе, не зная, что я имел бы случай отвечать на твое письмо о деле Геккерна через посредство стремительно возвращающегося Геверса, который вот уже три дня в пути.

Я пишу тебе очень поспешно: сегодня у нас святая пятница и приготовления к причастию.

Геккерн получит полную отставку тем способом, который ты сочтешь за лучший. Тем временем ему дан отпуск, чтобы удалить его из Петербурга.

Все, что ты мне сообщил на его счет, вызывает мое возмущение, но, может быть, это очень хорошо, что его миссия в Петербурге заканчивается, так как он кончил бы тем, что запутал бы наши отношения бог знает с какой целью” [25].

Из письма принца видно, что царь уже намекнул в своем послании на необходимость отзыва Геккерна, но не сообщил подробностей, а Вильгельм склонен еще соблюсти декорум - дать послу отпуск, чтобы удалить из России. Нетрудно заметить, что принц сразу связал новую ситуацию с прежней: с той обидой, которую прошедшей осенью Геккерн нанес двум монархам, изложив в официальной депеше свою беседу с Николаем I (намек на запутывание отношений “бог знает с какой целью”).

Наконец, 8(20) марта 1837 года Вильгельм Оранский отвечал на доставленное курьером то самое письмо Николая I от 15(27) февраля 1837 года, которое не терпело “любопытства почты” [26].

Вот перевод основной части ответного послания из Гааги:

“Дорогой, милый Никки!

Я благополучно получил твое письмо от 15/27 февраля с курьером, который прибыл сюда, возвращаясь в Лондон, и я благодарю тебя за него от всего сердца, ибо та тщательность, с которой ты счел нужным меня осведомить об этой роковой истории, касающейся Геккерна, служит для меня новым свидетельством твоей старинной и доброй дружбы.

Я признаюсь тебе, что все это мне кажется по меньшей мере грязной историей, и Геккерн, конечно, не может после этого представлять мою страну перед тобою; поэтому для начала ему дан отпуск, и Геверс, с которым отправляется это письмо, вернется в Петербург в качестве секретаря посольства, чтобы кто-либо все же представлял перед тобою Нидерланды и чтобы дать время сделать новый выбор. Мне кажется, что во всех отношениях это не будет потерей и что мы, ты и я, долгое время сильно обманывались на его счет. Я в особенности надеюсь, что тот, кто его заменит, будет более правдивым и не станет изобретать сюжеты для заполнения своих депеш, как это делал Геккерн.

Здесь никто не понял, что должно было значить и какую истинную цель преследовало усыновление Дантеса Геккерном, особенно потому, что Геккерн подтверждает, что они не связаны никакими кровными узами. Геккерн мне написал по случаю этого события. Я посылаю тебе это письмо с копиями его депеш к Верстолку, где он знакомит того со всей этой историей; и вот также копия моего ответа Геккерну, который Геверс ему везет. Я прошу тебя после прочтения отослать все это ко мне обратно...” [27]

Сквозь это послание Вильгельма Оранского, конечно, “просвечивает” исчезнувшее письмо Николая I от 15 (27) февраля. Как и в предыдущем ответе Вильгельма, имя Пушкина не встречается: для принца все это - “история, касающаяся Геккерна”. Вероятно, такова же была и тональность письма императора. Для обоих самое существенное во всем эпизоде, конечно, неподобающие его званию действия голландского посланника.

В каких же действиях обвиняется Геккерн? Письмо Вильгельма содержит термины и обороты, очевидно, повторяющие или приближающиеся к соответствующим высказываниям Николая. Слова “гнусный”, “гнусность поведения” при характеристике двойной игры и лживости посла содержались в упомянутом письме Николая к Михаилу Павловичу от 3(15) февраля и, наверное, были повторены в письме к принцу Оранскому [28].

В конце письма Вильгельм (вероятно, последовательно отвечая на соответствующее послание Николая) останавливается на щекотливой проблеме усыновления, истинных отношений между Дантесом и Геккерном; в словах: “Здесь никто не понял истинную цель усыновления” - слышится эхо каких-то обвинений, высказанных царем по этому поводу.

Итак, из письма Вильгельма видны, по крайней мере, два пласта, составлявших письмо Николая: во-первых, о гнусности и лживости Геккерна, во-вторых, вопрос об усыновлении. Возможно, Николай сообщал Вильгельму какие-то неизвестные нам подробности, однако скорее всего письмо царя и по системе доказательств было похоже на послание Михаилу; беспокойство же императора насчет “любопытства почты” является, очевидно, намеком на голландских министров и парламентариев, склонных вмешиваться в личные дела монархов (все та же осенняя депеша Геккерна!). Ведь не русские же почтари дерзнут вскрывать пакеты императора, “любопытство” же голландцев будет преодолено личным курьером - от одного монарха к другому... И снова отметим, как настойчиво и в последнем из цитированных писем Вильгельм связывает случившееся с прежним поступком Геккерна (“изобретение сюжетов”, “мы оба сильно обманывались...”).

Не ожидая, таким образом, сенсационных откровений в письме Николая от 15 (27) февраля 1837 года, заметим одну важную подробность: в том послании, насколько можно судить по ответу Вильгельма, царь отчасти пользуется аргументацией самого Пушкина.

Положив рядом пушкинское письмо-вызов от 26 января 1837 года, цитированное послание Николая брату Михаилу и обнаруженные письма Вильгельма Оранского к Николаю, можно найти ряд совпадений, и, по-видимому, не случайных. Намек на противоестественные отношения Геккерна и Дантеса содержался в словах Пушкина о “незаконнорожденном или так называемом сыне”. Пушкин писал (о Дантесе и Н.Н. Пушкиной): “Вы говорили, что он умирает от любви к ней”; Николай - Михаилу: “Он (Геккерн)... сам сводничал Дантесу в отсутствии Пушкина, уговаривая жену его отдаться Дантесу, который будто умирал к ней любовью”. Фраза в письме Пушкина: “Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну” - была, надо полагать, основной формулой при объяснении Николая с Вильгельмом Оранским.

Тема “анонимных писем”, резко выраженная в ноябрьском письме поэта к Геккерну, в январском приглушена. Вероятно, не поднимался этот вопрос н в переписке Николая I с Вильгельмом Оранским, хотя Геккерн, оправдываясь перед Нессельроде, говорил о двух обвинениях в его адрес, которые “могли дойти до сведения государя”, - сводничестве и анонимных письмах [29].

ФЕВРАЛЬ - МАРТ

В то время, когда монархи договаривались насчет отставки Геккерна, последний всячески пытался оправдаться и в феврале - марте 1837 года много писал к своему министру иностранных дел Верстолку, а также принцу Вильгельму Оранскому. Особенно примечательно для манеры самозащиты посла его письмо от 2 (14) февраля 1837 года [30]:

“Долг чести повелевает мне не скрыть от Вас того, что общественное мнение высказалось при кончине г. Пушкина с большей силой, чем мы предполагали. Но необходимо выяснить, что это мнение принадлежит не высшему классу, который понимал, что в таких роковых событиях мой сын по справедливости не заслуживал ни малейшего упрека: его поведение было достойно честного человека... Чувства, о которых я теперь говорю, принадлежат лицам из третьего сословия, если так можно назвать в России класс, промежуточный между настоящей аристократией и высшими должностными лицами, с одной стороны, и народной массой, совершенно чуждой событию, о котором она и судить не может, - с другой. Сословие это состоит из литераторов, артистов, чиновников низшего разряда, национальных коммерсантов высшего полета и т. д. Смерть г. Пушкина открыла, по крайней мере, власти существование целой партии, главой которой он был, может быть, исключительно благодаря своему таланту, в высшей степени народному. Эту партию можно назвать реформаторской: этим названием пользуются сами ее члены. Если вспомнить, что Пушкин был замешан в событиях, предшествовавших 1825 году, то можно заключить, что такое предположение не лишено оснований”.

В этом документе, наряду со стремлением оправдать Дантеса и напугать царя существованием партии, пусть невольно, - отражены действительные настроения общества, негодовавшего против убийц Пушкина. Столь проверенный прием, как политическое обвинение противников (к тому же совпадающее с указаниями Бенкендорфа на “существование и работу общества”). разумеется, произвел впечатление на Николая, но - не спас Геккерна. Вскоре “необходимость отъезда... была ясно продемонстрирована” [31]. Министр иностранных дел Верстолк пытался защитить посла перед королем Вильгельмом I: “отозвание вышеупомянутого господина Геккерна означало бы лишь, по крайней мере на ближайшее время, отстранение его от должности, что рассматривалось бы обществом как признак недовольства со стороны правительства поведением барона ван Геккерна, а для такого недовольства я не могу найти каких-либо оснований” [32].

В то время как принц Вильгельм Оранский относился к Геккерну с явной враждебностью, позиция короля Вильгельма I была иной (возможно, здесь отразились и противоречия более мирно настроенного короля и воинственного принца в бельгийском вопросе).

В конце февраля 1837 года Вильгельм I пытался свести конфликт к виновности Дантеса: возникла переписка по поводу его русской службы, не оформленной соответствующим разрешением нидерландского короля; отсюда делался вывод о незаконности нидерландских дворянских прав Дантеса и усыновления его голландским посланником, а как итог всего этого, - невозможность возлагать на Геккерна какую-либо ответственность за все происшедшее. Неудача хитроумного маневра отчетливо показывает, как велико было давление Николая I, сокрушившее формальные построения голландских политиков.

14 марта министр сообщает Геккерну об его отставке [33] (заметим, что это случилось через несколько дней после того, как пришло “главное” письмо Николая I против Геккерна, отправленное 15(27) февраля):

“Господин барон!

С крайним сожалением мы узнали здесь о несчастном случае, упоминаемом в ваших последних письмах, к я хотел бы убедить вас в моем искреннем участии к тому затруднительному положению, в котором вы находитесь. Поскольку в вашем последнем письме от 25 февраля вы говорите о затруднениях, связанных с приготовлением к отъезду, в необходимости которого вы убеждены, - король поручил мне предупредить вас, что он разрешает вам покинуть Петербург, как только господин Геверс, секретарь посольства, вернется на свой пост. В настоящий момент он находится в Амстердаме, и я пишу ему, предлагая без промедления пуститься в путь для исполнения обязанностей поверенного в делах после вашего отъезда.

Примите, господин барон, уверения в моем глубоком почтении”.

Еще через несколько дней, 20 марта 1837 года, Верстолк известил Геккерна, что усыновление Дантеса не может быть признано в Голландии как противоречащее некоторым пунктам законодательства страны.

Геккерн, получив это послание, начал готовиться к отъезду, впрочем, не упуская случая снова вступить в разговор со своим начальником о происшедшем. 27 марта (8 апреля) 1837 года он пишет Верстолку:

“Господин барон!

Имею честь объявить Вашему Превосходительству, что господин Геверс прибыл позавчера в эту столицу и немедленно отправил по назначению письма и пакеты, которые предназначены для Августейшей Императорской фамилии. Я уже обратился к Его Превосходительству господину графу Нессельроде по поводу моей прощальной аудиенции, и как только буду иметь честь проститься с их императорскими величествами, тотчас покину Санкт-Петербург, чтобы воспользоваться отпуском, который Его Величество король соблаговолил мне предоставить.

Перед отъездом я передам дела посольства господину Геверсу, - как принято, - согласно описи, а по прибытии в Гаагу я сочту долгом представить дубликат Вашему Превосходительству. Имею честь оставаться с глубоким почтением...

барон Геккерн” [33].

Вскоре Геккерн покинул Россию, не получив прощальной аудиенции, и на время оказался в Голландии без дела. Он, однако, продолжал борьбу за восстановление своих прав на дипломатическую карьеру (и, как известно, через несколько лет снова был призван на посольские должности). При этом оказалось, что барон имеет сторонников в российском высшем обществе, которое в это время еще спорило о мере вины Дантеса, но почти единодушно сходилось в отрицании вины его приемного отца (особенно после того, как узнали об отношении к нему царя). Одним из таких доброжелателей оказался граф Григорий Строганов, с кем, между прочим, Геккерн советовался, получив преддуэльное письмо Пушкина.

Строганов, вероятно, был горд своей независимостью от любого мнения, даже царского, когда писал Геккерну о недавних воспоминаниях и “дружеских симпатиях”, о “благородном и лояльном поведении” Дантеса: “Если наказанный преступник является примером для толпы, то невинно осужденный, без надежды на восстановление имени, имеет право на сочувствие всех честных людей”. “Примите, прошу Вас, - обращался Строганов к бывшему послу, - уверения в моей искренней привязанности и совершенном моем уважении” [34]

Голландские документы открывают, как использовал Геккерн послание вельможи: 25 мая 1837 года он пишет, уже из Гааги, Верстолку (министр отнюдь не принадлежал к врагам отставного дипломата [35]):

“Господин барон!

Беру на себя почтительную смелость представить вам прилагаемое письмо графа Строганова, того, который некоторое время провел в Гааге; не сочтете ли вы возможным ознакомиться с ним и разрешите надеяться, господин барон, что Ваше Превосходительство соблаговолит показать его королю. Мнение такого человека, как граф Строганов, не может быть мне безразлично, а мой долг в отношении господина Жоржа де Геккерна обязывает меня добиваться оценки его поведения всеми порядочными людьми. Надеюсь, господин барон, что вы соблаговолите со временем возвратить мне это письмо, пока же имею честь...

барон де Геккерн” [36].

Мы знали Геккерна как человека дела, холодного, беспринципного; письма же из нидерландского архива представляют его в борьбе за карьеру; изгнанный из Петербурга по причинам, связанным и не связанным с Пушкиным, он следит за перипетиями общественного мнения; пускает в ход все возможные доводы в свою пользу, даже “рекомендации” Строганова...

Между тем с начала апреля 1837 года и далее, в течение более чем тридцати лет, обязанности нидерландского посланника в Петербурге исполнял барон Геверс. Мы очень мало знаем об этом человеке. В различных нидерландских биографических словарях и справочниках представлены многие члены этой фамилии [37]; однако о преемнике Геккерна, Иоганнесе Корнелисе бароне Геверсе, сведений немного: годы его жизни 1806 - 1872 [38]. В период описываемых событий ему было едва за тридцать лет, но, судя по осведомленности и связям, он служил в русской столице не первый год. После того, как 12/24 февраля 1837 года Вильгельм Оранский известил Николая I, что находящийся в отпуску Геверс “стремительно возвращается”, отъезд дипломата из Гааги был задержан; возможно потому, что окончательная судьба Геккерна была еще не решена: даже в начале марта 1837 года министр иностранных дел и король еще надеялись, что удастся избежать смены посланника. В этой связи от Геверса был затребован и получен (7 марта 1837 г.) рапорт о Дантесе, который был приложен к докладу Верстолка королю Вильгельму I от 8 марта 1837 года:

“Барон Дантес (приемный сын барона ван Геккерна), насколько мне известно, прибыл в Петербург в 1833 году, после того как скомпрометировал себя во время беспорядков в Вандее и был вынужден покинуть Эльзас, предоставив своему отцу, проживающему там, подвергаться мести со стороны своих партийных противников.

До переворота во Франции в 1830 году Дантес обучался в военном училище в Сен-Сире, и это способствовало его поступлению на русскую службу в чине офицера. Ему действительно удалось через четыре месяца после прибытия в Петербург получить чин корнета в гвардейском полку кирасир ее императорского величества. Весной 1836 года он был произведен в поручики того же полка, и я полагаю, что в этом чине он продолжает служить в настоящее время” [39].

Все сведения Геверса о Дантесе были точны: дипломат уехал в отпуск не раньше осени 1836 года и был хорошо осведомлен о том, что происходило прежде.

Геверс выехал из Голландии в Петербург 20 марта. Он вез послания Верстолка Геккерну от 14 и 20 марта 1837 года, неизвестное ныне письмо Геккерну от принца Вильгельма Оранского и, наконец, уже рассмотренное нами письмо принца - царю от 20 марта 1837 года.

Принц Оранский в последнем документе, как уже отмечалось, выражал надежду, что преемник Геккерна “будет более правдивым и не станет изобретать сюжеты для заполнения своих депеш, как это делал Геккерн”. Понятно, Геверс перед отъездом получил инструкции от министра иностранных дел и, возможно, от членов нидерландского королевского дома. Среди этих инструкций (как будет видно из дальнейшего) имелось указание - подробно представить смысл случившегося, рассмотреть события глазами сравнительно нейтрального наблюдателя, находившегося в момент гибели Пушкина далеко от России.

Геверс прибыл в Петербург 25 марта/6 апреля 1837 года после утомительного шестнадцатидневного путешествия (как видно из его депеши Верстолку от 15/3 апреля 1837 г. [40]).

В течение нескольких дней Геккерн сдавал дела Геверсу и утром 13 апреля 1837 года навсегда покинул Петербург.

Через двадцать шесть дней после своего возвращения в Петербург, 20 апреля/2 мая 1837 года, Геверс уже завершил свое подробное донесение министру иностранных дел.

О существовании большого доклада Геверса в голландском архиве “частным образом” знал еще П.Е. Щеголев: “Нам известно, что по делу Геккерн - Пушкин в архиве находятся... донесение уполномоченного в делах барона Геверса (заменившего барона Геккерна) о впечатлении, произведенном смертью Пушкина в С.-Петербурге, и, кроме того, вырезка из «Journal de St. Peterbourg» с приговором над Дантесом" [41].

И. Баак и П. Грюйс, авторы публикации 1937 года в «Revue des etudes Slaves» [42], знали донесение Геверса, но ограничились лишь выдержкой из него; при этом сообщалось, что в неопубликованной части документа приводятся “различные наблюдения о реакции общества на смерть Пушкина, о различных мнениях различных классов русского народа”, описывается “симпатия, которую завоевал покойный в либеральных кругах, а также в общих чертах - его жизнь и характер”.

Доклад Геверса был завершен 20 апреля/2 мая 1837 года. В нем тринадцать страниц почтовой бумаги и сверх того приложена вырезка из “Peterburgische Zeitung” (немецкого аналога указанной Щеголевым газеты) от 14(26) апреля 1837 года с текстом приговора военного суда по делу Дантеса.

При сравнении с двумя другими документами Геверса из той же группы материалов (рапорт от 7 марта и донесение от 15/3 апреля) ясно видно, что все три документа написаны и подписаны одной и той же рукой и, без сомнения, являются беловыми автографами Геверса. Незначительные пометы на донесении от 2 мая не меняют ясного представления о беловом тексте, содержание которого столь сложно и важно, что ему почти наверняка предшествовали черновые варианты.

Интересным и парадоксальным обстоятельством, связанным с историей “документа Геверса”, является существование другой его редакции, известной исследователям уже более семидесяти лет.

Дело в том, что П.Е. Щеголев через посредство Академии наук и Министерства иностранных дел получил и опубликовал в своей книге депеши одиннадцати иностранных дипломатов, освещавших историю дуэли и смерть Пушкина [43]. Особенно содержательными оказались выдержки из донесений вюртембергского посланника - князя Гогенлоэ-Кирхберга.

“Его сообщения, - писал П.Е. Щеголев, - выдаются из ряда других дипломатических донесений обилием любопытных подробностей, а главное - ясным сознанием абсолютной ценности и значения творчества Пушкина. Очевидно, такое сознание побудило посланника не ограничиться фактическими сведениями о дуэли, смерти и суде, а приложить особую, и нельзя сказать что малую, «Записку» о Пушкине - о его жизни, о его литературной деятельности, о его духовной и физической личности. «Записка» имеет большой интерес, и если ее сравнить с тем, что писано о Пушкине в иностранных газетах в 1837 году, то окажется, что она выгодно отличается от других писаний своей фактической стороной” [44].

Между тем “Записка” (“Заметка”) о Пушкине, присланная Щеголеву из архива вюртембергского министерства иностранных дел в Штутгарте, является “близнецом” донесения Геверса. (Хотя штутгартская рукопись приложена к донесениям Гогенлоэ-Кирхберга, однако вопрос о ее авторстве неясен. Дипломаты нередко включали в свои донесения копии документов, сочиненные другими лицами.) Основная часть обоих текстов совпадает дословно. В штутгартской рукописи есть отрывки, отсутствующие в донесении Геверса; наоборот, у нидерландского дипломата есть строки, отсутствующие в “Записке” из Вюртемберга.

Прежде чем вынести суждение о происхождении и соотношении двух документов, необходимо сопоставить их тексты. Ниже приводится донесение Геверса с кратким комментарием.

Перевод [45].

“Личное.

С. -Петербург, 2 мая/20 апреля 1837 г.

Его превосходительству барону Верстолку де Сулену, министру иностранных дел

Господин барон!

Тягостная задача - говорить о прискорбной катастрофе, жертвой которой стал г. Пушкин, но мне представляется, что долг мой - не скрывать от Вашего превосходительства то, как высказывается общественное мнение по поводу гибели этого выдающегося человека, являющегося литературной славой своей страны. Достаточно охарактеризовать характер г. Пушкина и его как личность, чтобы дать Вашему превосходительству возможность судить о степени популярности, завоеванной поэтом. С этой единственной целью я и постарался вкратце и беспристрастно изложить здесь различные мнения, высказанные в связи с этим, которые мне удалось собрать.

Посещая салоны столицы, я был поражен бесцеремонностью, проявляемой в отношении всего, касающегося дуэли и обстоятельств, ей предшествовавших. Как литератор и поэт, Пушкин пользовался высокой репутацией, еще возросшей в силу трагизма его смерти; но как о представителе слишком передовых воззрений на порядки своей страны соотечественники судили о нем по-разному. Мне думается, что причины такого различия мнений нетрудно понять. Для каждого, кто, живя в России, мог изучить разнообразные элементы, из которых состоит общество, а также его обычаи и предрассудки, - знакомство с биографией Пушкина и чтение его произведений легко объясняет, почему их автор мало почитаем некоторой частью аристократии, тогда как остальное общество превозносит Пушкина до небес и оплакивает его смерть, как неповторимую национальную утрату.

Колкие и остроумные намеки, почти всегда направленные против высокопоставленных лиц, которые изобличались либо в казнокрадстве, либо в пороках, создали Пушкину многочисленных и могущественных врагов. Такова убийственная эпиграмма на Аракчеева по поводу девиза на гербе этого всесильного министра [46], сатира против министра народного просвещения Уварова - сочинение, которое своим заглавием - “Подражание Катуллу” - усыпило обычную бдительность цензуры и появилось в одном из литературных журналов [47]; ответ Булгарину, где, защищаясь от упрека в аристократизме, Пушкин напал на влиятельнейшие дома России [48] - вот истинные преступления Пушкина, преступления, усугубленные тем, что противники были сильнее и богаче его, были в родстве с знатнейшими фамилиями и окружены многочисленной клиентурой. Им было нетрудно вызвать настороженность властей, так как направление пушкинских сочинений давало его врагам достаточный повод для доносов. Вот, повторяю, истинные причины той антипатии, которую питала к Пушкину в течение всей его жизни некоторая часть знати (и особенно высшие должностные лица), - антипатии, которая не угасла и с его смертью. Это объясняет и то, почему Пушкин, казалось пользующийся милостью монарха, не переставал оставаться под надзором полиции.

А молодежь, как всегда пылкая, наоборот, приветствовала либеральные, лукавые, порой скандальные сочинения этого автора, - правда неосторожного, но смелого и остроумного. Также и многочисленный класс чиновников, являющийся своего рода третьим сословием, спешил аплодировать и ныне прославляет человека, в чьих сочинениях многие находили верное отражение собственных чувств, и Пушкин стал для них, быть может сам того не зная, символом неизменной оппозиции.

Пушкин родился в Москве в 1799 году и принадлежал по отцу к одной из древнейших фамилий. Его деда по матери (по происхождению негр, подобранный или купленный Петром Великим и привезенный в Россию еще ребенком) звали Анибал; при Екатерине II он достиг адмиральского чина, был победителем при Наварине, его имя и славные деяния начертаны на полуростральной колонне, воздвигнутой в Царском Селе [49]. Именно в Царскосельском лицее воспитывался Пушкин. Его густые и курчавые волосы, смугловатая кожа, резкие черты, пылкий характер - все выдавало наличие в нем африканской крови, и уже в ранней его молодости сказались те буйные страсти, которыми он был обуреваем впоследствии. В 14 лет он написал стихотворение “Царское Село” [50], а также “Послание Александру I” [51] - сочинения, которые были отмечены его учителями. Исключенный вскоре после того из Лицея за мальчишеские проказы [52], Пушкин выпустил “Оду свободе” и затем, одно за другим, целую серию произведений, пропитанных тем же духом. Это привлекло к нему внимание общества, а позднее - и правительства. Ему было предписано покинуть столицу - местопребыванием ему назначена была сначала Бессарабия, а затем он в течение пяти лет, до самой смерти императора Александра, оставался у графа Воронцова в Одессе [53].

По настоятельным просьбам историографа Карамзина, преданного друга Пушкина и настоящего ценителя его таланта, император Николай, взойдя на трон, призвал поэта и принял его самым ласковым образом, о чем можно судить по ответу императора на замечание по этому поводу князя Волконского [54]: «Это не прежний Пушкин, это Пушкин раскаивающийся и искренний, - мой Пушкин, и отныне я один буду цензором его сочинений». Тем не менее до самой смерти своей писатель оставался под надзором секретной полиции.

В 1829 году Пушкин сопровождал князя Паскевича во время турецкой кампании, а в следующем, холерном, году он женится на замечательной красавице мадемуазель Гончаровой, чей дед, возведенный в дворянство, был прежде купцом. После женитьбы Пушкин вернулся в Санкт-Петербург, жена его была принята при дворе, и некоторое время спустя ему дали чин камер-юнкера. Пушкин всегда проявлял глубокое презрение к чинам и ко всяким милостям вообще. Но с тех пор, как его жена стала бывать при дворе, резкость его убеждений как будто смягчилась. Будучи назначен камер-юнкером, он счел себя оскорбленным, находя этот ранг много ниже своих заслуг; его взгляды приняли прежнее направление, и он опять перешел в оппозицию.

Его сочинения в стихах и прозе многочисленны, и среди них особенно примечательны “Цыгане”, небольшое стихотворение, пушкинский шедевр, который русские считают образцом совершенства в этом жанре; мелкие стихотворения под заглавием “Байрон” и “Наполеон” также признаются прекрасными [55]. Кроме того, он издавал литературный журнал “Современник” и по приказу императора несколько лет работал над историей Петра Великого.

По мнению литераторов, стиль у Пушкина вообще блестящий, ясный, легкий и изящный. Пушкина рассматривают вне всяких школ, на которые делится ныне литературный мир. Как личность гениальная, он умел черпать красоты из каждого жанра. И, наконец, в России он - глава школы, ни один из учеников которой не достиг до сей поры совершенства учителя.

У него был буйный и вспыльчивый характер; он любил, особенно в молодости, азартные игры и острые ощущения, но позже годы начали умерять его страсти. Он был рассеян, разговор его был полон обаяния для слушателей. Но вовлечь его в беседу было нелегко. Заговорив же, он выражался изящно и ясно, ум у него был язвительный и насмешливый.

Его дуэль с бароном Геккерном (д'Антесом) и обстоятельства, которые сопровождали его смерть, слишком хорошо известны Вашему превосходительству, чтобы нужно было здесь говорить об этом. В письме, которое Пушкин написал моему начальнику и которое явилось причиной дуэли, едва можно узнать писателя, язык которого чист и почти всегда пристоен, - он пользуется словами мало приличными, внушенными ему гневом, и это показывает, до какой степени Пушкин был уязвлен и как далеко увлекла его пылкость характера!

Задолго до гибельной дуэли анонимные письма на французском языке, марающие добродетель его жены и выставляющие Пушкина в смешном виде, были разосланы всем знакомым поэта, либо через неизвестных слуг, либо по почте. Некоторые пришли даже из провинции (например, письмо к госпоже де Фикельмон), причем под адресом, явно подделанным почерком, стояла просьба передать их Пушкину. Именно в связи с этими письмами господин Жуковский, наставник наследника, пенял Пушкину, что тот слишком близко принимает к сердцу эту историю, и добавлял, что свет убежден в невиновности его жены. «Ах, какое мне дело, - ответил Пушкин, - до мнения графини такой-то или княгини такой-то о невиновности или виновности моей жены! Единственное мнение, с которым я считаюсь, - это мнение среднего сословия, которое ныне - одно только истинно русское, а оно обвиняет жену Пушкина».

Таковы, господин барон, сведения, которые мне удалось собрать, о личности поэта; надеюсь, что их достаточно для того, чтобы объяснить Вашему превосходительству, насколько популярность Пушкина и литературные надежды, которые он унес с собой в могилу, повлияли на выражение общественного мнения по поводу причин его смерти, и насколько это обстоятельство оказалось прискорбным по своим последствиям для г. Геккерна. Своего рода национальное самолюбие вызвало участие, относящееся только к поэту, а не к частному лицу; и поклонники, и враги писателя - все единодушно жалеют его как жертву несчастья, порожденного столь же недоброжелательством, сколь самым непостижимым и неосмотрительным легкомыслием.

Точность, с которой я пытался изложить эти детали, их подлинность, за которую, мне кажется, я могу поручиться, - все это заставляет меня желать, чтобы чтение настоящего письма представило некоторый интерес и заслужило внимание Вашего превосходительства.

Имею честь быть Вашего превосходительства покорнейший слуга

Геверс.

Пользуюсь отъездом английского курьера, чтобы доставить это письмо Вашему превосходительству.

Прилагаемая немецкая газета дает в целом представление о приговоре, вынесенном по делу молодого Геккерна” [56].

Текст Геверса, несмотря на некоторые неточности, интересен и важен.

Совпадение основной части “Записки” Геверса с “Заметкой о Пушкине” из Вюртембергского архива, вызвало дискуссию о происхождении обоих документов.

Автор данной книги, публикуя донесение Геверса, высказал мнение, что записка голландского дипломата первична, а вюртембергский документ, присланный из России посланником, князем Гогенлоэ-Кирхбергом, вторичен [57].

А. Глассе не согласилась с этой версией и привела доводы в пользу авторства Гогенлоэ [58]. Основной аргумент исследовательницы - сама личность князя Гогенлоэ, его опыт и обширные познания, позволявшие составить подобную записку, в то время как Геверс

“не мог чувствовать себя свободным ни в дипломатическом, ни в светском Петербурге <...> Можно ли думать, что немногим боле чем за три недели он успел собрать подробнейшую информацию о поэте, который вряд ли ему был хорошо известен, произведения которого его во всяком случае не интересовали?” [59]

Соображения А. Глассе, конечно, заслуживают внимания; вопрос об авторстве, вероятно, сложнее, чем первоначально представлялось автору данной работы. Однако А. Глассе, в свою очередь, недооценивает или обходит ряд любопытных обстоятельств.

Во-первых, Геверс получал информацию о Пушкине не только в течение “трех недель”, но и за несколько предшествующих лет своего пребывания в Петербурге.

Во-вторых (как уже отмечалось в 1971 г. при публикации донесения Геверса), выдержки из депеш вюртембергского посла Гогенлоэ, опубликованные Щеголевым, находятся в известном противоречии с вюртембергской же “Заметкой о Пушкине”. Так, Гогенлоэ постоянно подчеркивает благодеяния Николая I к семье покойного [60] в то время как в “Заметке” об этом ни слова; наоборот, пафос ее в том, что официальное благоволение властей к Пушкину сочеталось с тайным надзором и преследованиями; Гогенлоэ отмечает 21/9 февраля 1837 года, что о дуэли больше не говорят, в “Заметке” утверждается обратное; в депешах - много о Геккерне, в “Заметке” тема Геккерна почти обходится.

В-третьих, особенностью рукописи Геверса являются его ссылки на собственные наблюдения (“... я был поражен бесцеремонностью” и т. п.); вступительная часть донесения, отсутствующая в “Заметке”, объясняет происхождение документа (“...я и постарался вкратце и беспристрастно изложить здесь различные мнения”); таков же конец донесения (“Точность, с которой я пытался изложить эти детали, их подлинность, за которую, мне кажется, я могу поручиться...” и т. д.).

В-четвертых, в Вюртемберге, очевидно, и не считали автором “Заметки” князя Гогенлоэ-Кирхберга: документы из Штутгартского архива отправились в Россию вместе с сопроводительным письмом русского дипломата К. Нарышкина от 14 февраля 1909 года, который между прочим сообщал: “Господин Вейцекер весьма любезно доставил мне также прилагаемую при сем копию записки о Пушкине, неизвестно кем составленную и которая хранится при тех же донесениях князя Гогенлоэ-Кирхберга в архиве вюртембергского министерства иностранных дел” [61].

Невозможно согласиться также с утверждением А. Глассе, будто “мнение Гогенлоэ идет прямо против версии Жуковского и Вяземского, которые стремились умалить и загладить тот факт, что Пушкин воспринимался как политический поэт” [62]. Наоборот, некоторые мотивы донесения Геверса очень близки к доводам, изложенным в известном письме В.А. Жуковского - А.X. Бенкендорфу. Одна из главных и наиболее смелых мыслей Жуковского - ощущение Пушкиным в последние годы “раздражительной тягости своего положения” [63].

“Позвольте сказать искренно, - писал Жуковский, - Государь хотел своим особенным покровительством остепенить Пушкина и в то же время дать его Гению полное его развитие; а Вы из сего покровительства сделали надзор, который всегда притеснителей...” [64].

Сходство с отчетом Геверса здесь почти текстуальное: “Пушкин, казалось пользующийся милостью монарха, не переставал оставаться под надзором полиции”. И еще раз, говоря о хорошем приеме поэта царем в 1826 году, нидерландский дипломат поясняет: “Тем не менее, до самой своей смерти писатель оставался под надзором секретной полиции”.

Заметим, что о самом факте полицейского надзора за Пушкиным после 1826 года официально не было известно, и Жуковский первый рискнул заговорить об этом в письме к Бенкендорфу, так как имел право теперь об этом знать: ведь ему было приказано ознакомиться с перепиской покойного поэта и, между прочим, прочитать письма самого Бенкендорфа (произведшие на Жуковского тягостное впечатление):

“... сердце мое сжималось при этом чтении. Во все эти двенадцать лет, прошедшие с той минуты, в которую государь так великодушно его присвоил, его положение не переменилось; он все был как буйный мальчик, которому страшишься дать волю, под строгим, мучительным <сначала было - “непрестанным”> надзором” [65].

В том же послании Жуковский писал о стихах “К Лукуллу”, подчеркивая, что правительство напрасно приняло это на свой счет: “Какое дело правительству до эпиграммы на лица?” [66]; у Геверса говорится о “некоторой части знати”, “высших должностных лицах”, вредивших поэту: тут, конечно, намек прежде всего на Бенкендорфа, которого винит и Жуковский...

Геверс и Жуковский почти одинаково толкуют о пылкой молодежи, возмущенной и оскорбленной убийством национального поэта, об анонимных письмах, раздраженном самолюбии Пушкина. Разумеется, это сходство во многом объясняется самой темой обоих посланий; однако по силе откровенности, по характеру обвинений высших властей мы, собственно, не имеем документов 1837 года, подобных черновой части письма В.А. Жуковского к шефу жандармов. Поэтому знаменательна близость этой рукописи и отчета Геверса, совпадение мыслей о “раздражительной тягости” полицейского надзора.

К Жуковскому скорее всего восходят и сведения, сообщаемые о беседе Пушкина с царем в 1826 году. Кстати, не расшифрованное в “Заметке о Пушкине” (из Вюртембергского архива) имя собеседника Пушкина - Ж (“G”) - в донесении Геверса представлено полностью: Жуковский. Приводится важный разговор двух поэтов, который мог состояться, скорее всего, в ноябре 1836 года - в то время, когда Жуковский прилагал усилия к погашению первой дуэльной истории. Разумеется, нельзя ручаться, что слова Пушкина передаются достаточно точно, но слова Жуковского об уверенности света в невиновности Н.Н. Пушкиной очень характерны и, вероятно, говорились не раз. Зато пушкинский ответ на увещания друга звучит для нас несколько неожиданно. Если ирония по адресу “графини” и “княгини” кажется естественной, то непонятно - что это за обвинения в адрес Натальи Николаевны со стороны “среднего класса”?

Если слова Пушкина переданы верно, то это может означать, что в преддуэльные месяцы к нему дошли толки “со стороны” - мнение “публики” о просочившихся слухах насчет семейных обстоятельств. Тот факт, что Жуковский, скорее всего, не послал письма к Бенкендорфу, не обнародовал каких-либо сходных документов, отнюдь не противоречит возможному распространению его подлинного мнения. Письмо Бенкендорфу без последующего отправления, конечно, камнем лежало на сердце Жуковского, впечатления от чтения полицейских писем к Пушкину не могли как-то не выйти наружу - информация, прямо или через посредников, легко попадает к иностранным дипломатам...

История сложного, важного текста о гибели Пушкина связана таким образом с именами двух иностранцев, с рассказами друзей поэта.

“Механизм” формирования документов Гогенлоэ и Геверса требует изысканий; вполне вероятно, например, что и вюртембергская и голландская записки восходят к какому-то документу-предшественнику; А. Глассе справедливо заключает, что “дальнейшее изучение вюртембергского архива, возможно, даст дополнительные материалы, которые прольют свет на этот эпизод” [67]. И этот, и многие другие эпизоды 1836 - 1837 годов помогают осмыслить ближайшие друзья погибшего поэта.

ДРУЗЬЯ

Версия друзей возникает сразу же после кончины поэта, когда еще не завершилась переписка Петербурга и Гааги насчет отставки Геккерна.

Очень резко - в потрясающем, только что цитированном письме Жуковского Бенкендорфу. Гибель поэта Жуковский рассматривает в “лермонтовском ключе”. Вполне возможно, что действительно под прямым влиянием лермонтовских строк (через несколько недель после появления стихов “Смерть поэта”) Жуковский написал:

“Какое спокойствие мог он иметь с своею пылкою, огорченною душой, с своими стесненными домашними обстоятельствами, посреди того света, где все тревожило его суетность, где было столько раздражительного для его самолюбия, где, наконец, тысячи презрительных сплетней, из сети которых не имел он возможности вырваться, погубили его. Государь император назвал себя его цензором. Милость великая, особенно драгоценная потому, что в ней обнаруживалось все личное благоволение к нему государя. Но, скажу откровенно, эта милость поставила Пушкина в самое затруднительное положение. Легко ли было ему беспокоить государя всякою мелочью, написанною им для помещения в каком-нибудь журнале? <...> А если какие-нибудь мелкие стихи его являлись напечатанными в альманахе (разумеется, с ведома цензуры), это ставилось ему в вину, в этом виделись непослушание и буйство <...>” [68].

В первые дни после кончины Пушкина начал формироваться упоминавшийся уже сборник дуэльных материалов.

Из одного только перечня двенадцати (в других случаях тринадцати) составляющих его документов видна немалая роль П.А. Вяземского.

Документ № 10 - послание д'Аршиака Вяземскому - начинается со слов:

“Князь.

Вы хотели знать подробности грустного происшествия, которого я и г. Данзас были свидетелями. Я их сообщу Вам, и прошу Вас передать это письмо г. Данзасу для его прочтения и удостоверения подписью”.

Следующий, одиннадцатый документ сборника, письмо Данзаса Вяземскому, является опровержением некоторых утверждений д'Аршиака о ходе дуэли и появляется после того, как Вяземский показал секунданту Пушкина письмо секунданта Дантеса.

В эти же дни Вяземский призывает и других осведомленных друзей погибшего - сохранить точные свидетельства о случившемся. Поэта уберечь не удалось, но можно попытаться спасти память о нем от лживых домыслов.

Известное письмо свое А.Я. Булгакову от 5 февраля 1837 года, с подробностями насчет последних дней Пушкина, Вяземский просит показать И.И. Дмитриеву, М.М. Сонцову, П.В. Нащокину: “Дай им копию с него и вообще показывай письмо всем, кому заблагорассудится”. Мало того - Вяземский сообщает:

“Собираем теперь, что каждый из нас видел и слышал, чтобы составить полное описание, засвидетельствованное нами и докторами. Пушкин принадлежит не одним близким и друзьям, но и отечеству, истории. Надобно, чтобы память о нем сохранилась в чистоте и целости истины <...> После пришлю я тебе все письма, относящиеся до этого дела” [69]

Очевидно, подразумевается именно “Дуэльный сборник”, о котором мы ведем речь. Через десять дней, 15 февраля 1837 года, Вяземский благодарит Булгакова: “Спасибо за доставленную копию с моего письма, которая пришла вчера очень вовремя и отдана отъезжавшему вчера же генералу Философову для сообщения великому князю”. Как видим, полученные свидетельства Вяземский торопится разослать тем лицам, суждения которых много весят в свете; Денис Давыдов взывал к нему в эти дни: “Скажи мне, как это случилось, дабы я мог опровергнуть многое, разглашаемое здесь бабами обоего пола” [70].

14 февраля 1837 года датируется (как уже отмечалось) самый ранний из всех известных пока сборников дуэльных документов; он приложен к тому самому посланию Вяземского великому князю Михаилу Павловичу, что отправилось с генералом Философовым.

Брат царя был извещен о гибели Пушкина самим Николаем I (в цитированном письме от 3 февраля 1837 г.). Спустя одиннадцать дней Вяземский отправляет Михаилу длинное, дипломатически составленное письмо, описывающее главные обстоятельства последних месяцев пушкинской жизни. К письму были приложены и главные “дуэльные документы” (позже оказавшиеся в архиве герцогов Мекленбург-Стрелицких - прямых потомков Михаила Павловича [71]). Вяземский представил брату царя восемь документов (из двенадцати, составивших “Дуэльный сборник”): анонимный пасквиль, письма Пушкина Бенкендорфу, Геккерну, ответ Геккерна, переписку Пушкина с д []Аршиаком (кроме того, Вяземский послал Михаилу Павловичу “Условия дуэли”, обычно не входящие в “Сборник”).

Нетрудно понять, откуда пришло к Вяземскому большинство документов. Кроме писем, ему адресованных, он сам, а также близкие друзья в первые же дни после 29 января общались с Данзасом, д'Аршиаком, а также, очевидно, с П.И. Миллером [72].

Чтобы закончить тему о Вяземском, Миллере и сборнике дуэльных материалов, нужно, однако, сообщить еще два наблюдения.

Документ № 2 изучаемого сборника озаглавлен: “Письмо Пушкина, адресованное, кажется, графу Бенкендорфу”; слово “кажется” может быть объяснимо двояко: возможно, Миллер, отыскав в бумагах поэта письмо с обращением “Граф!”, в самом деле предположительно считал его адресованным Бенкендорфу; однако, согласно Бартеневу, секретарь шефа жандармов не сомневался, кому предназначалось это послание. Второе объяснение - Миллер маскировал свою роль: слово “кажется” в заглавии указывало на более дальнюю дистанцию между Бенкендорфом и копиистом письма, чем она была на самом деле.

Первая печатная публикация “Дуэльного сборника” в “Полярной звезде” Герцена заканчивалась несколькими строками, явно принадлежавшими составителю. При этом Герцен и Огарев по неизвестным причинам выпустили в этом отрывке несколько слов, которые восстанавливаются по двум авторитетным спискам дуэльных материалов (из бумаг А.Н. Афанасьева и В.И. Яковлева) [73]

Приведем эти заключительные строки (ненапечатанное выделено).

“Вот и вся переписка. Она будет, может быть, со временем напечатана в одной повести, если только цензура ее пропустит... Об одном просил бы я вас (по-христиански) не давать кому-нибудь этих писем, потому что в них цена потеряется при раздроблении, исказят их и будут все толковать их по-своему; к тому же я дал честное слово не распространять их слишком далеко. (Об этой переписке.) Я скажу, что Пушкин напрасно так жертвовал собой, нам он был нужнее чести его жены, ему же честь жены была нужнее нас, быть может (кажется, из письма Вяземского)”.

Здесь много таинственного: любопытно пояснение “кажется, из письма Вяземского”, похожее на “кажется, на имя графа Бенкендорфа”. Подобного письма Вяземского мы не знаем, но это еще ни о чем не говорит: ведь именно Вяземский был главным вдохновителем “Дуэльного сборника”. Любопытна задача, которую ставит перед собой составитель, - дать цельное (теряющееся при раздроблении) документальное освещение событий. Слова “не распространять их <то есть письма) слишком далеко”, возможно, принадлежат тому, кто сумел скопировать эти ценные материалы, но опасается, что власть дознается...

Хотя в “Дуэльном сборнике” отсутствуют многие важные документы, позже опубликованные пушкинистами, здесь все же представлена версия, немало отличающаяся от официальной; в частности, приведен текст пасквиля-“диплома” и письмо Бенкендорфу, задевающие, компрометирующие власть (намек анонимного “диплома” на роль самого царя и резкие фразы в письме к шефу жандармов). С другой стороны, в сборнике никак не представлена роль царя - утешителя умирающего и благодетеля его семьи; например, письмо Николая I Пушкину от 28 января 1837 года (“Если бог не велит уже нам увидеться на этом свете...”), записанное А.И. Тургеневым и другими близкими Пушкину людьми, ни в одном списке не фигурирует.

Тема сборника - максимально верная история дуэли вопреки всем слухам, пересудам и “клевещущей молве”.

Повторяем, что это была первая и на много десятилетий единственная работа, освещавшая дуэль и смерть Пушкина. Ее публикация в Вольной печати Герцена, спустя двадцать четыре года, сама по себе являлась высокой оценкой гражданского подвига составителей - прежде всего П.А. Вяземского, а также К.К. Данзаса и, очевидно, П.И. Миллера.

Так сразу после гибели поэта начался поединок различных версий... Николай I, Михаил Павлович, Бенкендорф, Вильгельм Оранский, Анна Павловна, Мария Павловна и другие высочайшие и высокие особы формировали одну версию случившегося; друзья Пушкина, как могли, пытались приблизить толкование к реальным фактам.

Высшее же понимание происшедшей трагедии, ее главных событий, истоков, принадлежит безусловно Лермонтову: его стихи как бы переработали и “переплавили” сотни разговоров, суждений, слухов, подлинных документов; переплавили - и достигли уровня откровения. всепонимания.

---

Прошло почти восемь лет, когда разыгрался эпизод, внешне не имеющий отношения к пушкинской истории, внутренне же с нею связанный и заставляющий вспомнить январь и февраль 1837-го.

9 ноября 1844 года шеф жандармов Алексей Федорович Орлов докладывал Николаю I:

“Сего числа поутру в 7 часов скончался наш знаменитый баснописец Крылов, исполнив с благоговением весь долг христианина. Душеприказчиком назначил он генерал-майора Ростовцева, родных у него нет, на погребение оставил он четыреста рублей ассигнациями, сумма весьма недостаточная. Не благоугодно ли будет Вашему императорскому Величеству в ознаменование Ваших милостей к покойному приказать мне для достойного погребения сему добродетельному истинно русскому поэту выдать две или три тысячи рублей серебром, в распоряжение душеприказчика генерал-майора Ростовцева.

Граф Орлов” [74].

Алексей Орлов всего за месяц до смерти Крылова заменил умершего Бенкендорфа и сделался вторым человеком в империи. По своей должности он докладывал царю о главных политических событиях в стране, причем немалая часть подобных отчетов шла по официальным каналам - через III Отделение. Однако граф был и особо доверенным лицом, личным другом Николая: 14 декабря 1825 года генерал Орлов немало помог в подавлении восстания, за что царь его постоянно награждал, отличал и, в частности, - смягчил участь родного брата, Михаила Орлова... [75].

Записка Орлова от 9 ноября 1844 года как будто документально свидетельствует о немалой бедности, в которой оканчивал свои дни великий Крылов, однако специалисты знают, что деньги у него были.

Второй мотив записки - что Крылов заслужил особое царское внимание. Подчеркнуто (как и в официальном описании кончины Пушкина), что баснописец исполнил “с благоговением весь долг христианина”, что он “добродетельный, истинно русский поэт”. Кажется, зачем Орлову столько усилий? Ведь Крылов не замешан в тайных обществах; 14 декабря 1825 года он, правда, подходил к мятежному каре и даже, говорят, поздоровался за руку с несколькими бунтовщиками, однако, поздоровавшись, пошел дальше, как будто и не заметив восстания... И разве сам царь не увеличил пенсии Крылову, не дал ему приличного чина статского советника; разве за шесть лет до его смерти, в 1838 году, не было довольно торжественно - и литераторами, и артистами, и официальными лицами - отпраздновано 50-летие литературной деятельности Ивана Андреевича (первый в русской истории литературный юбилей)?

Однако Орлов будто все спорит с невидимым собеседником, который может нашептать царю нечто новое, и дважды именует душеприказчика генерал-майора Ростовцева - возможно, как доказательство лояльности, надежности покойного: ведь именно Яков Ростовцев - друг многих декабристов - за два дня до восстания 14 декабря донес о нем Николаю I и сделал после немалую карьеру! Как влиятельное лицо, он действительно мог хорошо распорядиться; да и, конечно, желал поместить свое имя рядом с одним из лучших русских имен...

Что Орлов не зря аргументировал, не зря подчеркивал заслуги Крылова - хорошо видно из той резолюции, что начертана карандашом Николая I на листке, извещавшем о кончине баснописца: “Крайне сожалею, выдай сколько нужно. Вот хорошо б было, ежели вся наша литературная дрянь исправилась и наследовала его чувствам”.

Сказано сильно! Смерть Крылова оказалась вдруг поводом для раздражения против других, против “литературной дряни”.

Кого же ругают? Кто сумел так сильно огорчить царя в последнее время?

Совсем недавно, в 1841-м, царь сказал о Лермонтове: “Собаке собачья смерть”; к тому же - Чаадаев объявлен сумасшедшим, западники и славянофилы подозрительны, Герцен уже побывал в двух ссылках, журналы ненадежны...

Однако редко, разве что в случае с Лермонтовым, Николай I высказывался столь же откровенно: “вся наша литературная дрянь”...

Проходит несколько дней, и 13 ноября 1844 года Орлов пишет второе донесение:

“Сейчас воротился я с выноса тела покойного Крылова, весь Совет и Сенат удостоили прах доброго человека, протоиерей Масков сказал краткое надгробное слово, весьма красноречивое и в самом лучшем духе! Студенты университета были при гробе со своими профессорами, слушали со смирением и благоговением, и все вообще происходило с большим приличием...”

Резолюция Николая I: “Очень хорошо, ежели чистосердечно” [76].

Публичные похороны Пушкина не были допущены; Крылова - можно - , но снова царь подозрителен: не верит студентам, профессорам - их “смирению, благоговению”. В чем же могут они быть не чистосердечны? В любви к Крылову? Но таких мыслей ни царь, ни жандармы, конечно, не имеют: с тех пор, как в 1809 году вышла первая книга его басен (а в 1830-м - восемь томов), строчки Крылова разошлись по России, сделались пословицами... Значит, вся эта литературная и ученая “дрянь” любит Крылова, но не так, “как полагается”.

Очень мало было в то время таких писателей, которые признавались “верхами” и были любимы “низами”. Но власть, которой бы радоваться такому единодушию, как-то не сильно радуется; сама по себе она допускает - вдруг те, “не чистосердечные”, находят в Крылове нечто упущенное даже корпусом жандармов и III Отделением? Что-то превышающее отдельные, всем известные вольности, столь любимые и постоянно цитируемые тысячами “грамотеев”:

Что если голова пуста, то голове ума не придадут места...

У сильного всегда бессильный виноват...

То идол стал болван болваном...

Ссыльный декабрист Д.И. Завалишин (и, разумеется, не он один) припомнит также комедии молодого Крылова, которые сочинялись еще до басен и тогда же частично запрещались:

“Ни один революционер не придумывал никогда злее и язвительнее сатиры на правительство. Всё и все были беспощадно осмеяны, начиная от главы государства до государственных учреждений и негласных советников”.

Белинский же, один из подозреваемых в «неискренности», один из нелюбезных литераторов, заметит, что многие басни Крылова являются «маленькими комедийками».

Итак, было неясно, какого же Крылова хоронят? Официально-добродетельного или народно-насмешливого? На похоронах Крылова - тень Пушкина, эхо 1837-го. «Литературная дрянь» - отсюда рукой подать до разговора с Корфом (1848 г.) - где и покойному Пушкину досталось. Поэт погиб. Но его по-прежнему любили и читали; осуждали и поучали.

Это было надежным признаком бессмертия.
 

Некролог, напечатанный В.Ф. Одоевским
в "Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду»"

 

Литература 
Список условных сокращений

1. Письмо Николая I брату Михаилу Павловичу от 3 февраля 1837 г.: См.: Щеголев III, с. 67; письмо царя к сестре Анне Павловне от 3 февраля 1837 г. впервые полностью см.: Щеголев I, с. 139 - 160 и 169 - 170. Письмо Николая I сестре Марии Павловне от 4 февраля 1837 г. - Временник Пушкинской комиссии. 1962. М. - Л., Наука, 1963, с. 39. Ответные письма Вильгельма Оранского Николаю I см.: Эйдельман Н.Я. Нидерландские материалы о дуэли и смерти Пушкина. - Записки Отдела рукописей ГБЛ, вып. 35.

2. Черниговский Исторический музей, ед. хр. № 157. Текст публиковался в редком издании - Труды Черниговской ученой архивной комиссии, вып. 2, 1899 - 1900, отд. 1, с. 18.

3. Теребенина Р. Е. Записи о Пушкине, Гоголе, Глинке, Лермонтове и других писателей в дневниках П. Д. Дурново. - В сб.: Пушкин. Исследования и материалы, т. VIII, с. 262, перев. с фр.

4. ПД, ф. 1, оп. 9, № 99 (выделено мной. - Н. Э.).

5. Щеголев I, с. 164 - 166.

6. Вильгельм Оранский, нидерландский наследный принц, муж Анны Павловны.

7. Щеголев переводит: “весьма известного Пушкина”. Более точно - “пресловутого Пушкина”. - Ср.: Щеголев I, с. 170; Временник Пушкинской комиссии. 1962, с. 39.

8. Щеголев I, с. 170.

9. Щеголев III, с. 305 - 306.

10. Baak J. С. van Panhuys Polman Gruys. P. Les deux Barons Heeckeren; documents Neerlandais. - Revue des etudes Slaves, 1937, v. XVII, № 1-2, p. 18 - 45.

11. Литературный современник, 1937, № 2, с. 221 - 227.

12. Временник Пушкинской комиссии. 1962, с. 39.

13. См.: Корнилов Ю. О чем рассказала папка “Ван Геккерн - Пушкин”. Советская культура, 1968, 4 января.

14. ЦГАОР, ф. 728 (рукописное собрание библиотеки Зимнего дворца), оп. 1, № 1466, ч. VIII. Письма принца Оранского к императору Николаю I, 1813 - 1839; подл. по-фр.

15. ЦГАОР, ф. 728, оп. 1, № 1466, ч. VIII, л. 3 - 3 об., перев. с фр.

16. Там же, л. 11.

17. “Голландцы имеют короля, но смотрят на него как на первого сановника”, - писал в 1848 г. известный славянофильский публицист А. И. Кошелев. См.: Колюпанов Н. П. Биография А. И. Кошелева, т. 2. М., 1892, приложения, с. 113.

18. Нидерландские материалы о дуэли и смерти Пушкина. Публикация Н. Эйдельмана. См.: Записки Отдела рукописей ГБЛ, вып. 35. М., Книга, 1974, с. 196 - 247 (перевод французских документов М. И. Беляевой, перевод голландских документов А. И. Орлова). Автор пользуется случаем выразить свою признательность С. В. Житомирской, чьи советы были очень важны при публикации этих материалов.

19. Впервые напечатано П. Е. Щеголевым по копии, сохранившейся в архиве министерства иностранных дел; фр. текст см.: Щеголев I, с. 188 - 191; русский перевод см.: Щеголев III, с. 324 - 326. Происхождение копии данного письма, так же как копни двух следующих документов, Щеголев объяснил петербургской перлюстрацией переписки Геккерна. Однако, как видно из письма принца Вильгельма Оранского к Николаю I от 8/20 марта 1837 г., царю были присланы из Гааги объяснения Геккерна с просьбой “после прочтения отослать все это... обратно”. Николай I вернул Вильгельму Оранскому подлинные документы, но, очевидно, распорядился снять копии с писем.

20. См.: Щеголев III, с. 318 - 319.

21. Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккерном. Подлинное военно-судебное дело 1837 г., СПб., 1900, с. 144.

22. Поляков А. С. О смерти Пушкина (по новым данным), с. 42.

23. См.: Временник Пушкинской комиссии. 1962, с. 39.

24. Граф Поццо ди Борго, русский посол в Англии.

25. ЦГАОР, ф. 728, оп. 1, № 1466, ч. VIII, л. 17 - 18, перев. ).

26. Щеголев считал днем написания сокровенного письма Николая 22 февраля (по дате отъезда курьера). Однако подробное письмо было написано царем раньше и, видимо, целую неделю дожидалось особой “оказии”!

27. ЦГАОР, ф. 728, оп. 1, № 1466, ч. VIII, л. 19 - 20.

28. Напомним соответствующие строки из письма Николая к Михаилу: “Хотя никто и не мог обвинять жену Пушкина, столь же мало оправдывали поведение Дантеса, а в особенности гнусного его отца... Порицание поведения Геккерна справедливо и заслуженно; он точно вел себя как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу, в отсутствии Пушкина, уговаривая жену его отдаться Дантесу, который будто умирал к ней любовью... Жена Пушкина открыла мужу всю гнусность поведения обоих” (Щеголев III, 67). 29. См.: Щеголев III, с. 321 - 323.

30. Там же, с. 326 - 327.

30. Геккерн - Верстолку, 25/13 февраля 1837 г., перев. с фр. - Записки Отдела рукописей ГБЛ, вып. 35, с. 217.

31. Верстолк - Вильгельму I, 1 марта 1837 г., перев. с голл. - Записки Отдела рукописей ГБЛ, вып. 35, с. 220 - 221.

32. Верстолк - Геккерну (подл. по-голл.), там же, с. 233.

33. Геккерн - Верстолку (перев. с фр.). - Записки Отдела рукописей ГБЛ, вып. 35, с. 236.

34. Щеголев III, с. 347.

35. Верстолк был, между прочим, послом Нидерландов в Петербурге до Геккерна.

36. Записки Отдела рукописей ГБЛ, вып. 35, с. 246 - 247.

37. В. кн.: Nederland's Adelsboock (Нидерландская дворянская родословная книга). Гаага, 1967; один краткий перечень лиц этой фамилии занимает 28 страниц.

38. Там же, с. 208.

39. Записки Отдела рукописей ГБЛ, вып. 35, с. 246 - 226 (перев. с фр.).

40. Геккерн - Верстолку (перев. с фр.). - Записки Отдела рукописей ГБЛ, вып. 35, с. 238.

41. Щеголев III, с. 302.

42. Baak J. С. van Panhuvs Polman Gruys. Heeckeren..., v. XVII, № 1-2, p. 18 - 45.

43. См.: Щеголев I, с. 199 - 251.

44. Щеголев I, с. 221; см. также с. 227 - 231.

45. Перевод с французского М. И. Беляевой; с учетом перевода “Заметки о Пушкине” в книге Щеголева.

46. Надпись “Преданный без лести”. Подразумевается, конечно, пушкинское “Всей России притеснитель...”.

47. “На выздоровление Лукулла”.

48. “Моя родословная”.

49. Адмиралом и покорителем Наварина был брат деда А. С. Пушкина Иван Абрамович Ганнибал.

50. Имеются в виду “Воспоминания в Царском Селе”.

51. Стихотворение “Александру” (“Утихла брань племен...”).

52. Как известно, Пушкин окончил Лицей, но любопытно, что такая молва о нем существовала.

53. Автор записки, очевидно, не знал о Михайловской ссылке Пушкина.

54. Министр двора П. М. Волконский.

55. Возможно - “Наполеон” (“Чудесный жребий совершился...”) и “К морю” (“Прощай, свободная стихия...”), где несколько строф посвящены судьбе Наполеона и Байрона.

56. Текст получен адресатом, Верстолком, 16 мая 1837 г.

57. См.: Временник Пушкинской комиссии. 1971, с. 17 - 26.

58. Глассе А. Дуэль и смерть Пушкина по материалам архива Вюртембергского посольства. - Временник Пушкинской комиссии. 1977. Л., Наука, 1980, с. 21 - 31.

59. Глассе А. Дуэль и смерть Пушкина... - Временник Пушкинской комиссии. 1977, с. 28.

60. См.: Щеголев III, с. 387 и cл.

61. ПД, ф. 244, оп. 18, №71, л. 52 (выделено мной. - Н.Э.).

62. Глассе А. Дуэль и смерть Пушкина...— Временник Пушкинской комиссии. - 1977, с. 26.

63. Щеголев III, с. 252; Пушкин в воспоминаниях, т. 2, с. 363.

64. Щеголев III, с. 252; Пушкин в воспоминаниях, т. 2, с. 363—364.

65. Щеголев III, с. 246; Пушкин в воспоминаниях, т. 2, с. 359.

66. Щеголев III, с. 248; Пушкин в воспоминаниях, т. 2, с. 360.

67. Глассе А. Дуэль и смерть Пушкина... - Временник Пушкинской комиссии. 1977, с. 31.

68. Щеголев III, с. 247; Пушкин в воспоминаниях, т. 2, с. 360.

69. РА, 1879, № 6, с. 243-247. Любопытно, что адресат письма - тот самый А. Булгаков, который перлюстрировал письма Пушкина к жене в 1834 г.

70. Старина и новизна, кн. XXII, с. 67.

71. См.: Щеголев I, с. 140 - 160; документы ныне - в ЦГАОР, ф. 666 (вел. кн. Михаила Павловича), оп. 1, № 563; копия письма и приложений к нему, снятая в прошлом веке для Лицейского музея, - ПД, ф. 244, оп. 18, № 103.

72. Напомним, что сообщение о Миллере (и находящемся у него автографе пушкинского письма к Бенкендорфу) Бартенев поместил среди “Рассказов князя Петра Андреевича и княгини Веры Федоровны Вяземских”. cm.: PA, 1888, № 7, с. 308.

73. ПД, ф. 244 оп. 18, № 69, л. 15 об. (список Яковлева); ЦГАОР, ф. 279 (Якушкина), оп. 1, № 1066, л. 36 (список Афанасьева).

74. ЦГАОР, ф. 728, оп, 1, № 1993, л. 12.

75. Короткие отношения монарха с шефом жандармов проявлялись и в том, что о некоторых особо деликатных материях Орлов докладывал неофициально - устно или в виде специальных донесений, как бы касающихся только двоих... Несколько таких записочек и сохранилось в бумагах Николая I; одни затрагивали щекотливые политические проблемы, другие донесения обсуждали предметы интимные, игривые. См.: там же, л. 10.

76. ЦГАОР, ф. 728, оп. 1, № 1993, л. 13. 
 

Оглавление  Страница Эйдельмана