 |
Н. Эйдельман
ПУШКИН
ЧАСТЬ 2. СОБЕСЕДНИКИ |
|
Н. Эйдельман
ПУШКИН
ЧАСТЬ 2. СОБЕСЕДНИКИ |
Глава VI
"В ОДНОМ ИЗ ЛУЧШИХ СВОИХ СТИХОТВОРЕНИЙ..."
...Прояснились
В нем страшно мысли.Во время второй болдинской осени (1833г.), когда создается "История Пугачева", "Пиковая дама", "Медный всадник", происходит известный диалог с Адамом Мицкевичем, посвященный все тем же главным общественным вопросам (да иных и нет!) - но притом диалог совсем другой, нежели с Карамзиным: спор, где "разность потенциалов" огромна, масштаб европейский...
О том, что отношения Пушкина с Мицкевичем - одно из самых важных событий в предыстории "Медного всадника", известно давно, закреплено многими исследованиями [1]. И тем не менее пересечения двух гениев, столь насыщенные и многообразные, стимулируют новые наблюдения, гипотезы.
Одно из таких наблюдений связано с обращением к прозаическому "постскриптуму" пушкинской поэмы.
"Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествовавший петербургскому наводнению, в одном из лучших своих стихотворений Oleszkiewicz. Жаль только, что описание его не точно. Снегу не было - Нева не была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя в нем и нет ярких красок польского поэта".Это 3-е примечание к "Медному всаднику" - после строк:
Редеет мгла ненастной ночи,
И бледный день уж настает...К стихам же:
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы? -следует примечание 5-е (и последнее):
"Смотри описание памятника в Мицкевиче. Оно заимствовано из Рубана - как замечает сам Мицкевич".Казалось бы, гениальная поэзия не требует прозаических комментариев, но если они все же появляются, значит, несут в себе нечто очень существенное для автора; такое, что дополняет даже лучшие стихи. Пушкин тщательно отделывает 44 примечания к "Евгению Онегину" и 34-к "Полтаве". К "Медному всаднику" примечаний много меньше; но, если прибегнуть к статистике, то получится, что в поясняющих строках, замыкающих "стиховое пространство" поэмы, 60 процентов текста связано с Адамом Мицкевичем.Начав размышлять над частностью - несколькими строчками примечаний, - можно, кажется, приблизиться к "предметам сокровенным".
"ПОЛТАВА" И "МЕДНЫЙ ВСАДНИК"
В десятках работ сравнивались две пушкинские поэмы о Петре, и все же - не устанем удивляться... В обоих сочинениях, естественно, имеется ряд совпадений, созвучных мотивов; и в одном, и в другом - высочайший уровень мастерства; однако если бы две поэмы, вдруг, пришли к далеким потомкам "анонимно" (как "Слово о полку Игореве"), то их, возможно, сочли бы творениями двух разных гениев. В 1828 году "Полтава"- апофеоз Петра, в 1833-м "Медный всадник" - столкновение трагических "за" и "против"...
Разумеется, "своя правда" (как всегда у Пушкина) есть у всех героев "Полтавы"; и в этой поэме личное, частное уже раздавлено, перемолото историческими жерновами, а несчастная дочь Кочубея сходит с ума; да и последние строки "Полтавы" внешне близки к будущему финалу "Медного всадника".
В 1828-м - летучая память о страданиях и гибели Марии...
В 1833-м - гибель Евгения; "...похоронили ради бога".
Но тем более отчетливо видна разница авторского взгляда. В "Медном всаднике" две правды, которые не поддаются законам сложения, вычитания: нет итога; в "Полтаве" же все-таки общий итог существует:
В гражданстве северной державы,
В ее воинственной судьбе,
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе...Памятником как главным положительным аргументом истории заканчивается "Полтава"; "Медный всадник" - с памятника только начинается...
Будто оспоривается, "взрывается" финал первой петровской поэмы.
Памятник воздвигнут... Но что же дальше? Пять лет всего разделяют две поэмы, но какие годы! Посередине этого периода - 1830-1831 - революции и восстания во Франции, Бельгии, Италии, Польше, нашествие холеры, бунты в Петербурге и военных поселениях...
"ЧЕМУ, ЧЕМУ СВИДЕТЕЛИ МЫ БЫЛИ..."
Страшные, кровавые, горячие годы. Для Пушкина эти события равны опыту многих десятилетий; поэтическая интуиция отыскивает там итоги прошедшего, контуры грядущего.
Все это объясняет новые мысли, новое ощущение истории в начале 1830-х; но еще прямо не объясняет замысла "Медного всадника"-поэтической идеи, которая является как будто внезапно.
Разумеется, Пушкин много лет говорит, пишет, думает о Петре - мы находим у самого поэта, его современников важные свидетельства, относящиеся и к предыстории "Медного всадника". 16 сентября 1828 года, в разговоре с А. Вульфом, Пушкин впервые говорит о своем намерении - непременно написать историю Петра I [2]. В 1831 году царю (через Бенкендорфа) Пушкин сообщает про свое "давнишнее желание написать Историю Петра Великого и его наследников до государя Петра III-го" (XIV, 256).
Царь дает согласие (см. XIV, 382); Пушкин начинает работу - но и это еще не поэзия: можно сказать, что ближайшие подступы к Медному всаднику сокрыты от нас особенно глубоко, и возможно, до поры до времени, сам творец еще не ведает, к чему дело идет.
Таков поэт: как Аквилон,
Что хочет, то и носит он -
Орлу подобно, он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона избирает
Кумир для сердца своего.
(Египетские ночи)Лишь совсем незадолго до того, как "стихи свободно потекут", мы замечаем, наконец, несколько явных предвестников и, конечно, обращаемся к ним, иногда забывая, сколь многое совершилось уже прежде...
20 августа 1833 года Пушкин сообщает жене о начале дороги из Петербурга в Москву, а оттуда - в Болдино, на вторую осень.
"Приключения мои начались у Троицкого моста. Нева так была высока, что мост стоял дыбом; веревка была протянута, и полиция не пускала экипажей. Чуть было не воротился я на Черную речку. Однако переправился через Неву выше и выехал из Петербурга. Погода была ужасная. Деревья по Царскосельскому проспекту так и валялись, я насчитал их с пятьдесят. В лужицах была буря. Болота волновались белыми волнами. По счастию ветер и дождь гнали меня в спину, и я преспокойно высидел все это время. Что-то было с вами, петербургскими жителями? Не было ли у вас нового наводнения? что, если и это я прогулял? досадно было бы" (XV, 72).В Болдине за двадцать пять дней будет сочинен "Медный всадник", и, конечно, очень соблазнительно вывести поэму из любопытнейшего предзнаменования - нового наводнения (вспомним чуткость суеверного Пушкина ко всякого рода знакам и приметам на дороге, особенно при выезде).Однако куда более важный эпизод разыгрался еще до отъезда из столицы, до августовского наводнения.
22 июля 1833 года из-за границы в Петербург возвратился С. А. Соболевский; он преподнес Пушкину объемистый том в 285 страниц, а на внутренней стороне обложки написал: "А. С. Пушкину, за прилежание, успехи и благонравие. С. Соболевский".
То была книга, которую Пушкин не мог бы получить ни в одной из российских библиотек: IV том Собрания сочинений Мицкевича, вышедший в Париже в 1832 году [3]: в библиотеке Пушкина сохранились также и первые три тома (Париж, 1828-1829гг.), но страницы их, в отличие от последнего, не разрезаны [4].
Пушкин не только прочитал наиболее важные для него стихотворения IV тома, но, более того, три из них переписал в тетрадь, прямо с подлинника, по-польски [5]. Располагая книжкой Мицкевича, Пушкин делает обширные выписки, конечно, с творческой целью-переводить, отвечать... Важно выяснить с достаточной точностью, когда именно делались извлечения из Мицкевича.
Тетрадь, куда Пушкин карандашом внес тексты польского поэта (бывшая № 2373, ныне, по нумерации Пушкинского дома, № 842), заполнялась в 1829-1830 и 1833 годах. Начиная с 42-го по 26-й лист Пушкин вел записи в обратном порядке. Польские строки занимают листы с 41-го по 36-й; им предшествуют черновики пушкинских писем И. Г. Спасскому (июнь - июль 1833г.) и Бенкендорфу, от 22 июля 1833 года (см. XV, 68; последняя дата, кстати, точно совпадает с днем возвращения Соболевского из Парижа и доставкой новых трудов Мицкевича).
Нетрудно датировать и те произведения, которые попали в тетрадь вслед за польскими выписками: черновик стихотворения "Плетневу", записи двух народных песен, черновики "Воеводы", "Истории пугачевского бунта" - все это сочинено или записано в сентябре - октябре 1833 года. Можно попытаться еще точнее определить даты: обе народные песни ("Один-то был у отца у матери единый сын..." и "Сокол ясный, сизокрылый мой орел..."), по всей видимости, были записаны во время пребывания Пушкина на Урале, то есть в сентябре 1833 года; во всяком случае, все другие известные записи песни "Один-то был у отца у матери..." сделаны именно на Урале [6].
Таким образом, по положению в тетради можно заключить, что "польские конспекты" попали туда между концом июля и серединой сентября 1833 года, то есть до "второго Болдина". Вполне возможно, что Пушкин стал переписывать стихи Мицкевича еще в Петербурге, сразу после первого ознакомления, - и это еще одно свидетельство его быстрой, нетерпеливой, творческой реакции (ведь книга польского поэта - собственность Пушкина и, казалось бы, - зачем копировать?).
Адам Мицкевич, высланный в 1824 году из Вильны в Россию и несколько лет тесно общавшийся с Пушкиным и другими русскими друзьями, оказался после событий 1830-1831 годов в вынужденной эмиграции; вскоре он сочинил знаменитый цикл из семи стихотворений - "Ustep" ("Отрывок"), - петербургский раздел из III части поэмы "Дзяды". Тема цикла - Россия, Петр Великий, Петербург, гигантское наводнение 7 ноября 1824 года, Николай I, русские друзья...
Едва ли не в каждом стихотворении - острейшие историко-политические суждения, которые не просто волновали, но, уверенно говорим, потрясли Пушкина...
Напомним несколько отрывков и осторожно попытаемся угадать пушкинские чувства при их чтении и копировании [7].
В стихотворении "Олешкевич" художник-прорицатель накануне петербургского наводнения 1824 года предсказывает "грядущую кару" царю, который "низко пал, тиранство возлюбя" - и за то станет "добычей дьявола"; Мицкевич (как известно, прибывший в Петербург 9 ноября 1824г., через день после "потопа") устами своего героя жалеет, что удар обрушился, "казня невиноватых... ничтожный, мелкий люд"; однако наступающая стихия напоминает другую волну, сметающую дворцы:
Я слышу: словно чудища морские,
Выходят вихри из полярных льдов,
Борей уж волны воздымать готов
И поднял крылья - тучи грозовые,
И хлябь морская путы порвала
И ледяные гложет удила,
И влажную подъемлет к небу выю.
Одна лишь цепь еще теснит стихию,
Но молотов уже я слышу стук...Петербург для автора "Олешкевича" - город погибели, мести, смерти, еще резче о том в других стихотворениях цикла, где легко угадываются потенциальные антитезы к еще не написанным страницам "Медного всадника"... В стихотворении "Петербург":
А кто столицу русскую воздвиг,
И славянин, в воинственном напоре,
Зачем в пределы чуждые проник,
Где жил чухонец, где царило море?
Не зреет хлеб на той земле сырой,
Здесь ветер, мгла и слякоть постоянно,
И небо шлет лишь холод или зной,
Неверное, как дикий нрав тирана.
Не люди, нет, но царь среди болот
Стал и сказал: "Тут строиться мы будем!"
И заложил империи оплот,
Себе столицу, но не город людям.Затем строфы - о "ста тысячах мужиков", чья стала "кровь столицы той основой"; ирония по поводу европейских площадей, дворцов, каналов, мостов:
У зодчих поговорка есть одна:
Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана;
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана.В стихах "Смотр войска" - злейшая сатира на парады, "военный стиль" самодержавия, на все то, что Пушкин вскоре представит как
...воинственную живость
Потешных Марсовых полей,
Пехотных ратей и коней
Однообразную красивость...Петр Первый - один из главных "отрицательных героев" всего отрывка:
Он завещал наследникам короны
Воздвигнутый на ханжестве престол,
Объявленный законом произвол
И произволом ставшие законы,
Поддержку прочих деспотов штыком,
Грабеж народа, подкуп чужеземцев,
И это все - чтоб страх внушать кругом
И мудрым слыть у англичан и немцев.Целое стихотворение цикла, упомянутое в примечаниях к "Медному всаднику" и переписанное (не полностью) русским поэтом по-польски, - "Памятник Петру Великому": здесь сам Пушкин, можно сказать, действующее лицо:
Шел дождь. Укрывшись под одним плащом,
Стояли двое в сумраке ночном.
Один, гонимый царским произволом,
Сын Запада, безвестный был пришлец;
Другой был русский, вольности певец,
Будивший Север пламенным глаголом.У русского читателя не могло быть сомнений, что описана встреча Мицкевича и Пушкина.
Но вот, по воле автора, "русский гений" произносит монолог, относящийся к "Петрову колоссу", Медному всаднику.
Памятник "венчанному кнутодержцу в римской тоге" явно не по душе этому Пушкину, который предпочитает спокойную, величественную конную статую императора-мудреца Марка Аврелия, ту, что около двух тысячелетий украшает одну из римских площадей:
...и видит он, как люди гостю рады,
Он не сомнет их бешеным скачком,
Он не заставит их просить пощады..."Монолог Пушкина" заканчивается вопросом-предсказанием:
Царь Петр коня не укротил уздой.
Во весь опор летит скакун литой,
Топча людей, куда-то буйно рвется,
Сметает все, не зная, где предел.
Одним прыжком на край скалы взлетел,
Вот-вот он рухнет вниз и разобьется.
Но век прошел - стоит он, как стоял.
Так водопад из недр гранитных скал
Исторгнется и, скованный морозом,
Висит над бездной, обратившись в лед, -
Но если солнце вольности блеснет
И с запада весна придет к России -
Что станет с водопадом тирании?Настоящий Пушкин, кажется, впервые встречается с самим собою - как с героем другого великого поэта: Н. В. Измайлов совершенно справедливо полагал, что именно со стихотворением Мицкевича "Памятник Петру Великому" связан известный пушкинский рисунок (рукопись "Тазита") - вздыбленный конь Медного всадника - но без царя! Возможно, это уже сцена после рокового прыжка: "растаявший водопад", гибельный для седока.. [8]
Все толкования рисунка, конечно, гипотетичны; некоторые же предположения о текстах можно высказать более уверенно.
Пушкина взволновало не только появление его собственного образа, его "речей" в эмигрантском издании, но и то обстоятельство, что он подобных слов о Петре не говорил.
Прежние дружеские беседы, споры с первым польским поэтом не раз касались Петра; Ксенофонт Полевой, например, помнил, как
"Пушкин объяснял Мицкевичу план своей еще не изданной тогда "Полтавы" (которая первоначально называлась "Мазепою") и с каким жаром, с каким желанием передать ему свои идеи старался показать, что изучил главного героя своей поэмы. Мицкевич делал ему некоторые возражения о нравственном характере этого лица" [9].Иначе говоря, Мицкевич в ответ на увлечение Пушкина указывал на темные, безнравственные стороны бурных преобразований начала XVIII века.И вдруг в стихах "Памятник Петру Великому" Пушкин говорит как... Мицкевич.
Точнее - как Вяземский.
Т. Г. Цявловская опубликовала письмо П. А. Вяземского П. И. Бартеневу (1872г.):
"В стихах своих о памятнике Петра Великого он <Мицкевич> приписывает Пушкину слова, мною произнесенные, впрочем, в присутствии Пушкина, когда мы втроем шли по площади. И хорошо он сделал, что вместо меня выставил он Пушкина. Оно выходит поэтичнее" [10].В другой раз Вяземский вспомнил и сказанные им слова, которые, видимо, понравились Мицкевичу: "Петр скорее поднял Россию на дыбы, чем погнал ее вперед" [11].Вяземский в конце 1820-начале 1830-х годов был настроен в отношении ряда внутренних и внешних проблем во многом иначе, чем Пушкин: так в 1831 году он отрицательно отзовется о пушкинских стихах "Клеветникам России", "Бородинская годовщина" [12].
Вяземский и в спорах о Петре был действительно в 1830-х годах куда ближе к Мицкевичу, чем к Пушкину. Однако поэтическая фантазия польского поэта приписывает именно Пушкину "вяземские речи"; желаемое (чтобы Пушкин именно так думал) Мицкевич превращает в поэтическую действительность [13].
И Вяземский, возможно, был прав "на историческом расстоянии", в 1872 году, когда утверждал, что "оно выходит поэтичнее"; однако любопытно было бы услышать, как Пушкин и Вяземский обсуждали именно этот эпизод сорок пять лет назад?
В общем, можно сказать, что каждое стихотворение "Отрывка" (из III части "Дзядов") - вызов, поэтический, исторический, сделанный одним великим поэтом - другому.
Оспорены Петербург, Петр, убеждения самого Пушкина.
В одном же из семи сочинений, составляющих "Отрывок", Мицкевич произносит самые острые, предельно обличительные формулы, которые Пушкин, по всей вероятности, принял и на свой счет; стихи, переписанные русским поэтом на языке подлинника от начала до конца (мы напоминаем их в сокращенном виде):
РУССКИМ ДРУЗЬЯМ Вы помните ль меня? Среди моих друзей,
Казненных, сосланных в снега пустынь угрюмых,
Сыны чужой земли! Вы также с давних дней
Гражданство обрели в моих заветных думах.О где вы? Светлый дух Рылеева погас,
Царь петлю затянул вкруг шеи благородной,
Что, братских полон чувств, я обнимал не раз.
Проклятье палачам твоим, пророк народный!Нет больше ни пера, ни сабли в той руке,
Что, воин и поэт, мне протянул Бестужев.
С поляком за руку он скован в руднике,
И в тачку их тиран запряг, обезоружив.Быть может, золотом иль чином ослеплен,
Иной из вас, друзья, наказан небом строже:
Быть может, разум, честь и совесть продал он
За ласку щедрую царя или вельможи.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Пусть эта песнь моя из дальней стороны
К вам долетит во льды полуночного края,
Как радостный призыв свободы и весны,
Как журавлиный клич, веселый вестник мая.И голос мой вы все узнаете тогда:
В оковах ползал я змеей у ног тирана,
Но сердце, полное печали и стыда,
Как чистый голубь, вам вверял я без обмана.Теперь всю боль и желчь, всю горечь дум моих
Спешу я вылить в мир из этой скорбной чаши.
Слезами родины пускай язвит мой стих,
Пусть, разъедая, жжет - не вас, но цепи ваши.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Мицкевич высказался о Петре, Петербурге, России, русских друзьях. Пушкин находит в "Дзядах" строки, с которыми не согласится, не сможет промолчать.
Он - отвечает "Медным всадником".
Почти все, что сказано пока в этой главе, хорошо известно; уже довольно давно видные пушкинисты описали противостояние "Ustep"-"Медный всадник".
М. А. Цявловский отмечал, что "Медный всадник", написанный тогда же, в Болдине, был ответом Пушкина на памфлет польского патриота. Сатирическому изображению северной столицы России в стихотворениях "Петербург", "Смотр войску" и "Олешкевич" Пушкин во вступлении к поэме противопоставил свой панегирик в честь Петербурга, а описанию наводнения 1824 года у Мицкевича в стихотворении "Олешкевич" - свое описание в первой части "Медного всадника" [14].
Г. П. Макогоненко: "Субъективизм не позволил Мицкевичу понять исторический смысл петровской политики <...> Пушкин не мог принять подобную философию истории" [15].
Н. В. Измайлов: "Получив издание "Дзядов" от Соболевского и бегло ознакомившись с ним, Пушкин тотчас должен был понять и почувствовать соотношение "Петербургского" цикла Мицкевича со своим собственным замыслом, ощутить противоположность их концепций, требующую ответа" [16].
Он же: "Изданная Мицкевичем в 1832 году в Париже третья часть поэмы "Дзяды" с ее приложением "Ustep", где в гневных и беспощадных сатирических строках семи стихотворений предавалась проклятию русская государственность, царская самодержавная власть и ее воплощение - основанный Петром Петербург, - вызвала своеобразный ответ Пушкина в виде Вступления к "Медному всаднику" [17].
Все это безусловно верно и важно; но - ответ Пушкина все же представлен преимущественно как результат, как ясное, простое решение (Мицкевич пишет "Дзяды", Пушкин отвечает поэмой).
Действительно, между первым знакомством с "Отрывком" Мицкевича (июль-август 1833г.) и завершением "Медного всадника" ("1 ноября 5 часов 5 минут утра") - времени вроде бы немного. Но именно тогда Пушкин пережил, преодолел одну из самых сложных, мучительных коллизий своей внутренней биографии, и кое-что здесь кажется доступно исследованию.
"ОН ВДОХНОВЕН БЫЛ СВЫШЕ..."
Зная характер Пушкина, его гордость, ранимость, вспыльчивость (вспомним, как он разгневался из-за "камер-юнкерства": пришлось водою отливать!), легко вообразить, как поэт был задет "атакой" Мицкевича. Задет как личность, как натриот, общественный деятель. И он, конечно, станет отвечать, гневно и резко.
Пушкин гневается и, думаем, - переписывает в рабочую тетрадь польские тексты не только для того, "чтобы их тут же переводить" (так полагал М. А. Цявловский, заметивший, что Пушкин списывал польские стихи, оставляя половину листа чистою, как обычно делал при переводах [18]). Зачем переводить, если публикация в России абсолютно невозможна, если книга, откуда взят текст, категорически запрещена иностранной цензурой ко ввозу в страну? Очевидно, текст (или перевод) нужен либо для ответа в заграничном издании, либо для какого-нибудь другого возражения.
Русский поэт сердится - и, кажется, вот-вот из-под его пера вырвутся новые гневные строки - контрудар, памфлет...
1 октября 1833 года Пушкин прибывает в Болдино и хотя с первых дней занимается Пугачевым, но одновременно начинает отвечать Мицкевичу. Сперва - не поэмой, а стихотворением.
Обычно стихи "Он между нами жил..." связываются с финальной датой, завершающей беловой текст, 10 августа 1834 года [19]. Однако мы говорим не о конце - о начале работы над этими стихами!
Анализируя рабочую тетрадь Пушкина [20], Н. В. Измайлов справедливо указывает именно на первые дни болдинской осени, когда поэт набрасывает жестокие, гневные черновые строки:
Он отравляет чистый огнь небес
(Меняя как торгаш) и песни лиры
(В собачий лай безумно) обращая.
Печально слышим издали его
И молим бога, да прольет он кротость
В ...... озлобленную душу(III, 944) [21]Меж этими строками пушкинское перо нарисовало профиль Мицкевича, сильно отличающийся от портрета "Мицкевича вдохновенного", набросанного Пушкиным в 1829 году [22].
Исследователь, впервые определивший второй пушкинский портрет Мицкевича, находил, что "здесь черты лица Мицкевича полны острой выразительности, здесь и вражда, и тот «яд», которым поэт «наполняет стихи свои в угоду черни буйной», и вместе с тем «безнадежно-мрачное чувство любви к отечеству»" [23].
Однако начатое стихотворение "Он между нами жил..." в октябре 1833-го не было продолжено.
Очень интересно наблюдать, как вдруг .на обороте листа со злыми уколами Мицкевичу возникает: "Люблю тебя, Петра творенье..." Здесь, можно сказать, физически ощутимо, как осенними болдинскими днями (5- 6 октября 1833г.) Пушкин в титаническом единоборстве побеждает самого себя, "убивает" готовую сорваться или уже сорвавшуюся обиду - и вместо слов "отравляет", "безумный", "озлобленный" пишет: "люблю", "строгий, стройный", "красивость".
МЕДНЫЙ ВСАДНИК
Разумеется, и здесь с первых же строк вступления - прямая "конфронтация" с мыслями и образами польского мастера. Мицкевич (о Петре):
Пушкин:
Стал и сказал:
Тут строиться мы будем.
И заложил империи оплот,
Себе столицу, но не город людям.
Здесь будет город заложен
Назло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно."Медный всадник", как хорошо показал Н. В. Измайлов, создавался в напряженной борьбе замыслов; прежняя петербургская поэма "Езерский" становится частью строительного материала для нового сочинения,
"однако коренным образом изменился тон, характер произведения: из сатирического и полемического он стал объективным и трагическим. Следы борьбы между прежним и новым замыслом явственно видны в черновиках <...> Поэт тотчас увидел, что включение в "Медный всадник" этих элементов (из "Езерского") неправомерно расширяет вступительную часть новой поэмы и нарушает ее композицию, а кроме того, их полемический и сатирический характер, полный иронии, никак не соответствует самой сущности замысла, нарушает его сдержанно-трагический тон, заявленный в заключительных стихах вступления, открывавших "повествование" об "ужасной поре" и обращенных к "сердцам печальным", то есть к читателям, быть может, и далеким от литературно-общественной полемики, но умеющим глубоко и по-человечески чувствовать "горестный рассказ" о наводнении. Вместо данной от автора, с оттенком иронии, характеристики "ничтожного героя" он предоставил сделать это самому Евгению в виде размышлений ночью, накануне наводнения" [24].Это общее направление работы над "Медным всадником" - строгость, объективность, печаль, - очевидно, коснулось всех элементов создаваемой поэмы; в том числе и полемики с сатирами Мицкевича, значение которых, как замечает Н. В. Измайлов, "не нужно преувеличивать для построения "Медного всадника" <...>, но нельзя с этим и не считаться" [25]Начало ответа Пушкина Мицкевичу мы можем угадать в ранних черновых строках "Он между нами жил...".
Затем - "Медный всадник"; "теневой", необъявленный диспут с Мицкевичем в тех строках, где воздается хвала Петру, Петербургу.
И, наконец, главное - спор-согласие!
Даже без специальных изысканий вот что легко заметить: главный пушкинский спор с польским поэтом- во вступлении к "Медному всаднику"; но ведь апофеоз Петербургу завершается строками:
Была ужасная пора,
Об ней свежо воспоминанье...
Об ней, друзья мои, для вас
Начну свое повествованье.
Печален будет мой рассказ.Это уже близко к ужасу, печали "Олешкевича"; а затем - Пушкин будто "берет назад" немалую часть своей полемики и рисует страшную картину, почти согласную со многими образами III части "Дзядов". Потоп, город погибели, ужасный кумир,
Еще раз повторяем, что основное направление работы над текстом "Медного всадника" шло именно в сторону печальной, высочайшей объективности.
Поэма движется вперед - прямая же "отповедь" Мицкевичу как будто отложена, замирает; так же, как в начатом, .но оставленном стихотворении "Он между нами жил...".
Зато вдруг появляются примечания. Поэма и без того на грани (оказалось, за гранью!) дозволенного - имя же Мицкевича, не говоря уже о его эмигрантском "Отрывке", - все это с 1830-1831 годов под строгим запретом.
И тем не менее, заканчивая в октябрьском Болдине 1833 года главную поэму, Пушкин сопровождает ее двумя, с виду справочными, а на самом деле весьма и весьма многозначительными примечаниями о польском поэте.
Слова: "Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествующий петербургскому наводнению..." - относятся ведь к "Олешкевичу", главная идея которого (еще раз напомним!): наводнение - это месть судьбы, месть истории за все "петербургские ужасы".
Мало того, позже, в 1836 году, перерабатывая поэму в надежде все же пробиться сквозь цензуру, Пушкин добавляет к этому примечанию слова, которых в начале не было: "Мицкевич... в одном из лучших своих стихотворений Oleszkiewicz".
Русский поэт явно желает обратить внимание соотечественников на эти практически недоступные, неизвестные им стихи. Он как бы призывает - добыть, прочесть...
Последнее же примечание к "Медному всаднику" - просто "знак согласия"!
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?Примечание к этим строкам, внешне нейтральное, - "смотри описание памятника у Мицкевича". Но ведь Пушкин здесь как бы ссылается... на самого себя! То есть на "русского гения" (в стихотворении Мицкевича "Памятник Петру Великому"), упрекавшего царя, который "сметает все, не зная, где предел", и вопрошавшего:
Но если солнце вольности блеснет
И с запада весна придет к России -
Что станет с водопадом тирании?Так говорил Пушкин, герой стихотворения Адама Мицкевича. Но Пушкин, автор "Медного всадника", разве согласен с этим?
Разве он может присоединиться к отрицательному, суровому приговору, который Мицкевич выносит этому городу, этой цивилизации?
Польский поэт всеми стихами "Отрывка" восклицает: нет! Петербургу.
А Пушкин?
Не раз за последние годы, и более всего - во вступлении к "Медному всаднику", он говорил: да! Он обладал, по словам Вяземского, "инстинктивной верой в будущее России!".
И вот в самом остром месте полемики - каков же пушкинский ответ на вопрос Мицкевича о будущем; вопрос - что станет с водопадом тирании?
"Властелин судьбы" выполнил свою миссию, однако же будущее его дела, будущее страны - все это неизвестно и вызывает тревожное:
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?На вопрос - отвечено вопросом же! Ни Пушкин, ни кто-либо из его современников не могут еще дать ответа...
Однако Мицкевич хоть и спрашивает, но не верит. Пушкин спрашивает и верит.
Мицкевич - нет!
Пушкин - может быть!
Для того чтобы достигнуть такой высоты в споре, чтобы не поддаться искушению прямого, резкого ответа, не заметить даже того, что касается его лично, Пушкин должен был, говорим это с абсолютной уверенностью, преодолеть сильнейший порыв гнева, пережить бурю куда большую, чем многие его житейские потрясения.
Личной неурядице, ссылке, царскому выговору мы постоянно придаем неизмеримо большее значение, чем, например, такой огромной внутренней победе, как доброжелательные слова в примечаниях к "Медному всаднику"; слова, появившиеся после того, как прочтен и переписан страшный "Отрывок"! В тогдашнем историческом контексте, политическом, национальном, инвективы Мицкевича справедливы, убедительны. В них нет ненависти к России - вспомним само название послания "Русским друзьям"...
Однако горечь, гордость, чувство обиды ведут автора "Дзядов" к той крайности отрицания, за который истина слабеет... Пушкин же "Медным всадником" достиг, казалось бы, невозможного: правоте польского собрата противопоставлена высочайшая правота спора - согласия!
Только так; всякий другой ответ на "Ustep" был бы изменой самому себе!
Только так, ценой таких потрясений и преодолений рождается великая поэзия.
Польский исследователь В. Ледницкий более полувека назад точно и благородно описал ситуацию, - хотя и в его труде все-таки представлен уже готовый результат конфликта - не сам процесс:
"Пушкин дал отповедь прекрасную, глубокую, лишенную всякого гнева, горечи и досады, она не носила личного характера, не была непосредственно направлена против Мицкевича, но Пушкин знал, по крайней мере, допускал, что польский поэт все, что нужно было ему в ней понять, поймет. Поэма исполнена истинной, чистой поэзии, автор избег в ней всякой актуальной полемики, дал только искусное оправдание своей идеологии и не побоялся, возбужденный Мицкевичем, коснуться самого больного места в трагической сущности русской истории. В "Медном всаднике" Пушкин не затронул русско-польских отношений и тем самым оставил инвективы Мицкевича без ответа" [26]Еще раньше В. Я. Брюсов заметил, что "Пушкин не мог смолчать на подобный укор и не захотел ответить великому противнику тоном официально-патриотических стихотворений. В истинно художественном создании, в величавых образах высказал он все то, что думал о русском самодержавии и его значении. Так возник «Медный' всадник»" [27]Величайшая победа Пушкина над собою, победа "правдою и миром" достигнута и поэмой, и примечаниями; наконец, еще и переводами...
Той же болдинской осенью, из того же IV парижского тома Мицкевича Пушкин переводит две баллады - "Три Будриса" (у Пушкина-"Будрыс и его сыновья") и "Дозор" (у Пушкина-"Воевода"). Знак интереса, доброжелательства, стремления найти общий язык.
"ПРАВДОЮ И МИРОМ"
Примирение было столь же нелегким, как и вражда. Пушкин знает цену Мицкевичу.
Однажды, уступая дорогу польскому поэту, восклицает: "С дороги, двойка, туз идет!"
Мицкевич отвечает: "Козырная двойка туза бьет!"
"Во время одной из таких импровизаций в Москве Пушкин, в честь которого был дан этот вечер, вдруг вскочил с места и, ероша волосы, почти бегая по зале, восклицал: "Quel genie! quel feu sacre! que suis - je aupres de lui? [28]" - и, бросившись Адаму на шею, обнял его и стал целовать как брата. Я знаю это от очевидца. Тот вечер был началом взаимной дружбы между ними..." [29].В шутках, эмоциональных восклицаниях конца 1820-х годов не следует искать буквальной истины, но можно найти отзвук, эхо действительного отношения.Такие беседы с таким человеком для Пушкина неизмеримо выше, важнее обыденных объяснений, в них, повторим, может быть, главная мудрость эпохи.
И вот Пушкин в "Медном всаднике" говорит с собратом, как вершина с вершиной...
Однако первые черновые строки стихотворения "Он между нами жил...", строки резкого ответа, отодвинутые "Медным всадником", - они все-таки существуют; пусть спрятанные пока что в черновике, в глубине тетради, "прикрытые" "Медным всадником", - живут, жгут, беспокоят.
Как знать, если бы поэма появилась в том виде, в каком Пушкин подал ее высочайшему цензору, если бы поэма вышла, а Мицкевич прочитал, то, возможно, не потребовались бы новые стихотворные объяснения. Но поэма не вышла.
В конце ноября 1833 года Пушкин возвращается в Петербург; "Медный всадник" тщательно переписан на одиннадцати двойных листах и в начале декабря представлен через Бенкендорфа царю. Ответ был довольно скорым [30] - фактический царский запрет поэмы не удивляет: размышления о трагическом противостоянии государства и личности в самодержавной России были достаточно актуальны. К тому же они концентрировались вокруг образа Петра, на который в немалой степени ориентировалась официальная идеология: то, что двенадцатью годами ранее сошло Карамзину с Иваном Грозным, XVI веком, теперь не проходило с XVIII...
Еще в 1829 году цензура обратила внимание на комедию Н. И. Хмельницкого "Арзамасские гуси", где один из персонажей обвинял Петра Великого в наводнении 1824 года. Там происходит следующий диалог:
Побродяжкин А кто несчастию причина?
Блаженной памяти покойный царь
Петр Алексеевич! Был умный государь,
А к морю чересчур подъехал близко.
Как в яме строиться, когда есть материк?
Вот то-то, матушка, и был велик,
А выстроился низко...Лихвин Смотри, Егор, укороти язык,
Ты слишком говорить изволишь фамильярно.Побродяжкин Помилуйте! Петру Великому
Отечество всегда пребудет благодарно!Тем не менее пьеса была разрешена [31]. Однако за четыре года "цензурная погода" ухудшилась. Это отразилось на судьбе пушкинской поэмы.
В царской семье, по-видимому, с этого времени сложилось мнение, будто Пушкин не понимает Петра: Андрей Карамзин сообщал родным (10/22 XII 1836 г.) отзыв великого князя Михаила Павловича.
"Он утверждал, что Пушкин недостаточно воздает должное Петру Великому, что его точка зрения ложна, что он рассматривает его скорее как сильного человека, чем как творческого гения; и тут, со свойственной ему легкостью речи, он начал ему панегирик, а когда я приводил в параллель императрицу Екатерину II, он посылал меня подальше" [32]Царское вето, наложенное на "Медного всадника", было одним из сильнейших огорчений, подлинной трагедией, постигшей Пушкина. В России даже близкие люди, почитатели заговорили о том, что поэт "исписался". Стоит ли удивляться, что Мицкевич, живший за границей, заметит о Пушкине 1830-х годов: "Он перестал даже писать стихи, опубликовал лишь несколько исторических сочинений" [33].При жизни Пушкина его поэма не появляется [34].
Заочный разговор с Мицкевичем продолжается.
Через несколько месяцев после запрещения Пушкин возвращается к оставленным строкам "Он между нами жил...": беловой автограф сопровождается датой 10 августа 1834 года.
В свое время специалисты задумались над тем, для чего же столь поздно, через год после знакомства с "Отрывком", Пушкин возобновляет спор?
М. А. Цявловский полагал, что толчком, "снова поднявшим из глубины сознания образ Мицкевича и его стихи, вероятно, было получение Пушкиным от гр. Г. А. Строганова 11 апреля 1834 года заметки неизвестного из "Франкфуртского журнала" о речи Лелевеля" [35].
Один из вождей восстания 1830-1831 годов И. Лелевель в Брюсселе 25 января 1834 года говорил о Пушкине как противнике власти, вожде свободолюбивой молодежи.
Пушкин, действительно, крайне отрицательно отнесся к "объятиям Лелевеля" (см. XIV, 126), однако все же остается неясным, как этот эпизод, довольно далекий от Мицкевича, мог существенно повлиять на возобновление диалога. Даже если получение заметки от Строганова действительно стимулировало пушкинский замысел, то все равно - главные причины надо искать в другой плоскости.
Повторим, что фактическое запрещение "Медного всадника" оставляло "Отрывок" Мицкевича без пушкинского ответа, и в этом, вероятно, главная причина возвращения к стихотворению.
Весь 1834 год, вообще очень тяжелый для Пушкина, можно сказать, проходит под тенью "Всадника". В октябре с поэмой знакомится А. И. Тургенев: "Пушкин читал мне новую поэму, - пишет он, - на наводнение 824г. Прелестно, но цензор его, государь, много стихов зачернил, и он печатать ее не хочет" [36].
В декабре публикуется отрывок ("Вступление") в "Библиотеке для чтения".
Работа же над стихами "Он между нами жил...", как прекрасно показал М. А. Цявловский, шла в сторону смягчения прямой полемики, большего спокойствия, объективности; так же как несколько месяцев назад - при создании "Медного всадника".
После упреков "злобному поэту" Пушкин в послании Мицкевичу восклицает:
И возврати ему...Мы видим в этих строках (независимо от субъективного намерения поэта) важнейшее автобиографическое признание. Это он, Пушкин, год назад победил в себе "злобного поэта"; сумел подняться на уровень правды и мира, и наградою явился "Медный всадник", лучшая поэма.
Впрочем, стихи "Он между нами жил..." также нужно отнести к тем бурям, что разыгрывались под внешней житейской оболочкой.
Пушкин в 1833-м начал послание Мицкевичу - но не кончил, а там мелькали злые слова. В 1834-м-завершил, перебелил рукопись, но не напечатал!
Возможно, оттого, что все же не смог в стихах "Он между нами жил..." найти должной дозы "правды и мира" - как в "Медном всаднике". Или - все дело в том, что снова возникли надежды на выход поэмы? В 1836-м Пушкин предпринял новую попытку - переделать рукопись, как-то учесть царские замечания. Попытался даже серьезно ухудшить текст: вместо "кумир на бронзовом коне" - попробовал "седок на бронзовом коне" [37]. Попытался - но не сумел... Переделка не была завершена. Пушкин погиб.
Пятый, посмертный, том пушкинского "Современника" после вступления-некролога открывается "Медным всадником".
Поэма была исправлена Жуковским по царским замечаниям: сняты самые резкие осуждения "горделивого истукана"; однако оба примечания о Мицкевиче остались.
Изучив историю высочайшего цензурования "Медного всадника", Н. В. Измайлов высказал очень справедливое предположение, что царь, сделав множество отчеркиваний, "возможно, не стал смотреть последних страниц, не обратил внимания и на имя Мицкевича в 3 и 5-м примечаниях, почему оно позднее осталось и в печати, хотя вообще было запретным" [38].
Мицкевич, как известно, весной 1837 года написал и опубликовал свой некролог-воспоминание о Пушкине. Еще не зная ни "Медного всадника", ни стихов "Он между нами жил...", польский поэт создал такое сочинение, будто догадывался...
Он писал с той же нравственной высоты, которая достигнута в споре-согласии "Медного всадника".
"Я знал русского поэта весьма близко и в течение довольно продолжительного времени; я наблюдал в нем характер слишком впечатлительный, а порою легкий, но всегда искренний, благородный и откровенный. Недостатки его представлялись рожденными обстоятельствами и средой, в которой он жил, но все, что было в нем хорошего, шло из его собственного сердца" [39].Пройдет еще несколько лет, и в руки Мицкевича попадет посмертный выпуск пушкинских сочинений.11 февраля 1841 года А. И. Тургенев записал:
"На лекцию Мицкевича. Собирался отдать ему стихи Пушкина, как голос с того света, но не положил на кафедру".15 февраля Тургенев вновь записал:"С Мицкевичем встретился: он не знает стихов к нему Пушкина, ни 3-х последних частей его; обещал их ему".25 февраля 1842 года А. И. Тургенев писал Вяземскому:"Сообщаю вам извлечение из трех (а, может быть, и четырех) лекций Мицкевича, мною слышанных. В последнюю - положил я на его кафедру стихи к нему ("Голос с того света") нашего друга поэта" [40].Так впервые в 9-м томе посмертного собрания пушкинских сочинений (где публиковались прежде не печатавшиеся его труды) польский поэт прочитал "Он между нами жил..." и "Медного всадника"! Мицкевич, прекрасно владевший русским языком, конечно, многое понял даже и по испорченному тексту пушкинской поэмы; нашел он и свое имя в пушкинских примечаниях к "Медному всаднику", так же как Пушкин некогда ветретился с самим собою в стихах "Памятник Петру Великому".В будущем, возможно, удастся найти в западных архивах отклик польского поэта на пушкинский "голос с того света"...
Вулканические вспышки спора-согласия двух гениев остались в немалой части "вещью в себе": "правду и мир" Мицкевич возвестит Пушкину в некрологе, ничего не зная о "Медном всаднике"; поэма и стихи Пушкина дойдут к польскому мастеру позже, не полно.
Спор гениев, не состоявшийся в прямом смысле, тем не менее важнейшее событие в развитии их духа. Потаенное сродство душ; великий спор-согласие.
Литература
Список условных сокращений1. Обзор разных точек зрения и ряд интересных соображений см.: Макогоненко Г. П. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы, гл. V.
2. См.: Вульф А. Н. Из дневника. - Пушкин в воспоминаниях, т. 1, с. 416.
3. Пушкин и его современники. Материалы и исследования, вып. IX-X. СПб., 1910, с. 288-289.
4. Пушкин и его современники. Материалы и исследования, вып. IX-X, с. 288-289; очевидно, I-III тома Пушкин приобрел еще до подарка Соболевского, иначе приятель сделал бы шутливую надпись на обложке I тома.
5. Копии трех стихотворений Адама Мицкевича (с коммент. М. А. Цявловского) см.: РП, с. 535-551; о знании Пушкиным польского языка, выученного уже в зрелом возрасте, см. там же, с. 550.
7. Текст цит. по изд.: Мицкевич А. Собр. соч., т. 3, с. 253- 286, перев. В. В. Левика.
8. См.: Измайлов Н. В. "Медный всадник" А.С. Пушкина. - В сб.: А. С. Пушкин. "Медный всадник". Л., Наука, -1978, с. 182.
9. Пушкин в воспоминаниях, т. II, с. 51.
10. См.: Цявловский М. А. Статьи о Пушкине. М., Наука,1962, с. 190, примеч. Т. Г. Цявловской.
11. Старина и новизна, кн. VIII. СПб., 1904, с. 40.
12. См.: Вяземский П. А. Записные книжки, с. 214-215.
13. Возможно, Мицкевич запомнил, что тогда, при нем, Пушкин не возразил против определения Вяземского ("Петр скорее поднял Россию на дыбы...").
15. Макогоненко Г. П. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы, с. 339,341.
16. Измайлов Н В. "Медный всадник" А. С. Пушкина, с. 139.
17. Измайлов Н. В. Очерки творчества Пушкина. Л., Наука, 1975, с. 137.
19. См.: Цявловский М. А. Статьи о Пушкине, с. 186.
21. См. также: Цявловский М. А. Статьи о Пушкине, с. 203-206. В черновике Пушкина мелькают и отвергаются также иные, более теплые эпитеты:
Да прольет он кротость
В его прекрасную...
В его измученную душу...22. См.: Цявловская Т. Г. Рисунки Пушкина. М., Искусство, 1983, с. 209-213.
23. Лаврентьев В. С. Портрет Мицкевича. - Прометей, кн. 10. М., Молодая гвардия, 1974, с. 184; последняя строка - из письма Пушкина к Е. М. Хитрово (XIV, 134; перев. с фр. с. 422).
24. Измайлов Н. В. "Медный всадник" А. С. Пушкина с. 189-190, 209-210.
26. Цит. по кн.: Цявловский М. А. Статьи о Пушкине, с. 185-186.
27. Брюсов В. Мой Пушкин. М. - Л., Госиздат, 1929, с. 66.
28. Какой гений! Какой священный огонь! что я рядом с ним? (фр.)
29. Из письма А. Одынца Ю. Корсаку, 9 мая 1829г. - См.: Мицкевич А. Собр. соч., т. 5, с. 631. Описание Вяземским этого вечера см.: ЛН, т. 58, с. 71-72.
30. В своем дневнике, 14 декабря 1833г., Пушкин записал: "11-го получено мною приглашение от Бенкендорфа явиться к нему на другой день утром. Я приехал. Мне возвращен "Медный всадник" с замечаниями Государя. Слово кумир не пропущено высочайшею ценсурою; стихи
И перед младшею столицей Померкла старая Москва, Как перед новою царицей Порфироносная вдова - вымараны. На многих местах поставлен (?), - все это делает мне большую разницу" (XII, 317).
31. См.: ПБ, ф. 738 (В. В. Стасова), № 12, л. 57.
32. Пушкин в письмах Карамзиных, с. 372.
33. Мицкевич А. Собр. соч., т. 4, с. 95.
34. О судьбе пушкинской поэмы см.: Макаровская Г. В. "Медный всадник". Итоги и проблемы прочтения. Саратов, 1978; Осповат А. Л., Тименчик Р. Д. "Печальну повесть сохранить...". М., Книга, 1985; Красухин Г. Г. В присутствии Пушкина. М., Советский писатель, 1985.
35. Цявловский М. А. Статьи о Пушкине, с. 201.
36. См.: Дневник Пушкина под ред. Б. Л. Модзалевского. - М-Пг., 1923, с. 73.
37. См.: Измайлов Н. В. "Медный всадник" А. С. Пушкина, с. 222-227.
38. Измайлов Н. В. "Медный всадник" А. С. Пушкина, с. 221. Подробнее о цензурной истории посмертных изданий см.: Осповат А. Л., Тименчик Р. Д. "Печальну повесть сохранить...".
39. Мицкевич А. Собр. соч., т. 4, с. 96, 97.
40. Цявловский М. А. Статьи о Пушкине, с. 194; примеч. Т. Г. Цявловской.
 |
Оглавление
Страница Эйдельмана |
 |
