 |
Н. Эйдельман ПУШКИН
ЧАСТЬ 1. ВОЗВРАЩЕНИЕ |
|
Н. Эйдельман ПУШКИН
ЧАСТЬ 1. ВОЗВРАЩЕНИЕ |
Глава IV
"БЕДА СТРАНЕ..."
...где раб и льстец
Одни приближены к престолуАудиенция 8 сентября 1826 года, записка "О народном воспитании", предложение превратить "Бориса Годунова" в повесть, дело об "Андрее Шенье", дело о "Гавриилиаде"...
Чуть позже поэт заметит, что его отношения с правительством "поминутно то дождь, то солнце" (XIV, III).
В XIX столетии широко распространились две полярно отличающихся "модели" интересующих нас событий: 1) царь - "благодетель поэта", 2) царь - "обманщик, обольститель".
Первый вариант, понятно, был представлен в консервативной, официальной печати. Для его сторонников было характерно едва ли не все конфликты поэта с верховной властью "списывать" на Бенкендорфа, выгораживая царя; идеализация же особого дружелюбия Николая I к Пушкину подкреплялась односторонним истолкованием сохранившихся документов, в частности - фальсифицированной версии записок А.О. Смирновой, опубликованной в 1895 году [1].
Противоположная мысль про обман, обольщение поэта высказывалась Мицкевичем, Герценом, автором "Письма из провинции", опубликованного в "Колоколе" (Добролюбовым или Чернышевским?).
Герцен писал о Пушкине: Николай I "своею милостью... хотел погубить его в общественном мнении, а знаком своего расположения - покорить его" [2].
Н. П. Огарев еще раньше, в стихах на смерть Пушкина, вот что писал о царе:
Он зло и низостно и больно
Поэта душу уязвил,
Когда коварными устами
Ему он милость подарил,
И замешал между рабами
Поэта с вольными мечтами [3]Наконец, сам Пушкин - не о себе ли - в вариантах поэмы "Езерский":
Прощен и милостью окован... (V, 400)
В нашем столетии подробное, научное исследование "1826 года" принадлежало П.Е. Щеголеву, который развил версию о Пушкине обманутом, обращавшемся не к Николаю, а к некоему "поэтическому образу царя". Ученый полагал, что "настоящих взглядов царя Пушкин не знал" и что мнения Николая I о Пушкине "оставались такими же при кончине поэта, как они сложились в момент первого свидания" [4].
Пройдет еще несколько десятилетий, и современный исследователь заметит:
"Условия «договора» Пушкина с правительством не были ни простыми, ни легкими. Николай I не "обманул" его, «умнейшего человека России», вероятно, и не пытался обмануть. Разгром заговора был исторической неизбежностью - и Пушкин понимал это. Но историческая неизбежность - слабое утешение в духовных драмах" [5]Мы привели лишь малую часть суждений, высказанных в течение полутора столетий. Интереснейший спор, где много еще неясного, противоречивого...Попробуем разобраться не торопясь. Последуем методу С.М. Бонди, который реконструировал беседу Пушкина с царем, "сопоставляя, с одной стороны, задачи, стоявшие перед Николаем I в первые месяцы его царствования, и с другой стороны, основные моменты мировоззрения Пушкина в эту эпоху и политический опыт, накопленный им к этому времени..." [6].
С осени 1826 года отношения царя, властей к поэту - это переход от милости к "головомойке" и обратно. Важно понять - здесь только тактика, лицемерие или нечто более сложное? Без сомнения, правительство "воспитывало" Пушкина, сознательно переходя от поощрения к выговору, - но исчерпана ли этим сложная тема взаимоотношения столь разных миров?
Вопрос столь же любопытный, сколько трудный; там, "наверху" - только ли обманывали или сами колебались, а порою в известном смысле были "обманываться рады"?
Тем же, кто скажет - какое в конце концов значение имели тайные помыслы Николая, наше ли дело во всем этом разбираться, - тем ответим: без подобного анализа многого не понять в помыслах, надеждах, иллюзиях, творческих планах Пушкина в один из интереснейших, важнейших моментов его биографии.
1826-1830
Итак, чего в самом деле хотели верхи? Общий политический курс: арестовано и сослано много людей - террор, страх... Но в то же время отставлены Магницкий, Аракчеев и некоторые другие одиозные фигуры прошлого царствования; свод декабристских показаний передан для серьезного секретного рассмотрения. С начала 1826 года обозначился достаточно популярный поворот во внешней политике, вскоре приведший к войне с Турцией, поддержке восставших греков-тогда как прежде общественное мнение было раздражено безразличием Александра I к судьбе Греции и т. п.
Обращено внимание на крестьянский вопрос: царские рескрипты министру внутренних дел от 19 июля и 6 сентября 1826 года предписывали дворянам "христианское и сообразное с законами обращение с крестьянами" [7]. Крестьянский вопрос - один из главных в открывшемся 6 декабря 1826 года Секретном комитете (В.П. Кочубей, П.А. Толстой, И.В. Васильчиков, А.Н. Голицын, И.И. Дибич, М.М. Сперанский; производители дел Д.Н. Блудов, Д.В. Дашков, позже М.А. Корф). Царь приказал членам комитета выяснить,
"что ныне хорошо, чего оставить нельзя п чем заменить. Какие материалы к сему употребить <...>. Еженедельно уведомлять меня при наших свиданиях об успехах дела, которое я почитаю из важнейших моих занятий и обязанностей. Успех, который оным докажется, будет лучшая награда трудящимся (т.е. членам Комитета), а мне душевное утешенье" [8].25 апреля 1827 года царь передал в Комитет одобренную им записку М.М. Сперанского [9]. Смысл идеи Сперанского и Николая заключался в некоторых частных узаконениях - прежде всего, в запрещении продавать крепостных без земли. Эта мера, по мнению автора записки, "прекратит личную продажу их в виде собственности или движимого имущества; уничтожит то унизительное понятие, какое внутри и вне России имеют о рабстве крестьян" [10].Однако Сперанский и царь хорошо понимали, что "сии основные меры не разрешат всех затруднений, не установят еще с твердостию крестьянского положения, не прекратят с одной стороны злоупотреблений худых помещиков, а с другой продерзостей и неповиновения крестьян" [11]. Поэтому на будущее предлагались и другие преобразования, смысл которых в том, что "отношения помещичьих крестьян к владельцам земли должны быть почти те же, как и крестьян казенных к казне" [12]. Притом предлагалось облегчить и порядок "увольнения крестьян". Сперанский заканчивал записку надеждою, что "прекращение всех сих и сим подобных стеснений послужило бы наилучшею мерою постепенного перехода из крепостного в свободное состояние. К сему надлежит токмо пересмотреть и расширить существующие ныне положения" [13].
Слова, как видим, весьма важные: крепостных крестьян хотят уравнять с казенными (государственными), толкуют о переходе "в свободное состояние", и все это не "болтовня для газет и иностранцев", но секретнейший, деловой разговор меж главными лицами империи!
Именно в те дни и недели, когда Пушкин в Петербурге был "прощен" вторично - 31 августа 1827 года, - на 46-м заседании Комитета началось обсуждение плана Сперанского - Николая I. Мы чуть позже вернемся к результату этого обсуждения, пока же констатируем: Николай I в 1827-м, выступая как глава правящего класса, предлагал дворянству, в его же интересах, поступиться частью своих прав ради сохранения остального.
Разумеется, все делается за плотно закрытыми дверями; но многое известно... Кроме крестьянского дела, в этот же период обсуждались и многие другие важнейшие элементы общественной и политической жизни.
Николай I - апологет неограниченной власти, уверенный, что в обозримом будущем самодержавие единственно возможная для России форма правления. Ни о каких демократических, конституционных преобразованиях речь идти не может, и в этом одном уже существенное отличие от регулярных возвращений Александра I к идеям конституционного ограничения самодержавия. Однако после 1826 года делаются попытки укрепления законности; в течение нескольких лет группа дельных чиновников (возглавляемая Сперанским, Балугьянским, Корфом) проделывает огромную работу по кодификации, завершенную в начале 1832 года изданием "Полного собрания законов" и "Свода законов Российской империи".
Одновременно власть искала, как укрепить и расширить социальную опору режима: Комитет 6 декабря изыскивает способы для учреждения "среднего состояния", иначе говоря, определенного поощрения буржуазных элементов. Для этого разрабатывается проект (реализованный в начале 1830-х гг.) о почетном гражданстве; параллельно были осуществлены и другие меры, стимулировавшие промышленное развитие и буржуазию; учреждение Мануфактурного совета, открытие Технологического и Лесного институтов, преобразование горного законодательства, поощрительная таможенная система.
Без сомнения, все это было направлено не к ослаблению, а укреплению самодержавно-крепостнической системы; однако, во-первых, даже подобные меры объективно, независимо от воли их создателей, способствовали развитию капитализма, постепенному подтачиванию "незыблемых устоев"; а во-вторых, в 1826- 1830 годах одни проекты подобных реформ даже у скептиков и "людей оппозиции" рождали надежды на "славу и добро": ведь не было еще известно, как пойдет дело дальше, - в то время как революционных возможностей, революционных сил в стране уже не было. И еще не было...
Неслучайно в конце 1820-х годов ряд лиц, находившихся в отставке, полуопале в связи с 14 декабря, немалое число людей, не желавших прежде "служить и прислуживаться", возвращается на службу.
Одним из первых николаевских секретных комитетов был учрежденный 14 мая 1826 года "Комитет устройства учебных заведений". Царь требовал, чтобы "дело шло поспешнее", и в 1828 году новый устав был утвержден.
В нем уже заметны те охранительные тенденции, что особенно расцвели в 1830-1850-х годах, однако в 1826- 1830 годах отмена некоторых прежних александровских ограничений, гонений создала известное оживление и в области просвещения: был сильно ослаблен натиск мистического фанатизма, столь явный в 1821-1825 годах; увеличено число лет обучения в гимназиях, усилена практическая сторона обучения.
О цензуре уже говорилось. Напомним хронологическую канву главных событий в этой области [14]
1826 год, начало января. Николай I отдает повеление министру народного просвещения А.С. Шишкову "о скорейшем проведении и окончании дела об устройстве цензуры" [15]
10 апреля 1826 года. Шишковский ("чугунный") цензурный устав утвержден царем; поспешная реакция испуганных верхов на декабризм. Смысл устава заключается в сильнейшем контроле власти над словесностью; не только "пресечение" вольных сочинений, но и проникновение в намерения авторов, прямое вторжение правительства в литературу.
Лето 1826 года. Появление ряда записок влиятельных верноподданных лиц, где выражается сомнение в эффективности подобного устава. Основная, - наиболее часто повторяемая идея тех записок, - необходимость для правительства не столько пресекать, сколько действовать усилиями "приверженных к правительству писателей".
Один из создателей III Отделения, фон Фок, советует Бенкендорфу овладевать общественным мнением, которое "не засадишь в тюрьму, а прижимая, его только доведешь до ожесточения" [16]. Прибалтийский генерал-губернатор маркиз Паулуччи предлагает царю (24 мая 1826 г.) составить особое литературное общество "для оппозиционного действия против революционных сочинений" [17].
Булгарин советовал действовать
"ласковым обхождением и снятием запрещения писать о безделицах, например, о театре и т. п. Ласковый прием И. А. Крылова государем императором произвел благоприятнейшее впечатление в умах литераторов и публики, нежели какое-нибудь важное пожертвование в пользу наук и учебных заведений <...> Неискусными мерами наша цензура не только не достигла сей цели и не произвела желаемой пользы, но только раздражила умы и повредила правительству странными своими поступками <...> Вместо того, чтобы запрещать писать противу правительства, цензура запрещает писать о правительстве и в пользу оного" [18].Шишков, отвечая Булгарину, пугал правительство опасностью "соблазнительности слишком свободных суждений в печати"; напоминал, что, например, при Александре I"позволялось писать о свободе крестьян, и, кроме нарочно изданных о сем книг, все почти наши журналы наполнены были разными о сем рассуждениями. Что же из сего последовало? Обстоятельства сии не укрылись от простого народа, и беспрепятственное печатание подобных статей принято было несомнительным знаком желания правительства дать крестьянам свободу. Отселе произошло неповиновение их помещикам и частые бунты, которые даже и до сего времени пресечены быть не могут.Главное же возражение Шишкова всем критикам - что его устав уже подписан царем: 15 июля 1826 года началась подготовка соответствующего устава цензуры иностранной.Я очень помню, что одна взбунтовавшаяся большая вотчина, при всеподданнейшем прошении на имя блаженной памяти государя императора, представила книжку Вестника Европы, в которой рассуждаемо было о пользе освобождения крестьян, как доказательство, что само правительство подало повод к таковым с их стороны действиям, и что они, 'не повинуясь своему помещику, только входят в его виды" [19]
Такова была "цензурная ситуация" перед отъездом царя в Москву на коронацию. Затем вдруг происходят определенные перемены.
8 ноября. Проект цензуры иностранных книг неожиданно царем не подписан. Создан временный комитет для его рассмотрения.
15 ноября (в тот же день, когда Пушкин оканчивает записку "О народном воспитании")-смелая докладная записка Д. В. Дашкова "О цензурном уставе" [20].
21 ноября царь фактически соглашается на пересмотр "чугунного" устава: "В стране, где все было регламентировано до последней запятой, произошло неслыханное событие: явочным порядком комитет приступил к пересмотру цензурного устава! Началась упорная и длительная борьба за отмену старого и введение нового цензурного устава" [21].
1827-1828 годы. Тайная выработка нового цензурного устава (возможные авторы-редакторы Д. В. Дашков, В. Ф. Одоевский, Н. И. Греч) [22]
22 апреля 1828 года. Царь утверждает новый цензурный устав, значительно более либеральный, чем прежний. На другой день Шишков уходит в отставку.
Итак, в течение двух без малого лет произошел переход от крайне жесткой формы контроля над печатью к более гибкому, либеральному уставу 1828 года; согласно заключению Государственного совета отныне цензуре
"не представляется уже в обязанность давать какое-либо направление словесности и общему мнению; она долженствует только запрещать издание или продажу тех произведений <...>, кои вредны в отношении к вере, престолу, добрым .нравам и личной чести граждан. Она представляется как бы таможней, которая не производит сама добротных товаров и не мешается в предприятия фабрикантов, но строго наблюдает, чтобы не были ввозимы товары запрещенные" [23].Позднейший николаевский цензурный зажим шел уже в рамках устава 1828 года, а также - ряда инструкций и дополнений к нему. Но это уже события 1830-1850-х годов. В конце же 1820-х столь редкостное явление, как замена одного коренного установления другим в течение очень краткого времени, имело сильное влияние на "состояние умов".М. И. Гиллельсон безусловно прав, отмечая, что "на первых порах отмена цензурного устава 1826 года возбудила надежды на торжество более либеральной литературной политики. Надо думать, что и Пушкин не избежал подобных иллюзий <...> Борьба вокруг цензурного устава в какой-то мере отразилась на творческих замыслах Пушкина" [24].
Таковы были в самом общем виде противоречивые российские политические обстоятельства конца 1820-х годов. Кроме ряда демагогических деклараций и приемов высшей власти, направленных к усилению авторитета, популярности и страха в народе, - кроме обмана, нужно отметить довольно значительные колебания правительства в выборе курса. История цензурного устава - пример особенно наглядный, но подобные же качания наблюдались и в крестьянском вопросе, и в отношении гражданских прав, и даже в области террора и репрессий.
Ничто не может ярче продемонстрировать скрытые пружины тогдашней политики, нежели судьба наиболее серьезной из предполагавшихся реформ - крестьянской.
Казалось бы, царское одобрение записки Сперанского - решающий аргумент для Комитета 6 декабря. Однако высшие сановники, связанные сотнями нитей с правящим дворянским классом-сословием, находят способы замедления и противодействия даже отнюдь не коренным, частным мерам ограничения крепостничества. Они мастерски топят проект, которым занимается сам царь!
На 46-м заседании Комитета (31 августа 1827 г.) по поводу записки Сперанского было записано в "журнале":
"Комитет, отдавая полную справедливость достоинству сего труда, но находя, что в деле, столь важном, надлежит действовать с величайшей осторожностью и предусмотрительностью, положил, что записка тайного советника Сперанского долженствует еще быть внимательно и подробно рассмотрена каждым из членов в особенности, а потом снова внесена в комитет для общего рассуждения" [25].28 сентября 1826 года на 52-м заседании (а позже - еще и еще раз) предлагалось при любом "послаблении" крепостным"для предупреждения лживых и неосновательных догадок о будущих отношениях крестьян и помещиков дать чувствовать, сколь священно и неотъемлемо пред правительством и законом право сих последних на собственность владеемой ими земли; и о сем сказать с некоторой осторожностью, положительно, но кратко и почти мимоходом как о праве, которое не может быть подвержено сомнению; при этом рекомендательно прибавить несколько слов и о крепостном праве помещиков на крестьян" [26].Меж тем Комитет 6 декабря придумал план, который и был через Кочубея передан Николаю I [27].Это ярчайший пример сопротивления со стороны могучего дворянского бюрократического аппарата, казалось бы, ничем не ограниченному самодержцу. Все соображения Николая как будто приняты (иначе нельзя - царю не возражают).
В "Записке" Кочубея говорится об "унизительном, противоестественном торге людьми", с сожалением и даже презрением упоминаются "необразованные, закоснелые в грубых привычках" крепостники. Однако от согласия с монархом Комитет незаметно переходит к запугиванию: напоминает, что "класс закоснелых - к сожалению, еще многочисленный": они любую меру в пользу крестьян сочтут "стеснением", и хотя это "без сомнения" не должно остановить "мудрое и твердое правительство", но, с другой стороны, возможны "ропот, волнение умов, боязнь": речь идет, понятно, о сопротивлении правительству справа, со стороны реакционного дворянства; с другой стороны, крепостники не раз заявляли, что и крестьяне начнут волноваться, узнав о малейших свободах; наконец, дворянство и так взбудоражено ссылкою сотни декабристов, хотя и выступавших против своего сословия, но все же - родственников, друзей...
Царя пугают, но в то же время - Кочубей отнюдь не ярый крепостник: он реальный политик, учитывающий злобу, потенциальное сопротивление помещиков. Поэтому предлагаются меры, которые бы резко ослабили впечатление от нового закона: нужно растворить его в обширном комплексе других законопроектов, в основном - благоприятных для дворянства; получив ряд новых прав и льгот (дворянские пансионы, пенсии, существенные препятствия разночинцам в получении дворянства) -получив все это, "благородное сословие", по мысли Комитета, легче "проглотит" и закон о непродаже крестьян без земли [28].
И Николай I отступил. Согласился на подготовку большого, многосложного "закона о состояниях"; немедленные меры в пользу крепостных были таким образом отложены на длительный срок.
Сперанский хорошо знал предысторию крестьянского вопроса и потому писал, что ограничение крепостного права было и прежде, при Александре I, "многократно помышляемо", но "мера сия по разным уважениям всегда была отлагаема" [29]
"Разные уважения" - выразительная формула: это для власти прежде всего опасность народного бунта, революции, но также и сопротивление дворянства, бюрократии. В 1827 году угроза слева была, конечно, ослаблена, но постоянно держала власть в напряжении. 53 из 65 крестьянских волнений, зафиксированных в 1826 году, приходилось на вторую половину года, после коронационных манифестов. Правительство было сильно напугано повсеместным крестьянским "комментарием" к событиям, "начали дворян вешать и ссылать на каторгу, жаль, что всех не перевешали" [30]. Итак, в 1827-м "аппарат", реакционное дворянство добилось отсрочки, проволочки, взяло верх над скромными реформаторскими планами высшей власти; в дальнейшем главная оппозиция новым мерам была со стороны Государственного совета [31]. Кочубей утверждал, что новый закон будет готов к 6 декабря, "дню тезоименитства его императорского величества" [32] на самом же деле целых три года, с 1827-го по 1830-й, Комитет 6 декабря подготавливал "закон о состояниях", пока, наконец, текст его не был одобрен Государственным советом.
Трехлетняя задержка! Но вот закон готов; не хватает царской подписи. Пушкин, о многом осведомленный, 16 марта 1830 года писал Вяземскому: "...правительство действует или намерено действовать в смысле европейского просвещения. Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных - вот великие предметы" (XIV, 69).
Однако и в 1830 году Николай медлит, не подписывает; здесь не подходит традиционное объяснение- страх самодержавия перед европейскими революциями: ведь все это было до получения известия об июльской революции 1830 года в Париже, за несколько месяцев до восстания в Польше. "Корень зла" - в противодействии со стороны бюрократии, дворянства.
Не решившись утвердить важный акт, Николай I летом 1830 года посылает его на "апробацию" старшему брату Константину, в Варшаву. Надо думать, и здесь действовали тайные силы, могучие механизмы давления.
Константин отозвался быстро и определенно. 15/27 июля 1830 года в особой записке он решительно не советовал утверждать новый закон. Он полагал, что лучше было бы отдать его "на суд времени".
Мысль великого князя была формально прямо противоположной тому, что советовал в 1827 году Кочубей. Константину не понравилось, что сразу будет издан закон, касающийся многих отраслей. Иначе говоря - не нужно смешивать крестьянский вопрос с другими; Николай I,который и сам в 1827-м предлагал побыстрее запретить продажу крепостных без земли, отвечал брату: "Мысль сия была и моя; но причины, по коим я согласился на предположение вместе издать все, столь уважительны, что я должен был уступить общему мнению" [33]
Снова -"разные уважения", "столь уважительны"... Впрочем, отвергая общий закон, Константин отнюдь не поощрял брата и к изданию отдельного указа о непродаже дворовых. Вообще старший брат сообщает младшему свою
"непреодолимую мысль, что касательно существенных перемен, лучше казалось бы отдать их еще на суд времени, по крайней мере по главнейшим предметам. Правда, что наш Великий учредитель чинов <Петр I> не ждал своего времени и предупреждал оное; но ему не пременять, ему назначено было творить и созидать" [34].Сравнение николаевского царствования с петровским крайне любопытно - и прямо противоположно пушкинскому призыву к Николаю - "во всем будь пращуру подобен..."Великий князь не упускал случая задеть самолюбие брата-императора.
Высказав некоторые общие идеи, Константин (вероятно, с помощью опытных экспертов) основательно разобрал "крестьянский закон", пугая Николая возможными последствиями. Он писал, что любое ограничение продажи крестьян и дворовых без земли или запрет переводить крестьян в дворовые "стесняет власть и права помещиков <...> Такое понятие о действиях нового положения не может иметь других последствий, как ропот и неудовольствие"; великий князь полагал, что запрет ударит более всего по самым бедным помещикам (которые-де и так многим недовольны, ожесточены); сверх того приводятся аргументы (довольно парадоксальные, но не лишенные определенного резона!), что крестьянам от нового положения, может быть, и хуже станет. "Цель закона, - резюмировал Константин, - заключается в уничтожении существующего в России рабства, а причины оного не содержатся в употреблении помещиком своих крестьян в личные прислуги" [35].
Иначе говоря, незачем делать отдельные послабления при сохранении крепостничества в целом: или все-или ничего... В условиях 1830 года Константин, явно выступая в унисон с многочисленным дворянством, уверенно советует не делать ничего.
Так могучий, придворный, бюрократический механизм, то предлагая издать общий закон (в 1827-м), то оспаривая его в пользу частного улучшения (1830), а затем и это опровергая, - замедлил, отложил в долгий ящик, утопил весьма серьезный проект Сперанского, имевший, впрочем, дальний прицел на общую "эмансипацию" крепостных.
Не возражая, верноподданно кланяясь, бюрократия добивалась своего.
Царь испугался, отступил. И как раз после этого, в 1830-1831 годах - новый тур европейских революций, польское восстание: все это для крепостнической оппозиции подарки, усиливающие эффект запугивания...
Отдельные элементы предполагавшегося большого "закона о состояниях" были, как известно, приняты в начале 1830-х годов (почетное гражданство, права дворянства и другие). Однако "по дороге" был потерян проект, чуть-чуть смягчавший крепостничество!
Надежды Пушкина, и, конечно, не одного его, на великие перемены не сбывались...
Следующая серьезная попытка - снова приняться за крестьянский вопрос - была предпринята лишь в середине 1830-х годов (всего, как известно, в течение николаевского царствования сменилось одиннадцать секретных комитетов по крестьянскому вопросу) [36] Царь довольно отчетливо понимал причины неудачи "крестьянских проектов" в Комитете 6 декабря. В начале 1834 года он обратился к своему любимцу П. Д. Киселеву со следующими словами насчет "преобразования крепостного права":
"Я говорил со многими из моих сотрудников и ни в одном не нашел прямого сочувствия; даже в семействе моем некоторые были совершенно противны; несмотря на то, я учредил комитет из семи членов для рассмотрения постановлений о крестьянском деле. Я нашел противодействие <...> Помогай мне в деле, которое я почитаю должным передать сыну с возможным облегчением при исполнении, <...> и осуществлению мысли, которая меня постоянно занимает, но которую без доброго пособия исполнить не могу" [37]ИЛЛЮЗИИВ этом мире явных и потаенных бурь, противоречий, надежд, разочарований и слухов прошли последние десятилетия николаевского царствования. Но мы толкуем о первых годах. О Пушкине. Мы должны ясно представлять, что Николай I,беседующий с поэтом 8 сентября 1826-го и выставляющий вопросительные знаки на записке "О народном воспитании" - это царь, только что подписавший "чугунный" цензурный устав, но уже готовый уступить; это правитель, еще задумывающий улучшить чиновничество и суды; готовящий проект сначала некоторого обуздания, а в дальнейшем - ограничения крепостного права.
Разумеется, даже в самые "либеральные" свои минуты Николай сильно не совпадает с Пушкиным. Поэт верит в преобразующую роль просвещения; царь тоже хотел бы кое-что преобразовать, но просвещения побаивается, так как даже само это слово несколько отдает декабризмом.
Пушкин призывает царя "дерзать" - царь находит в этом дерзость.
Пушкин "глядит вперед без боязни" - царь "с боязнью".
При всем при этом Николай I в 1826-м еще не представляет и малой доли тех трудностей, тех "уважительных причин", "разных уважений", которые остановят, сведут на нет даже самые умеренные планы реформ.
Понадобятся потрясения Крымской войны, угроза новой "пугачевщины", чтобы уже в следующем царствовании власть все же пошла на освобождение крестьян.
В 1820-1840-х дворянство, высшая бюрократия были уверены: все еще "не так страшно", чтобы идти на большие уступки...
Исследователи не раз уже отмечали, как опасно судить о начале николаевского режима по всему царствованию, в частности, по его последним годам.
В. В. Пугачев справедливо писал, что
"многие русские прогрессивные деятели поверили в серьезность реформаторских намерений нового царя. В это поверили даже некоторые декабристы, заключенные в Петропавловскую крепость <...> Следует отметить, что в николаевской политике было два аспекта: реальная политика и проекты. Эти линии отнюдь не совпадали. И если для потомков очевиднее были реальные результаты, то для современников гораздо важнее казались проекты. Именно они н порождали иллюзии о реформ аторстве Николая I,создавали представление о нем как новом Петре Великом. Именно они оказывали наибольшее влияние на общественную мысль 30-х годов - в том числе н на Пушкина" [38].Стремясь резче, определеннее разоблачить Николая, историки и литературоведы, сами того не замечая, подчас наделяют его чертами столь яркой личности, какими он не обладал. Не станем отрицать известные актерские данные Николая, умения при случае надевать разные маски; в зависимости от характера собеседника - угрожать, подкупать, льстить... Некоторые пушкинские иллюзии в отношении царя действительно объясняются доверчивостью - особенностями благородной души поэта, который ведь сам написал (через год после возвращения из ссылки): "Тонкость редко соединяется с гением, обыкновенно простодушным, и с великим характером, всегда откровенным" (XI, 55-56).Почти век спустя пушкинист напишет, что во время беседы в Чудовом дворце "умный покорил мудрого. Младенчески-божественная мудрость гениального певца, человека вдохновения, уступила осторожной тонкости" [39].
Подобные объяснения - легки, соблазнительны, к тому же и не лишены смысла. Пушкин (это видно по некоторым его высказываниям) вообще часто наделял собеседника своими качествами (как Моцарт, который напоминает Сальери о Бомарше: "Ведь он же гений, как ты да я...").
Все это надо учитывать, но всего этого недостаточно чтобы объяснить всю психологическую противоречивость аудиенции 8 сентября, царского "прощения", последующих отношений.
Ю. Струтыньский, при всем его многословии и приписывании Пушкину собственных оборотов речи, все же как-то пытался воссоздать сложнейшее состояние поэта 8 сентября; и, если мы даже не совсем поверим мемуаристу, будто он "сам слышал" все это от Пушкина, то по крайней мере оценим его собственную гипотезу: Пушкин (согласно рассказу польского писателя) говорил о царе:
"Не купил он меня ни золотом, ни лестными обещаниями, потому что знал, что я непродажен и придворных милостей не ищу; не ослепил он меня и блеском царского ореола, потому что в высоких сферах вдохновения, куда достигает мой дух, я привык созерцать сияния гораздо более яркие, не мог он угрозами заставить меня отречься от моих убеждений, ибо кроме совести и бога я не боюсь никого, не задрожу ни перед кем. Я таков, каким был, каким в глубине естества моего останусь до конца дней: я люблю свою землю, люблю свободу и славу отечества, чту правду и стремлюсь к ней в меру душевных и сердечных сил" [40].Действительно, Пушкина, великого сердцеведа, можно было обмануть, наверное, только реальными идеями, которые поэт легко отличал от позы. Царь, говоря о будущем России, о реформах, которые он намерен осуществить, предлагая поэту участвовать в общем деле (а для того - "я буду твоим цензором"), - говоря все это, Николай, мы теперь можем уверенно утверждать, был в немалой степени "сам обманываться рад".Прогрессивный историк народнического направления В. И. Семевский, которого невозможно заподозрить в симпатиях к Николаю I,находил, что царь "искренне желал подготовить падение крепостного права в России, но, во-первых, встретил сильное противодействие со стороны своих ближайших сотрудников, а во-вторых, и сам был готов довольствоваться весьма маловажными мерами, из которых многие оставались без всякого результата" [41].
Опасно преувеличить мотив "искренности" - тогда царь может вдруг явиться слишком уж "либеральным"; но, отвергая факт собственных иллюзий Николая I, можно нарушить принцип историзма, судить о 1820-х годах сквозь призму 1840-1850-х и более поздних лет, переоценить талант царя-лицедея и не понять Пушкина-сердцеведа.
Переходы же от милостивого "8 сентября" к раздраженному чтению записки "О народном воспитании", а затем снова "к милости" ("то дождь, то солнце") - все это вряд ли следует объяснять одним двуличием верховной власти (хотя, повторяем, элементы лжи, при сем, конечно, постоянно присутствуют).
Царский обман все бы объяснял, если курс, политика были бы совершенно определенными; на самом же деле, мы видим, в 1826-1830-м еще очень многое оставалось неясным. Невозможно говорить о единой четкой политической линии Николая I в первые годы его правления. Множество существенных фактов говорит о колебаниях нового правительства между репрессиями, жестким курсом и попытками реформ.
Двойственность, качание политического курса Николая I были исходной причиной двойственного отношения к Пушкину (и, разумеется, не только к нему). Царь не раз сознательно применяет то меры поощрения, то "головомойку"; но надо постоянно иметь в виду неуверенность в выборе окончательного курса - без этого многое не понятно во взаимоотношениях поэта с "высокими опекунами".
Позже, когда правительственный курс станет более определенным (хотя двойственность, колебания полностью никогда не исчезнут, о чем несколько подробнее - в следующих главах книги), - позже некоторые суждения и оценки 1826-1827 годов покажутся "далекой стариной", требующей нового осмысления и пересмотра. Любопытно, что Е. П. Ковалевский, биограф Д. Н. Блудова, сопоставляя много лет спустя начало и конец николаевского правления, стремился оправдать своего героя и других сравнительно либеральных министров Николая I ссылкой на Пушкина (в окончательный текст книги Ковалевского приводимые далее строки не вошли): [42]
"Всякий, кто хотя немного был знаком с Пушкиным, знает, что, когда он хвалил царя, то уж точно «хвалу свободную слагал»; всякий, кто вспомнит двадцатые годы столетия, скажет, что точно добро и честно и деятельно Николай Павлович начал свое правление. Все это умолчано или забыто, благодаря тем мерам строгости и особенно произвола, до которых довели, с одной стороны, беспрестанные мятежи и революции в Европе, с другой, благонамеренные и злонамеренные трусы и посредственные умы, окружавшие его и удалившие многих, в которых он сначала имел наиболее сочувствия. Один из них (сохранивший, впрочем, прежние отношения к государю), выходя из Сената после прений о цензуре в 1849 году, сказал графу Блудову: «Посмотрите на этих людей, как они используют революции! Говорят, будто их делают для них и их выгоды»".Затем следует отрывок, зачеркнутый в рукописи его автором или редактором:"Графа Блудова Николай Павлович всегда искренне уважал и употреблял с охотой и доверием, но в личном к нему чувстве он охладевал, по мере того как уклонялся от прежнего направления, и только в последний год или два опять воротился к прежним отношениям и откровенно с сочувствием стал к нему обращаться вне формальных отношений по его службе. Но уже было поздно, вся приверженность, вся любовь к царю лично и к .нему как к представителю России людей таких, как был граф Блудов, не могли изменить в несколько месяцев работу многих лет, тех мер, в которых так грустно являлась темная картина, описанная поэтом, когда он говорит:
. . . . . . . . . . . . . .
Он скажет: просвещенья плод -
Разврат и некий дух мятежный.Но этой печальной стороны ничто не предвещало в первые светлые годы царствования, и историческая истина требует, чтобы не смешивали вместе двух периодов, столь различных".Разумеется, мы вовсе не собираемся принять концепцию двух периодов в той форме, как ее предложил Ковалевский. Так же, как его упрощенную схему внутренней политики конца 1820-х годов и отношений Пушкина с Николаем (при этом цитируется пушкинское стихотворение "Друзьям"). В то же время записи Ковалевского об усилении произвола, трусости, о боязни революций, - записи, сделанные явно со слов важного государственного человека, министра Блудова, представляют определенную ценность. Тут, кстати, уместно вспомнить, что именно Блудову царь сообщил о беседе с "умнейшим человеком", Пушкиным; при всем огромном различии человеческих, общественных черт поэта и министра - фавор сравнительно либерального Блудова неслучайно совпал с "потеплением" к Пушкину. И, наоборот, - если уж столь верный слуга престола, как Блудов, почувствовал позже охлаждение царя, то что говорить о людях, далеко не столь близких, не столь приятных Николаю. Это неплохо видно по тому, как задним числом менялись царские впечатления и рассказы о первой встрече с поэтом.ПОСМЕРТНЫЙ ВЫГОВОР
Теперь, когда мы проанализировали основные воспоминания и рассказы о той аудиенции, когда сопоставили с устной беседой-письменный диалог, записку "О народном воспитании" и ряд событий 1826-1828 годов, - теперь настало время обратиться к двум мемуарным свидетельствам, которые пока что в нашем рассказе упоминались лишь мельком.
Речь идет о двух позднейших записях, восходящих к царю и его кругу.
Напомним, что царь сначала поощрял довольно идиллическую версию встречи ("я буду твоим цензором", "Теперь ты... мой Пушкин", "Я... говорил с умнейшим человеком в России"). Никаких холодных, отрицательных нюансов современники, кажется, не слышат, не знают. Чуть позже, когда Пушкин передает друзьям, что ему "вымыли голову", - все равно впечатление от первой беседы остается неизменным: постоянно даже возникает контраст между "теплотой" кремлевской аудиенции и последующим неудовольствием, холодом.
Однако пройдут годы, и осведомленный чиновник III Отделения М. М. Попов сосредоточит свое внимание на подробности, которая прежде не казалась важной, почти не упоминалась в откликах современников; Попов запишет, что Пушкин,
"ободренный снисходительностью государя, делался более и более свободен в разговоре; наконец, дошло до того, что он, незаметно для себя самого, приперся к столу, который был позади его, н почти сел на этот стол. Государь быстро отвернулся от Пушкина и потом говорил: «С поэтом нельзя быть милостивым»" [43].В 1826 году Попов был слишком незначительным лицом, слишком молод, чтобы получить сведения из первых и даже вторых рук; апогей его карьеры относится к 1840-1850-м годам [44]. В ту пору он был уже лицом, приближенным к Бенкендорфу н другим столпам высшей политики (впрочем, поддерживая старое знакомство и с Белинским). От кого бы непосредственно Попов ни слышал то, что записал, его версия, конечно, исходит не от Пушкина, а от Николая и движется "по служебной линии", через III Отделение.В рассказе Попова обратим внимание на любопытные слова о государе, который "потом говорил", что "с поэтом нельзя быть милостивым". Потом - это позднейший, более неблагоприятный взгляд царя, уже укрепившегося, куда более уверенного в жестком курсе и, кажется, забывшего свои же эффектные, "добродушные" формулы, произнесенные в беседе с Пушкиным в сентябре 1826 года.
Ясно, что поначалу царь не вспоминал, "забыл" нарушение Пушкиным этикета; однако позже, потом, почему-то к этому возвращается и, задним числом, все больше раздражается...
Подобную же эволюцию царских воспоминаний мы находим в известной записи М. А. Корфа; отрывки из нее уже цитировались выше, однако некоторые очень важные особенности рассказа выявляются только при полном его воспроизведении, с учетом "соседствующих" строк, а также - исторического контекста. Очень полезным оказалось при этом обращение к автографу Корфа, сохранившемуся в рукописном собрании библиотеки Зимнего дворца [45]
Публикации текста Корфа в "Русской старине" не сопровождаются указаниями точной даты, когда царь вспомнил о встрече с Пушкиным. Меж тем это важно: 4 апреля 1848 года М. А. Корф занес в дневник рассказ об очень существенных для него событиях, случившихся двумя днями раньше, 2 апреля.
В тот день Корф получил "золотую табакерку с бриллиантом и портретом государя" за подготовку труда "Восшествие на престол императора Николая I" [46], а также-был назначен членом особого комитета (так называемого "Бутурлинского" или Комитета 2 апреля), созданного для усиления, ужесточения цензуры. То было одно из самых реакционных цензурных учреждений николаевского царствования; Корф тайно посетовал в дневнике, "что не хочет быть доносчиком и останавливать умственное в отечестве своем развитие", однако принял назначение, характер которого ясно определил сам царь, сказавший в тот день председателю Комитета Д. П. Бутурлину: "Мне даже и совестно было обременить тебя с Корфом этим делом, но вы все видите в этом знак безграничной моей доверенности <...> Вы будете - Я, то есть как мне самому некогда читать всех произведений нашей литературы, то вы это станете делать за меня и потом доносить мне о ваших замечаниях, а потом уже мое дело будет расправляться с виновными" [47]
Награда и новое назначение Корфа имели ближайшим следствием приглашение на царский обед, где речь зашла о Пушкине; описание обеда Корф включил в ту же дневниковую запись 4 апреля 1848 года [48]:
"Награда моя не ограничилась одною табакеркою. В тот же день, то есть 2 апреля, я был приглашен к столу государя. Обедали (в золотой гостиной императрицы), из посторонних только граф Орлов, Вронченко [49] (пятница-его докладной день) и я. Сверх того, сидели за столом государь с императрицею, невеста с женихом [50] и оба младшие великие князья. Перед обедом государь благодарил меня в коротких словах. После обеда перешли в кабинет императрицы, но уже не садились: государь стоял у камина, более с Орловым, но вводя иногда в разговор и нас, с которыми беседовали между тем императрица и великий князь Константин Николаевич. Разговор за обедом был, разумеется, наиболее о политических делах, но переходил и к другим предметам. Государь неоднократно обращался ко мне, расспрашивал о моих летних планах, говорил о прежнем и нынешнем Лицее, объяснял, что ему самому с великим князем Михаилом Павловичем предназначено было вступить в Лицей и что только Наполеон был причиною неисполнения этого проекта. Особенно интересны были рассказы о Пушкине, обращенные тоже ко м'не как к прежнему его товарищу".Далее следовал царский рассказ, представленный в дневнике несколько иначе, чем в последующих публикациях:"Я впервые увидел Пушкина, когда после коронации его привезли ко мне в Москву из его заключения совсем больного и в ранах (от известной болезни).Корф вслед за тем поясняет, что "разговор шел то по-русски, то по-французски" [54] и что вообще, "несмотря на живость разговора, государь во весь обед казался пасмурным, даже мрачным, и я нахожу, что он очень переменился и постарел" [55] О причинах "мрачности" Николая можно легко догадаться.- Что бы вы сделали, если б 14 декабря были в Петербурге? - спросил я его между прочим.
- Был бы в рядах мятежников, - отвечал он.
- Когда потом я его спрашивал, переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю [51], он очень долго колебался и только после длинного молчания протянул мне руку с обещанием - сделаться другим. И что же? Вслед за тем он, без моего позволения и ведома, уехал на Кавказ! К счастью, там было кому за ним наблюдать: Паскевич не любит шутить.
Под конец его жизни, встречаясь часто с его женою, которую я искренне любил и теперь люблю, как очень добрую женщину, раз как-то разговорился с нею о коммеражах [52], которым ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть сколько можно осторожней и беречь свою репутацию, сколько для самой себя, столько и для счастия мужа, при известной его ревности [53]. Она, видно, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы жене.
- Разве ты и мог ожидать от меня другого? - спросил я его.
- Не только мог, государь, - но, признаюсь, откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женою.
- Через три дня потом был его последний дуэль".
Царь и придворные толкуют о Лицее, Пушкине, посреди крайне тревожных известий о европейских революциях 1848 года; восстания уже начались в Италии, Франции, Австрии, Пруссии: царю приходится размышлять о возможных бунтах в России. (Во время обеда 2 апреля между прочим обсуждалось какое-то "английское письмо" к Николаю с просьбой - жестче обходиться с толпою "в случае беспорядков" [56]). В стране принимаются жесточайшие меры против просвещения (возможно, разговор о Лицее как раз и возник в связи с обсуждением состояния учебных заведений).
Таким образом, у царя было много оснований для дурного настроения; и тем не менее - поражает неприязнь, злость, пожалуй, даже отвращение, с которым он говорит о Пушкине с его лицейским одноклассником; впрочем, Корф, как это видно по его воспоминаниям, смотрел на Пушкина примерно так же, как царь.
Итак, 2 апреля 1848 года царь более чем предвзят; он делает Пушкину, так сказать, посмертный выговор, трактует в самом дурном смысле (не имея для того никаких оснований, кроме гнусных слухов) даже внешний, физический облик доставленного к нему поэта; можно почти ручаться, что (как и в рассказе М. М. Попова) все это было "замечено" и вдруг поставлено Пушкину в укор не сразу, а много времени спустя; легко уловить вероятную связь между первыми строками царского рассказа Корфу и темой Натальи Николаевны: смысл царского рассуждения, по-видимому, в том, что вот Пушкин, столь "нечистый", еще осмеливался потом быть ревнивцем и подозревать самого Николая!
Как видим, взгляд на Пушкина, входящего в царский кабинет, здесь уже дается сквозь призму последующих событий, сквозь дуэльную историю 1836-1837 годов.
Если отвлечься от частностей, то общая тональность Корфовой записи - что Пушкину нельзя было верить, что он царя обманул. Даже прямодушное признание, что он был бы 14 декабря на площади, здесь ставится поэту в обвинение; ведь сразу за этой сценой следует царское, - "и что же!" - а затем явно раздутый, неблагожелательно искаженный эпизод с поездкой поэта на Кавказ. Ответ насчет 14 декабря задним числом кажется особенно дерзким и потому, что он сближен в этом рассказе с "непочтительной", смелой отповедью императору незадолго до последней дуэли поэта: "...признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал..."
Между непосредственной реакцией современников на "прощение" Пушкина и записью Корфа прошла целая эпоха. В 1848-м Пушкина давно нет, Николаю царствовать еще семь лет. Царь ожесточен начинающимся новым туром европейских революций, исполнен губительной самоуверенности как во внутренней, так и во внешней политике, отказывается от последней попытки (1846-1847 гг.) продвинуть вперед крестьянское дело.
Более того, практика царствования показала, что, воздерживаясь от преобразований, Николай I может расширять свои самодержавные прерогативы, не опасаясь того дворянского сопротивления, которое ясно ощущалось, как только речь заходила о реформах.
Подводя самый отрицательный итог своим отношениям с Пушкиным, царь, сам того не замечая, в известной степени отрицал и собственное прошлое, некоторые идеи первых лет своего царствования.
Несколько поколений прогрессивных российских мыслителей, ученых находили, что поэт был царем обманут.
Литература
Список условных сокращений1. Очень характерный пример подобного истолкования - брошюра Е. В. Петухова "Об отношениях императора Николая I и А. С. Пушкина". Юрьев, 1897.
2. Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти томах, т. VII, с. 206.
3. Огарев Н. П. Избр. М., Художественная литература, 1977, с. 26.
4. Щеголев П. E. Из жизни и творчества Пушкина, с. 70.
5. Вацуро В. Э. Пушкин в сознании современников. - Пушкин в воспоминаниях, т. 1, с. 17.
6. Пушкин. Исследования и материалы, т. IV, с. 420.
7. См.: Полиевктов М. Николай I. Биография и обзор царствования, с. 88.
8. РИО, т. 74. СПб., 1891, с. XVI.
10. Девятнадцатый век, кн. 2, с. 163.
14. Она восстанавливается главным образом по содержательной работе М. И. Гиллельсона "Литературная политика царизма после 14 декабря 1825 года". - См.: Пушкин. Исследования и материалы, т. VIII, с. 195-218.
17. ЦГИА, ф. 1409, оп. 2, № 640.
18. PC, 1900, № 9, с. 582-585.
19. ЦГИА, ф. 1409, оп. 2, № 4848, л. 5 об-6.
20. Гиллельсон М. И. Литературная политика царизма.. Пушкин. Исследования и материалы, т. VIII, с. 204-207.
23. Скабичевский А. М. Очерки истории русской цензуры, СПб., 1892, с. 96 (2-я часть).
24. Там же, с. 218; см. также: Гиллельсон М. И. От арзамасского братства к пушкинскому кругу писателей. Л., Наука, 1977, с. 41-42.
28. См.: Рахматуллин М. А. Подъем крестьянского движения и реакция самодержавия после восстания декабристов. - В кн.: Из истории экономической и общественной жизни России. Сб. статей к 90-летию академика Н. М. Дружинина. М., Наука, 1976.
29. Девятнадцатый век, кн. 2, с. 161.
30. Декабристы. Неизданные материалы и статьи под ред. Б. Л. Модзалевского, Ю. Г. Оксмана. М., 1925, с. 40. См. также: Рахматуллин М. А. Крепостное крестьянство России и движение декабристов. - История СССР, 1977, № 4.
31. Автор признателен А. Н. Долгих за ценные указания по этой теме.
33. Девятнадцатый век, кн. 2, с. 177 (полностью записка Константина в РИО, т. 90).
36. См.: Семевский В. И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века, т. II. СПб., 1888, гл. I и II.
38. Пугачев В. В. К эволюции политических взглядов А. С. Пушкина..., с. 670, 672.
39. Лернер Н. О. Комментарии в изд.: Пушкин А. С. Соч. под ред. С. А. Венгерова, т. III. СПб., Изд-во Брокгауз-Ефрон, 1909, с. 337.
40. Пугачев В. В. К эволюции политических взглядов А.С. Пушкина..., с. 681.
41. Семевский В. И. Крестьянский вопрос в России..., т. II, с. 21.
42. См.: Ковалевский Е. П. Граф Блудов и его время. СПб., 1866; ЦГАДА, ф. 1274 (Паниных и Блудовых), оп. 1, № 730, л. 8-26.
44. См.: Русский биографический словарь. Плавильщиков - Примо. СПб., 1905, с. 553.
45. ЦГАОР, ф. 728, № 1817/Х1, 1848 г.
46. В конце 1848 г. апологетический труд Корфа был отпечатай в количестве 25 экземпляров для императорской фамилии; в 1854 г. последовало второе секретное издание, в 1857 г. - третье, "для публики" - см.: Эйдельмаи Н. Я. Герцен против самодержавия. М., Мысль, 1984, с. 23-48.
47. ЦГАОР, ф. 728, № 1817/Х1, л. 172 об-173. Частично опубликовано: PC, 1900, № 3, с. 573.
48. Там же, л. 174-174 об. Корф вел дневниковые записи на больших двойных листах, которые позже сшивались в тетради: дневник 1848 г. представляет рукопись в 424 страницы (не считая разнообразных приложений к ней). Позже Корф переработал свои дневники в "Записки", причем некоторые фрагменты переделывались неоднократно. Отсюда, между прочим, определенные различия между двумя редакциями "Записок", посвященными царскому рассказу о Пушкине и составленными в начале 1850-х гг. (см.: Майков Л. Н. Пушкин в изображении М. А. Корфа. - PC, 1899, № 8, с. 298-311, а также PC, 1900, № 3, с. 574). В то же время обе редакции воспоминаний отличаются от впервые публикуемой дневниковой записи.
50. Второй сын Николая I, великий князь Константин Николаевич и Александра Иосифовна, дочь герцога Саксен-Альтенбургского.
51. Далее в опубликованном тексте записок Корфа (1900 г.) есть фраза, отсутствующая и в автографе, и в публикации 1899 г.: "Он наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14 декабря".
53. В печатных текстах PC - "ревнивости"; однако в дневнике ясно написано "ревности".
54. В начале записи Корфа царь обращается к Пушкину на "вы", в конце же - на "ты". (Так же - в рассказе Лорера об аудиенции 8 сентября). Возможно, противоречие объясняется "двуязычностью" царского монолога, где русское "ты" может быть эквивалентно французскому "vous".
 |
Оглавление
Страница Эйдельмана |
 |
