 |
Н. Эйдельман ПУШКИН
ЧАСТЬ 1. ВОЗВРАЩЕНИЕ
|
|
Н. Эйдельман ПУШКИН
ЧАСТЬ 1. ВОЗВРАЩЕНИЕ
|
Глава III
"СНОВА ТУЧИ..."
Рок завистливый...
Противоречие между внешне благоприятной беседой 8 сентября и неблагоприятной реакцией царя на текст, близкий к той беседе: чтобы точнее разобраться во всем этом, необходимо обозрение некоторых событий, последовавших за окончанием записки "О народном воспитании".
ДЕКАБРЬ 1826-ГО
Отправив царю "Бориса Годунова" и "Записку", Пушкин первую половину месяца еще отлеживается в псковской гостинице. По-видимому, здесь он получает сообщение Бенкендорфа (от 9 декабря), что "Борис Годунов" передан царю; последняя же фраза письма была ответом на вежливые пушкинские сомнения, следует ли "человека государственного" беспокоить "ничтожными литературными занятиями" (XIII, 308).
Шеф жандармов не менее вежливо просил Пушкина "сообщать мне <...> все и мелкие труды блистательного вашего пера" (XIII, 312).
Теперь Пушкин яснее понимал свое положение и степень высочайшего контроля.
Меж тем пометой "13 декабря, Псков" сопровождается самое раннее из нам известных потаенных пушкинских стихотворений, обращенных к декабристам, - "Мой первый друг, мой друг бесценный..."
Послание Пущину, где теплые высокие слова были отданы "государственному преступнику", осужденному по высшему, 1-му разряду, где автор желал "озарить заточенье" друга, - как видим, хронологически соседствует с документом, где о декабристах говорится как о "молодых людях", вовлеченных в "преступные заблуждения".
И в дальнейшем, в течение нескольких лет, сочинения, сочувственные к узникам, безусловно, нелегальные, вольные, перемежаются текстами внешне лояльными, комплиментарными в адрес высшей власти. Автору книги уже приходилось высказываться о том, что сам поэт с его широчайшим взглядом на сцепление вещей и обстоятельств не видел тут никакого противоречия; что оба полюса -"сила вещей" правительства и "дум высокое стремленье" осужденных - составляли сложнейшее диалектическое единство в системе его поэтического и нравственного мышления, "дум высоких вдохновенья" [1].
Разумеется, сохранение этого единства нелегко давалось самому поэту; понимание его позиции было труднейшей задачей для старых друзей-декабристов - и совершенно невозможной для подозрительной власти.
Отношения с престолом, как будто столь улучшившиеся в сентябре 1826-го, в декабре явно продолжают осложняться. Возвратившись в середине месяца в Москву, Пушкин получил крайне огорчительное для него письмо Бенкендорфа от 14 декабря с замечаниями Николая I, делавшими невозможной публикацию "Бориса Годунова".
Пушкин не мог знать, разве - догадывался, что царский ответ опирался на подробную рецензию некоего "верного человека". В спорах - кто был анонимный рецензент - мы присоединяемся к мнению Б. П. Городецкого, назвавшего Н. И. Греча [2].
Правда, участие Булгарина отвергалось на том основании, будто журналист в конце 1826 года еще не окончательно "сомкнулся" с III Отделением: меж тем представленная только что "погодинская история" свидетельствует как раз об активном сотрудничестве Булгарина с Бенкендорфом уже в ноябре 1826-го. Однако между "грачами-разбойниками", Булгариным и Гречем, было, как видно, определенное разделение труда. Во всяком случае, отмеченные Городецким почти буквальные совпадения фрагментов записки о "Борисе Годунове" с текстами Греча [3] достаточно убедительны. К тому же анонимную рецензию отличает определенный русский колорит, например, хорошее знание российских пословиц; вряд ли поляк, католик Булгарин мог бы столь определенно написать следующие строки, попавшие в записку о "Борисе Годунове":
"Характеристическая черта русского народа есть то, что он привержен вере и обрядам церковным и вовсе не уважает духовного звания, как тогда только, когда оно в полном облачении. Все сказки, все анекдоты не обходятся без попа, представленного всегда в дурном виде" [4]Поскольку мы коснулись эпизода с царским цензурованном "Бориса", следует отметить, что и рецензент-аноним, и даже Бенкендорф не возражали против публикации комедии с некоторыми купюрами, однако царь не согласился и сам предложил Пушкину с "нужным очищением" переделать ее в "историческую повесть или роман на подобие Вальтера Скотта" (XIII, 313). Чем вызвана именно такая формулировка?Отмечалось, что царь опирался на суждение "рецензента" о драме Пушкина, напоминающей "состав вырванных листов из романа Вальтера Скотта" [5] Однако, надо думать, куда более впечатляющим было для царя другое замечание Греча о пьесе: "Разумеется, что играть ее невозможно и не должно, ибо у нас не видывали патриарха и монахов на сцене" [6]
Иначе говоря, отмечалась большая общественная опасность игры, представления, нежели просто чтения. К тому же вот как рецензент (впрочем, безо всяких прямых упреков Пушкину) пересказывает завязку пьесы:
"Она начинается со дня вступления Годунова на царство, изображает притворство и лукавство Бориса, отклоняющего сначала от себя великий сан царя, по избранию духовенства и бояр; возобновление усиленных их убеждений и, наконец, его согласие к принятию правления" [7].Сопоставление этих фактов с событиями междуцарствия в ноябре-декабре 1825 года (отказ Николая - переговоры - уговоры - согласие) - все это, конечно, было очевидным, актуальным и тем более вызывало желание "обезвредить" возможный эффект представления, сценического прочтения. Слухи о большом впечатлении, которое произвело на слушателей чтение Пушкиным своей драмы, только укрепили уверенность Николая в своей правоте. Иначе говоря, царю "виднее", чем начальнику полиции и потаенному эксперту, возможная, потенциальная опасность разрешения и немедленной публикации "Бориса Годунова". Пушкину предлагается переработать драму в повесть - поэт вежливо и твердо отказывается в письме Бенкендорфу от 3 января 1827 года: "Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное" (XIII, 317).Примерно в те же дни, когда Пушкин переживал судьбу своего "Бориса", царь покрывал поля его записки "О народном воспитании" вопросительными знаками и затем диктовал Бенкендорфу, что ответить поэту. Письмо шефа жандармов от 23 декабря 1826 года точно передавало общее царское мнение о мыслях Пушкина, высказанных в записке:
"Государь император с удовольствием изволил читать рассуждения ваши о народном воспитании и поручил мне изъявить Вам высочайшую свою признательность.Это письмо и было той "головомойкой", о которой Пушкин рассказывал Вульфу. Вопросительные знаки слились в несколько строк "резолюции": не просвещение и гений основа российского прогресса, а "прилежное служение", верноподданные идеи [8].Его величество при сем заметить изволил, что принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание. Впрочем, рассуждения Ваши заключают в себе много полезных истин" (XIII, 314-315).
Пушкин считает просвещение главным путем обновления России; царь и Бенкендорф ставят его на второе, третье или более дальние места: сначала верноподданность и только потом - просвещение и "гений".
Кстати, насчет последнего слова, попавшего в царский ответ, исследователи испытывали известное недоумение: о "просвещении" в записке поэта говорится много - но при чем тут гений? М. И. Сухомлинов полагал, что, "приписывая Пушкину поклонение гению, Бенкендорф находился, быть может, под влиянием тех лиц, которые внушили ему, что Пушкин чрезвычайно горд, самонадеян и придает чересчур большое значение своему поэтическому таланту" [9]. Меж тем во французском подлиннике слова "l'instruction et le genie" подразумевают просвещение и дух, то есть внутренний мир, внутреннюю свободу человека, народа. Царь как бы передавал свое отрицательное мнение насчет любимой пушкинской мысли - "народная свобода - неминуемое следствие просвещения".
Выходило, что Николай уже знал ответ задачи, которую ставил Пушкину, и смысл записки - в проверке самого Пушкина.
Выходило, что Пушкин неверно понял разговор о просвещении, на котором будто бы поладил с царем 8 сентября.
Создавалось впечатление, что достигнутое прежде - теперь оспорено, берется обратно.
Снова и снова у исследователей возникает соблазн - объяснить событие тем, что в сентябре Пушкина обманули, теперь обман открылся...
В самом деле, написаны, возможно, еще в Пскове, но завершены в Москве пушкинские "Стансы" ("В надежде славы и добра..."), очень комплиментарные в адрес царя и оспаривающие подозрение Бенкендорфа, будто поэт неблагодарен; эти стихи Пушкин перебелил накануне нового, 1827 года, но - не стал их пока отдавать в печать.
Поэту было неясно, понравятся ли Николаю строки, где ему, посредством похвалы Петру Великому, рекомендуется любовь к просвещению ("Стансы" в этом смысле - явная параллель записке "О народном воспитании"); не поставит ли царь вопросительного знака против строк:
или
Но правдой он привлек сердца,
Но нравы укротил наукой... -
Самодержавною рукой
Он смело сеял просвещенье...Можно предположить, что Пушкин не торопился печатать уже готовые "Стансы" из чувства обиды.
"Борис Годунов" фактически запрещен, записка "О народном воспитании" встречена неблагосклонно; в конце декабря поэт провожает в сибирский путь Марию Волконскую, передает высокие, сочувственные слова декабристам, а вскоре, с другой декабристкой, А. Г. Муравьевой, посылает в Читу послание "Во глубине сибирских руд...".
Д. Д. Благой справедливо отметил, что даже ссылка Пушкина формально, юридически не была прекращена - он как бы числился во временной отлучке: на просьбу матери поэта об официальном даровании ее сыну прощения 30 января 1827 года "высочайшего соизволения не последовало". Царь отказывал тем самым Пушкину и в посещении Петербурга [10]. Меж тем все тянется дело об "Андрее Шенье". 4 марта Пушкину сделан еще один, правда, легкий выговор за то, что он не прямо представил свои стихи Бенкендорфу, но воспользовался посредничеством Дельвига [XIII, 322-323) [11].
Кажется, поэт и царь, мнимо сблизившись, удаляются; обращения к декабристам все теплее...
Однако 3 мая 1827 года царь через Бенкендорфа все же передает Пушкину разрешение приехать в Петербург, впрочем, напоминает о честном слове поэта - "вести себя благородно и пристойно" (XIII, 329). Здесь, в столице, Пушкин, уже искусившийся в тонкостях этикета, просит аудиенции у Бенкендорфа, шеф жандармов отправляется к Николаю, и на прошении появляется царская карандашная резолюция: "Пригласить его в среду, в 2 часа, в Петербурге" (XIII, 331).
6 июля 1827 года Пушкин посетил Бенкендорфа и, возможно, впервые познакомился с ним не только по письмам. Эта аудиенция была как бы уменьшенным повторением кремлевской встречи 8 сентября 1826 года. Мы не имеем о ней сведений, кроме общего замечания Бенкендорфа: "Он все-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно" [12]. Во всяком случае, в ближайшие месяцы Пушкин новых выговоров не получает; и очень знаменательно, что 20 июля, через несколько дней после аудиенции у Бенкендорфа, поэт пересылает шефу жандармов несколько своих последних сочинений, и в их числе "Стансы", написанные восемь месяцев назад.
22 августа Бенкендорф отвечает довольно милостиво и сообщает между прочим о разрешении "Стансов" (см. XIII, 333, 335).
Стихи "В надежде славы и добра..." появляются в январе 1828 года [13].
Итак, летом 1827-го Пушкина опять "простили", как это было почти годом раньше, в сентябре 1826-го.
Публикация "Стансов" имела немалые последствия для формирования общественного взгляда на Пушкина и его творчество. По существу, это ведь была первая печатная декларация поэта о его примирении с новым порядком вещей.
Декабристы и связанные с ними круги, как известно, восприняли "Стансы" в общем враждебно или настороженно [14].
Довольно быстро, через несколько недель после публикации "Стансов", Пушкин уже пишет и представляет царю ответ на "левую критику" - стихотворение "Друзьям" ("Нет, я не льстец, когда царю // Хвалу свободную слагаю"). 5 марта 1828 года Бенкендорф сообщает Пушкину, что "государь <...> с большим удовольствием читал шестую главу Евгения Онегина. Что же касается до стихотворения Вашего под заглавием "Друзьям", то его величество совершенно доволен им, но не желает, чтобы оно было напечатано" (XIV, 6).
Царь, не допустив "Друзьям" к печати, выразил недвусмысленное желание насчет рукописного распространения стихов: "Cela peut courir, mais pas etre imprime" [15].
Мы, наблюдаем, кажется, самый мирный период во взаимоотношениях поэта и власти. Вскоре после этого, 22 марта и 2 мая 1828 года, без всяких препятствий разрешено переиздание "Руслана и Людмилы", "Кавказского пленника". Царское "с удовольствием", "доволен" звучит как эхо кремлевской аудиенции - "Ну, теперь ты не прежний Пушкин, а мой Пушкин". И тем острее, неожиданнее последующие события 1828 года, которые, однако, и по сути своей, и по некоторым чисто формальным признакам (новое прямое объяснение поэта с царем) также являются отзвуком сентябрьской беседы 1826 года и помогают "задним числом" еще лучше ее расслышать... "Кризис 1828 года" был завершением переломных месяцев пушкинской биографии; его разбор позволяет еще ближе подойти к ответу на вопрос: что же происходило на самом деле между поэтом и верховной властью в 1826-1828 годах, под прикрытием внешних событий?
"ГАВРИИЛИАДА"
Весной и летом 1828 года дело об "Андрее Шенье" вдруг переплелось с событиями вокруг "Гавриилиады".
Смелая, преступная с точки зрения официальной церкви поэма, как известно, была написана Пушкиным задолго до рассматриваемых событий [16]. Однако прежде чем привести некоторые новые документы и соображения насчет "Гавриилиады", напомним кратко о ее судьбе. Без этого ряд важных событий 1828 года не может быть понят.
"Гавриилиада" сочинена в апреле 1821 года. Автограф ее не обнаружен и вряд ли когда-либо будет обнаружен: сочинитель в свое время принял меры предосторожности. До сих пор, между прочим, почти не изучено важнейшее и, конечно, авторитетное утверждение П. В. Анненкова (располагавшего не дошедшими до нас записками Н. С. Алексеева), что первоначальный замысел "сатанинской" поэмы" был много шире, затрагивал в богохульной сатирической форме разные стороны российской общественной и политической жизни [17].
В 1821-1822 годах Пушкин сообщает текст поэмы П. А. Вяземскому, А. И. Тургеневу и, может быть, еще немногим доверенным лицам. В течение нескольких следующих лет число списков множится, поэма, естественно, распространяется в декабристской среде [18].
8 марта 1826 года, во время следствия над декабристами, жандармский полковник И. П. Бибиков (уже упоминавшийся в главе II в связи с доносом Булгарина на Погодина, Пушкина и Вяземского) между прочим писал Бенкендорфу из Москвы о массе мятежных стихотворений, которые разносят пламя восстания "во все состояния и нападают с опасным и вероломным оружием насмешки на святость религии, этой узды, необходимой для всех народов, а особенно - для русских (см. «Гавриилиаду», сочинение А. Пушкина)" [19]
1828 год - дело о "Гавриилиаде", угрожающее Пушкину. Материалы секретного делопроизводства на долгие годы были спрятаны в архиве III Отделения и некоторых других хранилищах. Первые публикации стали возможны лишь с начала XX столетия [20].
О том, с каким трудом тайная полиция отдавала пушкинские секреты даже семьдесят - восемьдесят лет спустя, свидетельствуют любопытные рассказы редактора "Всемирного вестника" С. С. Сухонина, который в 1905 году с трудом добился от директора департамента А. А. Лопухина разрешения ознакомиться с делом Пушкина:
"В назначенный день я приехал в департамент полиции и с душевным трепетом прошел через множество покоев в помещение архива.На этом, однако, трудности не окончились. Новый начальник департамента Н. П. Гарин потребовал для просмотра гранки подготавливаемой публикации, касавшиеся "давно минувших дней".Меня встретил начальник архива и, указывая на разложенные на столе дела, сказал, что я могу заниматься, сколько мне угодно времени.
- Я никак не думал, - сказал я не без смущения, - что документов так много... Списывание отнимет очень много времени, а я временем совсем не располагаю. Придется привезти человека.
- Простите, - сухо возразил чиновник, - вам разрешено "заниматься" делом Пушкина, а насчет списывания ничего не говорится. Человека же вашего мы сюда не допустим. Впрочем, подайте прошение.
Я попросил проводить меня к директору. А. А. Лопухин меня сейчас же принял и, узнав, в чем дело, вспылил:
- Когда я только их всех повыгоню отсюда! И приказал допускать моего человека беспрепятственно в помещение архива для снятия из дела о Пушкине нужных мне копий".
"Странно я себя чувствовал, - продолжает С. С. Сухонин, описывая встречу с Гариным.В феврале 1906 года Сухонину, однако, были запрещены новые посещения архива департамента со ссылкою на министра внутренних дел Дурново [21].- Я сознавал, что нахожусь в кабинете директора департамента полиции, директора того учреждения, которое является не чем иным, как тем же самым страшным III Отделением, только под другим наименованием, - того учреждения, которое самому Пушкину причинило так много вреда, обиды и огорчения; и сегодня, в кабинете начальника этого учреждения, я сижу скорее не как у необычайного цензора, а у гостеприимного, любезного хозяина, и провожу время в литературном споре... Все окружающее было так странно и, скажу откровенно, - мало понятно, что я иногда положительно забывал, что я в III Отделении, и только частые появления каких-то лиц в вицмундирах, которых Н. П. Гарин, отходя от стола в сторону, выслушивал и тихо им что-то говорил, указывали мне на действительное мое пребывание".
Разрешения-запреты на поиски секретных пушкинских дел привели, между прочим, к одному парадоксальному результату: Николай II, узнав из соответствующих публикаций, что Пушкин в 1828 году обратился с каким-то откровенным письмом к Николаю I, распорядился сыскать это письмо. Следы поиска сохранились в государственных архивах, однако самодержавие было уже '"государственной тайной для самого себя", и пушкинское письмо царю по поводу "Гавриилиады" найти тогда не сумели [22]. Текст его был обнаружен в 1951 году в Государственном историческом архиве Московской области, в фонде Бахметевых. Длительные сомнения насчет подлинности и достоверности этого документа были в конце концов разрешены в научном исследовании, опубликованном в 1978 году [23].
Эта последняя публикация, а также некоторые новые архивные изыскания и позволяют опять обратиться к событиям трудного для Пушкина 1828 года.
1828 ГОД
В мае дворовые люди помещика, отставного штабс-капитана Митькова, Никифор Денисов и Спиридон Ефимов, в Петербурге, будто бы показывают "какому-то монаху" рукопись "богохульной поэмы" ("Гавриилиады"), которую их хозяин переписал собственной рукой да еще и читал вслух. Монах (как утверждали дворовые) составил за них текст письма на имя митрополита Новгородского и Санкт-Петербургского Серафима, причем Денисов и Ефимов особенно подчеркивали бескорыстие духовного лица, которое трудилось безвозмездно и даже не пожелало назвать свое имя. Разумеется, нет никаких доказательств, что дело обстояло именно так; вполне возможно, что крепостные люди сами сговорились, хорошо зная, что по закону им запрещено жаловаться на господина.
Так или иначе, митрополит Серафим получил донос вместе с поэмой и тут же дал делу ход [24]. Известна роль этого духовного иерарха в событиях 14 декабря 1825 года, когда он, вместе с другими священнослужителями, без успеха пытался увещевать восставших. Именно Серафим после казни декабристов составил "высочайше апробованный" документ: "Благодарственное молебное пение господу богу, даровавшему победу на ниспровержение в 14 день декабря 1825 года крамолы, угрожавшей всему русскому государству" [25].
Отметим, что в архиве Синода не осталось почти никаких следов дела о "Гавриилиаде", которое, казалось бы, прямо касалось церковных властей: все делопроизводство сосредоточивается в III Отделении, а также, попутно, вторично - в делах II отделения императорской канцелярии и Военного министерства [26].
Меж тем в июне 1828 года, пока что независимо от дела о '"Гавриилиаде", приближается к завершению давнее следствие по поводу "Андрея Шенье".
Сенат, а затем департамент гражданских и духовных дел Государственного совета нашли Пушкина "виновным за выпуск означенных стихов в публику прежде дозволения цензуры" [27], но поэт попадал под царскую коронационную амнистию (22 августа 1826 г.). Дело казалось для Пушкина оконченным. Однако затем ситуация осложняется. В начале 1828 года Николай I отправляется в действующую против турок армию; верховный надзор осуществляет Временная верховная комиссия (В. П. Кочубей, П. А. Толстой, А. Н. Голицын).
29 июня датируется первый официальный документ о привлечении к допросу виновных по делу о "Гавриилиаде" [28] - пока что вызывается лишь обладатель списка поэмы Митьков, но автор, Пушкин, конечно же "поставлен в очередь".
Накануне же, 28 июня, общее собрание Государственного совета сочло недостаточным заключение предшествующих инстанций насчет "Андрея Шенье" и усилило "меру пресечения": Пушкин был обвинен "в неприличных выражениях его в ответах своих..."
Речь шла об ответах годичной давности на заданные тогда вопросы.
Неприличные выражения, прежде не зафиксированные ни Сенатом, ни департаментом гражданских и духовных дел, вдруг замечены членами Государственного совета, собравшимися на общее собрание.
Среди высших персон, неблагоприятно отнесшихся к поэту, - все три члена Временной верховной комиссии: Кочубей, Толстой, Голицын, разумеется, лучше всех осведомленные и о движении дела насчет "Гавриилиады". П. Е. Щеголев, констатируя враждебную позицию совета, не дал этому неожиданному повороту никаких объяснений. Меж тем близость дат (28 и 29 июня 1828 г.), "единство надзора" за обоими "сюжетами" ("Гавриилиады" и "Андрея Шенье") - вот откуда внезапная на первый взгляд суровость Государственного совета.
Через месяц, 28 июля 1828 года, царь вдали от столицы утвердит решение петербургских сановников. Пушкина в это время уже собираются допросить о "Гавриилиаде", параллельно же оформляется система надзора и репрессий, рекомендованная Государственным советом.
18 августа 1828 года столичный генерал-губернатор П. В. Голенищев-Кутузов предписал обер-полицмейстеру: "Известного стихотворца Пушкина обязать подпискою, дабы он впредь никаких сочинений, без рассмотрения и пропуска оных цензурою, не осмеливался выпускать в публику под опасностью строгого по закону взыскания, и между тем учинить за ним безгласный надзор" [29]
Пушкин вынужден был дать унизительную подписку, ясно определившую его "новый статус"; подписку, завершавшую дело об одних стихах ("Андрей Шенье"), но по сути, по смыслу открывавшую преследования за "Гавриилиаду".
Обозначим основные этапы дальнейшего следствия кратким напоминанием известных вещей.
Июнь-август 1828 года. Верховная комиссия призывает поэта несколько раз, требует ответить на вопрос Николая I,присланный с Балкан: "От кого получена Пушкиным "Гавриилиада"?
Поэт не признается: мы догадываемся, что его раздражают подозрения в крайних революционных взглядах (за "Шенье"), в атеизме и богохульстве-за поэму.
Он объявляет, что "рукопись ходила между офицерами Гусарского полку, но от кого из них именно я достал оную, я никак не упомню. Мой же список сжег я, вероятно, в 20-м году. Осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религиею. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение столь жалкое и постыдное" [30]
В черновике этой же записки видна попытка Пушкина приписать авторство "покойному поэту кн. Дм. Горчакову", однако в окончательный текст этот способ оправдания не попал; зато о возможном авторстве Горчакова Пушкин в эти дни писал П. А. Вяземскому, явно надеясь, что письмо вскроют на почте (см. XIV, 26).
Снова и снова парадоксы: прощенный царем 8 сентября 1826 года, казалось бы, за все грехи предшествующих лет, Пушкин на недоверие власти отвечает недоверием к ее милости; он помнит, что именно за подозрение в атеизме был сослан в Михайловское в 1824 году - и не желает "виниться" в сочинении 1821 года.
Осенью 1828 года царь, однако, велит спросить Пушкина "моим именем".
Положение поэта трудное; формальных доказательств его авторства следователи не имеют, но в то же время сочинитель "Гавриилиады", кажется, всем известен и по слухам, и по слогу - "по когтям"...
Возникает ситуация, предельно похожая на ту, что была во время разговора в Чудовом дворце, когда не генерал или министр, но сам царь спрашивал: "Пушкин, если бы ты был в Петербурге, принял ли бы ты участие в 14 декабря?"
В протоколе заседания Временной верховной комиссии от 7 октября 1828 года записано:
"Главнокомандующий в С. - Петербурге и Кронштадте, исполнив выше помянутую собственноручную его величества отметку, требовал от Пушкина, чтобы он, видя такое к себе благо-снисхождение его величества, не отговаривался от объявления истины, на что Пушкин по довольном молчании и размышлении спрашивал, позволено ли ему будет написать прямо государю императору, и, получив на сие удовлетворительный ответ, тут же написал к его величеству письмо и, запечатав оное, вручил его графу Толстому. Комиссия положила, не раскрывая письма сего, представить оное его величеству" [31]Сквозь официальный текст просвечивает очень многое: Пушкин в присутствии очень важных особ долго молчит и размышляет (что производит, очевидно, неблагоприятное впечатление и вносится в протокол); затем-спрашивает у министров, можно ли ему их "игнорировать": он согласен беседовать только с государем и подчеркивает это запечатыванием письма. Комиссия, имевшая право читать в это время все, что шло на имя Николая, в данном случае не решается своевольничать.Письмо царю отправлено. Запись Пушкина 16 октября 1828 года "гр. Т... от государя" давно понята как дата прощения, переданного П. А. Толстым от имени императора [32]. Догадываемся, что при том последовало нравоучение, то ли от царя, то ли от члена Временной комиссии князя Голицына. Это видно по конспективной записи Ю. Н. Бартенева, сделанной за князем А. Н. Голицыным: "Управление князя Кочубея и Толстого во время отсутствия князя. Гаврильяда Пушкина. Отпирательство Пушкина. Признание. Обращение с ним государя. - Важный отзыв князя, что не надобно осуждать умерших" [33].
Возможно, что "умерший" - это А. С. Пушкин (запись сделана 30 декабря 1837 г.); но не исключено, что задним числом осуждается попытка поэта в 1828 году произвести в авторы "Гавриилиады" покойного к тому времени князя Дмитрия Горчакова.
31 декабря 1828 года. На докладную записку статс-секретаря Н. Н. Муравьева о новых распоряжениях к отысканию автора "Гавриилиады" царь наложил вполне самодержавную резолюцию: "Мне это дело подробно известно и совершенно кончено" [34]
ПИСЬМО ЦАРЮ
Как уже отмечалось выше, текст пушкинского письма-признания царю (от 2 октября 1828 г.) был обнаружен 123 года спустя; а еще через 27 лет последовала научная публикация.
Ровно полтора века документ отсутствовал: последняя резолюция Николая I по поводу "Гавриилиады" подчеркивала, что нет необходимости какой-либо огласки, углубления следствия и т. п. Самодержавие в течение двух-трех лет после 14 декабря немного успокоилось и довольно ясно представляло, что в стране больше нет никакого серьезного подполья; с другой стороны, еще не был исчерпан правительственный курс на реформы; то, за что в 1826 году неминуемо последовали бы жестокие репрессии, длинная цепь арестов - теперь, в 1828-м, расследовалось более "спокойно".
Кроме того, охранительный инстинкт во время процесса декабристов подсказывал власти - изымать, уничтожать тексты наиболее "соблазнительных" стихов и песен, а также какие-либо сведения о них: легко запоминающиеся строки могли быть распространены кем-либо из чиновников, канцеляристов и др. Таким же образом теперь обходились и с "Гавриилиадой". Список, изъятый у В. Ф. Митькова, был по этой логике уничтожен; вероятно, так же как откровенное письмо Пушкина к императору.
Как сейчас выяснено, копню с подлинного пушкинского письма к царю (точнее, с его основной части) снял Алексей Николаевич Бахметев. Напомним вкратце основные обстоятельства, изложенные в статье В.Н.Гурьянова [35]
Копия письма, как уже говорилось, обнаружена в составе обширного архива Бахметевых, поступившего в государственное хранилище в 1951 году [36].
А. Н. Бахметев родился в 1798 году; уже после смерти Пушкина он стал гофмейстером, попечителем Московского университета, скончался в 1861 году. 28 июля 1829-го, то есть через год после истории с "Гавриилиадой", Бахметев женился на Анне Петровне Толстой (1804-1884), дочери графа Петра Александровича Толстого - того самого, кто фактически возглавлял расследование насчет "Гавриилиады". По всей вероятности, именно у П. А. Толстого его зять мог скопировать пушкинский документ: важный сановник, один из самых близких к царю людей, Толстой, разумеется, был знаком с содержанием письма, хотя и запечатанного в его присутствии.
Располагал ли П. А. Толстой подлинником пушкинского послания от 2 октября или только копией, сказать невозможно. Заметим, однако, что семье генерала были не чужды литературные интересы и привязанности. Сын П. А. Толстого, Александр Петрович (сыгравший, как известно, заметную роль в жизни Н. В. Гоголя), был с Пушкиным коротко знаком, ходили слухи, что у него имеется собрание "хороших стихов" поэта [37]. Наконец, сам А. Н. Бахметев живо интересовался Пушкиным: в 1828 году он путешествовал за границей, возвратился оттуда не ранее 1829-го. Любопытно, что будущий тесть, П. А. Толстой, извещал его (1/13 января 1829 г. из Москвы): "Пушкин здесь - я его не видел". В том же архиве А. Н. Бахметева есть и другие письма, свидетельствующие о литературном и человеческом интересе Бахметева к Пушкину [38]
Таким образом, положение Бахметева, его интересы, а также "физическая невозможность" в XIX столетии скомпоновать, подделать подобный текст - все это позволяет определить сделанную им копию письма к царю - как важнейший документ для изучения биографии и творчества поэта [39]. Текст письма к царю таков:
"Будучи вопрошаем Правительством, я не почитал себя обязанным признаться в шалости, столь же постыдной, как и преступной. - Но теперь, вопрошаемый прямо от лица моего Государя, объявляю, что Гаврилиада сочинена мною в 1817 году.Отсутствие обращения к царю и "непушкинская" орфография слов "верноподданный", "Гавриилиада" - обычный вид расхождения между подлинником и копией; основной смысл письма безусловно сохранен.Повергая себя милосердию и великодушию царскому есмь Вашего императорского Величества верноподанный
Александр Пушкин. 2 октября 1828. С. Петербург".
Первая фраза письма уже была оценена выше: поэт беседует только с царем. Как бы продолжая разговор в Кремле 8 сентября 1826 года, Пушкин смело признается в опасном поступке, в то же время поэт в сильных выражениях порицает свою "шалость": здесь также перекличка с аудиенцией 1826 года, когда речь шла о стихах "Кинжал" и других прежних сочинениях, а Николай брал с автора слово - больше "не шалить".
Прямая откровенность Пушкина была его сильным оружием в диалогах с высшей властью: это неплохо понял П. И. Миллер, позже сопоставляя беседы поэта с царем, Милорадовичем и Бенкендорфом. Однако искренность Пушкина в эти моменты не переходила известного рубежа; он никогда не забывался и не считал даже дружески расположенных важных собеседников "своими людьми". Мы помним, что в 1820 году, когда Милорадович требовал признания в опасных стихах, Пушкин, записывая свои бесцензурные сочинения, в одном или нескольких случаях не рискнул представить доброжелательному генералу уж очень крамольные строки [40]
Во время первой беседы с Николаем поэт также не пускался, конечно, в слишком откровенную исповедь и ни словом не обмолвился о "Гавриилиаде".
Подобная же предосторожность - и в письме 1828 года по поводу этой поэмы.
Пока Пушкин "запирался" перед Временной комиссией и приписывал поэму умершему автору, он датировал свое знакомство с нею 1820 годом (то есть временем непосредственно перед высылкою из столицы). В письме же к царю, признавая собственное авторство, поэт все же отодвигает его на четыре года от настоящей даты: действительно, если "Гавриилиада" сочинена в 1821 году - значит, ссылка на юг "не помогла". Зато сочинение 1817 года заслуживает снисхождения как "грехи юности"; к тому же за них автор уже и наказан в 1820-м!
Итак, признание, смелая откровенность - и при том недоверчивая осторожность. Все та же неоднократно отмеченная двойственность: необходимая защита от двоедушия и двоемыслия власти!
Уже говорилось, что извинение, покаяние за "Гавриилиаду" Пушкину далось тем легче, что он в этот период и позже уже иначе, более сложно, осмыслял проблемы веры, религии, церкви.
Не углубляясь в непростой, пока еще слабо изученный вопрос о вере или неверии поэта, отметим только, что явно не оправдались попытки некоторых дореволюционных авторов путем односторонней подборки фактов доказать глубокую религиозность Пушкина в конце жизни; неплодотворными были и выводы некоторых советских исследователей насчет постоянного пушкинского атеизма. Вопрос этот, повторяем, требует осторожного, исторического подхода. Сам характер пушкинских общественных взглядов, которые окончательно сложились в последнее десятилетие его жизни, отличался глубоким, многосторонним историзмом, особой терпимостью к традиции, к давно сложившимся чертам народной идеологии. Известное свидетельство П. В. Нащокина о том, что Пушкин "не любил вспоминать Гавриилиаду" [41] доказывает отнюдь не только осторожность поэта, но более всего-эволюцию мировоззрения, иной взгляд, сквозь прожитые годы, на дела "мятежной юности".
Много лет спустя другой приятель Пушкина, С. Д. Полторацкий, также ссылаясь на нежелание Пушкина, осудит Герцена за его стремление опубликовать "Гавриилиаду"... [42]
Поэма, однако, уже жила и распространялась, не подчиняясь даже воле своего гениального создателя...
Мы прошли от начала до конца, насколько это было возможно, по той части дела о "Гавриилиаде", которая непосредственно касалась самого Пушкина и, естественно, привлекала основное внимание исследователей. Однако рядом, в соответствующих документах III Отделения и в еще не опубликованных материалах военного ведомства были представлены факты, события, имевшие хотя и косвенное отношение к поэту, но очень важные как социально-исторический контекст всего происходящего.
БРАТЬЯ МИТЬКОВЫ И ИХ ЛЮДИ
Фамилия обладателя списка "Гавриилиады" сразу же встревожила правительство: ведь отставной штабс-капитан Валентин Фотиевич Митьков был родным братом "государственного преступника", который как раз той весной 1828 года был доставлен на читинскую каторгу: старший из четырех братьев Митьковых, декабрист Михаил Фотиевич, родился в 1791 году, с шестнадцати лет участвовал в различных кампаниях; в его послужном списке последовательно перечислены все главные сражения кампании 1812-1814 годов: Бородино (за которое удостоен золотой шпаги), затем Тарутино, Малоярославец, Красное, Люцен, Бауцен, Дрезден, Кульм, Лейпциг, Париж [43]. Награжденный многими орденами, Митьков в возрасте тридцати лет был уже полковником лейб-гвардии Финляндского полка, и лишь тяжелая болезнь, от которой он подолгу лечился за границей, задержала его служебное продвижение.
Из дела М. Ф. Митькова [44] видно, что он был принят в Тайное общество в 1821 году Николаем Ивановичем Тургеневым. Именно Тургенев, а позже Пущин были наиболее близкими к нему деятелями Тайного союза. Декабрист признался, что старался "споспешествовать к освобождению крестьян, в свете с высшими себя вести без низости, а с подчиненными - как следует хорошо образованному человеку".
На следствии, формально раскаиваясь в конституционных разговорах (Митьков утверждал, что конституцию считал "ютопией"), отрицая сделанные на него показания - будто одобрял "истребление императорской фамилии до корня", декабрист твердо отстаивал свои убеждения насчет освобождения крестьян; специально заявил, что "недавно бывши в деревне, видел, что слова <его> производили на слушателей сильное действие", повторял соображения о выгодности - "освободить крестьян и дворовых".
У следствия не было данных, будто младший брат был единомышленником старшего; однако донос о "Гавриилиаде", можно сказать, к этому вел: полковник, а теперь "государственный преступник", Михаил Митьков стоял за крестьян и вел с ними "разговоры"; его брат Валентин Митьков тоже ведет опасные разговоры и читает "ужасные стихи" в присутствии крестьян, дворовых.
Митьков-декабрист признавался, что "свободный образ мыслей <...> заимствовал из чтения книг и от сообщества Николая Тургенева"; ссылка на Тургенева, находившегося за границей, для следствия была хорошо понятной маскировкой других, более близких вдохновителей, чтение же опасных книг опять вызывало ассоциации с чтением опасных рукописей другим Митьковым.
Следственное дело полковника Митькова вел в 1826 году Бенкендорф; теперь его же ведомство займется делом отставного штабс-капитана (правда, сам шеф жандармов пока что на Балканах, вместе с царем).
Прежде чем следствие затребовало Пушкина, оно получило другие имена-близких приятелей Валентина Митькова. Само его дело было озаглавлено: "О дурном поведении штабс-капитана Митькова, Владимира, Семена и Александра Шишковых, Мордвинова, Карадыкина, губернского секретаря Рубца, чиновника Таскина, фехтовального учителя Гомбурова". Заключение следствия сводилось к тому, что "все сии молодые люди слишком погружены в разврате, слишком облегчены презрением, чтобы казаться опасными в политическом отношении <...> Если между ними распространены возмутительные безнравственные сочинения, то сие, конечно, сделано братьями Шишковыми" [45]
Подобная характеристика, вероятно, объясняет - отчего (как увидим) власть затем не слишком углубляется в жизненные обстоятельства младшего Митькова. Братья Шишковы, конечно, попали на заметку, приятель Пушкина Александр Шишков уже и до того побывал под арестом, находился под строгим надзором. Усердные же преследования других племянников министра и консервативного государственного деятеля А. С. Шишкова, видимо, не входили в планы правительства. Поэтому дела особенно расширять не стали, но потянули к ответу автора "Гавриилиады".
Прежде чем двинуться дальше, оценим парадоксальность, трагичность сложившейся ситуации.
Растет дело, состоящее почти из тридцати документов, причем уже из опубликованных текстов III Отделения видно, что после доноса дворовых людей на своего хозяина возник очередной "российский парадокс": брат декабриста, читатель запрещенного Пушкина, отставной штабс-капитан Валентин Мнтьков начал расправляться и "со своими людьми". В деле ничего нет о домашнем наказании, которое, вероятно, не замедлило; но после того Митьков послал Денисова (почему-то одного?) на съезжую, где его выдрало уже "само государство", а затем - отдал Денисова и Ефимова в рекруты (как увидим ниже, был наказан и третий подозреваемый барином крепостной человек).
Царь и верховная власть оказались в щекотливом положении. С одной стороны, Митьков - брат государственного преступника и сам преступник; но он дворянин, офицер, а дело ведется по доносу дворовых людей, в то время как крепостным давно запрещено доносить на хозяина.
Митьков дважды наказывает своих "холопьев" по праву, предоставленному ему законом и властью, но при том именно просвещенное дворянство после восстания декабристов находится под максимальным подозрением, власть уже неоднократно и гордо подчеркивала верность, любовь к престолу простого народа (лозунг "самодержавие, православие, народность" еще не сформулирован, но практика - уже заявлена!).
Николай I оказался перед дилеммой: необходимость контроля, поощрения доносов на "слишком грамотных", неблагонамеренных людей; но кто же будет доносить, если "благородному смутьяну" так легко расправиться с верноподданным из низшего сословия?
По ходу расследования о "Гавриилиаде" было сделано неясное указание, чтобы строптивые митьковские дворовые не пострадали; однако пушкинская часть дела обрывается осенью 1828 года, когда оба "инициатора" уже были забриты в рекруты...
Продолжение истории находится в недавно изученных автором этих строк материалах канцелярии дежурного генерала Главного штаба (теперь ведь оба рекрута числятся по военному ведомству!). Новое дело, на двадцати семи листах, охватывало периодсоктября 1828 года по 31 августа 1829 года [46].
Оказывается, что 4 октября 1828 года (то есть буквально в те дни, когда Пушкин писал и подавал "письмо к царю") рекрут Никифор Денисов сочинил новую жалобу: в этот момент он должен был находиться в Отдельном Финляндском корпусе, но попал в госпиталь из Санкт-Петербургского ордонанс-гауза "для излечения болезни, полученной еще во время бывшего в Санкт-Петербурге в 1824 году наводнения".
Заметив еще одно причудливое пересечение судеб (маленький, подневольный, озлобленный человек пострадал недавно от той стихии, которая столь занимает поэта и ведет его к "Медному всаднику"), - заметив это, приведем (с попутными комментариями) биографические данные о несчастном доносчике, отсутствующие в Других материалах: "От роду имеет 32-й год" (то есть 1797 г. рождения); "у исповеди и святого причастия бывает; поступил на службу 11 сентября с. г. из дворовых отставного лейб-гвардии Финляндского полка поручика (так!) Митькова Пензенской губернии Чембарского уезда из поместья Малощепотье" (как видим, он земляк Белинского и Лермонтова!). "Отдан в рекруты в здешнем рекрутском присутствии самим помещиком Митьковым, живущим близ Камерного театра в доме генерала Анненкова; он был поваром и камердинером, неграмотен" [47]
Образ Никифора Денисова делается яснее: не просто дворовый, но человек бывалый, тертый, вероятно, немало развращенный столичным "холопским обиходом".
В госпитале Денисов излагал свои горестные обстоятельства, наверное, с помощью какого-нибудь грамотея из нижних чинов. Он напоминал, что
"при прошении, которое сочинил ему какой-то монах, представил преосвященнейшему митрополиту Серафиму книгу, писанную собственной рукою помещика Митькова. Книга сея была по листам скреплена товарищем его дворовым же Митькова человеком Спиридоном Ефимовым, в одно с ним время отданным в рекруты и неизвестно где теперь находящимся. Содержание оного заключалось в богохульных суждениях о Христе-спасителе, Святом духе и Пречистой божьей матери. Помещик Митьков часто читал ее при нем, Денисове, и товарище его Ефимове и, сколько припомнит, - офицеру Финляндского полка Сумарокову, у коего была таковая же своя, и один раз чиновнику инженерного департамента Базилевскому" (последний слушал "с ужасом" и советовал сжечь...).Как видим, желая избавиться от рекрутчины, дворовый человек Митькова (повар, камердинер) припоминает новые имена и, между прочим, расширяет наши представления о распространении списков с пушкинской поэмы; замечание же, что рукопись, писанную собственной рукою Митькова, скреплял по листам Спиридон Ефимов, наводит на мысль, что именно этот, как видно, грамотный дворовый, и писал первоначальный донос, хитро приписанный "какому-то монаху".Затем Никифор Денисов продолжает:
"В отмщение за сделанный извет, как он, Денисов, так и товарищ его, Ефимов, были наказаны отдачей в рекруты, а прежде того он, Денисов, был высечен в съезжем дворе розгами, а третий его же, Митькова, человек, живущий в Царском Селе, Михаиле Алексеев, получил от самого Митькова побои при расспросе, не знает ли и он обозначенной книги" [48]Оказывается, Денисов, за неделю до своего обращения в рекруты,"4 сентября подавал лично государыне-императрице просьбу о доведении до сведения его императорского величества о безбожии помещика своего".Причудливые, уродливые формы протеста, печально естественные при неестественных обстоятельствах! В отчаянии от того, что ни жалоба митрополиту, ни просьба императрице не возымели как будто никакого действия, Денисов припоминает еще других злоумышленников из семьи бывшего барина (странно, что во всех доносах не фигурирует имя старшего Митькова, осужденного на каторгу).Дворовый-рекрут продолжает:
"Подобную той книге, которую он, Денисов, представил митрополиту, имеет и родной брат помещика Митькова, находящийся в Москве в батальоне кантонистов, майор Платон Фотич Митьков. О сем последнем обстоятельстве узнал он, Денисов, от товарища своего Ефимова, который в 1827-м ездил с помещиком своим в Москву и видел оную у камердинера Платона Митькова, сказавшего, что господин его читает ее многим его посетителям".Документ заканчивается мнением Денисова, что"помещик Митьков, преследуя его за вышеупомянутые доказательства, настоит теперь об отправлении Денисова в Финляндию, куда по выписке из госпиталя, вероятно, он вскоре и должен будет следовать".Новые сообщения Денисова были быстро оценены на самом верху государственной машины; о неграмотном поваре вскоре начнут переписку Чернышев, Бенкендорф, Голенищев-Кутузов, наконец, сам царь.13 октября генерал А. И. Чернышев, фактический начальник Главного штаба, один из самых черных следователей по делу 14 декабря, лично допрашивает Денисова; 18 или 19 октября докладывает вернувшемуся с Балкан Николаю. Царь велит все согласовать с другими материалами дела о "Гавриилиаде". 31 октября Бенкендорф извещает Чернышева, что он опять докладывал царю,
"имея в виду высочайшие повеления об обязательстве Митькова подпискою, чтобы он отнюдь не наказывал дворовых своих людей за сделанные ими показания касательно имевшегося у него богохульного сочинения и о воспрещении ему отдать в рекруты помянутого Денисова, которого представлено ему было отпустить по паспорту с тем, чтобы он платил господину своему неотяготительный оброк".Николай I при том собственноручно написал: "Исполнить по решению, мною утвержденному, а в рекруты не принимать" [49]Тогда-то петербургский генерал-губернатор П. В. Голенищев-Кутузов снова потянул к ответу Митькова - как смел он нарушить царское повеление и наказать своих бдительных дворовых? Митьков же оправдывался тем, что приказал высечь и отдать в рекруты Денисова и Ефимова, еще не зная о высочайшем повелении; кроме того, помещик заверял (насчет рекрутства), что "мера сия согласна была с собственным их желанием и что после сего он опасается взять их обратно к себе" [50]
Самодержавие неожиданно оказалось в роли заступника пострадавших крепостных от барского засилья - или защитника преданных престолу и вере дворовых- от вольнодумца, брата декабриста, но притом не забывающего о своих грубых помещичьих правах... После всех приведенных объяснений дело продолжается в двух направлениях. Разумеется, Чернышев и Бенкендорф не забыли о появлении в следственных бумагах еще одного Митькова, майора Платона Фотиевича, но прежде - не без труда - разрешилось дело самого Денисова и его товарища.
1 декабря дежурный генерал Потапов от имени своего начальника Чернышева извещает Бенкендорфа, что царское повеление о переводе дворовых на "неотяготительный оброк" запоздало: это трудно сделать, не задев интересов помещика [51].
Доносчики должны быть поощрены, но права крепостника не должны быть затронуты!
5 декабря 1828 года Бенкендорф находит, что он "отнюдь не в праве утруждать государя императора новым докладом"; шеф жандармов считает, что теперь это дело петербургского генерал-губернатора Голенищева-Кутузова. Однако Чернышев, рьяно проявлявший активность и уже видевший впереди кресло военного министра (которое и получит через несколько лет), докладывает царю сам [52].
11 декабря следует окончательное царское распоряжение, которое Чернышев передает Бенкендорфу:
"Государь император высочайше повелеть соизволил оставить их <двух дворовых) в военном ведомстве, но с тем, чтоб не были употреблены во фронтовую службу, а в нестроевую в каких-либо заведениях, к чему по усмотрению военного начальства способными окажутся" [53].Судьба Денисова и Ефимова решена: теперь им суждено окончить свой век на нижних ступенях военной иерархии - возможно, поварами, сторожами, мелкими служителями...Меж тем ретивый Чернышев уже распорядился и насчет майора Платона Митькова и опять же - о поэме "Гавриилияда" (так! В последующей канцелярской переписке попадаются и другие наименования - "Гаврильада", "Гаврильяда"...).
Третий Митьков в конце 1828 года служил в 25-м егерском полку, в составе сводной дивизии 5-го пехотного корпуса, расположенной в Туле и ее окрестностях. 8 декабря командиру дивизии "генерал-лейтенанту и кавалеру Набокову" был отправлен приказ Чернышева - допросить майора Митькова, отобрать книгу "Гавриилияда", выяснить, от кого он ее получил и нет ли еще других списков. "В случае отказа г. Митькова, что он означенной книги не имеет и не имел, ваше превосходительство не оставите внушить ему, что он может быть уличен в противном, и тогда подвергнет себя законной ответственности. Спрос же его о сем приказать ему содержать в тайне во избежание строжайшей ответственности" [54]
Тайны, как видим, требуют с куда большей энергией, нежели признания...
19 декабря Набоков отвечал, что майор Митьков набирает рекрут в Саратове. Только 23 января 1829 года он был вызван к генералу и дал письменные показания. Предъявленный майору "вопросный пункт" генерал-лейтенанта Набокова, после перечисления того, чем интересуется Петербург, сразу завершался формулой: "При том подтверждаю, что, ежели вы отзоветесь неимением сей рукописи <"Гавриилиады">, то можете быть уличены..."
Как видим, Набоков действует совсем не так, как предписывает Чернышев: последний хотел, чтобы Митькова сначала спросили по существу дела, и только потом, если не ответит, - пригрозить ему "уликами"; именно таким образом, кстати, строились последовательные допросы самого Пушкина насчет "Гавриилиады". Если бы Митьков "заперся" и дал показания только под давлением, это ясно выявило бы для высшего начальства его облик, "опасные настроения".
Однако командир дивизии как будто и не замечает плана Чернышева, но сразу же, задавая вопросы, предостерегает майора от опасных запирательств и намекает на существование улик. Можно с большим основанием предположить, что прежде письменного допроса был откровенный устный, и генерал Набоков как-то предупредил подчиненного. Во избежание же новых вопросов и придирок Петербурга генерал вместе с присылкой митьковского ответа довольно прозрачно намекнул, что больше не будет исполнять полицейские функции, а предоставляет это самому Чернышеву: показания Митькова сопровождались рапортом, извещавшим, что майор "уволен по прежде поданной им по команде просьбе в отпуск в Санкт-Петербург на 20 дней", и теперь, когда Валентин и Платон Митьковы окажутся в одном доме, военные власти вольны задавать новые вопросы.
Предположение об особой роли генерала основывается и на том, что Иван Александрович Набоков был близким родственником декабриста И. И. Пущина: женат на любимой старшей сестре декабриста, Екатерине Ивановне. Набоков тепло относился к шурину; между прочим, именно от Набоковых из Пскова Пущин ехал в январе 1825 года в гости к Пушкину в Михайловское. Возглавляя по должности одну из следственных комиссий по делу южных декабристов, Набоков при том постоянно помогал осужденному Пущину, присылал приветы и этим сильно отличался от других, куда более запуганных родичей [55]
Официальный запрос о поэме, вероятно, вызвал немалые волнения в семье Набокова и размышления - как окончить это дело с минимальным ущербом для всех подозреваемых, в том числе для Пушкина, столь близкого к осужденному Пущину.
Ответ Платона Митькова на вопросный пункт генерала Набокова хорошо продуман и написан с немалым достоинством. Вот его текст:
"Во исполнение приказания вашего превосходительства и противу приложенного, имею честь объяснить, что действительно с давнего времени я списывал и собирал стихи А. Пушкина, каковые впоследствии собрал в одну книгу, в коей почти все были из напечатанных в журналах, что делал я по неимению возможностей их покупать и по любви к стихам; между ними были и стихи под заглавием Гаврилияда, каковые имели тут место единственно потому, что были Пушкина, и, не давая им никакой цены как очень дурным по тексту, они находились у меня до того времени, как был прислан адъютант Главного штаба его императорского величества по военному поселению для обыска бумаг двух учителей, унтер-офицеров, у меня в батальоне 11-го учебного карабинерного полка состоявших; почему я, из оного видя, как начальство обращает внимание, чтобы даже нижние чины не имели рукописей, противных религии и нравственности, и считая Гаврилияду в числе таковых, я в то же время сжег всю книгу, единственно потому, что в оной находились помянутые стихи, истребя и черновые.Текст, конечно, любопытный. Интересен и сам тип майора, служащего в провинции и собирающего рукописные стихи Пушкина; впрочем, невозможно представить, чтобы Бенкендорф или Чернышев хоть на секунду поверили, будто П. Ф. Митьков не имел никогда других опасных сочинений Пушкина и действительно не помнил, у кого их заимствовал. Примечателен и мелькнувший в ответе мотив, что, если в поисках рукописей обыскивают даже нижних чинов (которые вроде бы не могут ни прочесть, ни понять), то это само по себе есть "указание" мыслящему офицеру-насколько опасно держать подобные бумаги.От кого же я оные получил или списал, уверяю честным словом, что не помню, ибо, как я выше имел честь объяснить, что собирал стихи с очень давнего времени, и от разных лиц, и по службе моей находясь в разных местах, то от кого которые получил или списал, не могу припомнить, - как равно находятся ли экземпляры сей книги еще у кого - не знаю" [56].
Мы догадываемся, что по прибытии в столицу Платон Митьков был взят под наблюдение: это видно из того, что несколько месяцев спустя, когда майора снова отпустили в Петербург "для распоряжений насчет имения, оставшегося после недавно умершей матери его" [57] Главный штаб не хотел продлевать его отпуск, (П. Ф. Митькову помог командующий 1-й армией Сакен); меж тем Чернышев распорядился держать его в Петербурге "под бдительным надзором" [58].
Так заканчивается эта сложная, странная история. Случайное обстоятельство, донос дворовых, выявило некоторые отнюдь не случайные закономерности.
Прежде всего главнейший из вопросов русской жизни - проблема народа. В этой истории два человека из крепостных (правда, уточним, из дворовых, испорченных барским домом, большим городом) -они прибегают к одной из форм народного протеста: доносят на барина и его брата (которые притом являются братьями декабриста, пожертвовавшего всем для освобождения этого народа); жалуются же простые люди главным, по их понятиям, народным заступникам - церкви и верховной власти; жалуются, в сущности, на первого народного поэта!
Печальный, характерный пример многократно доказанного "страшного удаления" декабристов и их друзей от народа...
Крепостные, кажется, не знали даже имени Пушкина, так же как Пушкин не был лично знаком с Митьковыми - отчего "типическое" значение всей истории увеличивается!
Формально весь эпизод оканчивается довольно благополучно: двое крепостных, получив побои и ожидая многолетней солдатчины, вдруг сделались вольными людьми; Валентин и Платон Митьковы не отправились вслед за старшим братом, чего вполне могли ожидать; царь и его министры ловко, почти без всякой огласки, погасили всю историю и уверены в достаточной прочности своего положения; Николай в конце концов доволен и Пушкиным, снова признавшимся и повинившимся.
Пушкин... - он, конечно, тоже доволен, что дело окончилось - осенью 1828 года с невиданной энергией и упоением работает над "Полтавой".
Поэт успокаивается; но гений, интуиция предостерегают.
Стихи, написанные во время неприятностей 1828 года, сохраняют "биографическое применение" и тогда, когда "Андрей Шенье" и "Гавриилиада" прощены:
Снова тучи надо мною
Собралися в тишине;
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне.
(Предчувствие)Литература
Список условных сокращений1. Реплика декабриста Одоевского (в стихотворении "Последняя надежда", посвященном Е. А. Баратынскому), возможно, скрытая цитата из пушкинского "Послания в Сибирь".
2. Городецкий Б. П. Кто же был цензором "Бориса Годунова" в 1826 году? - Русская литература, 1967, № 4, с. 109- 118.
3. Русская литература, 1967, № 4, с. 118.
4. См.: Дела III Отделения..., с. 24-25.
8. Много лет спустя, в конце своего царствования, Николай I скажет депутации Московского университета примерно те же слова, что и Пушкину - в 1826-м: "Ученье и ученость я уважаю и ставлю высоко; но еще выше я ставлю нравственность. Без нее ученье не только бесполезно, но даже, может быть, и вредно, а основа нравственности - святая вера". Рождественский С. В. Исторический обзор..., с. 220-221.
9. Исторический вестник, 1884, № 1, с. 86.
10. См.: Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина, с. 49.
11. См.: Дела III Отделения..., с. 43-44.
12. Старина и новизна, кн. VI, с. 6.
13. Цензурное разрешение 9 января 1828 г.
14. Cм.: Мейлах Б. С. Пушкин и декабристы после 1825 года. - Пушкин. Исследования и материалы, т. II. М., Изд-во АН СССР, 1958, с. 212.
15. Пусть ходит, но не печатается (фр.), см. III, 1154.
16. См.: Пушкин и декабристы, гл. II.
17. См.: Анненков П. В. Александр Сергеевич Пушкин в александровскую эпоху. СПб., 1874, с. 178.
18. См.: Летопись, с. 296, 348, 354, 367, 576, 651. Томашевский Б. В. Пушкин, кн. первая (1813-1824). М. - Л., Изд-во АН СССР, 1956, с. 429-430.
19. Модзалевский Б. Л. Пушкин под тайным надзором, с. 9-10, перев. с фр.
20. См.: Дела III Отделения..., с. 313-369; Исторический журнал, 1917, № 6-7, с. 650-658; Старина и новизна, кн. V, СПб., 1902; кн. XIII, XV, 1911; РП, с, 749.
21. Биржевые ведомости, 1906, № 9289, с. 7; 1909, № 10921, с. 2. 128.
22. См.: ЦГИА, ф. 1409, оп. 17, № 247, 1915, а также: Пушкин А. С. Гавриилиада. Ред., примеч. и коммент. Б. Томашевского. Пг, 1922, с. 53.
23. Гурьянов В. П. Письмо Пушкина о "Гавриилиаде" (с послесловием Т. Г. Цявловской и Н. Я. Эйдельмана). - Пушкин. Исследования и материалы, т. VIII. Л., Изд-во АН СССР, 1978, с, 284-292.
24. Сначала он хотел передать все материалы в Секретный комитет по расколу, но статс-секретарь Н. Н. Муравьев 29 мая объяснил, что "здесь в поэме не раскол, а безбожие". В тот же день "прошение и поэма Гаврильяда" были отправлены с курьером в распоряжение самого статс-секретаря. См.: Модзалевский Б. Л. К истории "Гавриилиады". - Сб. Пушкин и его современники, вып. XVI-XVIII. СПб., 1913, с. 74-76.
25. ЦГИА, ф. 796 (Синод), оп. 107, № 468, 16 июля 1826 г. Всего было напечатано и разослано 23 285 экземпляров этого молебна.
26. См.: ЦГИА, ф. 1409, оп. 2, № 5200; там же, оп. 17, № 247; ЦГВИА, ф. 36, оп. 6, №110.
27. Дела III Отделения..., с. 77.
29. Дела III Отделения..., с. 78.
31. Дела III Отделения..., с. 343.
32. Лернер Н. О. Заметки Пушкина о "Гавриилиаде". - Книга и революция, 1921, № 8-9, с. 118.
34. Старина и новизна, кн. XV, с. 188, 210. Подлинная царская резолюция сохранилась в ЦГНА, ф. 1409, оп. 2, № 5200, л. 47-48.
35. См.: Гурьянов В. П. Письмо Пушкина о "Гавриилиаде". - Пушкин. Исследования и материалы, т. VIII, с. 287-288.
36. Ныне Центральный Государственный архив г. Москвы, ф. 1845, оп. 1, № 564.
37. См.: Пушкин в воспоминаниях, т. 2, с. 181-183.
38. Гурьянов В. П. Письмо Пушкина о "Гавриилиаде". - Пушкин. Исследования и материалы, т. VIII, с. 288.
39. См.: там же, с. 291-292 (почерковедческая экспертиза, подкрепившая выводы автора, была произведена 22 октября 1968 г. Т. Г. Цявловской и Н. Я. Эйдельманом).
40. Традиционно считается, что Пушкин скрыл "эпиграмму на Аракчеева" (см. сводку сведений: Летопись, с. 211). Однако вряд ли поэт признался в авторстве "Noel" ("Ура, в Россию скачет кочующий деспот..."), где выпад шел прямо в царя; еще острее были стихи "Мы добрых граждан позабавим...". С другой стороны, эпиграмму на Аракчеева Пушкин как раз мог записать, ибо генерал-губернатор ненавидел могучего временщика.
41. Рассказы о Пушкине, записанные... Бартеневым, с. 42.
42. См. в моей книге "Тайные корреспонденты "Полярной звезды". М., Мысль, 1966, с. 41.
43. Восстание декабристов, т. Ill, с. 188-189.
45. Дела III Отделения..., с. 316. 139.
46. ЦГВИА, ф. 36, on. 6, св. 47, № 110. "Дело, начавшееся по показаниям рекрута Денисова, что помещик его, отставной штабс-капитан Митьков, имел у себя самим им писанную богохульную книгу. О имении таковой же книги братом его 25 егерского полка майором Митьковым и оставлении сего Денисова и товарища его Ефимова в военном ведомстве". Некоторые материалы этого дела дублируют тексты давно известные по соответствующему делу III Отделения, многие же страницы - уникальны.
47. ЦГВИА, ф. 36, оп. 6, св. 47, № 110, л. 1.
48. ЦГВИА, ф. 36, оп. 6, св. 47, № 110, л. 1-2.
49. ЦГВИА, ф. 36, оп. 6, св. 47, № 110, л. 3-4.
51. ЦГВИА, ф. 36, оп. 6, св. 47, № 110, л. 12.
54. ЦГВИА, ф. 36, оп. 6, св. 47, № 110, л. 15.
55. См.: Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. М., Гослитиздат, 1956, с. 102, 104; а также: Пушкин и декабристы, с. 179.
56. ЦГВИА, ф. 36, оп. 6, св. 47, № 110, л. 21-22. Переписку Главного штаба с штабом 1-й армии о майоре Платоне Митькове см. также: ЦГВИА, ф. 14414, оп. 1, № 258.
57. Мать Митьковых умерла 21 июня 1829 г. Платон Митьков писал о четырех наследниках: двое) которые по болезни лечатся на водах, третий в Закавказье, он сам четвертый. Декабрист М. Ф. Митьков даже не упоминается - как бы не существует...
 |
Оглавление
Страница Эйдельмана |
 |
