И я, в закон себе вменяя Страстей единый произвол, С толпою чувства разделяя, Я Музу резвую привел На шум пиров и буйных споров, И к ним в безумные пиры Она несла свои дары И как Вакханочка резвилась, За чашей пела для гостей, И молодежь минувших дней За нею буйно волочилась, А я гордился меж друзей Подругой ветреной моей.

В четырнадцати онегинских строках - рассказ о целом периоде жизни между Лицеем и ссылкой: 1817 - 1820. Лицейские строки и воспоминания в ту пору не часты, прошедшее еще не так далеко, к тому же и с товарищами разлука относительная.

Вольховский, выполняя военно-дипломатическое задание, на верблюдах путешествует в Бухару.

Энгельгардт, встретившись весенним днем 1818 года с Горчаковым, Малиновским и Ломоносовым, вечером получает конверт от Матюшкина "из Рио-Янейро". "Думаю я, - замечает он, - что после потопа это первое письмо, которое из Бразилии в Царское Село писано". От директора же в дальние моря пошел ответ, извещавший: "Военные наши (т.е. лицеисты, попавшие на военную службу. ) после пятимесячного фрунтового курса, наконец, попали в офицеры, а бедный Ржевский и до этого не дожил, он умер от гнилой нервической горячки. Гроб его понесли 6 из наших бывших его товарищей".

Итак, их уже осталось двадцать восемь.

19 октября 1817-го, на первый лицейский праздник после конца учения, в Царское Село отправляется славная компания: Пушкин, Кюхельбекер, Малиновский, Вольховский, Корсаков, Илличевский...

19 октября 1818-го - празднование лицейской годовщины у Пущина, у которого собралось 14 человек: "Пели лицейские песни", "Снова возвратились в доброе старое время" - так Корсаков писал Горчакову.

Вскоре "кудрявый певец" Корсаков уезжает к месту службы - во Флоренцию, чтобы не вернуться...

Иван Пущин в "Записках" продолжает рассказ о своем участии в тайном обществе уже после окончания Лицея.

"Первая моя мысль была - открыться Пушкину: он всегда согласно со мною мыслил о деле общем, по-своему проповедовал в нашем смысле - и изустно и письменно, стихами и прозой. Не знаю, к счастью ли его или несчастью, он не был тогда в Петербурге, а то не ручаюсь, что в первых порывах, по исключительной моей к нему дружбе, я, может быть, увлек бы его с собою. Впоследствии когда думалось мне исполнить эту мысль, я уже не решался вверить ему тайну, не мне одному принадлежавшую, где малейшая неосторожность могла быть пагубна всему делу".

Между 13-ым и 14-ым отношения усложняются.

Пушкин... Не было живого человека, свидетельствует первый друг поэта, который не знал бы его стихов:
 

Тираны мира! трепещите! Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный... И на обломках самовластья Напишут наши имена...

Эти и десятки других горячих строк - "Вольность", "Деревня", "Послание Чаадаеву" - были для многих молодых людей учебником декабризма. Пущин, преклонявшийся перед поэтом, спорит с Пушкиным-человеком. Но даже маленькие недомолвки при столь близких отношениях всегда чувствительны обоим.

"Преследуемый мыслью, что я неверен..." - так начал писать Пущин и решительно зачеркнул: он всегда был верен. "Преследуемый мыслью, что я у меня есть тайна от Пушкина..."

Несколько раз "13-ый" чуть-чуть не открылся "14-му"...

"Самое сильное нападение Пушкина на меня по поводу общества было, когда он встретился со мною у Николая Ивановича Тургенева, где тогда собирались все желавшие участвовать в предполагаемом издании политического журнала. Тут между прочим были Куницын и наш лицейский товарищ Маслов. Мы сидели кругом большого стола. Маслов читал статью свою о статистике. В это время я слышу, что кто-то сзади берет меня за плечо. Оглядываюсь - Пушкин! "Ты что здесь делаешь? Наконец поймал тебя на самом деле", - шепнул он мне на ухо и прошел дальше. Кончилось чтение. Мы встали. Подхожу к Пушкину, здороваюсь с ним. Подали чай, мы закурили сигарки и сели в уголок.

"Как же ты мне никогда не говорил, что знаком с Николаем Ивановичем? Верно, это ваше общество в сборе? Я совершенно нечаянно зашел сюда, гуляя в Летнем саду. Пожалуйста, не секретничай: право, любезный друг, это ни на что не похоже!"

Мне и на этот раз легко было без большого обмана доказать ему, что это совсем не собрание общества, им отыскиваемого, что он может спросить Маслова и что я сам тут совершенно неожиданно.

Не знаю настоящим образом, до какой степени это объяснение, совершенно справедливое, удовлетворило Пушкина, только вслед за этим у нас переменился разговор, и мы вошли в общий круг. Глядя на него я долго думал: не должен ли я в самом деле предложить ему соединиться с нами?"

Даже мирный лицеист Маслов (уважительно прозванный "Карамзиным") вовлечен в вихрь декабризма, участвует (подозревая о том или нет - неважно) в легальных совещаниях нелегального союза...

А Пущин, перечисляя в своих воспоминаниях различные неосторожные поступки друга, замечает:

"Я страдал за него, и подчас мне опять казалось, что, может быть, Тайное общество сокровенным своим клеймом поможет ему повнимательнее и построже взглянуть на самого себя, сделать некоторые изменения в ненормальном своем быту. Я знал, что он иногда скорбел о своих промахах, обличал их в близких наших откровенных беседах, но, видно, не пришла еще пора кипучей его природе угомониться. Как ни вертел я все это в уме и сердце, кончил тем, что сознал себя не вправе действовать по личному шаткому воззрению без полного убеждения в деле, ответственном пред целию самого союза...

Круг знакомства нашего был совершенно разный.

После этого мы как-то не часто виделись. Пушкин кружился в большом свете, а я был как можно подальше от него. Летом маневры и другие служебные занятия увлекли меня из Петербурга".

Отметим верность и в то же время - известную односторонность, поверхностность суждений Пущина: то, что он считает "кружением в большом свете", было ведь для Пушкина серьезной литературной школой - участие в литературном обществе "Арзамас", знакомство с лучшими русскими литераторами. Поэт сам бросит упрек одному из лицейских за удаление от своих:
 

Питомец мод, большого света друг, Обычаев блестящий наблюдатель, Ты мне велишь оставить мирный круг, Где красоты беспечный обожатель, Я провожу незнаемый досуг...

Это начало третьего "Послания к князю Горчакову", через два года после Лицея. Очевидно, в ту пору были встречи, разговоры, когда Горчаков поучал Пушкина ("Ты мне велишь...").

Пушкин же не слушается и, наоборот, зовет собеседника назад, в прошлое, к лицейским выходкам и забавам:
 

И признаюсь, мне во сто крат милее Младых повес счастливая семья...

Повеса - это ведь прошлое Горчакова (пять лет назад его обозвали "сиятельный повеса").
 

...на миг оставь своих вельмож И тесный круг друзей моих умножь, О ты, харит, любовник своевольный.

Пять лет назад Горчаков был "мой друг" ("Что должен я, скажи, сейчас желать от чиста сердца другу?"), теперь же еще неизвестно - он вне круга "моих друзей", ему только предлагается тот круг умножить. Амур, хариты еще связывают их, но вельможи разделяют.

1819, декабря 12-го князь Александр Михайлович Горчаков пожалован в звание камер-юнкера - первый придворный чин.

Александра Сергеевича Пушкина пожалуют в камер-юнкеры "1831 декабря 29-го", и он найдет этот чин неподходящим, смешным для тридцатичетырехлетнего поэта. Однако для Горчакова, на двадцать втором году жизни, камер-юнкерство настолько высокая ступень, что министр иностранных дел канцлер Нессельроде сперва воспротивился: "Молодой человек уже метит на мое место". Еще тридцать семь лет был канцлером Нессельроде, и сменит его именно Горчаков; однако в 18-ом юному князю, кажется, крепко пришлось нажать на министра через влиятельных ходатаев. Причем честолюбие вчерашнего лицеиста так разгорелось, что он кладет в карман яд и, если ему откажут в месте - собирается умереть...

Пушкин прощается со вчерашним одноклассником:
 

Мой милый друг, мы входим в новый свет, Но там удел назначен нам не равный, И розно наш оставим в жизни след...

"Круг знакомства нашего был совершенно розный", - грустно замечает и Пущин о Пушкине, но тут же как бы возражает сам себе: "Все это, однако, не мешало нам, при всякой возможности, встречаться с прежней дружбой и радоваться нашим встречам у лицейской братии, которой уже немного оставалось в Петербурге: большей частью свидания мои с Пушкиным были у домоседа Дельвига".

Теперь мы знаем, что и на самых идиллических лицейских свиданиях разговор легко и естественно переходил к темам, которые особенно близки и понятны Пушкину.

"У домоседа Дельвига", но как-то раз Пушкин делает надпись "К портрету Дельвига":
 

Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил, Что коль судьбой ему даны б Нерон и Тит, То не в Нерона меч, но в Тита сей вонзил- Нерон же без него правдиву смерть узрит.

Нерон - злобный царь, деспот (вроде Павла I); Тит - просвещенный монарх, вроде Александра I. Мы, кажется, подслушали один из мирных разговоров у добродушного домоседа...

"Лицейский дух" - об этом крамольном, дерзком, непокорном духе несколько лет спустя подробно и со знанием дела осведомит правительство Фаддей Булгарин:

"В свете называется лицейским духом, когда молодой человек не уважает старших, обходится фамильярно с начальником... Какая-то насмешливая угрюмость вечно затемняет чело сих юношей, и оно проясняется только в часы буйной веселости... В Лицее едва несколько слушали курс политической науки, и те именно вышли не либералы, как, например, Корф и другие".

Записка - донос Булгарина, поданная после восстания декабристов, метит в "либералов", то есть вольнодумцев - и в Пушкина, и в членов тайных обществ, и в "насмешливо-угрюмого" Горчакова (хоть он слушал "курс политической науки").

Достоинство, сдержанность, ирония... Может быть, не так уж сильно они разошлись, вступая в жизнь?
 

Дальше