Мы недавно от печали Пущин, Пушкин, я, барон, По бокалу осушали И Фому прогнали вон...

Так начиналась песня про одно весьма шумное лицейское происшествие.

Фома был дядька-слуга, которого начальство выгнало за историю с "гогель-могелем" (лицеисты собрали ему денег, сколько смогли). Дельвиг (барон) в деле не участвовал.

"Предполагается, - вспоминал Пущин, - что песню поет Малиновский, его фамилию не вломаешь в стих. Барон - для рифмы... Мы, то есть я, Малиновский и Пушкин, затеяли выпить гогель-могелю. Я достал бутылку рому, добыли яиц, натолкли сахару, и началась работа у кипящего самовара. Разумеется, кроме нас были и другие участники в этой вечерней пирушке, но они остались за кулисами по делу, а в сущности один из них, а именно Тырков, в котором чересчур подействовал ром, был причиной, по которой дежурный гувернер заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню. Сказал инспектору. Тот после ужина всмотрелся в молодую свою команду и увидел что-то взвинченное. Тут же начались спросы, розыски. Мы трое явились и объявили, что это наше дело и что мы одни виноваты".

Гауеншильд, справлявший тогда должность директора, донес министру. Разумовский приехал из Петербурга, вызвал троих из класса и вынес им строгий выговор. Этим не кончилось - министр приказал лицейскому начальству прибавить еще наказания по собственному разумению.

Постановили:

"1) две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы;

2) сместить нас на последние места за столом, где мы сидели по поведению; и

3) занести фамилии наши, с прописанием виновности и приговора в черную книгу, которая должна иметь влияние при выпуске".

Первый пункт приговора был выполнен буквально. Второй смягчался по усмотрению начальства: последних по истечении некоторого времени постепенно продвигали опять вверх...

"По этому поводу, - помнит Пущин, - были тут же сложены стишки, не слишком складные, но веселые и красноречивые":
 

Блажен муж, иже Сидит к каше ближе; Как лексикон, Растолстеет он. Не тако с вами - С первыми скамьями, Но яко скелет Будете худеть.

В числа, места ("первый, последний"), любили играть - всю жизнь подписывали письма друг другу лицейскими номерами. Начальство же любило выстраивать их сообразно успехам: номер первый (из 30 возможных) - Горчаков или Вольховский. Пушкин шел восемнадцатым, девятнадцатым, потом и ниже.

Но эту табель рангов лицейская братия (или, как сами себя честили, "скотобратия") отвергает решительно и демократически:
 

Этот список сущи бредни. Кто тут первый, кто последний, Все нули, все нули, Ай люли, люли, люли...

К счастью для провинившихся, последний их директор Энгельгардт убрал порочащую запись из "черной книги" - и от всей истории осталось лишь очередное послание №14-го к №13-му:
 

Помнишь ли, мой брат по чаше, Как в отрадной тишине Мы топили горе наше В чистом, пенистом вине? Как, укрывшись молчаливо В нашем темном уголке, С Вакхом нежились лениво, Школьной стражи вдалеке? Помнишь ли друзей шептаны Вкруг бокалов пуншевых, Рюмок грозное молчанье, Пламя трубок грошовых? Закипев, о сколь прекрасно Токи дымные текли!... Вдруг педанта глас ужасный Нам послышался вдали... И бутылки вмиг разбиты, И бокалы все в окно - Всюду по полу разлиты Пунш и светлое вино. Убегаем торопливо - Вмиг исчез минутный страх! Щек румяных цвет игривый, Ум и сердце на устах, Хохот чистого веселья, Неподвижный, тусклый взор Изменяли час похмелья, Сладкий Вакха заговор. О друзья мои сердечны! Вам клянуся, за столом Всякий год в часы беспечны Поминать его вином.

Иван Иванович Пущин писал свои мемуары на склоне дней, 40 лет спустя, однако по многим проверкам видно, как хорошо и свежо он все запомнил. Пир, вино, Вакх - об этом много, часто упоминалось в лицейских стихах. Пиры запретные ("гогель-могель") и пиры, где участвуют некоторые любезные учителя, например Александр Иванович Галич:
 

О Галич, верный друг бокала И жирных утренних пиров, Тебя зову, мудрец ленивый, В приют поэзии счастливой, Под отдаленный неги кров. Давно в моем уединеньи, В кругу бутылок и друзей, Не зрели кружки мы твоей, Подруги долгих наслаждений, Острот и хохота гостей...

Смешно и скучно в веселых лицейских попойках видеть нечто вроде "общественного протеста", освобождения; но глупо было бы не видеть, что чаша, заздравный кубок, легко и небрежно переходит в вольность, даже символизирует ее.

Вскоре после окончания Лицея многие воскликнут вместе с Пушкиным:
 

Пусть остылой жизни чашу Тянет медленно другой; Мы ж утратим юность нашу Вместе с жизнью дорогой.

Еще через несколько лет:
 

Подымем бокалы, содвинем их разом! Да здравствуют музы, да здравствует разум

В Лицее же вскоре после только что описанной истории мы наблюдаем проштрафившихся "мужей с разных концов обеденного стола", когда они собираются возле заболевшего Пушкина.

Вот они, "пирующие студенты": им 15-16 лет, веселые, свободные, не видимые в этот час начальством!

Мы позволим себе "на полях" этого стихотворения дать несколько кратких объяснений:
 

	Друзья, досужный час настал; Все тихо, все в покое; Скорее скатерть и бокал! Сюда, вино златое! Шипи, шампанское, в стекле. Друзья, почто же с Кантом Сенека, Тацит на столе, Фольянт над фолиантом? Под стол холодных мудрецов, Мы полем овладеем; Под стол ученых дураков! Без них мы пить умеем.
Однажды Дельвиг, не выучив, как обычно, урока, спрятался под кафедрой а там уснул	Ужели трезвого найдем За скатертью студента? На всякий случай изберем Скорее президента. В награду пьяным - он нальет И пунш и грог душистый, А вам, спартанцы, поднесет. Воды в стакане чистой Апостол неги и прохлад, Мой добрый Галич, Vale! Ты Эпикуров младший брат, Душа твоя в бокале. Главу венками убери, Будь нашим президентом, И станут самые цари Завидовать студентам. Дай руку, Дельвиг! Что ты спишь? Проснись, ленивец сонный! Ты не под кафедрой сидишь, Латынью усыпленный. Взгляни: здесь круг твоих друзей; Бутыль вином налита, За здравье нашей музы пей, Парнасский волокита.
Илличевский	Остряк любезный, по рукам! Полней бокал досуга И вылью сотню эпиграмм На недруга и друга.
Скорее всего князь Горчаков, хотя "сиятельным повесой" был и граф Броглио.	А ты, красавец молодой Сиятельный повеса! Ты будешь Вакха жрец лихой, На прочее - завеса! Хотя студент, хотя и пьян Но скромность почитаю; Придвинь же пенистый стакан, На брань благословляю.
Конечно же Пущин!	Товарищ милый, друг прямой, Тряхнем рукою руку, Оставим в чаше круговой Педантам сродну скуку: Не в первый раз мы вместе пьем, Нередко и бранимся Но чашу дружества нальем - и тотчас помиримся.
Миша Яковлев - Паяс, вспомним его неудачу с баснями!	А ты, который с детских лет Одним весельем дышишь, Забавный, право, ты поэт, Хоть плохо басни пишешь; С тобой тасуюсь без чинов, Люблю тебя душою, Наполни кружку до краев, - Рассудок, бог с тобою
Иван Малиновский - Казак; поэтому вспомянут и Платов, знаменитый Донский атаман	А ты, повеса из повес, На шалости рожденный, Удалый хват,головорез, Приятель задушевный, Бутылки, рюмки разобьем За здравие Платова, В казачью шапку пунш нальем - И пить давайте снова!..
Разумеется, первый гитарист Николай Корсаков	Приближься, милый наш певец, Любимый Аполлоном! Воспой властителя сердец Гитары тихим звоном. Как сладостно в стесненну грудь Томленье звуков льется!.. Но мне ли страсть вздохнуть? Нет! пьяный лишь смеется
Опять Яковлев - учившийся на скрипке (отсюда и насмешка: Роде - известный скрипач).	Не лучше ль, Роде записной, В честь Вакховой станицы Теперь скрыпеть тебе струной Расстроенной скрыпицы? Запойте хором, господа, Нет нужды, что не складно; Охрипли - это не беда: Для пьяных все ведь ладно!
	Но что?.. я вижу все вдвоем; Двоится шкаф с араком; Вся комната пошла кругом; Покрылись очи мраком... Где вы, товарищи? где я? Скажите Вакха ради... Вы дремлете мои друзья, Склонившись на тетради... Писатель за свои грехи, Ты с виду всех трезвее; Вильгельм, прочти свои стихи Чтоб мне заснуть скорее.

Пущин вспоминал, как впервые читалось это стихотворение:

"После вечернего чая мы пошли гурьбой с гувернером Чириковым к больному Пушкину. Началось чтение:
 

Друзья, досужный час настал, Все тихо, все в покое и пр.

Внимание общее, тишина глубокая по временам только прерывается восклицаниями. Кюхельбекер просил не мешать, он был весь тут, в полном упоении. Доходит дело до последней строфы. Мы слышим:
 

Писатель за свои грехи, Ты с виду всех трезвее; Вильгельм, прочти свои стихи, Чтоб мне заснуть скорее.

При этом возгласе публика забывает поэта, стихи его, бросается на бедного метромана, который, расстаявши под влиянием поэзии Пушкина, приходит в совершенное одурение от неожиданной эпиграммы и нашего дикого натиска. Добрая душа был этот Кюхель! Опомнившись, просит он Пушкина еще раз прочесть, потому что и тогда уже плохо слышал одним ухом, испорченным золотухой".
 

Дальше