Оба рассказа о войне, победе, стихотворный и прозаический, написаны
буквально в одни и те же дни, болдинской осенью 1830 года. Противоречие
их - кажущееся... Достаточно присмотреться к пушкинским текстам, чтобы
увидеть "невидимое" - что после 1812-го это были лучшие минуты для царя,
за которыми начались много худшие; что можно было бы немало дать стране,
а "властитель слабый и лукавый" не дал, и поэтому события пошли
так, как описано в сожженных строфах...
Радость, молодость, волнения. Впрочем, и тогда и после - восторг не ослеплял, аплодисменты не мешали ехидной и опасной насмешке. На одно из победных торжеств, летом 1814. года, допустили и лицеистов,
и острый взгляд Пушкина тут же отметил чрезвычайно узкие Триумфальные ворота,
через которые должен пройти царь со свитой, а на воротах, как будто в насмешку,
- два громких стиха, обращенных к монарху:
Пушкин набрасывает пером рисунок, смысл которого в том, что царя, располневшего за время войны, ворота действительно никак не вмещают, и свита кидается их рубить. Один исследователь XIX века писал, что "автора невинной шутки долго искали - но, разумеется, не нашли". Если б нашли, худо пришлось бы молодцу. Под одной эпиграммой тех лет отсутствует подпись, да уж очень остра, и не виден ли "лев по когтям"? Тезка императора, Александр Павлович Зернов, был помощником гувернера, имея крепкую репутацию "подлого и гнусного глупца". И вот...
В ту пору будущие "столпы государства" играют в парламент (то есть в учреждение, о котором в России очень долго будут еще мечтать!); они произносят шутливые речи, ведут прения. Патриотический порыв, ненависть к Бонапарту - хорошо! Но в некоторых столичных журналах появляются уж такие призывы (в основном исходящие от людей, уехавших от огня, в свои приволжские и другие владения), что тринадцатилетних лицеистов неудержимо тянет к пародии: "Помещик Нижегородской губернии, служивший капитаном при Суворове, Сила Силович Усердов, услышав, что российские войска с помощью божией, выгнали французов из пределов России, поехал в Нижний Новгород из села своего Хлебородова, чтобы там вместе с другими гражданами порадоваться о успешных подвигах российского оружия, и по долгу христианскому отслужить благодарственный молебен господину, крепкому во бранях. - Приехавши туда, немедленно принес благодарение всевышнему. После обеда пошел на большую площадь и, севши против памятника Пожарского и Минина, стал вслух рассуждать: "Молвить правду-матку, а французы - сущая саранча. На итальянские поля возлетала, да все поела; немецкие достались не за денежку; швейцарские мало пощипала; голландские сожрала; с прусских скоро улетела; от польских не скоро отстала; а русские так полюбила, что ночевать осталась.- Что с фиглярами прикажешь делать? - Корсиканец сам с ноготок, а борода с локоток. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Полюбилась ему немецкая сторона, так он ловит всех князьков, как ястреб цыплят. - Знать, когти-то у него велики. - Да не все коту масленица, будет и великий пост..." Сочинение переписано рукою Паяса - Миши Яковлева, он ли автор
или кто другой, не знаем. Зато другой сочинитель сомнений не вызывает:
Озорная поэма "Монах" была прочтена Горчакову, который объявил автору, что это сочинение его недостойно. И видно, Франт имел еще немалое влияние на Француза, если тот отдал единственный экземпляр, который Горчаков понес сжигать... И не сжег. О том никто, впрочем, не узнал. И Пушкин забыл свой грех. Только 115 лет спустя, в 1928 году, когда в одном старинном, московском особняке случайно обнаружился архив Горчакова, - ученые вдруг увидели листки "Монаха", и знаменитый пушкинист Щеголев начал суеверно переписывать стихи... на манжеты - а вдруг снова пропадут! Впрочем, Горчаков, отбирая и пряча поэму у себя в комнате, рисковал в случае набега кого-либо из подслушивающих, вынюхивающих, доносящих (кто плотно окружал и лицейских, и их директора). "Мы прогоняем Пилецкого" ("Программа записок") Холодный, религиозный мистик, по своим взглядам и повадкам годившийся скорее в иезуитские агенты, нежели в лицейские воспитатели, Мартын Пилецкий-Урбанович, несомненно, шпионил и за своими подопечными, и за педагогами. По его сохранившимся записям видно, что, например, 16 ноября 1812 года Пушкин "весьма оскорбительно" прохаживался при Мясоедове насчет того правительственного департамента, где служил Мясоедов-старший; а через день зафиксирован еще более важный проступок: Пушкин толкал Мясоедова и Пущина, приговаривая, что если они будут жаловаться, "то сами останутся виноватыми, ибо я, говорит, вывертеться умею"; после какого-то разговора Пушкина с Кошанским, когда учитель разгневался, Пилецкий откровенно записал, что спрашивал других воспитанников о содержании спора, "но никто не мог мне разговор повторить, по скромности, как видно". Наконец однажды подслушивание позволяет надзирателю узнать, что лицеисты
готовят заговор: Пушкин за обедом упрекает Вольховского, что "он боится
потерять доброе свое имя", и перечисляет вместе с Корсаковым "обиды"
Пилецкого, оставшиеся без ответа. Тайный подслушиватель, разумеется, составляет
из полученной информации доклад начальству, но через два дня приходится
составлять новый: родной брат ненавистного Пилецкого, гувернер Илья Пилецкий,
на уроке немецкого языка отнимает у Дельвига "бранное на господина инспектора
(Мартына Пилецкого) сочинение". Пушкин с "непристойной вспыльчивостью"
громко говорит: "Как вы смеете брать наши бумаги, стало быть, и письма
наши из ящика будете брать?"
Это уже, как они шутили, - "национальные песни" государства, города, "нации по имени Лицей". Кто сочинял? Все - и никто: насчет Иконникова "с бутылью" и "Пилецкого, пастыря душ с крестом" брал грех сочинительства Федернелке Матюшкин, прибавляя полвека спустя, что в ту пору Пилецкий вздумал давать фамильярные прозвища сестрицам и кузинам, посещавшим лицеистов. Имея и без того зуб на прилипчивого инспектора, мальчишки решительно встают на защиту слабого пола. Однажды лицейские собираются в конференц-зале, просят вызвать инспектора и предлагают ему на выбор: либо он удаляется из Лицея, либо увидит, как они потребуют собственного своего увольнения. "Угроза, - вспомнит Матюшкин, - конечно, была не очень серьезного свойства, но Пилецкий отвечал хладнокровно: "Оставайтесь в Лицее, господа!" - и в тот же день выехал из Царского Села навсегда". Первый успех в борьбе с "властями".
|
Оглавление | Страница Натана Эйдельмана | VIVOS VOCO! |