VIVOS VOCO: В.Г. Березина, "Цензор о цензуре (А.В. Никитенко и его «Дневник»)"

ЦЕНЗОР О ЦЕНЗУРЕ

(А. В. Никитенко и его «Дневник»)

В. Г. Березина

Литературовед и литературный критик, профессор кафедры русской словесности Санкт-Петербургского университета (1834 - 1864), действительный член Академии наук (с 1855), официальный редактор журналов «Сын отечества» (1840 - 1841), «Современник» (1847 - начало 1848), «Журнала Министерства народного просвещения» (1856 - 1861), газеты «Северная почта» (1862) и других изданий, А. В. Никитенко (1804 - 1877) долгие годы работал в различных цензурных учреждениях и ведомствах по надзору за печатью и сыграл заметную роль в истории русской цензуры.

Перу Никитенко принадлежит несколько книг и статей, но главный его труд - огромный (около 75 печатных листов) «Дневник», охватывающий период с 1826-го по 1877 год. В отличие от обычных мемуаров, труд Никитенко, благодаря дневниковому характеру записей, создавался не через какое-то время после совершившихся событий, не в порядке воспоминаний, а сразу, по горячим следам. И в этом его особенность и важность.

Никитенко вел дневниковые записи систематически, изо дня в день. Последняя запись тяжело больного человека сделана 20 июля 1877 года, а на следующий день он скончался [1]. Из этого можно заключить, что ведение дневника для Никитенко было неодолимой жизненной потребностью: ежедневные откровенные беседы с самим собою помогали ему жить и мыслить, а в старости - переносить физические страдания.

«Дневник» содержит богатейший фактический материал по русской общественно-литературной жизни, журналистике и цензуре за полстолетие; к нему постоянно обращаются исследователи, выбирая отдельные факты. В данном случае дневниковые записи Никитенко являются надежным первоисточником. Например, М. К. Лемке в своей монографии «Эпоха цензурных реформ. 1859 - 1865» (СПб., 1914) 38 раз ссылается на «Дневник» Никитенко, зачастую приводя из него пространные цитаты.

Будучи важным историческим документом, «Дневник» является также интересным человеческим документом, характеризующим самого автора. Со страниц «Дневника» встает яркая самобытная личность - человек высокой нравственности, твердых убеждений, «умный, благородный и довольно стойкий» (по справедливому определению А. Ф. Кони), [2] талантливый ученый, педагог и критик, рассматривающий свою преподавательскую и цензорскую деятельность как общественное служение, либеральный, благожелательный, но строгий цензор, сумевший в окружающей его чиновничье-бюрократической атмосфере сохранить свою независимость, свое незапятнанное имя.

Никитенко вышел из семьи крепостных; он был крепостным графа Н. П. Шереметева, а потом - его молодого сына графа Д. Н. Шереметева. Тяжело страдал от крепостной неволи и за себя, и за своих родных. Отчаявшийся получить личную свободу, а вместе с тем поступить в гимназию (и позже - в университет), юноша дважды пытался покончить с собой. Только в конце 1824 года, т. е. в возрасте двадцати лет, причем с большими трудностями (благодаря хлопотам в 1823 году министра духовных дел и народного просвещения князя А. Н. Голицына, а в 1824 году - К. Ф. Рылеева и Е. П. Оболенского), юноша Никитенко получил вольную, что открыло ему двери в университет.

Но родные его (мать и брат) долго еще оставались в крепостном состоянии, несмотря на все попытки Никитенко их выкупить. Получив очередной отказ графа Д. Н. Шереметева, Никитенко записал в дневнике 11 марта 1841 года: «Боже великий! Что за порядок вещей! Вот я уже полноправный член общества, пользуюсь некоторой известностью и влиянием и не могу добиться - чего же? Независимости моей матери и брата. Полоумный вельможа имеет право мне отказать - и это называется правом! Вся кровь кипит во мне, я понимаю, как люди доходят до крайностей!..» (показательно в данном случае «наводящее» многоточие). [3]

Социальное происхождение Никитенко не могло не отложить заметный отпечаток на его мироощущение и жизненное поведение.

Поэтому не случайно в «Дневнике» постоянно варьируются три темы: 1) презрение к родовому дворянству, только по праву рождения владеющему крепостными людьми; 2) критическое отношение к бюрократическим кругам, защищающим крепостничество, склонным к злоупотреблениям, преследующим просвещение, ратующим за непомерные строгости в цензуре; 3) глубокое уважение к простому народу, к низкому и среднему классу людей, противопоставление его аристократии, гордость за то, что он сам «вышел из рядов народа», «плебей с головы до ног» (II, 119). А отсюда естественное стремление Никитенко к нравственной свободе, к личной независимости, к самостоятельности в мыслях и поведении, горячее желание поднять значение своей работы в университете и других учебных заведениях, а также в цензуре на уровень гражданского служения обществу, осуществляемого не дворянином, а человеком из народа.

За Никитенко закрепилось определение «цензор», но применительно к нему это определение весьма общо, так как не раскрывает всех аспектов его деятельности в области цензуры. Дело в том, что Никитенко был не только обычным, рядовым цензором, так сказать, цензором-практиком, осуществлявшим в цензурном комитете предварительную цензуру книг и периодических изданий. Но он был также теоретиком и историком цензуры. Цензорская биография Никитенко началась не с практической работы в Петербургском цензурном комитете, а раньше, причем с работы теоретического плана - с «Примечаний» к цензурному уставу 1828 года, которые он составлял по поручению попечителя университета К. М. Бороздина, взявшего молодого человека, только что окончившего университет, в свою канцелярию на должность секретаря («младшего чиновника»). Устав 1828 года был значительно либеральнее предшествовавшего «чугунного» устава 1826 года, но в нем имелось немало неясных, расплывчатых формулировок, затруднявших работу цензоров и давивших на печатное слово. «Это моя первая работа в законодательном смысле и направлена к тому, что мне всего дороже - к распространению просвещения и к ограждению прав русских граждан на самостоятельную духовную жизнь», - записал Никитенко в дневнике 23 августа 1828 года (I, 82).

Молодой Никитенко предлагал усовершенствовать цензурный устав 1828 года в еще более либеральном направлении - обеспечить большую «свободу мыслей», без чего «невозможно развитие просвещения» (там же). Судьба «Примечаний» Никитенко неизвестна, но память о них он сохранил на всю жизнь. Хорошее знание устава 1828 года пригодилось ему в будущей цензорской работе. Критическое отношение к цензурной политике правительства, приобретенное в юности, в будущем не только сохранится, но значительно усилится, получив новые подтверждения. А обнаружившаяся уже в 1828 году редкая способность составлять серьезные деловые бумаги по цензурному делу ярко проявится в его будущем законотворчестве. В течение всей жизни Никитенко оставался убежденным приверженцем устава 1828 года, оберегал его от вмешательства реакционных сил, освобождая от напластования множества разного рода дополнений к нему (особенно с 1848 года), урезывающих и без того скромные права писателей и журналистов. Он также считал, что к уставу 1828 года следует сделать дополнения и разъяснения в помощь цензорам и в интересах литераторов и ученых.

С 1830 года начинается преподавательская работа Никитенко в Санкт-Петербургском университете. В апреле 1833 года он, тогда адъюнкт кафедры русской словесности, назначается цензором Петербургского цензурного комитета как специалист-законник, хорошо известный по «Примечаниям» к уставу 1828 года. При вступлении в должность цензора Никитенко получил такое наставление министра народного просвещения С. С. Уварова: «Действуйте так, чтобы публика не имела повода заключить, будто правительство угнетает просвещение».

«Я делаю опасный шаг», - подумал Никитенко (I, 130). В цензурном комитете и среди литераторов он скоро завоевал известность вдумчивого, независимого, либерального цензора. Пушкин, Гоголь и другие писатели просили его быть цензором их произведений. Цензорская благожелательность Никитенко распространялась и на литературную молодежь. Заботливо поддерживал и оберегал цензор произведения с демократическим направлением, особенно те, в которых изображалась тяжелая жизнь простого народа, тяготы крепостной неволи, правда крепостной действительности. Яркий пример тому - смелый маневр, придуманный Никитенко, чтобы обеспечить прохождение в цензуре антикрепостнической повести Д. В. Григоровича «Антон Горемыка». Позже писатель сам рассказал об этом цензурном эпизоде в своих «Литературных воспоминаниях» [4].

Сотрудничая в 1833 - 1848 годах в Петербургском цензурном комитете и позже в других цензурных организациях, Никитенко хорошо знал положение дел в цензуре: что, где, когда и почему подвергалось переделке или запрещалось вообще, какие конфликты возникали у авторов с цензорами, какие решения поступали свыше в адрес конфликтующих сторон. Краткие, но выразительные характеристики разных людей, связанных с цензурой (от рядовых цензоров до высокопоставленных чиновников), оценка правительственных распоряжений по цензуре, острые суждения о состоянии цензуры в разные периоды - все это нашло отражение в дневниковых записях Никитенко, которые, являясь своеобразной погодной летописью русской цензуры, позволяют представить ее историю за полвека.

В 1850 - 1860-х годах, вплоть до выхода на пенсию в 1865 году, Никитенко принимает активное участие в цензурном законодательстве как член разных управлений, комитетов, советов, комиссий при министерствах народного просвещения и внутренних дел.

За это время он, известный как «человек с пером», написал сотни деловых бумаг по цензурному законодательству - это различные законы, проекты, инструкции, доклады, записки, предложения, примечания, объяснения, добавления и др. Зачастую он составлял их для руководителей министерств, департаментов, отделений и т. п., от имени которых они подавались в самые высокие правительственные инстанции, даже царю. Работал Никитенко напряженно, не зная отдыха, в ущерб здоровью, иногда без оплаты труда, о чем свидетельствует, например, запись от 10 декабря 1855 года.

Что побуждало Никитенко браться за такую трудоемкую, сложную, часто не имевшую поддержки начальства работу? Сам он отвечал так: «Я готов на всякий труд, который давал бы хоть тень надежды на пользу делу, столь дорогому для меня, как наука и литература» (II, 63).

Работая в цензурных учреждениях бок о бок с известными государственными лицами, Никитенко держал себя не послушным чиновником, приспосабливающимся к тому или иному начальнику, а человеком-гражданином, гордым, знающим себе цену, бескорыстным, честным, действующим «на равных» с чиновными графами и князьями. Он часто понимал свое превосходство (нравственное, интеллектуальное, практическое) над ними и направлял их действия по своему плану - более верному и нужному для общества, науки и литературы.

Далее в данной статье проследим работу Никитенко в области цензуры по периодам. Их три: 1) время работы в Петербургском цензурном комитете (1833 - 1848); 2) в других цензурных ведомствах (1849 - 1865); 3) после выхода на пенсию и до кончины (1866 - 1877). Здесь прежде всего обратим внимание на законотворческую деятельность Никитенко, на его суждения о состоянии нашей цензуры, на его характеристики официальных лиц, связанных с цензурой.

Начало работы Никитенко в Петербургском цензурном комитете сразу принесло ему огорчения. За пропуск в печать в «Библиотеке для чтения» стихотворения В. Гюго «Красавице», в котором церковные власти усмотрели крамолу, начинающий цензор просидел на гауптвахте восемь дней. «После моего ареста цензура превратилась в настоящую литературную инквизицию», - свидетельствовал Никитенко (I, 171).

Приведя еще несколько отдельных «казусов по цензуре», Никитенко делает такое обобщение: «Основное начало нынешней политики очень просто: одно только то правление твердо, которое основано на страхе; один только тот народ спокоен, который не мыслит» (I, 171). В 1836 году, отмечает Никитенко, «неслыханные строгости в цензуре» (I, 188). Цензоры в страхе. Цензор П. И. Гаевский, просидевший 8 дней на гауптвахте, «теперь сомневается, можно ли пропускать в печать известия вроде того, что такой-то король скончался» (I, 182). Подробно описывает автор «Дневника» «ужасную суматоху в цензуре», вызванную публикацией «Философического письма» Чаадаева, сообщает, что Пушкина как издателя «Современника» «жестоко жмет цензура».

В записи от 12 апреля 1837 года идет речь о «Новом цензурном законе» - распоряжении Уварова, согласно которому каждое периодическое издание будет рассматриваться двумя цензорами, а над ними будет стоять третий, высший цензор. Ясно, что цель распоряжения - еще более зажать периодику в цензурные тиски. Никитенко возмущен: «Спрашивается: можно ли что-либо писать и издавать в России? Поневоле иногда опускаются руки, при всей готовности твердо стоять на своем посту охранителем русской мысли и русского слова» (I, 200). Он не выдержал и отказался от цензорской должности. Его уговорили остаться.

И в пору пребывания в должности практического цензора Петербургского цензурного комитета Никитенко выполнял отдельные поручения по линии законотворчества. Например, в 1841 году ему поручили составить проект закона о новых периодических изданиях. Никитенко записал в дневнике 12 июля: «Дело нелегкое, хотелось бы склонить правительство взглянуть на дело мягче, спасти все новые издания и удалить препятствия с пути будущих» (I, 233, 234). Проект Никитенко не был принят, так как он не соответствовал видам правительства.

С этого времени в суждениях Никитенко просвечивается пессимистическая тональность (см. запись от 28 октября 1841 года о глубоком, мрачном сознании своей ничтожности - I, 240).

В 1842 году «новая тревога в цензуре» в связи с очерком «Водовоз» из-за его демократического направления. 12 декабря Никитенко вызван к начальнику III Отделения Л. В. Дубельту за публикацию в «Сыне отечества» (который в это время Никитенко цензуровал) повести Ефимовского «Гувернантка», где нашли неуважительное описание офицера-фельдъегеря; наказание - ночь под арестом. Заканчивая 1842 год, Никитенко с грустью писал: «В цензуре теперь какое-то
оцепенение. Никто не знает, какого направления держаться. Цензора боятся погибнуть за самую ничтожную строчку, вышедшую в печать за их подписью» (I, 256).

В начале следующего года Никитенко записал: «Сильно подумываю об отставке от цензурного ведомства. Нельзя служить: при таких условиях никакое добро не мыслимо» (I, 258). На просьбу об увольнении согласия пока не последовало.

Двумя тревожными записями заканчивает Никитенко дневник за 1844 год. 20 декабря: «Какой хаос и бестолковщина в цензуре. Кажется, хотят гасить последние искры мысли. У меня в кармане, неотлучно при мне, просьба об отставке». Запись от 21 декабря: «Уваров предписывает цензорам „быть как можно строже". Повторяется также приказание бдительнее смотреть за переводами французских повестей и романов. Я был у князя (Г. П. Волконского, председателя Петербургского цензурного комитета. - В.Б.) по этому поводу. Министр сказал ему, что хочет, чтобы, наконец, русская литература прекратилась. Тогда по крайней мере будет что-нибудь определенное, а главное, говорит он, „я буду спать спокойно". Министр объявил также, что он будет карать цензоров беспощадно. Приятная перспектива!» (I, 276).

Несколько страниц дневника за 1845 год Никитенко посвящает П. А. Плетневу, занимавшему временно (в связи с отъездом князя Г. П. Волконского) пост председателя Петербургского цензурного комитета, отмечает его ретивость по части притеснения журналов; вступает с ним в жаркие споры. Запись 8 марта: « ...бой был жарким и хотя я одержал победу, однако не уверен в прочности ее» (I, 291). Министр Уваров также «страшно притесняет журналы», нападает на «Литературную газету» (I, 293).

В начале 1846 года Министерство народного просвещения поручило Никитенко составить проект изменений и дополнений к цензурному уставу 1828 года. Два месяца (ноябрь и декабрь) 1846 года Никитенко трудился над проектом. «Министру, кажется, хочется издать новый указ - в каком духе, понятно. Я решился, насколько возможно, помешать этому и собрал все доводы, чтобы доказать необходимость сохранить ныне существующий устав (1828 года. - В.Б.), который по настоящему времени все-таки меньшее зло из массы тяготеющих над нами зол» (I, 296).

Назначенный на должность попечителя Петербургского учебного округа и одновременно председателя Петербургского цензурного комитета М. Н. Мусин-Пушкин вызвал ряд резких обвинений Никитенко в его адрес. 6 января 1846 года Никитенко записал: «По цензуре он ничего не понимает, кричит только, что в русской литературе пропасть либерализма, особенно в журналах. Более всего громит он „Отечественные записки"» (I, 297). В «шпионах» к нему определился доносчик, бездарный литератор Борис Федоров.

В 1847 году случилась «страшная история» с книжкой П. А. Кулиша «Малая Россия» (СПб., 1846), в которой содержалась одиозная, по мнению правительства, фраза: «Малороссия или должна отторгнуться от России или погибнуть». Уваров и Мусин-Пушкин в ужасе. Кулиша приговорили к двухмесячному заключению в крепости и высылке в Тульскую губернию. И как всегда, за отдельным цензурным эпизодом последовало более общее распоряжение по цензуре - в данном случае распоряжение Уварова не печатать в журналах переводов французских романов и вообще переводные произведения печатать только после просмотра их Мусиным-Пушкиным (см.: I, 307), о котором Никитенко писал 5 августа: «Я еще не встречался на моем служебном поприще с таким глупцом» (I, 307).

Цензурную историю с книжкой Кулиша подробно рассказывал Белинский (очевидно, со слов Никитенко, в то время официального редактора «Современника») в письме к П. В. Анненкову от начала декабря 1847 года. Критик с горечью заключал: «И вот теперь писать ничего нельзя: все марают». [5]

Еще в конце февраля 1848 года Николай I распорядился: «Необходимо составить комитет, чтобы рассмотреть, правильно ли действует цензура и издаваемые журналы соблюдают ли данные каждому программы». [6] Так 27 февраля был создан Особый комитет (председатель - морской министр князь А. С. Меншиков). На смену временному меншиковскому комитету пришел постоянный секретный Комитет 2-го апреля, прозванный «бутурлинским» (по имени его председателя Д. П. Бутурлина) и ставший главным оплотом «цензурного террора» конца 40-х - начала 50-х годов (просуществовал до конца 1855 года). Первая запись Никитенко о Комитете 2-го апреля - 1 декабря 1848 года: «Бутурлин действует в качестве председателя какого-то высшего, негласного комитета по цензуре и действует так, что становится невозможным что бы то ни было писать и печатать» (I, 312).

В декабре 1848 года Никитенко вносит в дневник несколько записей, показывает, как революционные события на Западе вызвали «страшный переполох, ход назад на Сандвичевых островах» , т. е. в России. «Варварство торжествует там свою дикую победу над умом человеческим, который начинал мыслить, над образованием, которое начинало оперяться» (I, 315). Возник было больной, дорогой для Никитенко вопрос об освобождении крестьян, но «господа испугались и воспользовались теперь случаем, чтобы объявить всякое движение в этом направлении пагубным для государства» (I, 315). «Наука бледнеет и прячется. Невежество возводится в систему»; «Теперь в моде патриотизм, отвергающий все европейское, не исключая науки и искусства, и уверяющий, что Россия столь благословенна, что проживет одним православием, без науки и искусства» (I, 317).

В Петербургском цензурном комитете Никитенко проработал 15 лет. За это время неоднократно пытался выйти в отставку, но его не отпускали. Окончательно покинул должность цензора в конце 1848 года (запись об этом в дневнике 30 января 1849 года), не в силах выдержать ужесточение цензуры, проводимое Комитетом 2-го апреля (бутурлинским). Уйдя из Петербургского цензурного комитета, Никитенко изредка заходил к своим прежним коллегам и от них узнавал о положении дел в цензуре (см., например, записи от 12 и 16 февраля 1849 года).

В 1850 году Никитенко отмечает «гонение на философию»: в университете разрешается читать только логику и психологию и исключительно лицами духовного звания. «Общество быстро погружается в варварство: спасай, кто может, свою душу!» - иронически восклицает автор дневника (I, 336). Создание специальной цензуры для книг учебных и относящихся к воспитанию вызвало у Никитенко желание перечислить все цензуры, действующие в России. Насчитал двенадцать, в том числе очень строгую цензуру Верховного негласного комитета, т. е. бутурлинского. Расширение сети ведомственных цензур - это характерно для поры «мрачного семилетия».

После 1850 года идут записи 1852 года: дневниковые тетради за 1851 год утрачены.

В 1852 году Никитенко по цензурному ведомству почти не работает ни практически, ни теоретически. Он довольно подробно характеризует действия русской цензуры. «Страшное, удручающее впечатление» произвел на него арест и помещение на съезжую И. С. Тургенева за статью о Гоголе, которого он назвал «великим». В цензурном комитете от цензора А. В. Фрейганга «услышал дивные вещи о цензуре»: о цензоре Н. В. Елагине, который со страха не пропускает выражения «силы природы», «о шпионстве разных прислужников, о тысяче притеснений, каким подвергаются все, кому приходится иметь дело с цензурою» (I, 354). В процессе разговора с Фрейгангом, наиболее благоразумным и снисходительным цензором, Никитенко еще более убедился, что цензоры «не держатся никакой системы и следуют только внушениям страха», что цензура «руководствуется только догадками, а не прямым смыслом статьи, не постановлениями, ни даже своим личным убеждением». «Все, значит, зависит от толкования невежд и недоброжелателей, которые готовы в каждой мысли видеть преступление», - заключает Никитенко (I, 356). Поэтому понятно, почему с такой охотой и рвением он работал в 1855 году над инструкцией цензорам.

«Действия цензуры превосходят всякое вероятие. Чего этим хотят достигнуть? Остановить деятельность мысли? Но ведь это все равно, что велеть реке плыть обратно. Вот из тысячи фактов некоторые самые свежие», - записал Никитенко 25 февраля 1853 года (1, 362 - 363). В числе приведенных им примеров некоторые совершенно нелепые. Например: «Цензор Ахматов остановил печатание одной арифметики, потому что между цифрами какой-то задачи помещен ряд точек. Он подозревает здесь какой-то умысел составителя арифметики» (I, 363). Почему так? Оказывается, все дело в страхе цензоров: «Цензоры все свои нелепости сваливают на негласный (бутурлинский. - В.Б.} комитет, ссылаясь на него, как на пугало, которое грозит наказанием за каждое напечатанное слово» (I. 363).

У Никитенко устанавливаются доверительные отношения с А. С. Норовым, который, будучи товарищем министра народного просвещения, дает Никитенко в конце года поручение составлять разные бумаги по линии цензуры и народного образования (см.: I, 368, 374 и др.). «Пока он мне доверяет, я готов, по его желанию, помогать ему во всяком благородном деле со всею добросовестностью и насколько хватит моего уменья - и я ему это обещал» (I, 370). Здесь же Никитенко отмечает, что будет трудиться, не являясь официальным лицом, т. е. без жалованья и не оставляя других работ (он в это время продолжал работать в университете и других учебных заведениях).

Никитенко прекрасно понимал огромное зло, чинимое Комитетом 2-го апреля. Его позицию разделял Норов, который поручил Никитенко составить записку для государя о слиянии бутурлинского комитета с Главным управлением цензуры. «Это смелый шаг», - справедливо утверждает Никитенко (I, 377).

Весь январь 1854 года Никитенко работал «не переводя духа, дни и ночи» над докладами для управ чяющего Министерством народного просвещения, который должен передать их Александру II. 18 февраля Никитенко сделал запись: «Государь утвердил все наши доклады» (I, 379). Норов, утвержденный в апреле 1854 года в должности министра, выхлопотал Никитенко пособие в 1000 рублей, что его «буквально спасло». К тому же он узнал, что производство его в действительные статские советники, отклоненное государем год назад, состоится. Служебное продвижение свое Никитенко как честный человек намеревался использовать в интересах общественных (см.. I, 381). Отношение к Норову у Никитенко неровное. Иногда ему с ним работать хорошо, но чаще у них взаимное непонимание, особенно в вопросах цензуры. Норов, по Никитенко, «поступает с цензурой чуть ли не хуже, чем его робкий и неспособный предшественник» (т. е. П. А. Ширинский-Шихматов). «На него напал какой-то панический страх. Он привязывается к самым невинным фразам» (I, 386).

«Надо приготовить записку о цензуре и подать ее министру», - читаем в записи от 1 октября 1854 года. Как видим, Никитенко самостоятельно замыслил составить для цензоров практическое руководство. И готовит к этому Норова. «Говорил с министром о необходимости составить инструкцию для цензоров, чтобы они знали, чего держаться, и чтобы обуздать их произвол, часто невежественный и эгоистичный. На этот раз министр меня выслушал, казался убежденным и просил меня этим заняться», - записал Никитенко 30 октября 1854 года (I, 389).

Одновременно Никитенко пишет доклады царю от имени министра. В середине декабря 1854 года доклады были готовы. «Работы было много, но работы хорошей, серьезной, и я не уставал, работал с воодушевлением, могу сказать - с любовью. Если благие намерения министра осуществятся, я буду вправе сказать: „тут есть капля и моего меду"», - пишет Никитенко 15 декабря. И дальше о своей заветной идее: «Самое важное из настоящих дел - то, которое касается цензуры, то есть уничтожения негласного комитета, а с ним вместе и большинства цензурных бедствий и нелепостей». И снова идея инструкции цензорам: «Задача в том, чтобы ввести цензуру в рамки, где не было бы места произволу людей недобросовестных и невежественных, которые теперь располагают ею ко вреду просвещения. Теперь не грешно немножко и отдохнуть» (I, 392).

Как следует из записи от 13 апреля 1855 года. Норов, к огорчению Никитенко, не так изложил его записки на приеме у государя, в частности, говоря о Комитете 2-го апреля, «не выразил оснований его зловредности, которые были изложены в записке». Министр также не упомянул об инструкции цензорам, о которой заботился Никитенко, «а между тем это было необходимо. Боюсь, чтобы дело не было испорчено» (I, 409 - 410).

Многие дневниковые записи за 1855 год отражают напряженную работу Никитенко по составлению проекта инструкции цензорам (см.: I, 404, 405, 407). Он придает большое значение этому своему труду, так как понимает его важность в настоящее время. 20 марта Никитенко записал в дневнике: «Надо всего себя погрузить в это дело. Предмет важный. Настает пора положить предел этому страшному гонению мысли, этому произволу невежд, которые сделали из цензуры съезжую и обращаются с мыслями как с ворами и пьяницами. Но инструкция дело не легкое» (I, 405). По мнению Никитенко, следует государю сначала представить записку о цензуре и необходимости дать ей более разумное направление, а затем инструкцию цензорам. Министр согласился. Но у него закрались сомнения, смогут ли нынешние цензоры следовать правилам, разработанным Никитенко в инструкции. Никитенко ответил так: «С ними, конечно, ничего не пойдет. Но если улучшать цензуру, то необходимо и отставить нынешних цензоров, по совершеннейшей их неспособности, и заменить их лучшими, умными людьми» (I, 406). Желательно, считает автор дневника, чтобы цензоры имели ученую степень. Из всех цензоров он выделяет только Фрейганга. Для укрепления Петербургского цензурного комитета ему удалось провести в цензоры Гончарова (см. запись от 24 ноября - I, 425).

23 мая Никитенко закончил «проект наставления цензорам». Получилось 26 листов («целая книга»). До Никитенко «министерство уже не раз принималось за исполнение его, ничего этого не выходило». Никитенко рад, что ему удалось. «Это вышел теперь настоящий цензурный устав, столь определенный, как только могут быть законы этого рода. Произвол цензоров обуздан, литературе дан простор и указаны меры против злоупотреблений. Это решение трудной задачи». Никитенко просил министра «и в весьма сильных выражениях», чтобы не делали никаких изменений без него. Министр согласился (I, 412 - 413). Но у Никитенко постепенно назревает недоверие к Норову, который не способствует продвижению вперед деловых бумаг по цензуре, в частности инструкции цензорам. Наблюдая за Норовым, Никитенко приходит к заключению: «Норов - не государственный человек, а такой же чиновник, как и другие высокопоставленные лица» (I, 420 - 421). Не думает министр также о тяжелом материальном положении Никитенко, который работает чрезмерно, но бесплатно. В декабре он послал министру письмо с просьбой «не найдет ли он возможным для ограждения нашего общего дела как-нибудь оформить мое положение в министерстве так, чтобы я мог посвятить ему больше времени и уже на равных правах отбиваться от канцелярских козней» (I, 427). Сведений о том, что министр выполнил просьбу Никитенко, в дневнике не имеется. «Оплошал» Норов представить Никитенко к почетной награде (Владимирский крест), а это дало бы дополнительный доход. Получив единовременное пособие в 1200 рублей, Никитенко с горечью заметил: «Авраам Сергеевич точно хотел, прости Господи,заткнуть мне глотку» (I, 427).

В 1855 году во многих дневниковых записях - резкая критика положения дел в России (см.: I, 419, 421, 422 и др.). И в то же время автор фиксирует проблески начинающегося общественного подъема: «В обществе начинается прорываться стремление к лучшему порядку вещей»; «Многие у нас теперь даже начинают толковать о законности и гласности, о замене бюрократии в администрации более правильным отправлением дел» (I, 422).

В записи от 5 апреля Никитенко перечисляет по пунктам, что он старался проводить и всеми силами поддерживать во время своих «трехлетних сношений с министром» (т. е. в 1853 - 1855 годах). Пятый пункт посвящен цензуре: «Дать разумное направление цензуре, сообразное с требованиями просвещения. Для этого: а) заменить неспособных цензоров более способными, б) дать им в дополнение к уставу наказ, который, предлагая им по возможности определенные руководящие правила, обуздывал бы их произвол и давал бы больше простора литературе» (I, 442). Как видно из предыдущих записей, все эти документы Никитенко составил, но сведений об их принятии дневник не приводит. Теперь Никитенко разъясняет, как было дело: «Разумеется, почти все это и многое другое было гласом вопиющего в пустыне. Канцелярия точно крючьями оттягивала осуществление всякой из этих идей и повергала ее в тьму кромешную. А министр довольствовался тем, что поговорит со мной о высших предметах - и довольно» (I, 442).

В 1857 году начинаются общения Никитенко по делам цензуры с князем П. А. Вяземским, в 1857 - 1858 годах товарищем министра народного просвещения и членом Главного управления цензуры. 12 февраля Никитенко записал в дневнике: «Князь Вяземский, которому теперь поручено главное наблюдение за цензурой, просил меня заняться проектом об ее устройстве, ибо великий хаос в ней. Я повторил ему то же, что сто раз говорил и ему и министру. Именно - сделать прежде всего 3 вещи: а) дать инструкции цензорам; b) освободить цензуру от разных предписаний, особенно накопившихся с 1848 года, которые по их крайней нерациональности и жестокости не могут быть исполняемы, а между тем висят над цензорами как дамоклов меч; с) уничтожить правило, обязующее цензоров сноситься с каждым ведомством, которого касается литературное произведение по своему роду или содержанию» (I, 457).

В дневнике за 1857 год - большой пропуск (отсутствуют записи с 28 апреля по 12 октября) и потому в нем мало материалов по цензуре.

1858 год - преддверие будущих «великих реформ» 1860-х годов. Никитенко точно определил ситуацию: «Три вещи преимущественно занимают мыслящих людей нашего времени в России: освобождение крестьян, или так называемый крестьянский вопрос, печатная гласность и публичное судопроизводство. Нельзя не признаться, что это три самые насущные потребности общества, которое не хочет и не может уже возвратиться к николаевскому времени. Правительство колеблется, ультраконсерваторы пятят его назад. В настоящую минуту эта партия сильна. Она действует запретительно на печать. Она затягивает решение вопроса крестьянского» (II, 24 - 25).

В феврале 1858 года приступил к работе комитет, учрежденный для пересмотра старого и составления нового цензурного устава. На первом заседании 6 февраля Вяземский прочитал свою записку, в которой защищается современная литература от взводимых на нее обвинений (имеются в виду нападки министра юстиции В. Н. Панина, министра финансов П. Ф. Брока и члена Государственного совета К. В. Чевкина, которые, по словам Никитенко, «помешались на том, что все революции на свете бывают от литературы» - II, 9). Никитенко не только присутствует на заседаниях комитета, но и пишет важные бумаги, которые зачитываются на нем. Хаос, царящий в цензурном законодательстве, «надо привести в стройный вид и ясное выражение. Князь Вяземский в данном случае умно и благородно смотрит на вещи, но за этот последний труд не берется. В последнее заседание комитета по цензуре (т. е. в Петербургском цензурном комитете. - В.Б.) князь предложил возложить на меня составление и редакцию проекта изменений и дополнений к цензурному уставу, а равно и тех листов, которые должны быть внесены в Государственный совет, где наш проект без сомнения будут сильно оспаривать» (II, 12; запись от 16 февраля).

24 февраля, на следующем заседании комитета для пересмотра цензурного устава Никитенко, как он пишет, «читал обработанный мною весь первый отдел, где изложены основные начала цензуры. Я написал несколько новых параграфов, с целью дать литературе побольше простора в суждениях о делах общественных» (II, 13).

Забота Никитенко о «просторе» для суждений о делах общественных, т. е. для публицистики, вызвана тем, что в настоящее время «литературе очень хочется говорить о главном современном вопросе - о свободе, или так называемой эмансипации (т. е. об освобождении крестьян. - В.Б.), и о цензуре, которой очень не хочется этого дозволить» (II, 8).

Продолжая дневниковую запись от 24 февраля, Никитенко пишет: «Все это только начало труда, будет пропасть работы. К чему она опять приведет - не знаю. Горько становится, когда подумаю, сколько раз уже моя работа в этом направлении пропадала даром!» (II, 13).

Никитенко возмущен запрещением слова «прогресс» (II, 27).

В дневнике настойчиво проводится мысль: свобода нужна не только литературе (обществу), но и правительству. Например, в записи 18 апреля: «Литературе необходимо дать более простора, в другом духе нынче и думать нельзя писать устава; этого требует и справедливость и политическое благоразумие; если этого не сделать, то пойдет в ход писаная (т. е. рукописная. - В.Б.) литература, следить за которою нет никакой возможности» (I, 18; ср. 17). Никитенко вначале работает в контакте с новым министром Е. П. Ковалевским, сменившим Норова в марте 1858 года. Но вскоре убеждается в непоследовательности действий Ковалевского, в его равнодушии к делам по цензуре, к цензурным проектам Никитенко (см. : II, 36).

Один из главных «сюжетов» дневника Никитенко за 1859 год - Комитет по делам книгопечатания (или Комитет наблюдений за печатью), созданный в декабре 1858 года, и отношение к нему Никитенко. Он возмущен ретроградной деятельностью комитета: «Это хуже бутурлинского негласного комитета» (II, 60). И вдруг сам в конце февраля 1859 года вступает в комитет, получает должность директора-делопроизводителя с правом голоса. Почему Никитенко так поступил? Не является ли это проявлением его непоследовательности? Ответ находим в его дневниковой записи от 26 февраля - в записи, которую не учел М. К. Лемке, хотя, как он признавался, историю Комитета по делам книгопечатания он будет освещать «главным образом по „Дневнику" Никитенко как наиболее верному фактическому источнику». [7] Вот как мотивирует Никитенко решение войти в комитет: «Жребий брошен. Я на новом поприще общественной деятельности. Трудности тут будут и трудности значительные... Много будет толков. Возможно, что многие станут меня упрекать за то, что я решился с моим чистым именем заседать в трибунале, который признается гасительным, но в том-то и дело, господа, что я хочу парализовать его гасительные вожделения. Будет возможность действовать благородно - буду, нельзя - пойду прочь» (II, 65 - 66).

Никитенко твердо убежден в том, что «всякое гонение возбуждает негодование и держит умы в постоянном раздражении» (II, 80). Поэтому он и придерживается политики примирения и согласия. Никитенко внимательно изучает позиции комитета, чтобы «с пользою противодействовать вредным замыслам, если они окажутся» (II, 69).

На заседаниях комитета Никитенко выступает против вмешательства его в дела цензуры («мы не полиция» - II, 79). Цензура, доказывает Никитенко, должна быть вне влияния и посягательств на нее со стороны комитета. Никитенко доволен, что ему удалось убедить комитет в необходимости невмешательства в литературу и цензуру. «Это уже важная победа в пользу справедливости и разумного либерализма» (II, 81).

И в 1859 году Никитенко не перестает хлопотать об усовершенствовании цензурного устава, несмотря на то что в 1858 году его труды в этом вопросе оказались неосуществленными. Вроде бы комитет не возражает против проектов Никитенко, однако решений никаких не принимает.

Осенью 1859 года Никитенко начинает тяготиться комитетом, который ничего не делает по печати. Считает, что комитет должен самораспуститься. Составил проект слияния комитета с Главным управлением цензуры под председательством министра народного просвещения, что и осуществилось в январе 1860 года.

В 1860 - 1861 годах Никитенко как член Главного управления цензуры принимает участие в его еженедельных заседаниях. Убеждается, что в этом высшем цензурном ведомстве «еще более раздраженное отношение к литературе, чем прежде. Хотят, кажется, следовать системе притеснения» (II, 162). В ряде случаев Никитенко удается оказывать помощь литераторам (см.; II, 164, 185, 189 и др.).

В 1861 году вновь стал вопрос об инструкции цензорам. Ее написал председатель Петербургского цензурного комитета и член Главного управления цензуры Н. В. Медем. Никитенко определил ее как «крайне запретительную» (II, 183). И был совершенно прав. Медем считал, что «нужно было бы не только запретить всякие рассуждения о либеральных мыслях и всякие объяснения политического устройства европейских государств, но не допускать даже сообщений большей части заграничных происшествий». [8] Никитенко написал свой «проект опровержения» этой инструкции, который и был принят.

Недолго пробывшие после А. С. Норова на посту министра народного просвещения Е. П. Ковалевский и Е. В. Путятин крайне нелестно характеризуются Никитенко, особенно в вопросах цензурного дела (см.: II, 211, 237 и др.).

Назначенный в октябре 1861 года министром внутренних дел А. Е. Валуев предлагает Никитенко взять на себя редактирование газеты, которая будет издаваться «в либеральном духе» при Министерстве внутренних дел с начала 1862 года. Никитенко согласился, намереваясь осуществить свою «заветную мысль о проведении в общество примирительных начал» (II, 236). Ноябрь и декабрь Никитенко занят хлопотами по организации издания газеты «Северная почта» (отделы, сотрудники и т. д.), первый номер которой вышел 1 января 1862 года.

Дневник за 1861 год переполнен записями общественно-политического характера (восторги Никитенко по поводу манифеста об освобождении крестьян, реакция на него дворян и крестьян, крестьянские бунты и студенческие волнения и др.). На страницах дневника Никитенко неоднократно формулирует свою позицию: «...неуклонный, но разумный либерализм, не разрушающий, но созидающий - вот мой девиз» (II, 207). «Да, я противник скачки сломя голову, и буду поддерживать принцип правительства, даже слабого, только не реакционного» (II, 218). Как можно легко убедиться, в цензорской и журналистской деятельности Никитенко придерживался своих политических убеждений.

Начало 1862 года в дневнике получило грустную окраску. Уже 13 января на заседании Главного управления цензуры (первом под председательством нового министра просвещения А. В. Головнина) было объявлено: «Государю угодно, чтобы цензура усилила свою бдительность и строгость против периодической литературы. В этом смысле уже даны цензорам циркуляры» (II, 254).

Весной 1862 года были проведены резкие перемены в цензурной администрации: 10 марта Главное управление цензуры, связанное с Министерством народного просвещения, было ликвидировано; цензура предупредительная была заменена карательной и перешла в ведение Министерства внутренних дел, чем был очень доволен давно мечтавший об этом Валуев (см. записи в дневнике Никитенко от 7 и 11 марта - II, 262, 263).

Уже с самого начала издания «Северной почты» осложняются отношения Никитенко с Валуевым. Валуев, дав обещание не вмешиваться в дела газеты, его не сдержал. Никитенко не мог принять циркуляра Валуева, требующего от губернаторов осуществлять обязательную подписку на «Северную почту», так как «эта газета правительственная и должна противодействовать русской прессе». Валуев сокращает расходы по газете, что отражается на сотрудниках и вредит газете, нападает на Никитенко за его стремление расширить политический отдел и т. д. (см.: II, 254, 257, 261, 271). Никитенко думает об отставке от редакторства «Северной почты»: «Министр желает дать газете такой оборот, что мне решительно в ней нечего делать» (II, 283; запись 29 июня). Валуев охотно принял отказ Никитенко редактировать газету (30 июня 1862 года).
Пессимистическое настроение, охватившее Никитенко в конце 1862 года (см.: II, 205), не оставляет его и в 1863 году. Сдержанность, мужество и самообладание (см.: II, 310) - вот чего желает сейчас он сам себе. Он по-прежнему дает выразительные отрицательные характеристики государственным деятелям. 10 января Никитенко так определил работу министров народного просвещения после Уварова: «министерство Шихматова - помрачающее, Норова - расслабляющее, Ковалевского - засыпающее; Путятина - отупляющее, Головнина - развращающее" (II, 310).

Сухо, без всяких комментариев, сообщает Никитенко о публикации указа от 14 января 1863 года о передаче цензуры Министерству внутренних дел (II, 313).

В январе Никитенко назначен членом комиссии для рассмотрения законов о печати под председательством князя Д. А. Оболенского, у которого (Никитенко это видел) собрано много бумаг по части цензурных законов и Министерства народного просвещения. «Тут много и моих прежних работ», - с удовлетворением записал Никитенко (II, 214). Составив проект законов о печати, комиссия закончила работу.

В дневнике от 31 мая 1863 года содержится интересная запись, свидетельствующая не только о критическом отношении Никитенко к Валуеву, но и о понимании и оценке Никитенко самого себя как деятеля на поприще цензуры, знатока цензурного дела (см.: II, 337).

В июне 1863 года Никитенко получает новую должность - он становится членом Совета по делам печати при Министерстве внутренних дел (председатель Совета - А. Г. Тройницкий). Цель Совета - наблюдение за печатью (осуществление наблюдательной, т. е. карательной цензуры). Никитенко берет для просмотра журналы «Отечественные записки» и «Русский вестник», из газет - «Санкт-Петербургские ведомости» и «Голос». Он резко отзывается почти о всех членах Совета (см.: II, 345).

В следующем, 1864 году заканчивается тридцатипятилетняя работа Никитенко в университете. Он продолжает читать лекции в Римско-католической академии, с прежней активностью трудится в Академии наук, читает доклады, произносит речи, ежегодно пишет отчеты по II Отделению (т. е. Отделению русского языка и словесности) Академии наук, присутствует на заседаниях Совета по делам печати, часто отстаивая произведения, не пропущенные цензурным комитетом, осуществлявшим предварительную цензуру. Из записей, не относящихся к цензуре, интересна запись о судебных уставах, опубликованных 20 ноября 1864 года (см.: II, 480).

После ухода Никитенко с поста главного редактора «Северной почты» (июнь, 1862) его отношения с Валуевым все более обостряются и достигают наибольшего напряжения летом 1865 года, когда Валуев решает удалить Никитенко из Совета по делам печати. Увольнение состоялось 1 сентября. Таким образом, с осени 1865 года Никитенко перестает быть официально, служебно связанным с цензурным ведомством.

Никак нельзя согласиться с И. Я. Айзенштоком, который во вступительной статье к современному изданию «Дневника» Никитенко утверждал, что «с середины 60-х годов кругозор наблюдений автора „Дневника" ограничивается только Академией наук и немногими общественными организациями, вроде Литературного фонда» (I, с. XIV). Сам Никитенко, как бы споря со своим будущим исследователем, записал 23 марта 1873 года: «Я не могу себя обвинять, что устраняюсь от современного движения и интересов. Это было бы совершенно несправедливо. Я дотрагиваюсь до каждого пульса нашей общественности» (III, 275).

И действительно, дневниковые записи Никитенко убедительно доказывают, что и после увольнения из университета (1864) и из Совета по делам печати (1865) он продолжал внимательно следить за состоянием дел в цензуре и печати, за расстановкой сил в правительственных сферах, с прежней резкостью отзывался о бездеятельности чиновников, руководящих этими областями русской жизни, не скупился на буквально убийственные характеристики этих лиц. Одновременно Никитенко тяжело переживал, что в связи с утратой своего официального положения в цензурном ведомстве он теперь «лишен возможности служить делу печати честно и независимо, как это делал до сих пор» (II, 532).

Неоднократно упоминает Никитенко в «Дневнике» «новые законы о печати» - «Временные правила о печати и цензуре», утвержденные Государственным советом 6 апреля 1865 года, но вступившие в силу 11 сентября. «Их можно, по справедливости, назвать валуевскими», так как «тут все подчинено произволу министра», утверждает Никитенко (II, 509).

Внешне, казалось бы, для печати наступило облегчение: отменялась предварительная (предохранительная) цензура, узаконенная еще цензурным уставом 1828 года. Но вместо нее вводилась карательная цензура, основанная на системе предостережений, при которой после третьего предостережения издание органа печати запрещалось на время или насовсем, причем право на вынесение предостережения принадлежало лично министру внутренних дел. Новая цензура практически ставила периодическую печать в еще более трудное положение.

И Никитенко это прекрасно понимал. Он записал в дневнике 16 мая 1865 года, т. е. вскоре после опубликования «Временных правил», но еще до введения их в практику:

«Издание журналов с освобождением их от предварительной цензуры становится делом крайне затруднительным. Прежде журналы зависели от произвола цензора, который все-таки не мог пренебрегать тем, что о нем скажут в обществе. <...> Издатели в известной мере освобождались от ответственности под его щитом. Теперь не то. Цензора нет. Но взамен его над головами писателей и редакторов повешен Дамоклов меч в виде двух предостережений и третьего, за которым следует приостановление издания. Меч этот находится в руках министра: он опускает его, когда ему заблагорассудится, и даже не обязан мотивировать свой поступок. Итак, это чистейший произвол. <...> Понятно, что пишущая братия сильно переполошилась. Журналисты, по крайней мере петербургские, как слышно, условились подчиняться по-прежнему предварительной цензуре, и это в их положении, может быть, было бы самым разумным. Но вот что мне сегодня говорил член Совета по делам печати Фукс, наперсник и эхо Валуева: „Министру известно, на что намерены решиться журналисты, но они жестоко ошибутся. Если они захотят остаться под цензурою, то и получат ее, но такую, которая будет несравненно сильнее николаевской"» (II, 515).

Уволенный из Совета по делам печати, Никитенко продолжает пристально следить за его работой, часто пользуясь информацией своего друга Гончарова, в то время члена Совета. 23 декабря 1865 года Никитенко записал в дневнике: «Вечер просидел у меня Гончаров. Он с крайним огорчением говорил о своем невыносимом положении в Совете по делам печати. Министр смотрит на вопросы мысли и печати как полицейский чиновник, председатель Совета Щербинин есть ничтожнейшее существо, готовое подчиниться всякому чужому влиянию, кроме честного и умного, а всему дают направление Фукс и делопроизводитель» (II, 555).

И вывод Никитенко: «Выходит, что дела цензуры, пожалуй, никогда еще не были в таких дурных, то есть невежественных и враждебных мысли, руках» (II, 555 - 556). Несколько раньше, 28 сентября, давая аналогичную оценку работе Совета по делам печати, Никитенко записал со слов Гончарова: «Там вспоминали меня, говоря, что я один мог бы противодействовать» (II, 536).

Слова Гончарова о доброй памяти, которую оставил Никитенко у здравомыслящих членов Совета по делам печати, конечно, не могли не порадовать его. И сам он, приводя многочисленные примеры различных «запретительных мер» против печати, проводимых высокопоставленными чиновниками, как бы в порядке конт раста вспоминает свою «защитительную» работу по линии цензурного законодательства.

С конца сентября 1865 года, т. е. сразу после вступления в силу «Временных правил», на периодические издания мощным потоком хлынули предостережения. Никитенко тщательно фиксирует каждое из них, используя официальные сообще ния «Северной почты» и дополняя их своими замечаниями и выводами. Например, второе предостережение «Русскому слову» вызвало такую дневниковую запись Никитенко от 10 января 1866 года по поводу введения «Временных правил»: «Лучше бы не издавать нового положения и не обманывать таким образом публику и печать, будто бы предоставляя последней больше свободы, а на самом деле подвергая ее тягчайшему игу» (III, 9).

С именем Александра II Никитенко справедливо связывает реформы («льготы») в четырех областях: «Крестьянское освобождение, земские учреждения, новые суды, свобода печати». И, считал Никитенко, правительство должно «ни на йоту не отступать от данных льгот» (III, 136). А что на деле получается? Под обещанные и начатые проводиться реформы «ретроградные силы» осуществляют «подкопы», к ним применяют «стеснительные меры» (III, 225).

С каждым годом усиливается крен правительства в сторону реакции. «Совершается то, чего боялись люди мыслящие, наступает время поворота назад, время реакции», - пишет Никитенко 5 ноября 1866 года (III, 55); а 9 февраля 1872 года - уже более уверенно: «Реакция принимает, по-видимому, систематический характер» (III, 225). И уже совершенно категорично и настойчиво - 3 ноября 1874 года: «К правительству с каждым днем более и более теряется уважение. Сильнее и сильнее укореняется мнение, что реформы нынешнего времени и некоторые льготы есть чистый обман, потому что их стараются подкопать со всех сторон. Земство, суды, печать стесняются беспрестанно распоряжениями высших административных лиц. Это уже ни для кого не секрет» (III, 323 - 324).

И все же главное внимание Никитенко направляет на репрессивные правительственные распоряжения, касающиеся печати. Под таким углом зрения он рассматривает и кадровую политику правительства.

Автор «Дневника» зорко следит за перемещениями внутри государственного аппарата. В марте 1868 года пост министра внутренних дел от Валуева перешел к А. Е. Тимашеву, в 1856 - 1866 годах начальнику штаба корпуса жандармов и управляющему III Отделением. Это сразу насторожило Никитенко («восторжествуют ли в нем полицейские инстинкты?» - III, 117). Первое предостережение газете И. С. Аксакова «Москва» позволяет Никитенко заключить: «Новый министр дает знать, что он в делах печати намерен следовать системе своего предшественника» (III, 123).

В сентябре 1870 года председателем Совета по делам печати (вместо уволенного М. И. Похвиснева) назначен тульский гражданский губернатор генерал М. Р. Шидловский, которому приказали «подтянуть печать» (III, 181). Никитенко по неосведомленности или из осторожности не отметил, что эту «рекомендацию» Шидловскому высказал сам Александр II. Никитенко приводит дошедший до него слух о том, что генерал Шидловский будто бы вначале отказывался от нового поста, мотивируя свой отказ незнакомством с ходом литературных дел, а также тем, что он «человек горячий и привык действовать энергически, каковой способ приличен в полицейской сфере, а не в кругу науки и мысли. Ему возразили, что этот-то способ и нужен, ибо хотят „подтянуть"» (III, 182).

Недолго пробыл Шидловский на посту председателя Совета по делам печати. За свое усердие «подтянуть печать» он получил повышение по линии Министерства внутренних дел. В этой связи интересна дневниковая запись Никитенко от 20 ноября 1871 года: «М. Р. Шидловский назначен товарищем министра внутренних дел на место Б. П. Обухова, который после четырехлетнего испытания признан неспособным. На место Шидловского назначен М. Н. Лонгинов, орловский губернатор, который в публике известен как отъявленный противник освобождения крестьян, судебного нового устройства, земских учреждений и всех вообще улучшений, какие начаты в нынешнее царствование. Разумеется, от него ожидают самых враждебных действий против печати» (III, 207).

Никитенко оказался провидцем. Уже в 1872 году он записывает, что в руководимой Лонгиновым «администрации по делам печати господствует какая-то злоба против всего печатного». Особенно сам Лонгинов «с какою-то бешеною страстью» принимает меры против печати (см.: III, 260). О Лонгинове как «притеснителе печати» Никитенко писал неоднократно (см.: III, 319 и др.).

4 июля 1872 года Никитенко записал: «Новый закон о цензуре. [9] Finis (конец. - В.Б.) печати. Все решается произволом министра внутренних дел. Какого бы специального содержания ни была книга, он ее конфискует. При этом законе, если он будет исполняться, решительно становятся невозможными в России наука и литература. Да правду сказать, - продолжает с грустной иронией Никитенко, - давно бы следовало покончить с ними. К чему они нам? Они только сеют разврат и заставляют усомняться в здравомыслии начальства» (III, 244).

В 1873 году внимание Никитенко обращено на «новое постановление о цензуре», которое прошло через Государственный совет. Рассмотрев некоторые статьи закона, Никитенко особо выделяет распоряжение о материалах, печатаемых в газетах и журналах в форме слухов: «Администрация имеет право требовать от редакций сведений об именах лиц, от коих произошли эти слухи». Эта часть постановления, по справедливому мнению Никитенко, «совершенно убивает так называемые корреспонденции, ибо кто же захочет из провинции сообщать что-нибудь в газеты под Дамокловым мечом высылки куда-нибудь административным порядком? Это очень жаль. Гласность, оказывавшая такие огромные услуги нашему обществу, становится теперь совершенно невозможною. А без нее мы опять погрузимся по уши в бездну всяких беспорядков и злоупотреблений, из которой мы понемножку начали было выбираться» (III, 280).

«Притеснение печати у нас доходит до глупости» - так завершает Никитенко в августе 1874 года свои наблюдения над судьбами русской прессы (III, 319).

В конце 1875 года резко ухудшилось состояние здоровья Никитенко. Активное лечение дома, продолжительная лечебная поездка за границу (март - сентябрь, 1876) не помогли.

Измученный физическими страданиями, Никитенко старается поддержать в себе бодрость духа. Продолжает неуклонно следить за печатью и цензурой, делая краткие записи в дневнике. Например, запись от 26 ноября 1876 года: «Произошло нечто подобное избиению младенцев: разом запрещены или приостановлены четыре газеты: „Новое время", „Русский мир", „Биржевые ведомости" и „Биржевая газета"» (III, 401). 8 января 1877 года Никитенко записал: «Запрещена новая газета „Собеседник", которой вышло всего 7 номеров, - по доносу Н. В. Мезенцева, начальника Третьего отделения. Я прочел место, подавшее этому повод. Конечно, в нем нет ничего ужасного в цензурном смысле. Редактору „Собеседника" ведено подать в отставку» (III, 406).

В 1877 году со здоровьем все хуже и хуже. Записи в дневнике все реже и реже.

С 3 февраля до 19 июня 1877 года записи в дневнике не делались. По возобновлении их оказалось только четыре. Последняя - 20 июля (о проигранном сражении при Плевне). На следующий день, 21 июля 1877 года, А. В. Никитенко скончался.

В последнее десятилетие жизни Никитенко несколько раз вспоминал о своей прошлой работе в области цензуры, настоятельно подчеркивая, что всегда действовал не как чиновник, а как государственный человек (см.: III, 186 - 187, 197 - 198, 231, 256 - 257, 265, 318, 329 и др.). Знаменательна его запись 10 октября 1872 года: «О Валуеве: мы ошиблись друг в друге. Он думал найти во мне чиновника и не нашел его, а я думал найти в нем государственного человека и нашел только чиновника» (III, 255).

На закате жизни Никитенко сделал как бы исповедальное признание: «Я всегда принадлежал к одной партии: партия эта - человечество и Россия, и ей старался я служить честно» (III, 135). И он был прав.

Литература

1. «Дневник» А. В. Никитенко сначала печатался в журнале «Русская старина» (1889, №2 - 4, 6 - 12; 1890, №1 - 12; 1891, №1 - 12; 1892, № 1 - 2, 4). Затем в Петербурге вышли два отдельных издания: трехтомное (1893) и двухтомное, подготовленное М. К. Лемке (1904 - 1905). В наше время издательство «Художественная литература» (Серия литературных мемуаров) выпустило «Дневник» Никитенко в трех томах (Л., 1955 - 1956); подготовка текста, вступительная статья и примечания И. Я. Айзенштока.

2. Кони А. Ф. Воспоминания о писателях. М., 1989. С. 578.

3. Никитенко А. В. Дневник. Л., 1955. Т. II. С. 230. Далее ссылки на это издание в тексте.

4. См.: Григорович Д. В. Литературные воспоминания. Л., 1928. С. 174.

5. Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1956. Т. 12. С. 441.

6. Собрание материалов о направлении различных отраслей русской словесности за последнее
десятилетие и отечественной журналистике за 1863 и 1864 гг. СПб., 1865. С. 9.

7. Лемке M. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. СПб., 1904. С.331.

8. Исторические сведения о цензуре в России. СПб., 1862. С. 120.

9. Об этом законе, утвержденном Государственным советом 7 июня 1872 года и действовавшем
многие годы, см.: Apсеньев К. К. Законодательство и печать. СПб., 1903. С. 87 - 88.