Глава 8

СЛУЧАЙ НЕНАДЕЖЕН, НО ЩЕДР...

В начале октября 1858 года обычное для тогдашних российских властей состояние напряженного беспокойства на короткий срок достигло следующей, более высокой стадии - переполоха, политического скандала, паники...

1 октября 1858 года - точно в срок, как обычно, появился 25-й номер "Колокола" - на восьми тоненьких небольших листках, очень удобных и незаметных в двойном дне чемодана, между дров, перевозимых через границу, среди страниц вполне безобидных книг или просто в кармане...

Семь с половиной страниц из восьми занимало громадное "Письмо к редактору". Через две-три недели над этим письмом уже спорили в либеральных салонах, шушукались в министерских канцеляриях, хохотали на студенческих сходках.

Александр II же пришел в такую ярость, что едва удержался от жалобы на Герцена в английский суд, что явилось бы для изгнанника истинно царским подарком...

Я почему-то ясно вижу коридоры, залы, прогуливающихся министерских чиновников: переговариваются, посмеиваются; все уже, конечно, читали "Колокол" или слыхали... Большая часть возмущена или смущена, но правила служебного светского обхождения требуют насмешки над тем, как "влипло" высокое и высочайшее начальство. Поэтому коллежские и надворные острят и лукаво поглядывают друг на друга: "Уж не ты ли, брат?" Из-за чего же весь переполох?

В письме находилось между прочим несколько строк, сыгравших большую роль в тогдашней общественной борьбе:

"Слышите ли, бедняки, - нелепы ваши надежды на меня, - говорит вам царь. - На кого же надеяться теперь? На помещиков? Никак - они заодно с царем и царь явно держит их сторону. На себя только надейтесь, на крепость рук своих: заострите топоры, да за дело - отменяйте крепостное право, по словам царя, снизу! За дело, ребята, будет ждать да мыкать горе: давно уже ждете, а чего дождались? У нас ежеминутно слышим: крестьяне наши - бараны! Да, бараны они до первого пугача... Бараны - не стали бы волками! Войском не осилить этих волков!"

В России тогда - перед отменой крепостного права - разгоралась ожесточенная дискуссия между различными общественными течениями. Часть либералов решила, что после упоминания "Колоколом" народных топоров, следует полностью порвать с Герценом и больше в его газету не писать. Другие общественные деятели с этим не соглашались...

Но царь пришел в ярость вовсе не за строки о "топорах". Для Александра II Герцен и его печать всегда были врагами, и "топоры", в конце концов, - один из боевых эпизодов.

Прочитав в ту пору мнение одного крупного чиновника, что если бы Герцена удалось обманом захватить, то было бы неясно, что с ним делать в России. Александр II написал на полях документа: "В этом он [чиновник] ошибается".

Александр II был разгневан прежде всего тем, что в письме были помещены полные и точные тексты почти десятка секретнейших документов. При этом царя задевали персонально: в журналах секретного комитета однажды встретилось выражение "гражданственный прогресс". Автор "Письма" сообщает:

"Государь соизволил начертать собственноручно следующую отметку карандашом: "Что за прогресс!!! Прошу слова етого (это не описка, написано "е", а не "э")* не употреблять в официальных бумагах!" С тех пор мы не смеем писать слово прогресс и всячески обходим его".

* Примечание в скобках также принадлежит тайному корреспонденту Герцена.

Неужели корреспондента не искали?

Известный цензор А. В. Никитенко 30 октября 1858 года занес в дневник:

"Говорят, Герцен в 25-м номере "Колокола" разражается ругательствами на разных лиц, не исключая и очень высокопоставленных... В "Колоколе" между прочим помещены еще какие-то официальные бумаги, и теперь идет розыск о том, как они ему достались".

Неужели мы и через сто лет не в силах узнать, кто он и как они ему достались?

* * *

Я, наверно, чересчур много делился своими планами и сомнениями с ближними, потому что приятель - историк древнего мира - меня заклеймил: "Нашел на что жаловаться! У него семь с половиной страниц текста вполне сохранившегося и совсем юного (подумаешь, XIX век!) - и он ноет, что не может отыскать автора. Тебя бы сунуть в наше тысячелетие, когда приходится писать историю не одного человека, а целого города или провинции по десятку полуистертых могильных надписей!"

...Вспомнился еще спор о записках Еропкиной и саранче, когда видный пушкинист напоминал, что ведь многие события древности известны только по описаниям, сделанным пятьсот лет спустя. Вспомнил, не стал спорить и отправился перечитывать "Колокол".

Передо мной - точное фототипическое воспроизведение старинной газеты, сделанное недавно издательством Академии наук.

Привычно нахожу 201-ю страницу (в этой газете единая нумерация страниц продолжалась все десять лет ее существования - до № 245 и страницы 2044-й).

Колокол. Лист 25-й.1 октября 1858 года. "Письмо к редактору".

По "письму" знакомлюсь и автором. Он живет в столице, так как несколько раз пишет: "У нас в Петербурге", "Здесь, в Петербурге".

Сообщая об аресте двадцатидвухлетнего юнкера, замечает: "Что мог сделать серьезного юноша 22 лет?"

Писал человек в летах. Иначе была бы весьма странной уверенность, что в двадцать два года "не сделать ничего серьезного". А вот чрезвычайно интересные строки:

"Прочтите, что писал недавно от 17 прошлого мая к министрам юстиции (за № 164) и внутренних дел (№165) Бутков... Выписываю целиком его отношение к Панину, к Ланскому написано тоже".

Бутков - весьма важная персона: государственный секретарь. Через него часто отправляются к министрам "высочайшие повеления". Панин - министр юстиции. Ланской - министр внутренних дел. А писал им Бутков о намерении царя ввести повсюду временных генерал-губернаторов с диктаторскими полномочиями. Это был большой секрет. Власть намеревалась устрашить. И, может быть, оттого, что "Колокол" вытащил дело на свет божий, проект "маленьких диктаторов" был тогда похоронен.

Как видим, автор сообщает секреты сразу трех ведомств - государственной канцелярии, министерства внутренних дел и министерства юстиции.

Но мало того - в "Письме" помещены еще и подробности крестьянских волнений, а также тайные циркуляры министра народного просвещения и министра государственных имуществ (вместе с входящим и исходящим номером!).

В конце "Письма к редактору" стоит дата: "июль 1858 г.", затем постскриптум: сообщается, что министр внутренних дел Ланской доложил Александру II и добился наказания некоторых особенно ретивых крепостников. Тут же помещается еще несколько хвалебных строк в адрес этого министра:

"Я сам читал доклад Ланского императору. Это единственный, может быть, честный, правдивый и не деспотичный министр. Как только будет можно, без вреда для крестьянского дела - я сообщу вам некоторые подробности о том, как вынудил Ланской начать освобождение крестьян".

Теперь, наконец, все, как полагается: фактов много, путаницы еще больше... Автор, конечно, чиновник. Наверное, крупный, если имеет доступ к столь важным делам.

Но не может же он служить одновременно в государственной канцелярии и четырех министерствах! И к чему при таком чине толковать о "топорах"?

* * *

ЦГАОР, ф. 109, оп. 1, ед. хр. 102, лл. 1-3

Эта "шифровка" переводится так: Центральный государственный архив Октябрьской революции, фонд 109 (это фонд III отделения), опись 1-я (каждый, кто занимается в этом архиве, знает, что в 1-й описи - дела об особо важных политических преступлениях), единица хранения ь 102. листы с 1-го по 3-й. Листов мало...

Октябрьским утром 1858 года специальный нарочный под охраной жандармов явился из дворца в известный дом у Цепного моста, про который осторожно шутили, что выше его нет в России, потому что как войдешь - сразу всю Сибирь видно. Принесенный в III отделение документ распечатал либо сам шеф, Василий Андреевич Долгоруков, либо кто-нибудь из проверенных годами "седых тореадоров" (выражение Герцена). Потом бумага пропутешествовала в одну из комнат рангом пониже и была передана человеку с хорошим почерком.

Таких хороших почерков, как в бумагах III отделения, таких нажимов, росчерков, наклонов, переходов одной буквы в другую мне, признаться, видать не приходилось и, надеюсь, не придется. Только узнав эти почерки, я понял, отчего Александр II не любил читать по печатному и специальные писцы переписывали книгу, которую он желал прочесть. И говорят еще, что чем лучше был почерк, тем изящнее скрипело перо...

Так вот, в то утро жандармское перо изящно проскрипело по трем страницам, которые век спустя я с большим интересом изучал, сидя в небольшом читальном зале архива в Москве, на Пироговской улице.

Передо мной лежал краткий отчет о розысках того же лица, только произведенных за сто лет до меня - понятно кем и понятно для чего...

С первых же строк становилось ясно, что этим трем страницам предшествовали и сопутствовали разговоры столь же секретные, сколь и неприятные для некоторых весьма крупных персон.

Александр II, прочитав 25-й номер "Колокола", конечно, особенно возмутился обнародованием "етих слов" и выразил свое недовольство Алексею Федоровичу Орлову, председателю Государственного совета, еще не успевшему забыть свою прежнюю должность шефа жандармов.

То ли Орлов, то ли сам царь решили, что "агент Герцена" скорее всего служит в государственной канцелярии: там циркулировали бумаги разных ведомств - от царя и к царю - и чиновники знали особенно много. К тому же государственная канцелярия и ее начальник Бутков неоднократно упоминались в "Письме к редактору".

Бутков перепугался и уже через несколько дней подал Орлову оборонительно-наступательную бумагу, с которой и начиналось дело-ЦГАОР, ф. 109, оп. 1, ед. хр. 102.

Там докладывалось, что секретные сведения в 25-й номер "Колокола" доставлены непременно кем-либо из лиц, служащих в министерстве внутренних дел. Бутков сообщал, что жалобы крестьян, подробности о крестьянских волнениях, а также копии почти всех секретных документов, помещенных в "Письме", имелись в министерстве внутренних дел, "но написаны не в государственной канцелярии".

Один из доводов Буткова довольно остроумен: оказывается, царское повеление о временных генерал-губернаторах было послано к министру внутренних дел за № 165, а к министру юстиции - за № 166. Между тем в "Колоколе" напечатана бумага к министру юстиции не за № 166, а за неверным, выдуманным № 164. "Ясно, что лицо, сообщившее редакции "Колокола" эту бумагу, писанную министру внутренних дел, предполагало, что министру юстиции писано то же самое за № 164. Ошибка сия доказывает, что бумага сия сообщена не чиновниками государственной канцелярии и даже не чиновниками министерства юстиции, а чиновниками министерства внутренних дел".

Возможно, чиновник, додумавшийся до этого, был Бутковым награжден и повышен: надо признаться, довод сильный.

Вслед за Бутковым слово берет сам Орлов. В тот же день, 16 октября 1858 года, он докладывает царю: "Всего вероподобнее, что секретные дела сообщены кем-либо из чиновников министерства внутренних дел. Думаю, что было бы полезно, если бы Ваше Величество изволили лично повелеть министру действительному тайному советнику Ланскому разузнать под рукой, кто мог сообщить все Колоколу, и принять строгие меры к сохранению канцелярской тайны".

На доклад наложена резолюция Александра II: "Я велел строго говорить обо всем этом с Ланским. - Необходимо с вашей стороны обратить на это самое бдительное внимание. - Оно доказывает, что здесь, в министерствах, есть непременно изменники".

Министерство внутренних дел...

И снова перед нами старый знакомый. Тот, кто послал корреспонденцию во второй номер "Колокола" и кто сообщил секретный и безграмотный циркуляр министра внутренних дел в десятый номер. Тот, кто в первой корреспонденции развивал мысль, что "главные революционеры" сам царь и его правительство, а здесь, в 25-м номере, опять - "заострите топоры, да и за дело - отменяйте крепостное право, по словам царя, снизу...." И опять, как и во втором номере, здесь вспомянут "пугач" - Емельян Пугачев...

Кто же он, этот корреспондент, автор известного письма, вернее - известных писем?

Можно ответить неопределенно: "Про то знал он сам да еще Герцен с Огаревым".

Можно назвать его взгляды близкими к революционным: в России тогда очень немногие, даже в мыслях, решались на столь смелое употребление слова "топор".

И, пожалуй, надо признать его действия героическими: за передачу государственным преступникам Герцену и Огареву подобных секретов причитались такие сибирские рудники, до которых везут несколько месяцев и из которых не увозят несколько десятилетий.

* * *

Заканчивая чтение дела о розыске, я уже знал столько, сколько знали царь и министры.

Кроме трех листков, в деле ничего нет. Министр Ланской, конечно, проверил "под рукой". И, надо думать, III отделение постаралось сделать как можно больше, чтобы угодить императору и насолить сопернику (ведь МВД ведало полицией, и, случалось, переодетые полицейские задерживали "подозрительных персон", оказывавшихся переодетыми агентами III отделения!). Виновника искали, но не нашли.

"Оно доказывает, что здесь, в министерствах, есть непременно изменники".

Тогда я отправился в Ленинскую библиотеку и стал рассматривать "Адрес-календарь Российской империи. Роспись чинов военных и гражданских за 1858 год". На двух страницах разместились все чиновники министерства внутренних дел - от министра, действительного статского советника Сергия Степановича Ланского, до делопроизводителя, коллежского регистратора Василия Васильевича Барташа. Между этими двумя полюсами разместилось больше сотни советников, асессоров, секретарей...

Со странным чувством рассматривал я этот список. Передо мной был отпечаток умершего мира. Ведь когда-то все это казалось необыкновенно важным: что товарищем министра стал Алексей Ираклиевич Левшин, что Василию Петровичу Голицыну уже обещано (как это будет видно из следующего тома "Адрес-календаря") вице-губернаторство в Костроме... Но через секунду подступила мысль совсем иного рода: ведь смельчак, шедший на такой риск, передававший сокровенные и нечистые тайны "верхов" их самому страшному врагу, - ведь этот человек тоже здесь, на одной из страниц. Может быть, вот этот секретарь, или тот столоначальник, или кто покрупнее?..

Потянулись дни. Задача не двигалась, и я усердно занялся другими задачами, дожидаясь случая. Что он придет, я не сомневался, помня древнее изречение: "Случай ненадежен, но щедр". Пожалуй, лучший способ поймать случай - это заниматься чем-то около, вокруг того места, куда случай должен явиться.

Герцен, "Колокол", архивы - я продолжал ими заниматься и верил, что час придет.

Так было уже не раз.

Говорят, есть рудники и шахты, которые забросили слишком рано, не исчерпав до дна, а иногда - не затронув главных запасов.

Есть такие рудники и в истории. Кто-то давно что-то открыл и опубликовал. После этого, бывает, десятилетиями никто не прикасается к старому, отработанному материалу: люди там уже были, всс или главное добыто. Стоит ли подбирать крохи?

В общем, это верное рассуждение, если только оно действительно верно...

Моя работа в архиве над документами III отделения подходила к концу. Не стану сочинять, будто я вообще не намеревался читать одно известное дело: нет, я его выписал, совсем забыв, что оно опубликовано. А потом вспомнил об этом обстоятельстве и оставил дело полежать: успеется...

Наконец в один из последних дней работы принялся его листать - и дальше все, как полагается по лучшим и худшим детективным образцам: было "вдруг...", было "затаив дыхание, он листал..."; вот не было только: "Ночью он долго не мог заснуть, Все думал о..."

В 1926 году историк А. Санин опубликовал в журнале "Красный архив" на сорока с лишним страницах наиболее интересные, по его мнению, документы этого дела. Об остальных материалах, которые в публикацию не попали, он рассказал в предисловии.

Хотя дело было явно исчерпано "не до дна", его десятилетиями почти не трогали.

Теперь передо мною лежала папка, внутри которой было не три, а более чем сотня страниц. Типичное дело III отделения - с доносом, арестом, допросом, приговором.

Донос был первой страницей. Карандашная пометка удостоверяла: "Получен в III отделении 13 августа 1860 года". Небольшой листок, почерк красивый, но по-другому красивый, нежели у профессионалов III отделения. Этот сочли бы чересчур замысловатым, своенравным, почти дерзким.

Сначала доносчик ругается: обличает "звонарей "Колокола", каких-то "социалистов и коммунистов". Потом просит его сиятельство князя Василия Андреевича (то есть шефа жандармов В. А. Долгорукова) "раздавить одну из пресмыкающихся гадин".

"Это некто Перцов, служащий в министерстве внутренних дел - их целая стая родных братьев, - это самый ожесточенный корреспондент Герцена (воспевший и вознесший министра Ланского в конце 1858 года). Будучи, как говорят, даровитым чиновником, он лукав и скрытен..."

В конце доноса сообщено, что у Московской заставы - пробочная фабрика брата Перцова и что "недурно бы заглянуть туда невзначай, там фабрикуются все материалы для "Колокола". Ну и, конечно, никакой подписи: анонимка.

На полях доноса неразборчивым почерком "шефа" (чем выше чин, тем почерк хуже!) спрошено о Перцовых. Красивые и разборчивые строчки тут же удовлетворяют любознательность начальника: Перцовых много (позже выяснилось, что их тринадцать братьев и сестер). Многие Перцовы живут в Казанской губернии (у них дом в Казани и родовое имение в пятидесяти верстах от города). Пробочной фабрикой у Нарвских (а не у Московских) ворот владеет отставной чиновник Эраст Петрович Перцов.

Жандармское донесение сообщает, что на фабрику "невзначай заглянули", но ничего особенного не нашли. И, наконец, главный объект доноса, по справке III отделения, крупный чиновник - статский советник Владимир Петрович Перцов, начальник 2-го отделения департамента общих дел министерства внутренних дел. В деле отсутствует анализ доноса по существу. Наверное, об этом жандармы не писали, а просто "переговорили". Но было совсем не трудно догадаться, о чем переговорили (вот тут-то было "и вдруг..."): "Это самый ожесточенный корреспондент Герцена, воспевший и вознесший министра Ланского в конце 1858 года".

Время - конец 1858 года, а "Письмо к редактору" 1 октября - сходится.

Образ действий - "ожесточенный корреспондент Герцена" - сходится.

"Воспел и вознес Ланского"-тоже сходится: в постскриптуме "Письма к редактору" в 25-м номере "Колокола" Ланской весьма "воспет и вознесен". Нарочно проверяю: ни в 1858-м, ни в 1859-м, ни в 1860-м, ни в одном из номеров "Колокола" других похвал Ланскому не помещалось (автор "Письма", правда, обещал прислать какие-то новые подробности о министре, но, видно, не смог или не захотел).

Одно мне ясно: доносчик обвиняет в авторстве того самого "Письма к редактору" Владимира Петровича Перцова...

Я испытывал радость человека, случайно обнаружившего бриллиант в выгребной яме: решение мерцало в этом доносе, который, по правде говоря, неплохо сохранил за столетие свой характерный "аромат".

Но тут же осаживаю себя.

Ох уж эта легкомысленная вера в доносы!.. С чего бы это Перцов, потомственный дворянин, статский советник (то есть, в сущности, генерал), начальник отделения МВД - начальство немалое, - станет писать о топорах да выставлять на позор своего императора и своих министров? И отчего донос появляется в 1860 году - через два года после публикации "Письма к редактору"? Ill отделение, размышляю я, понятно, опасалось "ошибиться"... Перцовы стоят достаточно высоко - их так просто не заарестуешь... Перелистываю страницы дела - 1860 год, 1861-й... В стране назревают большие события. 19 февраля 1861 года - крестьянская реформа. Продолжают свою борьбу Герцен и Огарев в Лондоне, Чернышевский и его друзья - дома. Умолк ли тайный герценовский агент из высших правительственных сфер? Кажется, нет. Один эпизод привлекает особенное внимание.

В марте 1861 года в "Колоколе" № 93 вдруг - сенсационный материал, присланный, по ряду признаков, из того же источника, что и "Письмо к редактору". 26 и 28 января 1861 года по нескольку часов длились секретные заседания Государственного совета. Присутствовали император, министры, высшие сановники - все "свои". В последний раз обсуждался вопрос, на каких условиях освобождать крестьян. А через две недели подробнейший отчет о заседании появляется в "Колоколе". Министр иностранных дел Горчаков восклицает: "Кто же мог сообщить так верно подробности, как не кто-нибудь из присутствовавших!"

Между тем агенты всё следят и следят за Перцовыми, их поведением и перепиской. "Ничего предосудительного и подозрительного не открывается", - докладывает известный мастер своего дела жандармский полковник Ракеев, тот, кто в молодости сопровождал гроб Пушкина, а годом позже придет забирать Чернышевского.

Но слежка продолжается. Особенно за живущими в столице Владимиром и Эрастом Перцовыми...

Уже вечерело и архив закрывался, а я как раз подошел к тому месту, когда после годичной охоты жандармы поздравляли друг друга с уловом.

В конце августа 1861 года главноуправляющий почтами Прянишников извещает III отделение, что на имя Эраста Перцова прибыл очень толстый пакет из Казани.

Гамлетовские колебания - вскрыть или не вскрыть - длятся весьма недолго: пакет доставлен в дом у Цепного моста и вскрыт. Все обставлено как следует. Протокол подшит к протоколу, опись - к описи: пакет из Казани. Кто-то из Перцовых (потом выяснилось, что это был Константин Перцов, чиновник особых поручений при губернаторе) пишет:

"Братец Эраська Петрович! Теперь написана для Вас целая грамота... Прочитавши труды мои. Вы увидите, что она написана человеком, коротко знакомым с делом, и потому здесь - что ни слово, то правда. Грамоту отдаю в полное Ваше распоряжение, и потому можете сделать с ней все, что Вам угодно".

"Труды" - это подробное, со знанием дела, описание кровавой расправы над крестьянами села Бездна Казанской губернии, отказавшимися принять фальшивую, по их мнению, "волю".

Недавно взошедший на должность управляющего III отделением Петр Андреевич Шувалов запрашивает высокое начальство - шефа жандармов Долгорукова. Решают, что пакет предназначался не иначе как для пересылки Герцену в Лондон, и после этого судьба Эраста Перцова ясна... Я остановился в этот вечер на том, что изучил очень красиво скопированный приказ, предписывавший полковнику Ракееву на рассвете 29 августа 1861 года "подвергнуть арестованию отставного надворного советника Эраста Перцова". Тут же депеши, состоящие из одних цифр, шифровки, порхавшие из Петербурга в Ливадию, где проводил лето Александр II вместе с шефом жандармов; на обороте депеши - цифры, обращенные в буквы, - расшифровка: царя запрашивают о предстоящем аресте. Он соглашается, но требует допросы Перцова вести так, чтобы тот не догадался о перлюстрации, вскрытии предназначенного ему пакета. Царь не может, конечно, разрешить, чтобы читались чужие письма...

Я знал, что через одну-две страницы будет уже отчет об аресте и обыске. Я знал, что все это произошло очень давно и что никого из действующих лиц уже много лет нет в живых. Но вдруг - на миг - странная иллюзия: захотелось предупредить, предостеречь человека. Ведь я знаю, что его арест решен, подписан, а он не знает, И наверняка опасные бумаги не спрятал.

Берегись!

* * *

Затем - суббота и воскресенье - архив закрыт, но мне не терпится. Отправляюсь искать братьев Перцовых в Ленинскую библиотеку.

"Адрес-календарь" 1858 года все еще лежит на моем библиотечном номере, и я быстро отыскиваю на той же странице, которую недавно рассматривал: "Статский советник Перцов Влад. Петр., нач. II отделения департамента общих дел..."

Потом при помощи старинных и новейших словарей и справочников принимаюсь собирать все, что можно, о Перцовых.

Владимир Петрович родился в 1822 году в Казани, закончил Казанский университет, служил в министерстве внутренних дел, с 1861 года в отставке, в конце 60-х годов сотрудничал в журнале "Москва", издававшемся славянофилом И. С. Аксаковым, изучал историю и экономику Прибалтики. Умер в Москве в 1877 году.

Обыкновенная, мирная, благополучная биография XIX столетия - неужели этот человек писал о "топорах" и смело передавал Герцену государственные тайны? У Владимира Петровича по крайней мере наружная, известная часть жизненного пути кажется ясной, но у его старшего брата (Эраст Петрович родился в 1804 году, то есть на восемнадцать лет раньше) почти вся биография представилась мне состоящей из одних намеков, умолчаний.

Если в дворянской семье в 1804 году рождается мальчик, которого называют Эрастом, то это говорит, во-первых, о том, какое впечатление на родителей произвела недавно появившаяся карамзинская "Бедная Лиза" и возлюбленный Лизы молодой дворянин Эраст. Во-вторых, такое направление семейных вкусов угрожает ребенку литературным будущим...

Действительно, лет через двадцать - двадцать пять в петербургских журналах начинают появляться стихи молодого Эраста Перцова. Они написаны бойко, но, видимо, вовсе не за эти опубликованные вирши он вдруг снискал дружбу лучших писателей. Баратынский пишет в одном письме: "Перцов, известный своими стихотворными шалостями, которого нам хвалил Пушкин, человек очень умный и очень образованный, с решительным талантом".

Отзыв П. А. Вяземского сходный, хотя несколько иронический: "Перцов, которого опубликованные стихотворения имеют много меньше перца, нежели устные..."

Итак, "стихотворные шалости" Перцова хвалил даже Пушкин, который, как известно, был весьма скуп на комплименты сильному полу и особенно - его рифмующему меньшинству.

Но где эти "шалости" Перцова, явно не предназначенные для печати? Неясно, как и при каких обстоятельствах состоялось знакомство Перцова с Пушкиным, однако они были приятелями. Известно, что Перцов помогал Пушкину в его попытках (долгое время бесплодных) основать литературный журнал.

Один из современников так и записал: "Эраст Петрович Перцов, человек в те годы (1831-1832) близкий к Пушкину и знавший все его дела".

Отправляясь в 1833 году в оренбургские степи - собирать материалы о Пугачеве, - Пушкин гостит в Казани у семьи Перцовых. Несколько позже в письме к казанской писательнице А. А. Фукс от 19 октября 1834 года Пушкин замечает: "Э. Перцов, которого на минуту я имел удовольствие видеть в Петербурге, сказывал мне, что он имел у себя письмо от вас ко мне, но... он уехал из Петербурга, не доставив мне для меня драгоценный знак Вашего благосклонного воспоминания. Понимаю его рассеянность в тогдашних обстоятельствах". Что же за обстоятельства?

В биографических справочниках смутно сказано, что на Эраста Перцова, служившего в то время в Казанском губернском правлении, поступил политический донос; дело могло кончиться плохо - царь Николай не любил оставлять без внимания такие документы. Но обошлось...

Губернатор дал хороший отзыв. Может быть, это и были "обстоятельства". Но из-за чего донос? "Шалости"?

Загадочны и следующие двадцать лет жизни этого человека. То ли донос укротил юные порывы, то ли время... Стихи, дружба знаменитых поэтов - все это вдруг исчезает.

Служба, потом отставка в сравнительно невысоком чине надворного советника...

Младшие братья кончают университет, делают карьеру, но у Эраста Петровича жизнь, видимо, сложилась не так, как хотелось. Мелькают туманные сведения о разводе с женой, о том, что единственный сын пустился в загул. Тут же какие-то брошюрки, какая-то деятельность: он редактирует журнал "Общеполезные сведения", выпускает "Общенародный курс механики", исследование "О сорных травах".

Все это как будто просто, нормально - что же плохого или необычного, если человек в "охлажденны лета" занимается положительным, хотя и малым делом? Да и чем заниматься в молчаливую, тусклую середину века?

Все это так. Но ведь позади были юность, стихи, Пушкин... А впереди - какая-то новая вспышка.

Справочники сообщают: "В 1861 году Перцов был арестован по доносу. Позже - освобожден. В 1873 году окончил жизнь самоубийством вследствие стесненных финансовых обстоятельств".

Все как-то странно, что-то здесь кроется: арест в пятьдесят семь лет, самоубийство в шестьдесят девять...

Тут я в первый раз заметил, что все больше и больше следую за Эрастом Перцовым, который вовсе не служил в министерстве внутренних дел и поэтому вряд ли читал секретные бумаги и императорские резолюции.

* * *

В понедельник я был в архиве одним из первых, быстро достал "Дело Перцовых" и нашел место, на котором остановился два дня назад: "Завтра, 29 августа 1861 года, подвергнуть арестованию..."

Перевернул страницу.

Полковник Ракеев докладывает: "29 августа отставной надворный советник Эраст Перцов вместе с бумагами доставлен в III отделение". Управляющий граф Шувалов шифром извещает Ливадию.

Затем следует составленный отличным почерком список бумаг, изъятых при обыске.

Одного взгляда достаточно: Перцов попался, и очень основательно. Доносчик, выходит, не лгал!

В жандармском реестре - 29 пунктов. И каждый пункт - либо крамольная рукопись, либо запретное стихотворение, либо "и того хуже".

Если бы в дело были включены записи о том, как тихо ночью в камерах III отделения, как звякают шпоры, отодвигаются засовы, как жандармский следователь вежливо заводит разговор о пустяках, как медленно тянутся дни и недели, в которые не вызывают и не тревожат, как во время прогулки по внутреннему дворику вдруг за решеткой мелькает чье-то знакомое лицо, - если бы в деле было записано все это, оно, возможно, не производило бы и десятой доли того впечатления, которое производит теперь...

В нем только протоколы: черновичок и тут же - каллиграфический чистовик; письменное показание самого подследственного - почерк плохой, какой-то неуместный среди аккуратных бумаг - и эти же показания, каллиграфически переписанные для "его сиятельства".

Никаких устрашающих или сентиментальных подробностей. И поэтому так впечатляет каждый лист.

Но эти мысли быстро отступают: внимание приковывает поединок. Поединок "лучших сил" III отделения с пожилым, очень культурным человеком, много пережившим, который отлично сознает, что попался и скомпрометирован.

Ему предъявляют найденные у него "вредные статьи", написанные иногда его почерком, иногда чужим: статья против сооружения памятника Николаю I, записка об убийстве Павла I, записи о разных мерзостях, совершенных в разное время членами императорской фамилии.

Он признает: "Да, это мое... Почерк мой или писца, которому давал переписывать. Имени и места жительства писца не знаю".

На столе следователя толстая - более сотни страниц - тетрадь: подробные, незаконченные, талантливо составленные записки, рассказывающие, как втайне подготавливалась и осуществлялась крестьянская реформа: множество деталей, анекдотов, сплетен, а также весьма секретных сведений о том, что творилось "наверху", (Записки Перцова и некоторые другие материалы как раз и были в 1926 году извлечены из этого дела историком А. Саниным и опубликованы в журнале "Красный архив".)

"Не могли же вы, господин Перцов, рассчитывать на опубликование в России такого возмутительного сочинения? А между тем вы, видно, потратили немало сил на сбор нужных вам сведений".

"Я же пишу, что "каждодневно толкался и вступал в беседу на улице".

"Но не на улице же вы узнали, что, например, сообщил министр внутренних дел секретно, по телеграфу, всем губернаторам? К тому же вам известны - и вы об этом пишете с издевательством - и другие секретные меры предосторожности, принятые правительством. Вам даже известны фамилии сановников, в ночь перед объявлением реформы ночевавших в Зимнем дворце".

Перцов заявляет, что он собирал услышанное "на улице и среди знакомых" для своих "посмертных записок", которые "нигде не думал печатать", а если и записал что крамольное, так это в болезненном, раздражительном состоянии: пользовался слухами, ходившими среди немалого числа знакомых.

"Но записки тщательно отредактированы, будто бы вы их собирались тут же отдать в печать. К тому же среди ваших бумаг найдены разные расчеты о выгоде печатания книг за границей".

"Я нигде ничего не собирался печатать. Все мои статьи и эта тетрадь - материалы к запискам, которые должны были остаться после моей смерти. Поскольку я их не печатал и не распространял, то виноват лишь в том, что, находясь в болезненном, раздражительном состоянии и имея обыкновение бросать на бумагу все, что придет в голову, записал некоторые противозаконные вещи..."

На этой позиции Перцов в дальнейшем стоит твердо. Ему предъявляют один за другим опасные документы из его коллекции.

А он: "Собирал для посмертных записок".

То же говорит, когда его спрашивают о "возмутительных стихотворениях". Следователи полагали, что это стихи самого Перцова ("стихотворные шалости"), и, кажется, они были правы.

Перцов, конечно, отрицал - "...списал чужие стихи у незнакомого человека". Однако даже одно хранение таких стихов уже было "оскорблением величества". Стихотворение "Как яблочко румян" написано под Беранже:

А близок грозный час Отечества паденья, Постигнет скоро нас Кровавое бореиье. Кругом металл кипит, Встает пожар багровый, А он-то, бестолковый, Да ну их, - говорит...

"Он" - это Александр II.

В стихотворении "Современная песня" появляется "топор".

Бери-ка дружно топоры! Ломай негодную тычину!.. Прорубим просек, в те поры Иную царь узрит картину.

"Топор", "царь", который тянет с реформой и сам фактически провоцирует народное восстание, - это ведь все было в том самом "Письме к редактору" три года назад, в 25-м номере герценовского "Колокола". И еще прежде, в "первой корреспонденции". Совпадение? Но отчего же о "топорах" с одобрением говорится в черновом письме, где Перцов упрекает самого Герцена за недостаточную революционность? Герцен печатал в "Колоколе", что "топор" не понадобится - у власти мало сил: хватит и "метлы". Интереснейший отрывок был настолько стерт и неразборчив, что я едва разобрал несколько слов и пустился дальше, не зная, что эти строки уже были расшифрованы саратовским историком И. В. Порохом, вскоре опубликовавшим их в своей книге.

"Позвольте Вам напомнить, - пишет Перцов Герцену, - что Россия - государство деспотическое в самом полном значении этого слова. Правда, Александр II посулил некоторую свободу помещичьим крестьянам, но разве он сдержал свое слово, разве он от него не отказался? Революционный топор может уничтожить у него 20-30 негодяев, окружающих престол и играющих в самодержавие, как в рулетку, сотни три-четыре чиновничьего люда. Вы предлагаете топор заменить метлою, но разве топор и метла не одинаковое орудие грубой силы? Топор может истребить разом и до корня все колючие растения, а метла оставит эти растения гнить в кучах и заражать воздух".

"Кстати, господин Перцов, судя по этому отрывку, вы состоите в переписке с крупным государственным преступником и изгнанником Герценом?"

"Вы же видите, что это лишь черновой набросок... Этого письма я Герцену не посылал, а, находясь за границей, в дурном расположении духа и здоровья, сделал записи как бы для себя..."

Перцов молодец. Хорошо защищается. У многих, очень многих не было еще в те годы опыта борьбы со следствием. Николаю I удалось немало узнать у декабристов. Лишнее рассказали и некоторые арестованные в 60-е годы. Правда, ничего не удалось узнать у Чернышевского и Николая Серно-Соловьевича. Но вот деталь: Серно-Соловьевич был единственным из 32 человек, арестованных за связи с Герценом, который знал свои права, по ходу процесса смело требовал и получал собственное дело, о чем другие даже не просили: не знали, что можно, или боялись...

На этом фоне Перцов держится, как лучшие.

Но отчего же меня не оставляет странное чувство, будто что-то очень важное при чтении дела Эраста Петровича я пропустил? Ведь все как будто просто и ясно: жандармы хотят признания Перцова, что его записки и другие материалы предназначаются для заграницы, для Герцена.

О перехваченном пакете из Казани им запрещено спрашивать прямо. Но они спрашивают окольно, невзначай, "стыдливо": "Говорят, господину Перцову разные бумаги из Казани поступают?.."

Перцов, естественно, обо всем догадывается: "Конечно, братья присылают разное из Казани. Конечно - только для посмертных записок".

Нет, здесь я не пропустил ничего...

Но почему же следователи не спрашивают о младшем брате, статском советнике? Неужели не догадываются, что подошли близко к загадке 1858 года, загадке "Письма к редактору", которое так взбесило самого императора? Стоит только сопоставить донос и рассуждения о "топорах" в бумагах Эраста Перцова!

И неужто жандармскую братию удовлетворяют объяснения Эраста Перцова, что подробности о событиях при дворе и действиях министра он узнал из "слухов"? Ведь стоит немного задуматься: если уж Эраст Перцов собирал новости и слухи, так он, наверное, частенько обращался к начальнику II отделения департамента общих дел МВД Владимиру Петровичу Перцову! Тот "по должности" знает тайны министерские и придворные.

Но вот уже просмотрено все дело, а Владимира Перцова в нем нет. Мелькнуло имя на первой странице, и все... А кстати, где он теперь, то есть осенью 1861 года? Поздно вечером, пошатываясь от архивной усталости, иду отдыхать в библиотеку.

Через час с небольшим дежурные выдают мне стопку фолиантов в бурых переплетах: "Журналы министерства внутренних дел" за 1861 год. Приказы по министерству: Н. повышен, Н. Н. - уволен с мундиром и пенсией, К. - с пенсией, но без мундира...

А вот и младший Перцов: "Статский советник В. П. Перцов уволен по прошению 23 апреля 1861 года".

Быстро конструирую из этого сообщения три важных для меня вывода. Во-первых, в феврале и марте 1861 года, когда печаталось и объявлялось Положение об отмене крепостного права, Владимир Петрович был еще в должности, в Петербурге, рядом с братом. Во-вторых, в августе и сентябре 1861 года, когда Эраста арестовали, Владимир Петрович уже в отставке и, как выяснилось позже, уехал на лето и осень за границу. В-третьих, сама отставка мне кажется странной. В тридцать девять лет он уже статский советник. начальник отделения в министерстве. Отличная карьера: вот-вот сделается действительным статским, получит целый департамент... И вдруг - отставка!

Правда, после доноса - с августа 1860 года - Владимир Перцов находится под наблюдением.

Узнал? Или предупрежден?

Нет, никак не пойму, отчего III отделение занимается одним Перцовым. Вижу, что и историки сбиты с толку. А. Санин, публикуя почти полвека назад в "Красном архиве" материалы о Перцовых, утверждал, что слова доносчика "это самый ожесточенный корреспондент Герцена" относились именно к Эрасту Перцову. "Однако в доносе, - писал Санин, - не называлось имя Перцова и сообщалось, будто бы он служит в министерстве внутренних дел". А ведь доносчик в первую очередь метил в другого!

* * *

На другой день - снова в архиве. В громадном здании на Пироговской, кроме Центрального архива Октябрьской революции, помещается несколько других. Обмен мнениями и впечатлениями - в коридоре.

Молодые люди в темных рабочих халатах - работники архивы - горячо обсуждают маршрут на предстоящий праздник. Цгадовцы (ЦГАДА - это Центральный государственный архив древних актов) почти все праздники проводят в дороге - Новгород, Суздаль, Вологда, Муром, Псков, Ферапонтов, Киев: "Феодалы должны знать свои владения".

Из читального зала ЦГАДА появляется "феодал-читатель".

- Ну как?

(Я ему вчера во время перерыва рассказал кое-что о своих поисках.)

- Да вот темнят что-то жандармы.

- Это они умеют. Их дело такое. Вот у меня был случай...

Следует рассказ о том, как хитро замяли одно правительственное преступление при царе Иване Грозном.

- Да у вас там все проще, патриархальнее было.

- Э, сыне, не скажи! Такое закручивали, хоть лбом бейся - не поймешь. Вот хотя бы вся история с Дмитрием Самозванцем...

А прав ты только в том, что порядок, обычай в шестнадцатом веке был у сыщиков попроще: чуть что - и на дыбу. А иногда такое бывало, что и страх и смех: взяли недавно одно старинное дело, вдруг - ах! - из него засохшие человеческие пальцы посыпались. Ну, конечно, крики, обмороки и все прочее... Оказалось - все не так уж страшно: лет триста назад подрались на базаре, оторвали палецдругой, сунули их как вещественное доказательство в бумаги - да так и оставили. Три века этого дела никто не открывал... А у тебя, в девятнадцатом веке, конечно, культура - вещественные доказательства небось аккуратно, отдельно лежат?

"А в самом деле, - подумал я, - где вещественные доказательства?"

Наскоро простившись с "феодалом", отправляюсь в свой зал. Конечно, в деле Перцова главные документы скопированы полностью или в отрывках. Но, может быть, сохранились подлинники?

Сохранились. Минут через пятнадцать я уже затребовал вещественные доказательства по делу Перцова.

Вот иди после этого и доказывай, что нужно поменьше болтать в коридорах!

Лоскуток бумаги. На нем написано карандашом: "Я был у вас и не застал - зайду в четверг, завтра я занят".

Экспертиза III отделения устанавливает: почерк Герцена. Конверт на имя Эраста Перцова: адрес написан рукой Герцена. Счет Вольной типографии Герцена и список его изданий. Написан рукой Перцова.

Выписки из "Колокола" (№ 93 от 1 марта 1861 года, № 100 от 15 июня, №103 от 1 августа) и целый свежий "Колокол" № 104, вышедший 15 августа 1861 года, то есть совсем незадолго до ареста Перцова.

"Что может сказать господин Перцов в свое оправдание?"

Положение почти безнадежное. Перцов, однако, защищается с необыкновенной ловкостью:

"Записка рукой Герцена? Но почитайте, что Герцен пишет: "...был у вас и не застал". А между тем, когда он писал записку у подъезда, я находился в моем нумере и ждал его ухода, ибо видеть его не желал".

Затем Перцов старательно объясняет жандармам, что Герцен помнил его еще по России, но что в Лондоне они не сошлись ни в образе мыслей, ни по характеру.

"Отчего же прятаться от Герцена в нумере?"

"Находясь в таком городе, как Лондон, благоразумие и собственная безопасность требовали не раздражать Герцена грубостями на его вежливость, а уклониться от него под благовидным предлогом".

"Ну, а конверт, "Колокол"?"

"Чьей рукой на конверте написана моя фамилия, я не знаю, но в него, как бандероль, был вложен какой-то нумер "Колокола", найденный мною на ручке передней двери моей квартиры в Лондоне. Прислан ли он Герценом, я даже не имел охоты узнавать".

"Счет, список герценовских брошюр?"

"Я купил два или три экземпляра каждого из лондонских изданий, а в Брюсселе выменял излишние экземпляры на другие книги на французском языке, а себе (для "Посмертных записок") оставил по одному экземпляру каждого издания".

Не правда ли, ловко?

А ведь на самом деле Перцов, конечно, что-то привез Герцену (не с пустыми же руками ездил он в Лондон), виделся с ним дружески и по делу, купил много брошюр, чтобы раздать дома (и, видно, раздал), договорился о получении "Колокола".

* * *

И еще одна рукопись, которой и без других вполне достаточно, чтобы погубить Эраста Перцова, и не его одного: черновая карандашная "стенограмма" секретнейшего заседания Государственного совета. Этот документ - мы уже говорили - неведомо как появился в 93-м номере "Колокола" за несколько месяцев до ареста Перцова, в марте 1861 года.

Несмотря на то что заседали без секретарей - император, сановники, "только свои", - Герцен все узнал.

Перцова спрашивают:

"Откуда черновик?"

"Я списал у какого-то человека, с какой-то рукописи. А потом выправил по "Колоколу".

Но Перцов, очевидно, хитрит. Надо разобраться, кто у кого списывал: он с "Колокола" или Герцен использовал материалы Перцова? "Колокол" уже под рукой. Выписки Перцова тоже. Начинаю сравнивать.

На нескольких листках чередуются два почерка, карандашом, - Эраста Перцова и какого-то неизвестного лица (Перцов опять утверждал, что "неизвестного писаря").

В "Колоколе" этот сенсационный отчет открывается редакционным сообщением: "Сегодня мы получили следующее письмо, спешим его передать нашим читателям без всяких изменений".

В черновике Перцова, как и в "Колоколе", описаны мнения ярых крепостников (считавших, что надо освободить крестьян без земли), а также Александра II и большинства совета (считавших, что земельный надел надо дать). Отчет вроде бы один и тот же, но отличия - на каждом шагу.

В "Колоколе", например, сообщалось, что князь Меншиков в совете почти все время "молчал и бесился", но нарушил молчание, чтобы "отстаивать розги, сечение и прочее".

В рукописи же Перцова утверждается, что Меншиков "бесился", но не выступал. "Против проекта (отмены крепостного права) было 8 человек", - писал "Колокол".

"Против проекта было 8 голосов, - записывал Перцов, - князь Гагарин и остальные бароны: Врангель, М. А. и Н. И. Корфы, Мейендорф, Литке и др.". В черновике Перцова имеется несколько выпадов по адресу царя, которые в "Колоколе" явно смягчены. Например, вместо иронического замечания "Государь многим рассказывал о своем подвиге" (то есть поведении на совете) в "Колоколе": "Государь многим рассказывал о том, что и как происходило и что он говорил".

Зато в газете Герцена появляется ряд крепких эпитетов по адресу крепостников, которых нет в черновике Перцова: петербургский генерал-губернатор Игнатьев аттестован, например, как "тупой, зачерствелый сержант и придворный холоп".

В конце статьи кратко сообщалось о следующем заседании Государственного совета, состоявшемся через день после только что описанного, - 30 января 1861 года. В рукописи Перцова этого сообщения нет...

Я долго размышлял, пытаясь объяснить все эти различия.

Вариант № 1.

Эраст Перцов послал свой текст в Лондон, оставив дома черновик. Но Герцен и Огарев объявили, что печатают полученный отчет "без всяких изменений". А изменений немало...

К тому же - зачем бы редакторы "Колокола" самовольно убрали фамилии восьми крепостников, которые имеются у Перцова? Наоборот, Герцен и Огарев очень любили вытаскивать "их высокопревосходительства" на всеобщее обозрение в своей газете. Значит, вариант ь 1 не годится.

Вариант № 2.

"Колокол" напечатал отчет. Эраст Перцов - списал. Но этого даже сам Перцов не утверждает - его бы сразу уличили: ведь в рукописи есть факты, которых в "Колоколе" нет. Герцен, к примеру, сообщает, что князь Меншиков выступал на совете, а у Перцова сказано, что не выступал.

Вариант № 3.

Это вариант самого Перцова, в который поверили (или сделали вид, что поверили) жандармы:

"Я списал у какого-то человека, с какой-то рукописи. А потом выправил по "Колоколу".

Легко доказать, что никакой правки по "Колоколу" в этих карандашных записях не видно. Заметные различия с "Колоколом" сохранились, а была бы правка - исчезли бы различия.

Жандармы отчего-то (мы еще потолкуем дальше - отчего) больше не приставали к Перцову с этой рукописью.

А как на самом деле было? А на самом деле было, думаю, так.

Сначала Перцов составил для пересылки Герцену тот самый текст, который у него нашли (откуда отставной чиновник, литератор узнал подробности секретного заседания, читатель, наверное, уже догадывается). Готовую рукопись он, однако, не послал Герцену, прежде чем не уточнил и не отредактировал ее. Уточнения имели определенный характер: были смягчены все места, которые могли бы прямо или косвенно задеть Александра II (видно, автор не хотел обижать "героя дня", все же не согласившегося с самыми ярыми крепостниками). Зато усилены отрицательные характеристики самих крепостников. Пока набросок отчета лежал у Перцова, подоспели новые сведения. Стало, например, известно, что Меншиков не только "молчал и бесился", но и высказался сам.

Можно понять и отчего в "Колокол" не были посланы фамилии тех, кто были "против проекта". Некоторые из упомянутых крепостников (Мейендорф, Н. И. Корф) голосовали на самом деле вместе с царем и либералами. Перцов, вероятно, в последний момент узнал, что его сведения не совсем верны, и вообще не стал перечислять фамилии.

И уже перед самой отправкой материалов в Лондон автору стало известно кое-что о новом заседании Государственного совета - от 30 января...

После этого я принялся за расчеты...

Отчет появился в "Колоколе" 1 марта 1861 года (17 февраля по ст. ст.). Редакция сообщала о том, что письмо получено "сейчас". Послание из Петербурга в Лондон при самых благоприятных обстоятельствах шло 10-15 дней, то есть было отправлено где-то на рубеже января - февраля. Но ведь Перцов еще успел сделать примечание о заседании Государственного совета от 30 января. Выходит, 31 января - 1 февраля - вот примерная дата отправки. Значит, через несколько дней после заседания 28 января отчет о нем был послан в Лондон. Причем это уже была вторая редакция отчета. Первая же, конечно, была составлена совсем по горячим следам. 29 или 30 января 1861 года.

Эраст Перцов очень быстро узнал подробности секретных заседаний 26 и 28 января, очевидно, от младшего брата: Владимир Петрович Перцов стоял достаточно высоко на служебной лестнице, чтобы многое знать, но в то же время недостаточно высоко, чтобы быть участником дискуссий на "самом верху"; на заседания Государственного совета его не пустили, - отсюда ошибки, неточности. Подробности же В. П. Перцов мог узнать, например, от министра внутренних дел С. С. Ланского, который, судя по всему, благоволил к способному начальнику отделения. Ланской, конечно, и мыслить не мог, что, беседуя с одним из своих близких подчиненных, он уже почти вступает в разговор с Герценом и Огаревым.

Дальше все было просто: Эраст Перцов в спешке записал или переписал важные известия, добытые братом (спешку обнаруживают два чередующихся почерка), и каким-то конспиративным путем отправил корреспонденцию Герцену.

Выходит, в начале 1861 года, когда уже велась слежка за Перцовыми, за несколько месяцев до расправы, они все продолжали посылать Герцену важнейшие материалы, сокровенные тайны петербургской власти.

Если соединить то, что мы знаем о взглядах Эраста Перцова ("топоры" и пр.) и о тех документах, которые у него нашли; если вспомнить корреспонденции из министерства внутренних дел во втором и десятом номерах "Колокола", текст "Письма к редактору" в 1858 году да еще анонимный донос 1860 года; если добавить "пугача", "коронованного юнкера" и некоторые иные факты, то, казалось бы, можно не сомневаться: Владимир Перцов, чиновник министерства внутренних дел, и его старший брат Эраст - вот кто добывал и посылал Герцену важнейшие секретные материалы.

Все как будто становится ясным.

Впрочем, это так только говорится - "всё"...

* * *

Вот, например, судьба Эраста Перцова. Его забрали осенью 1861 года, в горячее время, когда революционное движение усиливается, а правительство свирепеет. Ему вроде бы несдобровать... Но, признаюсь, я с изумлением перелистываю заключительные страницы дела. Судить Перцова решили специальным закрытым судом (не следует допускать, чтобы в обычном суде зачитывали изъятые при обыске "возмутительные" стихотворения, задевающие императорскую фамилию!).

22 сентября 1861 года управляющий III отделением граф Шувалов подписывает заключительный документ по делу Эраста Перцова (царь и шеф жандармов все еще отдыхают в Крыму). Решение для осени 1861 года было на удивление мягким.

Ill отделение не увидело преступления в сношениях Э. Перцова с Герценом. Э. Перцова освободили также от подозрения "в пересылке Герцену материалов". На политических взглядах арестованного, в частности на вопросе о "топорах", Шувалов также не останавливается. Э. П. Перцова, но существу, признали виновным только в "оскорблении императорского величества и членов императорского дома", имея в виду его стихотворения.

Когда Шувалов извещает шифровкой шефа жандармов В. А. Долгорукова, что "в бумагах Эраста Перцова не обнаружено фактов передачи Герцену", Долгоруков в ответной телеграмме удивляется: "Как может переписка Перцова с Герценом не быть достаточной уликой для обвинения?" Шувалов настаивает: "Перлюстрация на Герцена не указывает и бумаги Перцова в этом не уличают".

За легкое "оскорбление величества" Э. Перцова приговаривают к году крепости и высылке в Вятку. Он тут же заявляет о своем слабом здоровье, и приговор смягчается: крепость отменена, а Вятка заменена Новгородом.

Уже через год, осенью 1862 года, Э. Перцову разрешено вернуться в Петербург...

В Рукописном отделе Ленинской библиотеки я случайно обнаруживаю любопытное письмо В. А. Кокорева (известного миллионщика, человека довольно осведомленного), адресованное историку М. П. Погодину: "Перцов освобожден и назначен к высылке в Новгород. Очевидно, это одна только форма взыскания". Еще и еще раз спрашиваю себя и документы: "Что за странный либерализм в отнюдь не либеральное время?" Я уже закончил работу в архиве и все дела сдал, но ответа на свой вопрос так и не смог найти. Его явно не хватало, я это чувствовал, но что делать? Ведь в таких делах всегда существует множество важных обстоятельств, о которых когда-то было сказано наедине, в кабинете важной персоны, но упаси боже заносить что-либо на бумагу!

По-прежнему я продолжал заниматься близкими сюжетами, Герценом и его печатью. Поэтому по-прежнему верил в новое пришествие случая. Не знаю уже теперь, случайно или нет, взялся перебирать воспоминания и дневники государственных деятелей тех лет, но, уж конечно, чистая случайность, что как раз в это самое время под редакцией профессора П. А. Зайончковского вышли отлично изданные два тома дневников П. А. Валуева, министра внутренних дел (который, между прочим, весной 1861 года заменил престарелого С. С. Ланского).

Смотрю в именной указатель к "Валуеву": Перцовы обнаруживаются на 111-й странице первого тома: "1 сентября (1861). В городе разнеслась, наконец, молва о взятии под арест нескольких лиц и забрании их бумаг. В том числе взят Перцов-старший, брат бывшего начальника отделения в Департаменте общих дел, factotum'a графа Шувалова".

"Бывший начальник" - это, конечно, Владимир Петрович. Латинское слово factotum означает: "исполнитель любых поручений". Вот оно что: Владимир Петрович - близкий человек к Шувалову?.. Снова открываю "Журналы МВД".

Оказывается, граф Петр Андреевич Шувалов 12 ноября 1860 года был назначен директором департамента общих дел этого министерства, то есть стал непосредственным начальником Владимира Перцова.

Перелистываю дальше. Внимание! 18 апреля 1861 года - то есть через полгода - Шувалова перемещают: он становится управляющим III отделением (и в этой должности пять месяцев спустя занимается делом Эраста Перцова).

Значит, полгода Шувалов и Владимир Петрович Перцов работали вместе. Я отмечаю еще, что в отставку Владимир Петрович ушел равно через пять дней после перехода Шувалова в III отделение, 23 апреля 1861 года. Вряд ли это случайность!

И еще замечаю, что сведения о секретных заседаниях Государственного совета В. П. Перцов добывал в январе 1861 года - как раз когда служил под началом Шувалова.

Валуев, человек ядовитый, наверное, многое знал о Шувалове и Перцове и на многое намекал, бросая словечко "factotum"... Какие же поручения, "любые поручения", исполнял для Шувалова Перцов? Но ведь это и есть то самое, что не доверяют бумаге!

Впрочем, я все отталкиваюсь от Перцовых. А если попробовать от Шувалова? И несколько дней занимаюсь малоприятной персоной графа Петра Андреевича Шувалова...

Он еще молод, для своих должностей поразительно молод. Правда, статистики вычислили, что графам карьера дается в среднем в полтора раза легче, чем нетитулованным лицам. Но все же в тридцать три года управлять III отделением - это успех даже для графа Шувалова.

Обсуждая взгляды графа Петра Андреевича, легко могли ошибиться и тайные советники и тайные революционеры... Петр Андреевич был абсолютно беспринципен, но умел этим своим качеством так распорядиться, что беспринципность его казалась каким-то особенным, до того неизвестным видом принципиальности. Просто он, вопервых, все понимал; во-вторых, как умный человек, понимал несколько раньше других и начинал действовать сообразно тому, что понял. Действовать решительно, твердо и убежденно... В двадцать девять лет он был генералом и петербургским обер-полицмейстером. В "либеральное время" - 1857-1858 годах - умный полицмейстер несколько ограничивал "зубодробительные и искросыпительные...", и о нем сразу заговорили... Александр II запомнил. А в печати Герцена появилась корреспонденция, сообщавшая, что. все полицмейстеры норовят "в морду", за исключением разве Шувалова, склонного к увещеваниям.

Так Шувалов на короткое время сделался весьма редкою персоною, чьи действия одобряли одновременно и Александр Иванович Герцен, и Александр Николаевич Романов.

Но меня особенно занимают мысли и действия Шувалова в 1861 году. Из воспоминаний современников узнаю, что, получив предложение возглавить III отделение, граф был изрядно смущен.

С одной стороны - весьма лестно. С другой - он предпочел бы какое-нибудь иное место. Конечно, за государем служба не пропадет. Но... даже управлять III отделением - служба полицейская. И в самых высоких салонах, где, разумеется, понимают пользу и значение таких должностей, все же какая-нибудь княгиня или граф невзначай скажет: "Пьер Шувалов - ах, это тот, который по полицейской части!.."

Да еще по должности нужно хватать, сажать, следить... Положим, графа эти действия сами по себе вовсе не пугали, но время было тяжелое: Герцен шум поднимет, все узнает, ославит. А Герцена читают тайком и в университетах, и во дворце... И те же графы и княгини, которые, конечно, лондонских преступников всячески осуждают, будут листать "Колокол" и противно ухмыляться.

И, наконец, очень важное соображение: граф, опять-таки как умный человек, ясно видит: 1861 год, трон шатается, возможен бунт, даже революция. Что тогда?

Чернышевский и Герцен - президенты, премьеры республики. А кому висеть на первом фонаре - лучше и не думать! Но граф думал и об этом.

Ill отделение он принимает (отказаться - конец карьере) и одновременно... извиняется перед Герценом.

15 мая 1861 года "Колокол" писал: "Быть преемником Мордвинова, Дубельта и Тимашева* - дело нелегкое! Если Шувалов дорожит своим именем, то, приняв, как говорят, a contre coeur место (непростительная слабость!), пусть же сделает его ненужным".

* Управляющие III отделением до Шувалова.

Как было видно из этих строк, Герцен соглашается немного подождать действий нового "обер-шпиона", прежде чем воздать ему по заслугам: кто-то передал в Лондон, что Шувалов не хотел брать этого места.

Уже давно известно, кто передал: сам Шувалов. Понятно, граф не писал Герцену собственной рукой. Известно, и кто писал: factotum графа, начальник отделения в департаменте общих дел министерства внутренних дел...

Вы думаете, конечно. Перцов? Нет! В департаменте было не одно отделение.

За двенадцать дней до отставки Владимира Петровича Перцова у него появился новый коллега-начальник "соседнего" отделения того же департамента. Это был жандармский подполковник Степан Степанович Громека. Подполковник слыл либералом, бойко печатался во многих газетах и журналах, многое знал и между прочим регулярно посылал довольно ценную информацию в Лондон - Герцену, перед которым в те годы буквально преклонялся (позже Громека "исправился" - отказался от "заблуждений молодости", исправно делал карьеру, расправлялся с бунтующими поляками, дослужился до генеральских погон и губернаторского оклада).

В сохранившемся письме Герцену от 18 апреля 1861 года Громека цитировал другое очень интересное послание: граф Шувалов пишет шефу жандармов Долгорукову и пытается как-то уклониться от службы в III отделении!..

Спустя три недели, II мая, Громека снова шлет в Лондон письмо, которое тоже сохранилось:

"Месяц тому назад Шувалов затащил меня в министерство внутренних дел... Когда он шел в III отделение, он очень искренне боялся "Колокола" и от чистого сердца благодарил меня за письмо, из которого отрывки я уже сообщал вам".

Вот, оказывается, как было дело! Шувалов пишет письмо шефу и дает скопировать своему подчиненному - Громеке, чтобы тот передал текст Герцену, тому самому Герцену, который для управляющего III отделением - враг номер один! Вот каковы были времена.

Вот что делал граф Шувалов, чтобы "невинность соблюсти и капитал приобрести".

Над этим таинственным письмом я долго размышляю. Зная характер графа, глубоко сомневаюсь, чтобы он в самом деле отправил уклончивое послание шефу - Долгорукову. (Разумеется, в архивах оно не найдено. Зачем? Ведь это опасно.)

Что подумает шеф, если вдруг узнает, что адресованное ему секретное письмо графа Шувалова известно Герцену?

Шефу жандармов пришлось бы тогда решать, кто корреспондент революционной печати: он сам или управляющий III отделением? Затем я соединяю "нити" - от Перцова и от Шувалова. Первое: два начальника отделения у Шувалова - Громека и Перцов - были важными корреспондентами Герцена. Второе: оба были "фактотумы" Шувалова.

Третье: о связях Громеки с Герценом Шувалов знал, этими связями пользовался. Имею ли я право предположить, что граф-авантюрист знал и пользовался связями Владимира Петровича Перцова?

По-моему, имею. Что знал Шувалов, каковы были его беседы с Перцовым - загадка. Понятно, "протоколы" таких бесед не составлялись. Кто знает, может быть, Шувалов приложил руку к пересылке в Лондон отчета о тайном заседании Государственного совета.

Зачем? Да хотя бы для того, чтобы насолить коллегам, загнав их под "Колокол". Случись революция - Шувалов, верно, тут же предъявил бы "оправдательные документы": имел, дескать, сношения с Герценом и заслуживаю снисхождения...

Остальное мне кажется довольно понятным: 18 апреля 1861 года Шувалов вступает в управление III отделением. Вероятно, в первые же дни по должности он узнает, что за его фактотумом - Перцовым - идет слежка. Перцов предупрежден и 23 апреля подает в отставку. Когда же через несколько месяцев попадается Эраст Перцов, Шувалов начинает двойную игру: не дать хода делу он не может - слишком рискованно! - и Эраста Перцова забирают.

Но управляющий III отделением старается замять дело: иначе всплывут кое-какие подробности лично о нем... Для его комбинаций весьма кстати, что шеф жандармов вместе с царем отдыхают в Крыму.

И вот из следствия исключается все, что ведет к Владимиру Перцову: оно полностью сосредоточивается на Эрасте.

Именно Шувалову выгодно было изъять из дела обвинение о связях Эраста Перцова с Герценом. Шувалов, конечно, добился и сравнительно мягкого приговора. Может показаться, что граф - почти что ангел в голубом мундире... Но все очень просто: Шувалов защищал себя. К осени 1861 года он отцепил от мундира "ангельские атрибуты" и начал действовать откровенно: где-то, особым нюхом, почувствовал, что его судьба и карьера требуют решительных действий, что революционная партия и народ еще недостаточно сильны и организованны, что их еще можно задавить, а на "задавлении" отлично выслужиться. И вот - он уже сам допрашивает арестованных по обвинению в распространении прокламаций, с большим рвением принимает "необходимые меры". Между прочим, посылает в Лондон кучу шпионов - готовит покушение на Герцена.

Но зато и Герцен не остается в долгу - граф не зря боялся "Колокола", вступая в должность: 15 декабря 1861 года 116-й номер герценовской газеты открывается статьей Герцена "Оклеветанный граф":

"На нашего графа Петра Андреича, как на всех людей неумеренно добродетельных, как на всех героев душевной прямоты, лгут; нам графа жаль, нам за Шувалова больно, мы хотим графа Шувалова оправдать...

На его сиятельство лгут, что он нашу скромную типографию окружил своими сотрудниками и велел им не спускать нас с уха. Что он дает им страшные деньги - и будто всс казенные...

...В наш ужасный век, развращенный вольнодумством, ослабли все священные связи, и даже в III отделении не все ангелы подслушивают и доносят...

Счастлив начальник, окруженный семьей таких сотрудников! Счастлива семья, собирающая вести и подслушивающая всю Вселенную для передачи такому графу..."

Граф Петр Шувалов в карьере преуспел. В конце 1860-х годов сделался всемогущим шефом жандармов, вторым лицом в империи. О нем Тютчев писал:

Над Россией распростертой Встал внезапною грозой Петр по прозвищу четвертый, Аракчеев же - второй.

Многие тайны семьи Перцовых остаются нераскрытыми... Несколько десятилетий назад историк, ныне академик, Милица Васильевна Нечкина пришла к выводу, что и третий брат, Константин Перцов, чиновник особых поручений при казанском губернаторе (от него - пакет "брату Эраське"), посылал в Лондон подробное описание крестьянских волнений. Есть подобные "подозрения" и на других членов этой замечательной семьи...

После событий 1861 года Перцовы, однако, вряд ли продолжали нелегальную деятельность.

Что может быть труднее, губительнее для человека, для целого поколения, нежели тишина, многолетний застой после бурных лет, несбывшиеся надежды?

К середине 60-х годов старые бойцы погибли, ушли в Сибирь, сошли со сцены. Будущие подпольщики еще ходили в гимназию или спали в колыбели.

Многие из вчерашних помощников Герцена, Чернышевского сочли прямую борьбу бесплодной, ушли в другую деятельность. Что-то в этом роде, видно, произошло и с Владимиром Петровичем Перцовым. Лет десять спустя никто бы не заподозрил в постоянном сотруднике умеренно-либеральных журналов, отставном статском советнике, бывшего герценовского корреспондента, ошеломлявшего власть угрозой "топора". Но Владимир Перцов, уйдя со службы, был в расцвете сил - ему не было и сорока. Для Эраста Перцова все было куда сложнее и тяжелее... Ему уже под шестьдесят, и жизнь, конечно, не удалась. Были в этой жизни две кульминации, два высших взлета, подъема сил, духа, способностей: первый раз - когда Пушкин находил в нем талант, хвалил "стихотворные шалости", гостил в Казани. Второй раз - тридцать лет спустя, когда он беседовал с Герценом и добывал для него сокровенные тайны власти, когда сочинял свои замечательные записки...

В первый раз - в молодости - лучшие годы Эраста Перцова завершились доносом. И во второй раз - донос и арест... Его, правда, выпускают, но третьему взлету - он, конечно, знал - уже не быть. Впрочем, мы можем лишь гадать о последних годах Эраста Перцова. И о его причинах самоубийства в 1873 году, шестидесяти девяти лет от роду, "вследствие стесненных финансовых обстоятельств"...

* * *

Набежали новые занятия, задачи, проблемы. Братья Перцовы вспоминались часто - как добрые старинные знакомые.

Но среди новых дел я, случалось, задумывался о том, что надо бы еще поискать - найти какие-нибудь документы, разыскать потомков... С поисками документов дело не пошло: письма, бумаги Перцовых, очевидно, разбрелись между родственниками. Но как их найти? Может быть, взять все адреса Перцовых, обитающих в городе Москве, и каждого спрашивать: "Простите, вы не внук или правнук того Перцова, который знал Пушкина или Герцена?"

Известно, что Перцовы родом из Казани. Их дом был важным центром культурной жизни старого города. Кроме Пушкина, там бывали Лобачевский, Лев Толстой и другие замечательные люди... Но в Казань мне никак не удавалось съездить. - Нет ли у вас там архива Перцовых? - допрашивал я приехавшего в Москву казанского ученого Ефима Григорьевича Бушканца.

- А вы не смотрели у Петра Петровича Перцова? Ведь он наш, казанский, и, должно быть, из той же семьи.

Петр Петрович Перцов был довольно известным в свое время поэтом, философом, искусствоведом. Принимаюсь читать его воспоминания, вышедшие в 1932 году, и уже на первых страницах узнаю, что он - племянник Эраста и Владимира Перцовых, сын одного из младших братьев. У Петра Петровича нашлось много интересного про старую Казань, еще больше - о литературном мире на рубеже XIX - XX столетия. Вспоминал он, правда совсем немного, и о своих дядях.

Петр Петрович Перцов скончался в глубокой старости, уже после Великой Отечественной войны.

А как же найти потомков Эраста и Владимира Перцовых? Пишу в разные архивы, добываю справочные книги о Казани и Казанской губернии. Даже по радио обратился. Однако ничего нет.

Однажды прихожу на заседание научного студенческого кружка Московского историко-архивного института. Руководитель Сигурд Оттович Шмидт рекомендует меня как представителя "детективно-исторического жанра", и в качестве такового я долго и усердно рассказываю о таинственных героических корреспондентах Герцена, которых так трудно и интересно искать. Рассказал и о Перцовых.

Потом были вопросы, и одна девушка в очках задавала их настолько умело, что докладчик должен был с деланным смехом признать кое-какие ошибки и неточности своего изложения.

После того как все кончилось, Наталья Сергеевна Рогова подошла и задала еще один вопрос: желаю ли я познакомиться с ее знакомыми, которые - не кто иные, как... прямые потомки Владимира Петровича Перцова... "Случай ненадежен, но щедр..."

Так одним зимним днем мы оказались в квартире старинного домика в Молочном переулке. Здесь жила семья Перцовых: Екатерина Михайловна Перцова, ее сын, художник Владимир Валериевич Перцов, прямой правнук Владимира Петровича. Пока мы разговаривали, его жена, Татьяна Владимировна, распоряжалась бытом и поведением маленького Владимира Владимировича, того самого, чей прапрадед сто шесть лет назад копировал для Герцена секретные циркуляры и царские резолюции.

Мы долго разговаривали в тот вечер.

Я рассказывал про Владимира Петровича Перцова. И мне про него рассказывали. А с большого портрета на стене смотрел на нас молодой человек с лицом утонченным и насмешливым, в черном чиновничьем облачении - как полагалось в конце царствования Николая.

- Вот, - сказала Екатерина Михайловна, - Владимир Петрович... Вслед за тем она положила передо мною маленькую фотографию:

- Эраст Петрович...

Мы разглядывали старинные письма и фотографии, разветвленное родословное древо Перцовых. Рассказы о Пушкине и Герцене сохранились в семейных легендах, хотя многое за столетие забылось, приобрело фантастические очертания...

Но одну запись, сделанную Петром Петровичем Перцовым, запись, сохранившуюся в этой квартире, нельзя не включить в наш рассказ. В апреле 1940 года Петр Петрович записал:

"Если не считать Эраста Петровича, которого я знал, то Платон Петрович был единственным из моих дядей (взрослых), который помнил Пушкина. Он присутствовал на том обеде у Эраста Петровича (в сентябре 1833 года), где был гостем Пушкин. Обед происходил в большой зале нашего фамильного дома на Рыбнорядской улице (собственно, на Рыбной площади) в Казани (теперь улица Куйбышева).

Квартира наша помещалась во втором этаже, окнами на площадь. Теперь дом сильно перестроен: антресоли обращены в третий этаж, парадный подъезд уничтожен и пр. Из передней через боковую дверь попадали прямо в залу, и с этим связан рассказ, что Пушкин, приехавший в домашнем костюме, так как условился с Эрастом Петровичем, чтобы никого постороннего не было, очень смутился, увидав через эту дверь много народу в зале. Он подумал, что Эраст Петрович нарушил условие и назвал гостей,- попятился и хотел из передней улепетнуть домой. Но Эраст Петрович успел перехватить его и объяснил ему, что никого постороннего нет, а, несмотря на многолюдство, все это одна наша семья. Тогда Пушкин оправился и вошел в залу.

Платону Петровичу как раз в том сентябре минуло уже 20 лет, но тем не менее он не мог рассказать ничего запоминающегося об этом посещении или, вернее, я по своей тогдашней глупости (я был, конечно, поклонником Писарева) не умел его расспросить. Помню только его указание в нашей зале места, где сидел Пушкин: "Вот тут сидел я, а тут - Пушкин". Теперь как-то странно вспомнить это, странно думать, что знал человека, который обедал с Пушкиным.

После обеда Пушкин и Эраст Петрович сели играть в шахматы. Тут другое воспоминание - одного из младших дядей, Александра Петровича, которому было тогда 14 лет. Он мог вспомнить только огромный ноготь на пальце Пушкина, которым тот передвигал фигуры и который, видимо, запомнился ему как нечто ранее не виданное. Никаких других подробностей об обеде и об этой шахматной партии я, к сожалению, не могу сообщить. Не знаю даже, кто выиграл партию. А между тем, зная впоследствии (около 1890 года) вдову Эраста Петровича (я даже не раз пил у нее вечерний чай), я мог бы, конечно, обо многом ее расспросить. Но проклятая писаревщина сидела тогда почти во всех юношеских умах. А выпороть нас никто, увы, не догадывался..."

* * *

Я иногда открываю 26-й том академического собрания Герцена и отыскиваю "свое" письмо - то самое, которое обнаружилось в жандармских бумагах.

Письмо № 338. Дата: "после 13(1) мая 1858 года". Текст: "Я был у вас и не застал - зайду в четверг, завтра я занят".

Наверное, каждый день на земле пишутся сотни записок буквально такого же текста.

Может быть, самое главное - в истории, литературе, любом деле - помнить, сколько необыкновенного может скрываться вот за такой тривиальной строчкой...

Может быть, когда-то и мы узнаем все, что за ней скрывается. Ведь "случай ненадежен, но щедр..."

Похищение

Октябрь 1998