VIVOS VOCO: Н. Эйдельман, "Эпиграф Тынянова"

Натан Эйдельман

Эпиграф Тынянова

...Приискав к каждой главе приличный эпиграф...

А. С. Пушкин. "Капитанская дочка"

Историко-литературных загадок слишком много - желание сообщить одну из них неожиданно навело автора этой статьи еще почти на десяток. Повествование выйдет пестрым, но делать нечего.

"Сегодня умер Вазир, просто и спокойно", - так Юрий Николаевич Тынянов известил своего ближайшего друга Виктора Борисовича Шкловского об окончании романа. "Смерть Вазир-Мухтара" печаталась в двенадцати номерах журнала "Звезда", а в 1929 году вышла отдельным изданием.

С тех пор, более полувека, книга о последнем годе жизни и гибели Грибоедова вызывает споры, чему, конечно, надо радоваться, ведь это верный признак жизни, современности сочинения. Перефразируя древнего героя, Герцен однажды воскликнул: "Бейте, только читайте!"

Сейчас читателя не ждет очередной разбор одного из лучших исторических романов. Предмет статьи много скромнее: эпиграф, один из эпиграфов к "Смерти Вазир-Мухтара"...

Всего их двадцать. Тынянов авторскою волею выставляет эпиграф иногда (не часто) перед началом главы, но иные большие разделы остаются без эпиграфа, зато ими награждаются совсем маленькие главки, "параграфы".

Есть эпиграфы из Саади, из Грибоедова, из песен кавказских, солдатских, скопческих; строчки неожиданные, часто будто и не связанные с последующим текстом... Несколько эпиграфов - из "Слова о полку Игореве": конец XII и начало XIX столетия - далекие миры, но их сближает настроение, эпос, гибель, печаль...

Первый из двадцати эпиграфов самый длинный - тот, что открывает роман:

Взгляни на лик холодный сей,
Взгляни: в нем жизни нет;
Но как на нем былых страстей
Еще заметен след!
Так ярый ток, оледенев,
Над бездною висит,
Утратив прежний грозный рев,
Храня движенья вид.

Евгений Баратынский

Стихи "Надпись" сочинены в 1824 или 1825 году. Обращены ли они "к портрету Грибоедова"? Об этом спорят, и споры хорошо известны Тынянову, одному из лучших знатоков русской литературы, поэзии; но под первым эпиграфом не помещено ни названия стихотворения, ни тем более пояснений - "Надпись к портрету Грибоедова" или что-либо вроде этого: читатель волен и не знать, что есть такая версия...

Но не этот эпиграф здесь в центре внимания. После стихов Баратынского следует введение тыняновского романа, начинающееся со слов: "На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой".

Затем несколько страниц про эпоху, начавшуюся "сразу, тут же на площади"; о людях двадцатых годов, избежавших эшафота и каторги, но вынужденных поскорее выбрать между гибелью и покорностью. Страницы, определяющие тему, "тон" романа.

"Еще ничего не решено", - этими словами оканчивается введение.

Со следующей же страницы начинается первая глава романа, первая строка которой как эхо: "Еще ничего не было решено".

Но между двумя строчками-близнецами врезается эпиграф к первой главе. Вот о нем-то и разговор.

"Шаруль бело из кана ла садык.
Величайшее несчастье, когда нет истинного друга.

Стих арабского поэта иль-Мутанаббия (915-965).

Грибоедов. Письмо к Булгарину".

Во всех шести изданиях романа, вышедших при жизни Тынянова, и, конечно, во всех посмертных, эпиграф повторен без всяких изменений.

Эпиграф первой главы - знак, ключ ко всему роману. В самом деле, автор "Горя от ума" нарочито перебивает русские строчки письма арабской вязью, передает звучание далекого языка: так впервые возникает в "Смерти Вазир-Мухтара" образ Востока, где развернутся главные события романа.

Но кому же писаны слова восточной мудрости о великом несчастье без истинного друга? Булгарину!

Автор романа хорошо знает, какие ассоциации вызовет у его читателей "славное имя", и, конечно же, очень рассчитывает на отрицательно-презрительную реакцию.

Коль ты к Смирдину войдешь,
Ничего там не найдешь,
Ничего ты там не купишь,
Лишь Сенковского толкнешь
Иль в Булгарина наступишь.

И если такому дурному человеку, подпевале тайной полиции (впрочем, даже ею презираемому), если ему сам Грибоедов пишет об истинной дружбе, очевидно, их связывают теплые, вполне приятельские отношения... Но что же может соединять столь противоположных людей?

И что за жизнь такая, если Грибоедов может, должен такие доверительные строки адресовать "Видоку Фиглярину"?

Но автор "Вазир-Мухтара" как раз и отыскивает ответ на этот и другие вопросы... Читатель озадачен - роман начался... Мы же пока задержимся на месте происшествия, у гремящего эпиграфа первой главы, и не торопясь пройдем по каждому этажу этого удивляющего сооружения. Этажей четыре:

арабская цитата (оригинальный текст и русская транскрипция, сделанная Грибоедовым),

перевод изречения на русский язык,

имя арабского автора,

автор и адресат того письма, в которое включен восточный стих.

III

Приведем без пропусков тот небольшой фрагмент из длинного грибоедовского письма, где Тынянов отыскал свой эпиграф:

"Из всего надо пользу получать, и ты из моего письма научишься чему-нибудь. Вот тебе арабский стих (далее известная строка "Шарулъ бело из кана ла садык".- Н. Э.)... Вот свежий образчик моей учености. Так как я еще не знаю ни слова поарабски, ты не получишь перевода этого стиха..."

Последние строки Грибоедов написал по-французски. Арабскими же строчками занялся в XX веке первоклассный специалист.

"Автор "Горе от ума"... Всякая относящаяся к нему мелочь не может быть признана слишком ничтожной". Мы цитируем Игнатия Юлиановича Крачковского, одного из крупнейших арабистов мира, автора прекрасного труда "Над арабскими рукописями"...

Грибоедов шутит, поражая своего собеседника эффектной арабской скорописью: на бумаге очертания неведомых слов и лукавое отсутствие перевода.

В справке о себе самом (конец 1820 года) поэт извещал начальство, что знает "славянский, русский, французский, английский, немецкий. В бытность мою в Персии я занялся персидским и арабским".

Понятно, свежий образчик учености ("я еще не знаю ни слова по-арабски") требовал снисхождения - и почти век спустя получил его от добродушного Крачковского: академик заметил прежде всего, что арабский стих звучит не совсем "по Грибоедову": надо "Шарру-л-билади маканун ла садика бихи".

Куда важнее для нас точный перевод - Грибоедов наверняка узнал его у своих наставников, хотя и не сообщил в письме.

В первых изданиях грибоедовского письма (о них еще скажем, там свои загадки!) появился знакомый нам перевод: "Величайшее несчастье, когда нет истинного друга".

Этот перевод в течение шестидесяти лет повторяли в разных собраниях грибоедовских сочинений и писем, пока на него не обратил внимания все он же, Крачковский. В специальной статье, опубликованной в 1918 году, ученый вносит уточнение, хоть и не меняющее общего смысла, но сгущающее, заостряющее его.

Вместо "величайшее несчастье..." надо: "Худшая из стран - место, где нет друга". Знал ли Тынянов эту поправку? Без сомнения! Она была напечатана в "Известиях Отделения русского языка и словесности Академии наук" - том издании, за которым Юрий Николаевич следил постоянно, где печатались важные статьи и документы как раз по его специальности. Что Тынянов знал, видно и по упоминанию в эпиграфе имени арабского поэта иль-Мутанаббия (точнее аль-Мутанабби). Между тем как раз Крачковский в той же статье 1918 года впервые определил, кем сочинены стихи, приведенные Грибоедовым (до того о них говорили просто как об "одном изречении").

Итак, Тынянов знал поправку Крачковского, но отчего-то ее "не принял" и во всех изданиях "Вазир-Мухтара" сохранил старое чтение: "Величайшее несчастье, когда нет истинного друга". Отчего же?

О том еще речь впереди, и речь довольно длинная. Пока же, отметив еще одну "попутную" загадку, медленно двинемся дальше.

Полное имя арабского автора: Аб-т-Тайиб Axмед ибн аль-Хусейн ибн Марра бин'Абд аль Джаббар аль Джафи аль Кинди аль Куфи. Осталось же на века в литературе, истории прозвище: аль (иль)-Мутана6би, что означает Лжепророк, более чем грустное наименование великого поэта; и независимо от того, заметил Тынянов или "вышло само собою" (подобное случается очень часто!), трагизм стиха, предваряющего первую главу романа о Грибоедове, сгущается зловещим званием автора - Лжепророк. Как можно остаться в литературе, поэзии под таким странным именем? Как это происходит? Тоже ведь загадка... Аль-Мутанабби - к тысячелетию его смерти (по арабскому счету) вышла огромная литература ("Мутанаббиана"); о нем один из лучших поэтов Востока Абу-ль Ала (аль Маарри) говорил, что, сколько ни пытался, не мог улучшить ни единого его слова: Маарри называл собрата не именем, не прозвищем, а просто аш-Шариф - Поэт (Булгаков, возможно, перевел бы - Мастер).

Итак, аль-Мутанабби, чьи песни русский путешественник А. М, Федоров записывал за лодочниками Ирака в начале XX столетия (не забыли их, верно, и сейчас, через 1070 лет после рождения Поэта); аль-Мутанабби, чьи изречения встречаются в "безграничном числе учебников, сборников, антологий" (Крачковский); чей стих попал, между прочим, и в повесть Леонида Леонова "Скутаревский" - "Пусть тебя не вводит в заблужденье улыбающийся рот".

Аль-Мутанабби - кто воспевал "белозубый красавиц со сладкой слюною и блестящим лицом" или вспоминал о негре, "у которого губы - в полтела"; кто мечтал о прошлом, "когда это время было еще юным"; кто восклицал: "Одна только эпоха - рассказчик моих касыд; когда я слагаю стихи, певцом их становится время!"; и еще - "Ошибается тот, кто считает только коран чудом: чтение тобою корана - такое же чудо".

Аль-Мутанабби - вечный странник, бродяга, невеселый мечтатель, неуживчивый сатирик; мы не ведаем, многое ли знал о нем Грибоедов (вообще с Мутанабби Европа познакомилась лишь с XVIII века благодаря трудам замечательного немецкого востоковеда Рейске); мы гадаем также, нашлось ли у Тынянова время углубиться в биографию и сочинения арабского стихотворца, жившего в Х веке. Заметим только еще раз, что истинные таланты чувствуют друг друга каким-то особым, "сверхъестественным" чутьем, для которого достаточно всего нескольких стихов, изречений, слов, биографических фактов - и уж как не бывало разделяющих веков и языков... Родился "соавтор Грибоедова и Тынянова" в Куфе - нынешнем Ираке; сын водоноса, как видно, осмеянный за пророчества (есть версия, что - за атеизм).

Проснешься ль ты, осмеянный пророк...

Живет в Куфе, затем в Сирии, в Египте, в Иране, скитается по многочисленным мусульманским эмиратам и султанатам... Дольше всего поэт продержался при дворе алеппского эмира Сейфа ад-Дуля; оробевшие было воины этого царства, согласно предацию, так воодушевились военным гимном, который сочинил Мутанабби, что разбили куда более многочисленное византийское войско. Но здесь, в Алеппо, надежды на вечную дружбу эмира окончились рядом знаменитых на Востоке строк:

"Один без друга во всех странах: когда велика цель, тогда ведь мало помощников";

"Друзья мои - печаль и слезы... Им нет утрат".

Именно здесь-то родилось наше двустишие "Шарру-л-билади маканун..." - "Худшая из стран - место, где нет друга". Страны, страны - как и у того российского поэта, который много ездил, недолго прожил и сложил голову на чужбине.

Мутанабби же, переехав из Алеппо в Каир, еле спасся от египетского правителя, после того, как осыпал его похвалами, где лишь последний глупец не увидел бы насмешки... Из Египта - в Багдад, из Багдада - в Иран. Пути Вазир-Мухтара и Лжепророка сходятся, сближаются и мысли о смерти.

"Смерть - это вор, который хватает без рук и мчится без ног";

"О дети нашего отца? Мы ведь обитатели жилищ, над которыми постоянно каркает ворон разлуки";

"Как я могу наслаждаться вечерней или утренней зарей, если никогда не вернется тот ветерок..."

На обратном пути из Ирана аль-Мутанабби погиб от руки убийц - их нанял один из обиженных сатирическими уколами поэта.

Вероятно, далеко не все его труды к нам дошли, их ищут по всему Востоку.

Сходство же судеб с Грибоедовым - вовсе не мистика, а признак душевного сродства. И все-таки - загадка, если вспомнить о дистанции в девять столетий. Теперь - из Х века в XIX - по пути к XX.

Грибоедовское послание писано из Табриза (то есть Тавриз, столица иранского Азербайджана), февраль 1820 года:

"Я очень давно не писал к тебе. Не извиняюсь, потому что знаю, как это неизвинительно. Прости, не пеняй в уважение прежней и, дай бог, всегдашней нашей дружбы... До меня известия из России доходят, как лучи от Сириуса, через шесть лет; а потому не сообщу тебе своих размышлений... Вот год с несколькими днями, как я сел на лошадь, из Тифлиса пустился в Иран, секретарь бродящей миссии. С тех пор не нахожу самого себя".

Первое персидское путешествие Грибоедова; торопившийся покинуть столицу после участия в несчастной четверной дуэли (поведшей к смерти доброго приятеля Василия Шереметева), будущий автор великой комедии пока еще не имеет литературной известности.

Скитаясь по Востоку, присматриваясь к стране скорой своей погибели, он сочинает под кавказским и персидским небом первые акты "Горя от ума".

Но это еще впереди; пока же, в феврале 1820, Грибоедов знакомится с шахиншахом ФетхАли и его наследником:

"Ах! Царь-государь! Не по длинной бороде, а впрочем, во всем точь-в-точь Ломоносова государыня Елисавет, Дщерь Петрова. Да вообще, что за люди вкруг его! Что за нравы! Когда-нибудь от меня услышишь, коли не прочтешь... Я наконец опять в Табризе. Владетельный Ша-Заде-Наиб-Султан-Аббас-Мирза, при котором мы честь имеем находиться, и в скобках сказать, великий мне недоброжелатель..."

Действующие лица "Смерти Вазир-Мухтара" неожиданно нас обступают... И шах, напоминающий старых русских царей. И - "что за люди"!

И Аббас-Мирза, будущий главнокомандующий в той войне, которую закончил Туркманчайский, "грибоедовский" мир.

И роковое - Грибоедов еще не знает, сколь роковое! - "великий мне недоброжелатель".

Все узлом здесь завязанное развяжется страшным январским днем 1829 года, когда шах на краткий срок выедет из столицы, а Аббас-Мирза не выедет из Тавриза, между тем как незримые пружины приведут в исступление тегеранскую толпу.

Но девятью годами ранее еще шутит в Тавризе секретарь русской миссии:

"...Здесь в умах потрясение. Землетрясение всего чаще. Хоть то хорошо, коли о здешнем городе сказать: провались он совсем; - так точно иной раз провалится".

Шутки шутит, но притом находит, что "из всего надо пользу получать, и ты из моего письма научись чему-нибудь. Вот тебе арабский стих..." И далее - те строки, которые уже цитировались в нашей статье. Строки из эпиграфа...

Шутит Грибоедов, чтобы, переведя арабский стих о "величайшем несчастье", о "худшей из стран", обрадовался, улыбнулся подразумеваемый истинный Друг.

Булгарин. Нет, не Фаддей Булгарин, а Павел Катенин.

Февральское, 1820 года письмо из Тавриза писано не Булгарину, но совсем другому литератору - Катенину! С Булгариным Грибоедов не был даже в ту пору знаком - впервые встретились летом 1824, в Петербурге.

Но как же? Но почему же Тынянов во всех изданиях "Вазир-Мухтара" прямо указывает: "Грибоедов. Письмо к Булгарину"?

"Нижний этаж" эпиграфа - самый важный. Не торопясь - вернее, "торопясь медленно" в наш, XX век, - еще раз приглядимся к старому письму.

Письмо Александра Сергеевича Грибоедова Павлу Александровичу Катенину. Старинные петербургские приятели, из одной "литературной партии", Катенин около 1820 - видный поэт, критик, драматург, театральный завсегдатай, член ранних декабристских сообществ.

Волшебный край! там в стары годы,
Сатиры смелый властелин,
Блистал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый...

Пушкин еще опробовал в черновике:

Эсхила гений величавый
Расина лиру...

В предисловии к "Путешествию Онегина" также упомянут Катенин, "коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком". Комплименты завышены - гениальные друзья хорошо знали обидчивость, самолюбие Катенина и охотно наделяли его частью своих собственных достоинств, в то время как литературная Россия, в сущности, уже забывала сочинения Павла Александровича.

Опубликованы шесть грибоедовских писем Катенину, посланных с пути. Первое еще от 19 октября 1817 года, давно занимающее специалистов: среди текста вместо каких-то рискованных - и тем более интересных нам слов - вторгаются два ряда точек (дело рук цензора). Так было оно впервые напечатано в 1860 году, так печатается и теперь. Но не так было оно написано! Письмо друзьям из Тифлиса, по дороге в Персию: "Я здесь обжился, и смерть, не хочется ехать: а нечего делать". Третье - из Ирана, 26 марта 1819 года. Четвертое - "наше", с арабской цитатой. Пятое - от 17 октября 1824 года: Грибоедов уже вернулся в Россию, да Катенина меж тем за вольные слова и поступки выслали из Петербурга в собственную деревню Шаево близ уездного города Кологрива Костромской губернии. В этом, пятом послании будто эхо тех арабских строк об "истинном друге", которые нас так занимают.

"Мы поменялись ролями. Бывало получу от тебя несколько строк, и куда Восток денется, не помню где, с кем в Табризе воображу себя вдруг между прежними друзьями, опомнюсь, вздохну глубоко и предаю себя в волю божию, но я был добровольным изгнанников, а ты!.."

Наконец, последнее письмо - Петербург, январь - февраль 1825. Суровый, пристрастный ворчун Катенин не принимает "Горя от ума". Грибоедов признает его право на критику, но и свое - на защиту... Отношения охлаждаются, больше писем не будет или (что маловероятно) не дошли до нас оттуда, где находились,- из архива Катенина.

VII

В архив Павла Катенина, естественно, попали сначала все письма Грибоедова - в том числе и четвертое; еще Крачковский мечтал все-таки взглянуть на рукописный текст, на руку Грибоедова, выписывающую арабские стихи. Но нет рукописи. Тексты из катенинского архива есть, архива Катенина - нет.

Даты жизни Павла Александровича известны: 11 декабря 1792 года - 23 мая 1853 года. Место рождения и смерти - имение Шаево Кологривского уезда. Детей не имел, женат не был.

За несколько лет до кончины полуопальный писатель был "настигнут" первым пушкинистом Павлом Анненковым. Путь к сердцу нелегкого старика был, очевидно, найден, и Катенин не только предоставил Анненкову полные тексты и отрывки из шести писем Пушкина, но еще и написал очень любопытные воспоминания о поэте. Судя по многим признакам, в Шаеве хранились и другие листки, имевшие отношение к друзьям-гениям, однако по разным соображениям Катенин их не обнародовал. А ведь писали сосланному в костромскую глушь не только Пушкин и Грибоедов, но, вероятно, Вяземский, Денис Давыдов, декабристы-литераторы,- мы уверенно судим об этом по ответным письмам Катенина, что сохранились среди бумаг разных его корреспондентов.

Все почти письма друзей к Грибоедову, в том числе катенинские, были растерзаны, сожжены в Тегеране. Но обратные письма?

В 1858, через тридцать без малого лет после гибели Грибоедова и через пять лет после кончины Катенина, три грибоедовских письма вдруг возникли из небытия и впервые были напечатаны в книге "А. С. Грибоедов и его сочинения", выпущенной петербургским издателем Евграфом Серчевским. Там-то и увидело впервые свет письмо из Тавриза с точным, факсимильным воспроизведением арабской вязи - "Шару-л-билади" и т. д. Издатель благодарил за письма Михаилу Ивановича Катенина, родственника бывшего владельца, очевидно, разбиравшего архив села Шаева.

Михаил Катенин, как видно, дал списать тексты, сделать факсимильную копию арабском строчки и затем забрал грибоедовский подлинник обратно. В 1860 году в Сборнике петербургских студентов появляются еще два письма Грибоедова Катенину. "Автографы неизвестны", - собщается о них во всех нынешних научных комментариях; очевидно, после публикации подлинники вернулись к родным Катенина.

Но где те родные, где рукописи, где гарантия, что наследники все показали? Последнее из шести грибоедовских писем выходит на свет еще через тридцать лет: внучатый племянник Катенина, оказывается, подарил автограф своему приятелю, тот пожертвовал письмо московскому театру Корша, откуда оно лопало в Петербург, в Публичную библиотеку.

Единственное из шести, его можно сегодня видеть в подлиннике...

Но неужели бесследно пропали катенинские бумаги? Ведь в Костромской губерния проживало немало Катениных- краеведам известно, что в начале 1920 годов из усадьбы Катенина вывозили книги и рукописи в какой-то из близлежащих городов; несколысо лет назад в нашей печати сообщалось, что в фондах Кологривского музея находятся некоторые книги из библиотеки П. А, Катенина.

Эти сведения, порою же смутные слухи, доходящие и сегодня к специалистам-архивистам, показывают, что поиски бесценных катенинских книг и бумаг небезнадежны, что очень может быть - в костромских или ярославских архивах, музеях, частных собраниях вдруг обнаружатся книги с дарственными надписями Пушкина (а он их постоянно дарил Катенину), стихи и письма десятков литераторов пушкинской поры, послания Грибоедова, а среди них - формально известное, но требующее самого внимательного рассмотрения "арабское письмо" из Тавриза.

Пока же мы глядим на арабский узор тысячелетнего стиха аль-Мутанабби, скопированный рукою его российского собрата и растаявший гдето среди странных для персидской печали костромских лесов.

Письмо Катенину, но не Булгарину, как уверенно утверждается в эпиграфе к "Вазир-Мухтару".

VIII

Для "равновесия тайн" тут же заметим, что и булгаринский архив тоже пропал, но, кажется, более безнадежно, чем катенинский. Его видели перед самой Великой Отечественной войною в Эстонии, где жили и живут прямые потомки Фаддея Бенедиктовича. В 1941-1944 годах в оккупированном Таллине кипами булгаринских бумаг, говорят, долго растапливали печи в одном из домов (а в булгаринском архиве, без сомнения, документы о Пушкине, Грибоедове, декабристах, возможно, и их самих).

Но письма Грибоедова не пропали, тут уж неутомимый Фаддей позаботился: он начал их печатать сразу же после тегеранской трагедии. Письма как бы документально удостоверяли булгаринское соучастие в делах великого человека.

После же кончины Булгарина грибоедовские письма попадают в редакцию журнала "Русская старина".

В полном собрании сочинений и писем Грибоедова, таким образом, оказались двадцать два письма к Булгарину и одно, отдельно, к его жене Елене Ивановне. Как это ни удивительно, но сохранились и ответные послания, правда, не все: те, что пришли до 1826 года, были взяты у Грибоедова при его аресте по делу декабристов и обратно не возвращены по той простой причине, что чиновник следственной комиссии Ивановский был коллекционером литературных документов*. В бумагах Ивановского письма и записки Булгарина уцелели и в 1890 годах были напечатаны, тоже в "Русской старине".

* Мы писали о нем в статье "Таинственный XIX век" в серии "Таинственные века". ("Знание - сила", № 1, 1970).

Итак, двадцать три письма Грибоедова к Булгариным, несколько ответных да еще воспоминания Фаддея Венедиктовича о "незабвенном Александре Сергеевиче": тут немало материала, заставляющего многих читателей, специалистов уже второй век размышлять - "как же мог Грибоедов!".

Положим, Булгарин до гибели Грибоедова, особенно же до 1825 года, был еще не совсем Булгарин, еще не раскрылся во всей своей знаменитой мерзости, позволявшей современникам и потомкам часто писать его имя (как и Греча) с маленькой буквы: "гречи", "булгарины".

В 1820 же годах Фаддей еще вызывает у лучших современников сложные противочувствия: Пушкин его поругивает, но все же кое-что посылает в булгаринское издание. Рылеев однажды хочет драться с Фаддеем на дуэли, но все же именно ему перед арестом оставит свой архив; это отчасти объяснялось умеренностью декабриста, что Булгарин уцелеет, не пойдет в тюрьму, - и все же Булгарин рылеевские бумаги сохранил, Бенкендорфу не отдал. Грибоедов...

Еще в 1824 острый Вяземский сочинил:

Булгарин, убедясь, что брань его не жалит,
Переменил теперь и тактику и речь:
Чтоб Грибоедова упечь,
Он Грибоедова в своем журнале хвалит.

Но все же именно Булгарин опубликовал в своей "Русской Талии" (1825 год) единственный отрывок из "Горя от ума", который автор успел увидеть напечатанным, - тут "не выкинуть из песни слова"!

Впрочем, Булгарин сразу же (по тогдашнему распространенному выражению) в Грибоедова "блевнул", задел злым намеком, а тот ответил: "Расстанемтесь. Я бегать от вас не буду, но коли где встретимся: то без приязни и без вражды. Мы друг друга более не знаем".

Однако не проходит и нескольких месяцев, как они уж на ты; когда же Грибоедова после 14 декабря держат под стражей, Булгарин, умирающий от страха, все же исполняет его тайные поручения. Грибоедов в записочках, пускаемых "сквозь часовых", пишет: "Как бы я желал тебя видеть... верный друг".

Зато после гибели Грибоедова Булгарин вот что печатал: "Горжусь... что мог постигнуть возвышенную его душу и оценить необыкновенный ум и дарования". А современники опять же не оставили подобных строк без комментария.

Декабрист Завалишин; "Ни за что так не упрекали Грибоедова люди, даже близкие ему, как за сношения его с Булгариным..."

Еще эпиграмма:

Ты целый свет уверить хочешь,
Что был ты с Чацким всех дружней.
Ах, ты, бесстыдник! Ах, злодей!
Ты и живых бранишь людей,
Да и покойников морочишь.

(Тут, кстати заметим, что Булгарин, конечно, занимает первое место по числу адресованных эпиграмм: в наиболее полном сборнике "Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX века" 39 противобулгаринских выпадов; далее по числу полученных уколов Николай Полевой - 32; граф Хвостов - 22, А. Шаховской - 20).

И все же, и все же... Отправляясь в последнее странствие, Грибоедов шлет с пути разные поручения Булгарину: "Терпи и одолжай меня, это не первая твоя дружеская услуга тому, кто тебя ценить умеет".

24 июля 1828 года, с Кавказа: "Любезный друг, пишу к тебе под открытым небом, и благодарность водит моим пером".

И как девиз, а может быть, "эпиграф" этих отношений - странное и страшное сближение: рукопись "Горя от ума" оставлена в столице с надписью: "Горе мое поручаю Булгарину. Верный друг Грибоедов".

Сколько возможных толкований этой фразы? Кажется, четыре.

- "Горе от ума" поручено для пробивания сквозь цензуру.

- Грибоедовское горе пусть останется у Булгарина, а тот, кто горя лишился, естественно, обязан быть счастлив. Впрочем, счастье - предмет недолговечный.

- Горе поручается тому, кто плох, кто горя заслуживает.

- Горе поручается только верному, истинному другу: "Величайшее несчастье, когда нет истинного друга".

Загадочные все же отношения: как просто отсечь их изгрибоедовской биографии - будто и не было, но, наверное, эта операция была бы сродни булгаринским воспоминаниям об особенной., исключительной его близости с Грибоедовым. Трудно найти верную точку зрения - исторический, художественный материал сопротивляется. Но именно в такой "упрямой" стихии историк-писатель ищет особенно охотно.

Сила противодействия порождает могучую силу действия. Неясное, смутное "Грибоедов - Булгарин" вдруг представляется Тынянову ключом к очень важным вещам: о том, например, чего же хотел великий Грибоедов в последний год жизни, к чему стремился, чем дышал, отчего в конце концов погиб?

Главный "ход" тыняновского романа ошеломляет. Перед нами Грибоедов, уже написавший "Горе..." и более почти ничего не пишущий. Грибоедов - не перед 14 декабря, в кругу друзей, единомышленников, но после, когда многих друзей казнили, сослали, а он уцелел. Грибоедов - получающий ордена, чины, должности и с этим, а может быть от этого, погибающий...

Были упреки роману: пессимизм, отсутствие исторической перспективы, "как будто все это писалось в те первые годы после подавления восстания, и автору неизвестно - что дальше произошло..."

Но упреки можно легко обернуть во здравие: Грибоедов ведь жил в те печальные годы, действительно не подозревая, что дальше будет; выходит, Тынянов сумел как бы перевоплотиться в героя, представить эпоху не извне, но изнутри...

Горький, как известно, писал автору "ВазирМухтара": "Грибоедов - замечателен, хотя я не ожидал встретить его таким. Но вы показали его так убедительно, что, должно быть, он таков и был. А если и не был - теперь будет" (письмо от 24 марта 1929 года).

Роман о великом писателе, волею судеб оказавшемся в пустоте, где "недостает воздуху", - свои, вчерашние, "на очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать"; и пусть Грибоедов иронизировал над "сотней прапорщиков", что хотят переменить Россию, но ведь эти самые прапорщики - лучшие его читатели, для них прежде всего писана комедия, чудом не оказался он в их числе...

И вот их нет. А жизнь продолжается; Грибоедову всего за тридцать лет, есть силы, знания, желание пользу принести, дело делать. И он успешно действует на царской службе...

Но для тех, кто над ним, кто осудил и выслал декабристов, он все равно не свой.

На тифлисском параде тыняновский Грибоедов с террасы для почетных гостей видит офицера:

"...капитан Майборода, предатель, доносчик, который погубил Пестеля, своего благодетеля, который их на виселицу..."

Ему становится дурно, да и генерал-губернатор Сипягин недоволен тем, что доносчика определили в гвардию.

"-А в армии можно? - спросил с любопытством Грибоедов.

- В армии можно. Куда ж его деть? - уверенно ответил генерал.

Грибоедов улыбаясь положил свою руку на красную и растрескавшуюся генеральскую.

- В армии можно,- повторил озадаченный генерал.

- И в гвардии можно. Теперь... теперь, генерал, можно и в гвардии. И полковником. И... - он хотел сказать: генералом...

Но тут Сипягина перекосило несколько. Он пожевал пухлым ртом.

- Зачем же, однако, так на наше время смотреть. На наше время, когда военная рука опять победоносна, знаете ли, Александр Сергеевич, так неуместно смотреть".

Но в этот же день кое-кто из солдат проходившего на параде полка узнал Грибоедова. А проходили, в числе прочих, разжалованные декабристы, бывший гвардии подпоручик Нил Кожевников и бывший полковник Александр Берстель.

"А кто с террасы на нас смотрел? В позлащенном мундире?

- А кто? - спросил Берстель. - Чиновники.

- Нет-с, не чиновники только. Там наш учитель стоял. Идол наш. Наш Самсон-богатырь. Я до сей поры один листочек из комедии его храню. Уцелел. А теперь я сей листок порву и на цигарки раскурю. Грибоедов Александр Сергеевич на нас с террасы взирал...

- Я так сужу, Нил Петрович, - отвечал, не открывая глаз, Берстель, - что, не зная господина Грибоедова близко, я о нем по справедливости и судить не могу..."

Величайшее несчастье, когда нет истинного друга. Именно этот перевод Тынянову нужнее, чем более правильное "Худшая из стран - место, где нет друга". У Грибоедова одна страна - и если там нет истинного друга, то это уж величайшее несчастье.

Но в той пустоте носятся обломки прошедшего, случайные люди, оказывающие случайные услуги; соломинка, за которую хватается утопающий, и все равно утонет.

"Нас мало, и тех нету" (Пушкин).

Вот откуда Булгарин. Величайшее несчастье когда нет истинного друга; и не меньшее несчастье, если в друзьях - Булгарин. "Самый грустный человек 20-х годов был Грибоедов" (из письма Тынянова Горькому, 21 февраля 1926 года).

От эпиграфа первой главы до последних страниц Тынянов через весь роман воспроизводит бравурный "булгаринский мотивчик", без которого истинная трагедия - еще нетрагедия.

Иранский принц Хозрев-Мирза прибыл в Петербург с извинениями за убийство Грибоедова. В честь принца праздники, спектакли.

"Фаддей долго, перед тем как отправиться на спектакль, негодовал.

- Что я за переметная сума? - говорил он. - Что я за флюгер такой, чтобы именно пойти на этот спектакль? Я больше крови видал, чем иной щелкопер - чернил. Нет-с, дорогие экс-приятели, идите уж сами, - говорил он и одевался перед зеркалом.

Чуть не задавив себя галстуком, надутый, злобный, ухватил он Леночку за руку и потащил в театр. Но услышал за собою: "Это Булгарин" - и несколько повеселел...

Фаддей, помолодев, обернувшись, вгляделся в ложу, в Хозрева (ранее избегал). И почувствовал вдруг легкое, слегка грустное умиление: ведь это принц крови, ведь принца крови прощали... вот этого самого принца. Некоторое довольство охватило его: вот согрешил принц, а его простили.

И он подумал, что в "Пчеле" следует описать эту пантомиму именно как национальное прощение древнего принца".

Так покидает роман "друг Фаддей". На последних страницах нечего ему делать. Там другой путник встречает арбу на перевале. Александр Сергеевич Пушкин.

- Что везете?

- Грибоеда.

"...Должно быть, он таков и был. А если и не был - теперь будет".

Разумеется, можно увидеть Грибоедова другим, третьим, четвертым. Право на любую серьезную версию неоспоримо. Впрочем, согласно одному афоризму, "свободомыслие дошло до такой степени, что двух мнений быть просто не может".

Художественная версия Тынянова - одиночество Грибоедова, начинающаяся измена самому себе - формально не очень значительная (другой бы и не заметил!), а для чтения смертельная. Чтобы добыть истину, автор Вазир-Мухтара сталкивает противоположности, полюса, заставляет Грибоедова писать об истинной дружбе Булгарину. В то время как Грибоедов писал о том Катенину.

Спрашиваю друзей, коллег:

- Тынянова любите? "Вазира" цените? - Да, да!

- Нравится ли эпиграф к первой главе? - Да, да!

- Кульминация, соль эпиграфа в том, что Грибоедов так пишет Булгарину. Но на самом деле это письмо Катенину. Что думаете по этому поводу?

- Ах, ах!

Л. (историк): Тынянов понадеялся на память, не проверил- это бывает.

Ч. (филолог), С. (физик): Смешно даже подумать, что Тынянов мог перепутать: автор знаменитых научных работ, постоянные персонажи которых - Грибоедов, Катенин, десятки их современников. Тынянов вдоль и поперек, можно сказать наизусть знал грибоедовское наследие (увы, не слишком большое).

К тому же письмо с арабской строчкой - выделяющееся из других) Ведь когда дело дошло до типографии, Юрию Николаевичу надо было отнести, показать, объяснить: "Вот эту строчку снимите факсимильно" - тут приходилось все время обращаться к собранию сочинений Грибоедова, регулярно просматривать письмо Катенину.

Вероятность тыняновской ошибки примерно такова же, как если б он написал: "Я помню чудное мгновение... (Лермонтов)".

Филолог В.: Тынянов все-таки забыл, потому что очень хотел забыть! Во всей переписке Грибоедова с Булгариным, как видно, не нашлось столь подходящих строк - и чтобы Восток в них был, и о дружбе, и о несчастье... Такие строки - в письме к Катенину. Тынянов, однажды это заметив, может быть, нашел, что они уж очень подходят; после думал о них, как о художественном выражении своей мысли: Катенин в романе не появляется - если под эпиграфом стояло бы "Грибоедов из письма к Катенину", выстрел был бы слабее во много раз. Зато, если бы "к Булгарину"... Очень желаемое незаметно, не в памяти, а в художественном мышлении автора перешло в действительное. И вообще, отлично зная, кому писано, Тынянов при "изготовлении" эпиграфа об этом знать не хотел, а потому - не знал, забыл.

Автор (возражая филологу В.): После первой публикации романа Тынянов прожил более пятнадцати лет. За это время "Смерть Вазир-Мухтара" переиздавалась шесть раз. Было время самому автору заметить ошибку (разные издания романа имеют отличия), но Тынянов не счел нужным заметить. Было время и у квалифицированных читателей обнаружить подмену Катенина Булгариным, написать, позвонить, может быть, упрекнуть Тынянова. У меня нет сомнений, что коллеги отозвались, да Юрий Николаевич все равно ничего в эпиграфе не переменил!

...Речь идет о потаенных мотивах Тынянова-художника. Конечно, если б можно было заглянуть в черновик "Вазир-Мухтара", проследить, Что было зачеркнуто и снова написано у начала первой главы...

Вполне вероятно, что летом 1941 года на квартире писателя (Греческая улица, ныне улица Тынянова в Ленинграде) интересующая нас рукопись романа была уложена в тот же чемодан, где оказались и другие драгоценные материалы.

Тынянов, больной, почти неподвижный, погашенный рассеянным склерозом, мог в лучшем случае давать советы, распоряжения друзьям и близким - как спасти бумаги, архив от войны, бомбежек, приближающейся блокады.

В тот чемодан летним днем 1941 года лег весь архив Кюхельбекера, в том числе полный дневник писателя-декабриста, его творческие рукописи, сотни писем (одних неопубликованных еще посланий лицейского друга Ивана Пущина - 68, а в них, наверное, о Пушкине, о прошлом, бог знает, о чем еще!) - этот архив всего за несколько лет до войны попал к Тынянову, и далеко не все успело выйти в печать...

В том же чемодане, возможно,- планы, наброски, черновики, неоконченные труды (а мы знаем, что умирающий писатель подсчитал однажды, что хотел бы реализовать еще 59 литературно-исторических сюжетов). Чемодан сложили, закрыли - куда же его? Сначала твердо решил - в Публичную библиотеку; и вот-вот бумаги туда попадут, будут спасены, переживут войну, достанутся в наследство читателям, почитателям...

Но Юрий Николаевич, как видно, колеблется: город бомбят, еще неизвестно, удастся ли вывезти рукописный отдел библиотеки, не погибнут ли документы по дороге?

Друг Тынянова, крупный филолог профессор Борис Васильевич Казанский 17 июля 1941 года, вместе с женою Тынянова, Еленой Александровной, перевозит в трамвае чемодан к себе домой. Они все учли - кроме ленинградской блокады. Вскоре смертельно больного Тынянова увезут из Ленинграда на Урал, Весною 1942 года отправят на Большую землю находящуюся на грани гибели семью Казанских. Их ленинградская квартира пуста - тыняновский чемодан исчезает... То ли пошел он на короткий согрев какой-нибудь замерзающей семьи, то ли кем-то взят, брошен...

Прошло 40 лет. Но время от времени вдруг появляются какие-то обрывки, обломки тыняновского архиве, рождая надежду, мечту - в вдруг из того чемодана?

Но нет полного дневника Кюхли, нет писем Пущина! Нет тыняновских черновиков. Нет предыстории "арабского эпиграфа".

Итак, пропавший архив Грибоедова, исчезнувшие бумаги Булгарина, тайны катенинского архива. Унесенный войною архив Тынянова. Это лишь внешние архивные загадки нашего повествования, не говоря о внутренних, социальных и личных коллизиях: отношения Грибоедова с Булгариным, право Тынянова на такой эпиграф и т. п.

Но, в который раз сбившись с пути, твердо на него вернемся и строго спросим себя и других, не слишком ли свободно Тынянов-писатель обошелся с тем письмом (чего никогда бы не допустил Тынянов-ученый)? Где граница художественной власти над фактом? Неужели все дозволено?

Учительница Т.: Победителей не судят! Эпиграф к первой главе "Вазир-Мухтара" прекрасное художественное "приглашение" к роману. Имя, звук - Булгарин - вносит элемент художества и подчиняется литературным, а не историческим правилам.

Физик С.: Да отстань ты со своими сомнениями! Вопрос один: эпиграф удачный или нет? По-моему, прекрасный - значит, Тынянов прав. Победителей не судят.

Автор: Может быть, и не судят. Но изучают. Мне самому очень нравится эпиграф, вообще он уже навсегда "вмонтирован" в прекрасный роман. "Драматического писателя, - настаивал Пушкин, - должно судить по законам, им самим над собою признанным".

Каковы же тыняновские законы?

В тексте романа, понятно, исторические герои говорят и своею, настоящей, и "тыняновской)" речью: вымысел, переадресовка здесь в правилах игры. Когда Лев Толстой в последней сцене "Войны и мира" отдает Николаю Ростову слова, на самом деле сказанные Денисом Давыдовым, а сам Денис (то есть Василий Денисов) их выслушивает и даже спорит, мы не видим тут чего-то выходящего из рамок - на то и роман...

Другое дело - эпиграф.

"Эпиграф (читаем в Литературной энциклопедии) - надпись, проставляемая автором перед текстом сочинения или его частью и представляющая собой цитату..."

Эпиграф по определению, по природе своей документален: заимствование из несвоего романа, повести, песни, письма для того, чтобы подготовить, настроить читателя уже к собственному тексту...

Однажды я пытался следовать тыняновскому образцу: в книге "Лунин" эпиграфом к последней части (где герой попадает в сибирские каторжные тюрьмы) была выбрана факсимильная строчка из французского письма декабриста; помню - еще спорил с техническим редактором, сперва уговаривавшим меня не затруднять типографию и давать эпиграф как обычно - в русском переводе и нормальным шрифтом. Но я упорствовал, и в моем эпиграфе воспроизведен сначала неповторимый лунинский почерк.

Здесь, как и у Тынянова, важнейший элемент текста - последняя строчка: странные, для многих несправедливые слова (ведь на самом деле в мире несчастливы не только глупцы и скоты!) - и поэтому они удостоверены подлинным почерком Лунина и сноской, напоминающей, что только такой человек в такой тюрьме, накануне гибели, имел право такое написать...

Но мой эпиграф строго документален, образец же, которому я следовал (аль-Мутанабби - Грибоедов - Булгарин), оказался хитрым и обманчивым,

Из двадцати эпиграфов к главам и главкам "Вазир-Мухтара" девятнадцать - "подлинные". Первый из них - стихи "Взгляни на лик холодный сей..." - в самом деле Баратынского; другие в самом деле из Грибоедове, из "Слова о полку Игореве". Если бы и остальные эпиграфы (или хотя бы часть их) были "подменены", тогда, рассуждал я, иное дело. В юмористическом, фантастическом ключе - пожалуйста, там все можно, и строки из "Слова о полку Игореве" со ссылкой, скажем, на Чехова - отчего же нет?

"...судить по законам, им самим над собою признанным".

И я смущен: мне кажется, что коли девятнадцать эпиграфов по одному закону, то двадцатый нельзя по другому; но при этом мне очень и очень нравится эпиграф о "величайшем несчастье..." Вопрос частный - проблема зато общая: границы вымысла.

Учительница Т.: - Уж нельзя эпиграфа придумать? Вот, например:

"- Атанде!

- Как вы смели мне сказать атанде?

- Ваше превосходительство, я сказал атанде-c!"

Эпиграф к VI главе "Пиковой дамы" сочинен (или "подслушан") автором.

"...производит глубокое... (Из книги отзывов)" - эпиграф к стихотворению Самойлова "Дом-музей".

Наверно, Пушкину (и сотням других) тесновато в чужих цитатах, и они придумывают свои тексты, чтобы выглядели как чужие. Зачем? Видимо, для разнообразия, для расширения, обогащения художественных возможностей?

Автор: Одно дело - выдумка, другое - "подмена". Грибоедов пишет Катенину - а Тынянов объявляет: Булгарину.

И тут является писатель Р. и напоминает: Пушкин, "Капитанская дочка", эпиграф к главе XI:

"В ту пору лев был сыт, хоть сроду он свиреп.
"Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?"
Спросил он ласково.

А. Сумароков".

На самом же деле нет у Сумарокова таких строк: сочинено Пушкиным "в сумароковском духе"!

А к главе XIII:

"Не гневайтесь, сударь: по долгу моему
Я должен сей же час отправить вас в тюрьму.
- Извольте, я готов; но я в такой надежде,
Что дело объяснить дозволите мне прежде.

Княжнин."

На самом деле нет у Княжнина таких стихов: сочинено Пушкиным в стиле Княжнина.

Пушкин! Вот кто виновник, вот кто развязал тыняновскую инициативу. И ведь в "Капитанской дочке" пятнадцать эпиграфов, из которых тринадцать "подлинных"!

Но, может, в том-то и суть, чтобы среди нескольких реальных поместить один-два сочиненных - так, чтобы и не отличались и воздействовали на читателя, словно это прекрасный чужой текст: читатель же очень любит укреплять свой взгляд на книгу чужими авторитетами, высказываниями; может быть, больше любит, чем подозревает. Ну что бы Пушкину не подписываться Сумароковым, а так эпиграф подать, чтобы все догадались - он сам сочинил! Так нет, нужен для "Капитанской дочки" лишь Сумароков - для иллюзии, для... трудно сформулировать, легче почувствовать! но нужен для воздействия на какие-то особые струны читательской души, требующие здесь именно Сумарокова.

Эпиграфы "Капитанской дочки" почти объясняют загадку "Вазир-Мухтара". Пушкин допускает лукавые вольности - потомки у Пушкина учатся... Правда, Тынянов еще свободнее обходится с чужим текстом, нежели автор "Капитанской дочки", а ведь жил он, как будто, в куда более документальное время, чем его герои!

Замечательного историка Татищева, работавшего в первой половине XVIII столетия, до сих пор упрекают за то, что он придумывал "свои" цитаты героям древних летописей; между тем как в его время это было незазорным, обыкновенным приемом: считалось вполне хорошим тоном украшать, беллетризовать историческое повествование - для блага читателей и словесности...

XIX же век становился все строже, документальнее, пока не выработал тех норм, что, в общем, действительны до сего дня.

Писатель Д.: Так ли? Можно ли с уверенностью утверждать что, скажем, в 1929 году (дата выхода "Вазир-Мухтара" отдельной книгой) граница между принятым и непринятым, дозволенным и недозволенным в отношении документа и вымысла была точно такой, как сегодня? Действительно, больше полувека прошло.

Прошли года чредою незаметной И как они переменили нас!

В ту пору, когда работал Тынянов (как и до, как и позже) не было здесь единой, твердой точки зрения (к счастью?!). Но именно в конце 1920-х возникла острая, даже скандальная полемика вокруг книги Софьи Федорченко "Народ на войне".

Правдивость, документальность ее воспоминаний о первой мировой войне многих привлекли. Блок считал этот труд вообще лучшим - о 1914-1918 годах; "Записи Федорченко всего интереснее... Выходит серо, грязно, гадко, полно ненависти, темноты, но хорошо, правдиво и совестно".

Когда же сама писательница откровенно и наивно призналась, что большая часть ее воспоминаний "выдумана", точнее - скомпонована, разумеется, на основании того, что она действительно видела, слышала, - тогда поднялась буря. Автора крепко атаковали "обманутые читатели", но оправдывали братья-писатели. Демьян Бедный видел в книге "Народ на войне" "обнаруженную мистификацию". Корней Чуковский возражал: "В конце концов, на весах литературы один писатель стоит тысячи списывателей".

Быль и вымысел и тогда стремились друг к другу, часто вступая в отношения "незаконные".

Тынянов и его литературные единомышленники были как будто в стороне от этой дискуссии. Тынянов-ученый всегда стоял за научность, документальность, защищал факт, прекрасно владел им... И, может быть, тем смелее "сам себя опровергал" Тынянов-художник. Несколько смущаясь перед коллегами, что он, серьезный литературовед, друг пишет роман, Юрий Николаевич уверял В. Б. Шкловского: "Я совсем не собираюсь становиться романистом. Я, как ты знаешь, против монументального стиля во всем. Я смотрю на свои романы, как на опыты научной фантазии, и только".

"Опыты научной фантазии" - каких не может быть в научном исследовании. Например, переадресовать письмо Грибоедова - не Катенину, а Булгарину, ибо художнику очень нужно, и он ломает все условности, вслед за Пушкиным:

В ту пору лев был сыт, хоть сроду он свиреп...

XII

Кажется, ответ найден. Но есть еще и "приложение к ответу",

Писатель P.: Все же дело не только, может быть, и не столько в том, что уж больно подходило катенинское для булгаринского. В конце концов, Тынянов мог бы и придумать эпиграф или перефразировать какое-нибудь грибоедовское письмо, действительно обращенное к Фаддею...

Нет, Тынянову нужны были именно двойственность, некоторый обман. Зачем же? Да затем, что эта двойственность - в основе романа. Двойственность, неясность - в позиции, действиях, самоопределении Грибоедова ("Ничего не решено..."). Поэтому и самый первый эпиграф - "Взгляни на лик холодный сей..." - искусный, полускрытый мираж: стихи о Грибоедове, но, возможно, не о нем. Стихи Баратынского как бы повернуты одной гранью к большинству читателей, но несколько иначе - для узкого круга посвященных знатоков...

И в "арабском эпиграфе" - тоже двойственность, туман, "обман": у огромного числа читателей-неспециалистов, естественно, нет никаких сомнений - текст взят из письма к Булгарину; немногим же знатокам автор лукаво подмигивает и заставляет задуматься о безграничных возможностях художественного вымысла. Вот так и судим, рассуждаем, ищем формулу: что можно - чего нельзя. И, как только находим ("по законам, им над собою признанным"), являются художники - беспечные и дерзкие:

...Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рожденное слово.

"Это неправильно, не так, - возразил Краевский, - по-настоящему, по грамматике надо сказать из пламени и света"...

Лермонтов: "Да если этот пламень не укладывается в стих? Это вздор, ничего... Печатай так, как есть".

"Тыняновский эпиграф" - история в этом же роде. Отблеск минувшего, когда не очень стеснялись домысливать, прибавлять к подлинным документам; или - предвестие будущего, когда возникнут новые формы соединения документа и художественного вымысла.

Здесь остановимся. В статье, кажется, обозначены семь загадок.

Отчего Грибоедов снисходителен к Булгарину?

Почему изменен перевод из аль-Мутанабби Тыняновым?

Архив Катенина.

Архив Булгарина.

Погибшие бумаги Грибоедова.

Исчезнувший архив Тынянова.

Право мастера на вольности - в эпиграфе и вольности вообще...

Семь загадок - ни одной до конца решенной - и очень хорошо!

Еще ничего не решено...

Еще ничего не было решено...

Страница Натана Эйдельмана

Ноябрь 1998