VIVOS VOCO: А.Г. Тартаковский, "ИСТОРИЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯ..."

_____Окидывая сейчас взглядом наследие Натана Яковлевича Эйдельмана - выдающегося писателя-историка, безвременно скончавшегося на взлете своих духовных сил 29 ноября 1989 г., невольно немеешь перед громадностью сделанного им в различных сферах историко-литературного и собственно исторического знания. В самом деле, автор около 25 книг, нескольких сотен статей, очерков, эссе и других произведений "малых жанров". Участник издания (как публикатор, текстолог, комментатор) целой серии ценнейших памятников русской общественной мысли и литературно-общественного движения XVIII-XIX вв. Один из инициаторов и редакторов многотомного свода декабристских мемуарно-документальных материалов "Полярная звезда". Пушкинист декабристовед, герценовед. Авторитетнейший специалист в двухвековой истории российского абсолютизма от Петра I до Столыпина (где вообще трудно назвать какое-либо крупное событие или заметный исторический персонаж, которых бы не коснулся его пытливый исследовательский глаз). Великолепный знаток новой русской литературы, неустанно размышлявший (и немало писавший) о творчестве и жизненном поприще Д. И. Фонвизина и А. Н. Радищева, А. С. Грибоедова и В. А. Жуковского, П. А. Вяземского и А. И. Одоевского, Ф. И. Тютчева и Л. Н. Толстого. Во всех этих областях Эйдельман оставил свой заметный след, а в некоторых явился новатором и автором трудов, ставших классикой современной исторической литературы.

_____К тому же прирожденный биограф, вдохнувший свежую струю в принципы построения жизнеописаний деятелей прошлого, - вспомним хотя бы его замечательную декабристскую тетралогию о М. Лунине, С. Муравьеве-Апостоле, И. Пущине, В. Раевском, только сейчас являющуюся нам в своей внутренней цельности.

_____К тому же неутомимый архивист, проторивший дорогу во множество отечественных архивов и начавший осваивать богатство зарубежных архивохранилищ по русской истории; география его "архивных разведок" - не только Москва, Санкт-Петербург, Киев, она простирается от Иркутска и Читы, Саратова и Одессы до Стэнфорда и Парижа.

_____К тому же публицист, откликавшийся на жгучие проблемы современной ему политической и литературной жизни и много сделавший для осознания связи потребностей нынешнего общественного развития с опытом прошлого.

_____К тому же... К тому же... К тому же... Диапазон историко-литературных интересов Эйдельмана трудно поддается исчерпывающему описанию.

_____Представление о них будет неполным, если не сказать и о его неосуществившихся по тем или иным причинам замыслах. Назову лишь некоторые. Так, в разные годы он вынашивал планы биографических повествований о Е. Пугачеве, Екатерине II, Александре I, Д. В. Давыдове, Г. Р. Державине, Ф. В. Булгарине, А. О. Корниловиче, А. И. Герцене, о первых пушкинистах П. В. Анненкове и П. И. Бартеневе. В связи с последним не могу не упомянуть и о таком оригинальном замысле (Эйдельман рассказывал мне о нем еще в начале 70-х годов), как "Пушкин в Южной России", - предназначавшаяся для серии "Литературные памятники" публикация напечатанных в свое время в "Русском архиве" одноименной работы П. И. Бартенева и примыкавших к ней мемуарно-дневниковых записок И. П. Липранди. Сюда же должны были войти подробные комментарии, учитывавшие новейшие достижения пушкинистики и декабристоведения.

_____В труднообозримом многообразии всех этих работ и начинаний впечатляет прежде всего продуктивность феноменально - если не сказать более - одаренного человека. Озадачивала сама стремительность, с которой он фундаментально овладевал новыми для него сферами истории и литературоведения со своими сложившимися традициями, школами, проблематикой, с огромной, десятилетиями накопленной литературой. То, на что у других уходили многие годы, если вообще не значительная часть жизни, Эйдельман с какой-то легкостью и свободой, с радостным удивлением первооткрывателя неизведанных материков прошлого осваивал в предельно сжатые сроки.

_____Масштаб совершенного им на научно-литературном поприще тем удивительнее, что он сравнительно поздно проявил себя профессионально: первая его печатная работа вышла в свет только в 1962 г., когда ему уже исполнилось 32 года, - согласимся, это не тот возраст, с которого обычно начинают свое восхождение люди творческих профессий.

_____И дело было, конечно, не в "запоздалости" его собственного развития. Наоборот, я помню Эйдельмана на историческом факультете МГУ, где на своем курсе, полном по-настоящему талантливых студентов, он был одним из наиболее блестящих и уже тогда поражал зрелостью и неординарностью богатой ассоциациями мысли и совершенно непостижимой в его годы начитанностью.

_____Дело было в другом - в тех суровых условиях времени, в которых пришлось вступать в самостоятельную жизнь его поколению.

_____Эйдельман окончил университет в 1952 г. - в разгар исступленного сталинского мракобесия, и с его анкетой, с томившимся в лагере отцом нечего было и думать о научной карьере. По тем временам для него не оставалось ничего иного, как искать работу в средней щколе, что тогда тоже было сопряжено с немалыми затруднениями. Он учительствовал почти шесть лет, правда, не без пользы для себя и к еще большей пользе для множества своих учеников: об Эйдельмане - школьном преподавателе истории и до сих пор рассказывают легенды. А после 1956 г. он оказался прикосновенным к кружку свободомыслящих историков, в том числе и его однокашников, - воистину "детей XX съезда", поверивших в долговременность его курса, но в осознании постигшей страну трагедии и путей выхода из нее пошедших намного дальше буквы его решений. То, что говорили и писали участники кружка, не выходило в целом за пределы марксистской критики сталинизма и сейчас кажется нам вполне умеренным, но в то время представлялось настолько опасным, что они были арестованы и судимы, получив свои достаточно внушительные сроки.

_____Университетский кружок второй половины 50-х годов - яркий эпизод ранней послесталинской духовно-политической оппозиции. И хотя Эйдельман в самом кружке не состоял, находясь как бы на его периферии, и не был подвергнут прямым репрессиям (а на следствии проявил завидную стойкость и не дал себя запугать), университетское дело на несколько десятилетий, вплоть до второй половины 80-х годов, нависло над ним мрачной тенью, вынудив бросить школу (после чего, опять же с трудом, удалось устроиться в Московский областной краеведческий музей в Истре), навсегда закрыв дорогу в вузовско-академические учреждения и крайне затруднив возможность заграничных поездок. О том, насколько объективно-напряженными, хотя и не всегда видимыми на первый взгляд, были в этом смысле условия его существования и сколь долго рыцари полицейской нравственности с Лубянки держали его (как, впрочем, и множество других российских интеллигентов) в орбите своего охранительного внимания, мы узнаем из только еще раскрывающихся документов бывшего КГБ. Так, в секретных отчетах по политическому сыску за 1987 год - в самый что ни на есть пик перестройки! - было сакраментально отмечено: "Взят в изучение литератор Н. Эйдельман" [1].

_____Именно тогда, на исходе 50-х годов, думается мне, закладывались идейно-нравственные устои его личности - тот крепкий "заквас" "шестидесятничества", который он выстрадал собственной судьбой и которому оставался привержен до конца своих дней. Впрочем, об этом периоде жизни Эйдельмана хорошо рассказано в статьях его однокурсника и друга, известного историка, академика Н. Н. Покровского, к которым я и отсылаю читателя [2]. Из бегло очерченной выше тематики историко-литературных интересов Эйдельмана нетрудно увидеть, в какой мере уже в начальную пору его деятельности они не укладывались в рамки официальной науки. Надо сказать, что культурно-идеологическая ситуация была в этом отношении достаточно сложной и вовсе не такой однотонно-беспросветной, как представляется ныне некоторым нашим молодым "восьмидесятникам".

_____Смещение партийной бюрократией Хрущева в октябре 1964 г., означавшее крутой поворот в сторону неосталинизма, казалось бы, похоронило и без того неустоявшуюся "оттепель". Однако поворот этот не сразу выявил все свои реакционные потенции и не в одночасье пресек порыв к духовному обновлению - лишь в самом конце 60-х годов политический курс, неизбежно скатывавшийся в "застой", определился в полной мере. Мощный импульс, полученный общественным сознанием от XX съезда, продолжал приносить свои плоды - и в силу заданной инерции, и потому, что новый режим не успел еще укрепиться и повсеместно распространить свой диктат. Во всяком случае середина и вторая половина десятилетия - это время подъема гуманитарной мысли: оживления философских и иных теоретических дискуссий, создания современных научных учреждений и новых журналов, пересмотра иссушающих догм предельно вульгаризированного марксизма. В других, смежных науках на этом пути удалось сильно двинуться вперед. В истории же, особенно отечественной, более испытавшей давление аппаратно-идеологических "инстанций", дело обстояло куда как хуже.

_____При всех позитивных сдвигах раскрепощавшаяся историческая мысль не смогла все же преодолеть барьер ортодоксальной методологии и на большее, чем "очищение" ее от извращений и фальсификаций в духе "Краткого курса", как правило, не покушалась. Поэтому оставалась незыблемой традиционная схема исторического развития с последовательно сменяющими друг друга пятью формациями, с приоритетом экономико-производственных факторов и классовой борьбой как его движущей силой, наконец, с метафизическим разрывом между "объективностью" материально-вещественного мира и "человеческой субъективностью" во всем спектре ее духовных проявлений [3].

_____В соответствии с этим выстраивалась и жесткая номенклатура тем, предпочтительных для государственно организованной историографии, сосредоточившейся преимущественно на изучении социально-экономических процессов, крестьянского и рабочего движения, на революционно-центристских построениях, подменявших собой все богатство общественной жизни. Вместе с тем "власть предержащие" с их отношением к прошлому как к своей вотчине и с мистическим страхом перед нежелательными для себя историческими аллюзиями стремились исключить из публичного рассмотрения целые пласты прошлой жизни, причем их сфера год от года расширялась. В результате такие, например, темы, как царизм и политический механизм его господства, оппозиционные общественные движения нереволюционного толка, положение литературы в самодержавном государстве, религия и церковь, социально-психологические и культурно-бытовые аспекты исторической жизни, с трудом допускались в официальную науку. (Если же подобного рода темы и становились предметом научных штудий, то благодаря главным образом энтузиазму и частной инициативе отдельных ученых, находивших в себе силы пренебрегать общепринятым порядком вещей.) Реальный и полнокровный исторический процесс представал, таким образом, не только обедненным в своих важнейших компонентах, но и в значительной мере дегуманизированным.

_____Эйдельман с его темпераментом, внутренней свободой и раскованностью с первых же шагов восстал против системы недомолвок и "белых пятен" табуированной историографии и официозного литературоведения - запретных тем для него не существовало.

_____"Случай ненадежен, но щедр" - он часто повторял эту старинную присказку. В начале его поприща "случай", а точнее - сочетание "случаев" тоже оказалось необыкновенно щедрым для всей дальнейшей его судьбы.

_____Нет худа без добра, - попав в Московский областной краеведческий музей, Эйдельман очень скоро обнаружил в его хранилищах, в подшивку запретного в России "Колокола" за 1857-1858 гг., три примечательные рукописи: два письма к А. И. Герцену Ю. Н. Голицына - отпрыска знаменитого княжеского рода, богатейшего помещика, камергера, музыканта, ярого поклонника лондонского изгнанника, одного из колоритнейших персонажей "Былого и дум", а также и автограф ответного письма к нему Герцена. Не представляло труда выяснить, что последнее было давно напечатано, голицынские же письма никогда не публиковались. Эта неожиданная находка - о ней сам Эйдельман живо и увлекательно рассказал в одной из своих научно-популярных книг [4] - подтолкнула к углубленным занятиям Герценом и его окружением. Примерно тогда же П. А. Зайончковский, с которым Эйдельман был связан еще с университетских лет, познакомил его с Ю. Г. Оксманом, а тот подсказал конкретное и чрезвычайно плодотворное направление этих занятий, ставшее впоследствии "золотой жилой" исторических разысканий Эйдельмана: тайные корреспонденты Вольной русской печати.

_____Все это совпало еще с одним "случаем": в начале 60-х годов в Институте истории АН СССР развернулись под руководством М. В. Нечкиной и Е. Л. Рудницкой масштабные работы по факсимильному воспроизведению изданий Вольной русской печати, целое столетие принадлежавших к разряду библиографических раритетов. Вслед за "Колоколом" начали выходить тома "Полярной звезды", затем "Исторических сборников", и Эйдельман был привлечен к их комментированию. (Потом он будет комментировать "Голоса из России", щербатовско-радищевский конволют, серию мемуарных памятников XVIII в. в изданиях Вольной типографии - записки Е. Р.Дашковой, Екатерины II, И. В. Лопухина [5].)

_____Достаточно перелистать книги с этими комментариями, чтобы увидеть, что они определили собой весь его творческий путь, объем, характер и сам тип его научных устремлений. Именно здесь (а также в книге "Тайные корреспонденты "Полярной звезды"", сконцентрировавшей итоги этой комментаторской работы) заключены как бы в свернутом виде, в зародыше все его темы, сюжеты и герои, все его историко-литературные занятия, весь декабризм, пушкинизм и весь XVIII век, основные его будущие книги, статьи, публикации - почти все, что делал он до последних дней жизни. В этом отношении творческий путь Эйдельмана при всей обширности и кажущейся разбросанности его интересов представляется на редкость цельным и последовательным, я бы сказал - монистичным.

_____Прикосновение к беспримерной по размаху и целеустремленности деятельности Герцена и Огарева по "рассекречиванию былого", по обнародованию множества исторических документов, раскрывавших тайные "пружины" и затемненные стороны "императорского периода" истории России, сформировало и специфический метод эйдельмановских разысканий, как он сам его формулировал: "взгляд на XVIII-XIX вв. через материалы Вольных изданий" [6]. Иными словами: отталкиваясь от этих обличительных материалов, прослеживая пути их движения в Лондон, их предшествующее бытование в русском обществе, доходить до самых корней - до породившей их исторической среды. Некоторое время спустя плоды этих изучений были представлены в книге "Герцен против самодержавия", сочетающей занимательность изложения с фундаментальной разработкой ряда ключевых сюжетов потаённой истории "императорского периода", -и сейчас, по прошествии 20 лет после ее первого издания в 1973 г., она остается настольным пособием всякого, кто всерьез занимается политической историей России и русской литературой XVIII-XIX вв. В ходе этих изучений стало очевидным, что предшественником Герцена в "рассекречивании былого" был Пушкин с его трудами о Петре I и Пугачеве, с его неосуществившимися замыслами написания истории России от преемников Петра I до Павла I, с его страстным стремлением проникнуть в государственные архивы, наконец, с его "Замечаниями о бунте" - целой программой исследований в области потаенной истории XVIII в.

_____Позднее Эйдельман вспоминал: "От Герцена мои занятия пошли концентрическими кругами: круги расширились - "Колокол", потом "Полярная звезда", декабристы, Пушкин... А от Пушкина - XVIII век. Все шло вглубь" [7]. Вот этот особый, "концентрический", углубляющийся угол зрения - проникновение в события "императорского периода" сквозь призму герценовских публикаций и пушкинских исторических интересов - решающим образом отразился не только на содержании, но даже на архитектонике многих его исторических сочинений.

_____Но этот же специфический подход определил собой и общий камертон проблематики научных занятий Эйдельмана: свободное и преследуемое слово, цензурная политика и независимая позиция литератора, власть и общество, личность и государство, самодержавие и интеллигенция - нечего и говорить, что такого рода темы, многие годы бывшие в центре его внимания и остро созвучные общественной атмосфере 60-70-х годов нашего века, официальной наукой тогда не поощрялись.

_____Еще более "крамольным" был его пристальный интерес к российским императорам и царской фамилии, внутридинастическим отношениям и нравам, придворной борьбе, дворцовым переворотам, аристократической фронде и т. д. Один только намек на возможность занятия такими сюжетами воспринимался чиновно-академическим "Олимпом", да нередко и самими историками, как отход от "марксистско-ленинского учения о решающей роли народных масс в истории", а в иных случаях - и как прямое проявление монархических симпатий. "Попытки рассмотреть какого-либо царя, правившего после Петра Великого, не агитационно-разоблачительно, но чисто исторически обычно встречали отпор", - заметил сам Эйдельман в одной из последних своих книг, и эти слова воспринимаются сейчас почти как автобиографическое признание [8].

_____Он был одним из немногих, кто в те годы вопреки подобным предрассудкам отчетливо понимал, что при вековом господстве абсолютизма, при его воздействии на все политические и социальные установления, на массовую психологию, когда малейшие изменения в "династических верхах" и даже личные свойства императора могли самым болезненным образом отразиться на состоянии целых сословий, классов и частной жизни отдельного человека, - при всем этом без знания истории "царствований" нельзя представить и саму жизнь народа и гражданскую историю страны в целом. Справедливости ради надо сказать, что в этом направлении своих исторических изысканий Эйдельман, с одной стороны, перенимал опыт исследований "царствований" дореволюционной историографии, а с другой - находил опору в превосходных книгах о самодержавии второй половины XIX в. П. А. Зайончковского, восстановившего прерванную в 20-х годах традицию изучения этого влиятельнейшего в истории России института. Еще один пример дерзкого вторжения Эйдельмана в непрестижные исторические сюжеты связан со следственным процессом декабристов.

_____Дореволюционная историография вообще не очень жаловала его своим вниманием - прежде всего из-за недоступности самих следственных материалов, введение которых в оборот началось только после 1917 г. Для советских же историков это была малоперспективная тема уже хотя бы потому, что достаточно сложно было объяснить покаянные речи и взаимооговоры большей части подследственных, исходя из принятых представлений о "моральном кодексе" истинного революционера, сложившихся, кстати, на более поздних этапах революционного движения. Поэтому их поведение на следствии или замалчивалось, или истолковывалось в духе расхожих ссылок на "ограниченность" дворянской революционности декабристов, на их оторванность от народа, на отсутствие в стране революционного класса и т. д. Нестойкость декабристов на следствии как бы "перекрывалась" соображениями о твердости их убеждений в последующие периоды жизни, на каторге и в ссылке.

_____В ходе работы над биографией Лунина Эйдельману стала очевидной узость и недостаточность этих объяснений, и он ринулся, буквально погрузился в скрупулезное изучение важнейшего, "интегрирующего" источника по теме - журналов и докладных записок царю Следственного комитета, тогда еще не опубликованных. В своей книге он не только воссоздал на этой основе историю следственного процесса в системе его разнообразных связей, динамике и глубочайшем драматизме, но и раскрыл эволюцию поведения на следствии множества декабристов сквозь призму их социальнопсихологических, идейных, этических и индивидуальнотактических мотиваций. Но всякий раз оставался при этом "внутри" эпохи, не соскальзывая на зыбкую почву перенесения современных политических понятий на реалии прошлого. В итоге едва ли не впервые в литературе было дано исторически достоверное описание этого феномена дворянской ментальности первой четверти XIX в. (Несколько лет спустя Эйдельман посвятил журналам и докладным запискам специальное источниковедческое исследование [9].)

_____4

_____Ко времени появления книги о Лунине вполне сложилось его историческое миросозерцание. Позднее он вспоминал: "Назрела потребность в личностно-психологическом подходе к истории XIX века. Сломал для себя стену между объективным и субъективным. Думал - что я, что мы?" [10] В этом знаменательном свидетельстве уже была заложена установка на преодоление отчуждения личности от чрезмерно "объективированного" вульгарным материализмом исторического процесса, на возрождение его человеческого, нравственного содержания, на "реабилитацию" "простой истории" (удачное выражение А. П. Чудакова [11]) живых людей в реальных обстоятельствах их повседневного существования.

_____Естественно, что при таком подходе центр внимания переносился с макропроцессов, с социологически абстрагированных закономерностей на микроуровень человеческого бытия, на первичную его клеточку - исторически конкретную личность, независимо от ее места в иерархии "вековых" ценностей, во всем богатстве ее внутреннего мира и ее связей с эпохой, сложно детерминированных "объективными" факторами. "Если мы серьезно стремимся вдохнуть, уловить аромат, колорит века, его дух, мысль, культуру, нам непременно нужно просочиться в тогдашний быт, в повседневность канцелярии, усадьбы, избы, гимназии..." [12] - так сам он точно выразил свое кредо.

_____Можно даже сказать, что Эйдельман исповедовал некоторый культ личностной "микроистории" и с удовольствием повторял шутливое изречение одного близкого своего приятеля: "Макромир ужасен, микромир прекрасен". И такая история мыслилась им не как легковесное и эпатирующее противопоставление "истории закономерностей", а глубоко и ответственно:

_____"Меж тем потребность в человеческой истории не проходила никогда, - настаивал он в рецензии на книгу Н. И. Павленко о А. Д. Меншикове, -- и в наше время есть все возможности для такой науки: мы говорим не о возвращении к былому, простодушному бытописанию, а к личностной истории, опирающейся на все научные завоевания последнего столетия" [13].

_____Но такой подход требовал и более тонкого исследовательского инструментария, нежели всеобъемлюще верные, но в реконструкции "простой истории" мало что дающие понятия: "формации", "классы", "способ производства", "базис", "надстройка" и т. д. Гораздо содержательнее представлялись ему с этой точки зрения такие категории, как, например, "социальное поведение", "общественная репутация" или "поколение" - строго определенная во времени социокультурная общность.

_____Короче, в этом была установка на возвращение к гуманистическим истокам исторического познания, воплощавшаяся во всем том, что с тех пор выходило из-под пера Эйдельмана, и не только о XIX в., но и о других столетиях, которыми он занимался.

_____Если же посмотреть на вещи в более широкой методологической перспективе, то мы должны будем признать, что это знаменовало собой,и принципиальное обновление структуры исторического знания, пересмотр самих основ его предметной сферы.

_____Было бы неверно, однако, представлять в этом отношении Эйдельмана некоей одинокой, изолированной фигурой. Нет, его научно-исторические устремления были рождены своим временем и неотделимы от него.

_____В первую очередь я хотел бы назвать здесь три книги, издание которых (1965 -1966) совпало с вхождением Эйдельмана в науку и литературу и которые - не побоюсь сказать - перевернули сознание его сверстников-единомышленников, особенно тех, кто всерьез размышлял над путями исторического развития России в свете резкого "похолодания" тогда общественной атмосферы. Это "Чаадаев" А. Лебедева, "Юрий Тынянов" А. Белинкова (2-е изд.), "Запретная мысль обретает свободу" (о духовной драме Радищева после французской революции) Ю. Карякина и Е. Плимака, надолго определившие ауру умственной жизни гуманитарной интеллигенции, во всяком случае московской.

_____Но отмеченные выше устремления Эйдельмана невозможно представить и вне более обширного культурно-научного контекста 60-70-х годов. Вне, скажем, движения так и не замолкнувшей вовсе философской мысли. Вне именно тогда возникшей, словно Феникс из пепла, культурологии. Вне великих по своим теоретическим открытиям трудов М. М. Бахтина. Вне достижений филологов-литературоведов, в частности замечательных работ Ю. М. Лотмана и его школы. Вне новаторских исследований по социальной психологии средневековья А. Я. Гуревича с их перспективными методологическими обобщениями.

_____Научно-исторические устремления Эйдельмана, реализованные на материале отечественной истории, перекликались и с современными исканиями зарубежной гуманитарной мысли. Речь идет, например, о таком ее направлении, как культурная или историческая антропология, и особенно о школе французских историков, группировавшихся вокруг "Анналов". Своим обращением к различным проявлениям социально обусловленной человеческой активности, к истории "ментальности" как центральному узлу, стержню исторического процесса, и разработкой методов их изучения "анналисты" совершили подлинно "коперниканский переворот" в историческом познании XX в. [14] (Созвучие работ Эйдельмана новациям школы "Анналов" было отмечено в прекрасном докладе Г. С. Кнабе "Современное общественно-историческое сознание и творчество Н. Я. Эйдельмана" на первых эйдельмановских чтениях в апреле 1991 г. [15])

_____Наконец, интерес к "простой истории" спорадически пробивал себе дорогу в трудах некоторых историков по общественно-политической тематике и в обширной биографической литературе, не говоря уже о лучших образцах художественно-исторической прозы.

_____Но, наверное, мы не ошибемся, если скажем, что у Эйдельмана он выразился с наибольшей полнотой, последовательностью и блеском.

_____В том же, что касается исторической науки в нашей стране, есть достаточно оснований считать, что его творческая практика сыграла здесь вообще особую роль, предвосхитив в известной мере то расширение горизонтов исторической мысли, то обновление проблематики исследований, наконец, ту направленность массовых исторических интересов, которые лишь в последние годы получили "права гражданства".

_____В подтверждение сказанного сошлюсь на один, мне кажется, очень выразительный пример. Он связан с преломлением в творчестве Эйдельмана еще в те давние годы чрезвычайно модной сейчас идеи альтернативности в истории. Мысль о том, что в ней наличествует не какой-то один, заранее предопределенный путь развития, а по меньшей мере несколько различных по потенции осуществимости путей, что неизбежны и неотвратимы только те события, которые уже состоялись, все же остальное открыто осознанному историческому действию, - мысль эта признана ныне одним из краеугольных положений современной методологии исторического и - шире - социального познания. Разговоры об альтернативности ведутся не только в ученой среде, но и в публицистике, массовых аудиториях, за всякого рода "круглыми столами" т. д. Но до середины 80-х годов попытки всерьез затронуть эту проблему решительно пресекались. Историкам жестко предписывалось заниматься только тем, что совершилось, - в этом усматривался как бы "символ веры" материалистического понимания истории, но, разумеется, в сугубо механистической трактовке. Его адепты под флером рассуждений о примате "исторической необходимости" усердно проповедовали, что сослагательное наклонение имманентно противопоказано исторической науке.

_____Все это, если называть вещи своими именами, нельзя оценить иначе, как реанимацией в лоне марксизма старых как мир фаталистических, провиденциальных взглядов на историю, глубоко религиозных по своему суцеству и происхождению.

_____Для Эйдельмана такого рода постулаты были неприемлемы и в общетеоретическом и профессиональном плане.

_____Вот что писал он в конце 1980-х годов в одной из последних своих книг: "Странное, с виду бесполезное, а на самом деле весьма и весьма важное занятие - разгадывать, разыгрывать несбывшиеся исторические варианты.

_____Много лет нас учили, что историку негоже рассуждать, "что было бы, если бы...". Подозреваем, что наставники таким способом прежде всего стремились нас убедить, что "все действительное разумно", а прочее "от лукавого": опасные сомнения в единственности того, что произошло. Скажем, коллективизация, тирания, террор" [16].

_____Эйдельман, как видим (а эти мысли он вынашивал едва ли не со студенческой скамьи), раньше и глубже других почувствовал, что отрицание альтернативности, помимо научно-философского догматизма, таит в себе и некий нравственный изъян, ибо оборачивается апологией возвысившихся над обществом деспотических режимов и служит оправданию политического конформизма, отторгая от истории активно действующую личность с ее правом на выбор и с ее ответственностью перед будущим.

_____Особенно коробили его непререкаемые утверждения об исторической неизбежности поражения восстания декабристов. В свое время А. И. Герцен проницательно заметил, что "попытка 14 декабря вовсе не была так безумна, как ее представляют" и что "это-то и было с ужасом понято правительством" [17]. Отталкиваясь от этой мысли, а также от несколько наивного мнения П. В. Долгорукова о том, что они вполне могли бы победить - "следовало только восстать ночью", Эйдельман еще в 1973 г. высказался на сей счет со всей определенностью. Высказывание это настолько содержательно, что позволю себе привести его почти полностью:

_____"Не совсем ясными и доказательными представляются суждения некоторых историков и литераторов о том, что декабристы были обречены на стопроцентный неуспех. Действительно, слабости этого движения, отсутствие массовой основы определяли большую вероятность неудачи, и эта вероятность 14 декабря "сработала". Однако могла ведь осуществиться и меньшая вероятность: кто-то из декабристов (Якубович, например) мог бы, конечно, убить Николая I, восставшие лейб-гренадеры без труда могли бы завладеть дворцом. Об этих возможностях, как вАолне реальных, вспоминал позже сам царь. Тогда могла бы образоваться ситуация, при которой власть в Петербурге перешла бы к восставшим <...> В случае хотя бы временного захвата столицы 14 декабря были бы изданы важные декреты - о конституции, крестьянской свободе, что, конечно, имело бы значительное влияние на историю. Этого не случилось, хотя, бывало, осуществлялись куда менее вероятные события, например, "сто дней" Наполеона, которые могли быть пресечены случайной пулей сторонников Бурбонов" [18].

_____Точности ради надо, однако, сказать, что над такой возможностью Эйдельман задумался еще за несколько лет до того, занимаясь биографией М. С. Лунина: если бы участники восстания твердо следовали принятому накануне плану, "тогда, - рассуждал он, - взяли бы власть, сразу издали бы два закона - о конституции и отмене рабства, - а там пусть будут междоусобицы, диктатуры - истории не повернуть, вся по-другому пойдет!" [19].

_____Свое претворение эти мысли, по сути дела восстанавливавшие в своих правах исторический случай как категорию научной историографии, получили развитие в книге "Апостол Сергей" - в рассказе о вероятном развитии событий при успешном исходе декабристского переворота. Здесь он стал всерьез их "разыгрывать", развернув в обширную главу, в первоначальном варианте называвшуюся кратко и просто "1826". Я прочел ее еще в рукописи и до сих пор, по прошествии почти 20 лет, не могу забыть того чувства ошеломления, которое возникло от неожиданности и размаха нарисованной в ней картины. Эйдельман проделал редкий эксперимент. Прежде всего он тщательно суммировал все сохранившиеся в мемуарах и следственных материалах показания декабристов об их планах и предположениях о том, что произойдет с ними и в стране при победе восстания черниговского полка. И это дало ему основания выдвинуть захватывающую гипотезу состояния революционной России, совершавшей необратимые преобразования и в то же время раздираемой внутренними смутами.

_____Особенно впечатляли смелые, психологически и исторически тонко обоснованные догадки об образе действий в новой социально-политической ситуации лидеров тайного общества, виднейших генералов, государственных сановников, членов царской фамилии, церковных иерархов и т. д. Предсказывались также "вычисляемые" из реальных условий русской жизни 20-х годов варианты поведения войск и крестьянских масс. Словом, эпоха плотно входила в гипотетическое повествование, убеждавшее точностью своей фактуры, своей подлинностью и конкретикой. Это был один из немногих в те годы - да и сейчас! - опытов плодотворного применения альтернативного метода в исследовательской практике историка. Но именно это, видимо, и насторожило издательство. В опубликованном в 1975 г. тексте книги глава оказалась сокращенной. Правда, общий ее смысл и даже колорит сохранились, но все же она стала заметно суше, бледнее, и, что самое досадное, к прежнему названию было добавлено слово "фантастический", хотя всем ее содержанием, всей логикой повествования автор подводил к тому, что как раз ничего фантастического в его документально оснащенной гипотезе не было.

_____Говоря о включенности научных исканий Эйдельмана в общее русло достижений современной гуманитарной мысли, не могу не сказать и о глубоко своеобычных чертах его исторического мышления, неповторимого в своем полифонизме, парадоксальности и зримо отразившегося на самой "поэтике" его исторической прозы. Выработанные им с годами общие теоретические взгляды на смысл и ход истории - его, если можно так сказать, "историософия" - питались из многих отечественных и зарубежных источников, в том числе и таких мощных, как великий труд и "апофегмы" Н. М. Карамзина, историографическое творчество и воззрения на историю А. С. Пушкина, социально-этическая философия А. И. Герцена, - титанов, особенно близких ему по духовнонравственному складу.

_____Вообще-то говоря, с философией отношения у него были довольно сложные - философской зауми, схоластического "любомудрствования" он чурался и этого не скрывал. Помню, как на одной из всесоюзных источниковедческих конференций Эйдельман язвительно, даже с излишней резкостью, высмеял попытки дать абстрактное, вечное для всех времен и стран определение того, что есть исторический источник. Больше всего он не выносил априорно-логических, оторванных от живого конкретного материала построений. Еще в 1967 г. Эйдельман предостерегал против умозрительноспекулятивной и сильно преуспевавшей тогда историографии:

_____"Концепции, вырастающие из фактов, усиливали науку, но "недостатки - продолжение достоинств", и все чаще - по разным причинам - концепции от фактов начинали открываться. Порою они совсем не вытекали из фактов, еще немного - и концепции начинали сами группировать и даже создавать факты. Так вползали в науку работы-оборотни, не завершавшиеся, но начинавшиеся с выводов" [20].

_____Видимо, из-за органического неприятия этих "оборотней" он избегал прокламировать в печати свою "историософию", но судить о ней мы вполне можем по самим его историческим сочинениям - она как бы разлита в их текстах.

_____Здесь, разумеется, не место разбирать ее во всей полноте. Даже отдельные ее слагаемые было бы поучительно рассмотреть специально. Например, представления о соотношении "цели и средств", политики и морали в поведении исторических лиц и целых социальных групп, о критериях общественного прогресса, которые Эйдельман видел в расширении "поля" свободы человеческое деятельности и прежде всего во внутреннем освобождении личности. Или его неустанные поиски оснований исторической объективности - то, что он называл пушкинско-шекспировским взглядом на историю. А такой взгляд обнимал собой исторический процесс во всей его цельности и противоречивости, находя "момент истины" в действиях и побуждениях каждой из противоборствовавших сторон и объясняя его результаты естественной "силой вещей".

_____Особого разговора заслуживала бы тема рока, судьбы, предназначения в исторических размышлениях Эйдельмана - при атеистической природе его мировоззрения она была тем не менее ему отнюдь не чужда. Прошлое было для него хотя и вполне познаваемым, но вместе с тем и порою непредсказуемым, исполненным неожиданностей, всякого рода исторических загадок, "разгадывание" которых составляло, казалось, лейтмотив многих его трудов и разысканий. Хотелось бы лишь заметить, что это не было средством "завлечь" читателя искусственно построенной интригой. Это - тайна самой прошедшей жизни, намеренно скрываемая ее вершителями, или тайна еще не понятого, трудно понимаемого, наконец, вовсе не поддающегося рациональному научному объяснению события прошлого или даже целой эпохи. Загадка, тайна - это, по словам Эйдельмана, "отличная приправа к истине" [21].

_____Вот как он интерпретирует, например, пушкинскую строку из "Полководца": "Народ, таинственно спасаемый тобою..." - по поводу споров современников о руководимом М. Б. Барклаем де Толли отступлении русской армии в 1812 г. и пророческие слова Карамзина о близости конца Наполеона, сказанные в трагический момент сдачи Москвы:

_____"Поэт чувствует тайну, сложнейшую тайну той войны. <...> Карамзин, Пушкин первыми эту тайну почувствовали, - Толстой, вероятно, первым эту тайну понял <...> Подобная же тайна, несомненно, существует и для великой войны 1941- 1945 годов..."

_____Стало быть, тайна для Эйдельмана - это прежде всего "непроявленное прошлое" это, в конечном счете, еще не преодоленные трудности исторического познания.

_____Известные пушкинские слова о "странных сближениях" Эйдельман переосмыслил как определенный эвристический принцип. Он постоянно сталкивал отдаленные во времени вещи, внешне как будто бы между собой не связанные, проводя читателя через толщу веков и тысячелетий, населяя страницы своих книг множеством великих и заурядных имен и событий, колоритнейшими подробностями, старинными документами, легендами и т.д. из жизни Старого и Нового Света, Древнего Востока и античности, средневековья, Возрождения и последующих европейских столетий, - тут, конечно, "работала" его всеобъемлющая образованность. Это было для него, однако, не столько эффективным повествовательным приемом, сколько опять же способом "высечения" истины о прошлом, которое благодаря такому контрастному сопряжению "далековатых" событийных "блоков" представало стереоскопически-обьемным, многоликим и многокрасочным.

_____Одно из самых характерных свойств "историософии" Эйдельмана - обостренное чувство исторического времени. Оно проявлялось, в частности, в прерывистой структуре его хронологического мышления и соответственно в напряженно-прерывистом ритме повествования. В отличие от большинства нынешних историков и старинных летописцев он обычно не выстраивал события в однолинейно-последовательный, мерно текущий ряд - нить времени у него той дело обрывается, разветвляется, переносясь из сферы обитания его персонажей "вниз" и "вверх" по хронологической шкале с тем, чтобы снова вернуться в исходную точку, но уже обогащенной опытом разных эпох и оригинальными размышлениями по сему поводу автора.

_____Отсюда - смысловая многомерность числовых показателей исторического процесса или, по образному выражению А. П. Чудакова, "магия исторического числа" [22]. Так, И. И. Пущин, по Эйдельману, в декабре 1856 г. вернулся после сибирского заточения в Москву, которую покинул в декабре 1825 г., не просто 31 год спустя, а "372 месяца назад". Или для него, скажем, было далеко не безразлично, что С. И. Муравьев-Апостол прожил именно 10 880 дней, а XVIII век состоит из 36 525 дней - это заставляло как-то иначе взглянуть на хронологическое наполнение и пределы существования человека в истории. Важно при этом, что ощущение времени органически сопрягалось с пространственными координатами исторического процесса и вообще с пониманием относительности восприятия этих основополагающих параметров человеческого бытия в разные эпохи. В данной связи, мне кажется, название вступительной статьи Н. Н. Покровского в книге "Революция сверху" в России" - "В пространстве и времени", как нельзя более удачно передает сам стиль эйдельмановского историзма, его соответствие современным научно-философским представлениям.

_____Приметами этого стиля густо насыщена, например, книга "Грань веков" - крупное явление и современной исторической прозы, и обширной историографии российского абсолютизма.

_____"Особо торжественной встречи нового столетия ни в 1800-м, ни в 1801-м не происходило (в отличие от 1901-го и - угадываем - 2001-го!)", - констатирует Эйдельман на первых же страницах своего повествования и тут же поясняет: "В то время не придавали значения "мелким делениям" - минуте, секунде: у большинства жителей, ложившихся с темнотой, поднимавшихся с рассветом, ни стенных, ни каких других часов не было и в почине. В тех же домах, что жили по часам, знали только свое время: в самом деле, как сверить, согласовать стрелки, маятник в столице, на Волге, в Сибири, на Камчатке - не по радио же? Одновременность была в ту пору растянутой; то, что происходило сей час на другом краю планеты, плохо воспринималось как синхронное, и, скажем, накануне рождения Пушкина "Московские ведомости" от 25 мая 1799 г. печатали столичные известия от 19 мая, из Италии - апрельские, из Нового Йорка - мартовские". Правительственный же курьер, отправленный из Петербурга с извещением о смерти Екатерины II (6 ноября 1796 г.), только через 34 дня преодолел расстояние в 6 тыс. верст до Иркутска - отсюда, по неожиданному наблюдению Эйдельмана, и такой парадокс русской жизни конца XVIII в., что город этот больше месяца пребывал под властью умершей императрицы [23].

_____Естественно, что "огромные расстояния - немаловажный элемент истории, социальной психологии" [24]. Поэтому, часто предаваясь подобным расчетам (за сколько, например, дней можно было 150-200 лет назад добраться из Петербурга в Москву или за сколько недель и месяцев - из Москвы до Парижа или Сахалина) и не уставая каждый раз поражаться неспешному течению времени в старину сравнительно с нашими умопомрачительными скоростями, Эйдельман не просто давал пищу своему изобретательному уму. Такие пространственно-хронологические выкладки были поводом для точных наблюдений над ментальностью людей отдаленных эпох, их привычками, стереотипами, мироощущением, над своеобразием темпов их исторической жизни.

_____История для Эйдельмана - это не некий внеположенный, отчужденный объект, с которым современный человек связан лишь познавательными отношениями, а всеохватывающий и непрерывный, продолжающийся в нем самом и длящийся бесконечно процесс.

_____"История продолжается" - его любимое изречение, которое рассыпано его сочинениях и которое множество раз слышали от него окружающие. Утром того ноябрьского дня 1982 г., когда должны были официально объявить о смерти Брежнева и вся Москва после многих тягостно-безысходных лет полнилась смутными слухами и тревожными ожиданиями, он позвонил мне и с необычной для него строгостью и с некоторой даже торжественностью сказал (за точность передачи не отдельных слов, а смысла и тональности услышанного могу поручиться): "Ты чувствуешь, как бьется время, его подземные толчки, - история продолжается!"

_____Я не встречал никого, кто бы так живо ощущал близость людей во времени, "плотность" их "вертикальных" связей, преемственность поколений, бывшую в глазах Эйдельмана одной из непременных предпосылок прогресса всякой цивилизации.

_____Этим же объясняется и его пристрастие ко всякого рода историческим анекдотам, легендам, к слуху и молве как источнику ценной исторической информации. Разыскивал же он их не только в старинных журналах и фолиантах. Эйдельман постоянно выспрашивал десятки людей о том, что они помнили примечательного о прошедшем и нынешнем веке. Столь же пристально он следил и за наиболее значимыми событиями протекавшей у него на глазах политической, литературной, общественной жизни. Всем же услышанным с удовольствием делился с окружающими и регулярно заносил это в свои дневниковые, "амбарного" формата тетради, которые всегда носил с собой в "бесформенном от переполнявших его книг и рукописей портфеле, побуждая и близких закреплять для будущего память о быстро ускользающей современности. Первое, что он говорил в ответ на рассказ о каком-либо из ряда вон выходящем происшествии или просто занимательном эпизоде нашего или недавнего времени, был напряженный вопрос: "А ты это записал?"

_____С полным основанием Эйдельмана можно было бы назвать блюстителем и мастером живого исторического предания.

_____Его генеалогию в этом отношении следует искать в опыте таких выдающихся историков и пушкинистов прошлого - первой трети нынешнего века, как, например, П. И. Бартенев, М. И. Семевский или П. Е. Щеголев." Погруженные в стихию устного предания - этого "фольклора" образованных слоев общества - его неутомимые собиратели и пропагандисты, они сами по себе были для Эйдельмана фигурами историческими, по-своему не менее значимыми, нежели традиционно-признанные герои его книг.

_____Наверное, поэтому он так дорожил дружбой и со своими старшими современниками и учителями, незаурядными учеными, яркими, независимыми в своих взглядах и общественном поведении личностями - такими, например, как историки и литературоведы Ю. Г. Оксман, П. А. Зайончковский, С. А. Рейсер, С. Я. Боровой или выдающийся знаток русской культуры и быта, коренной петербуржец, писатель В. М. Глинка. Эйдельман бесконечно ценил этих людей еще и потому, что видел в их богатейшем жизненном опыте и - главное - в их прелюбопытнейших рассказах о "неписаных" страницах истории двух последних столетий олицетворение связи с ушедшими поколениями российской интеллигенции, с ее культурно-этическими традициями - словом, видел в них воплощенное предание о прошлом.

_____"История одного - история всех. Но зато все связано сильнее, чем мы обычно думаем", - сказано в "Лунине" [25]. "Сцепление всего со всем", - часто повторял он как своего рода девиз эту гениальную по точности и простоте формулу Л. Н. Толстого. Вскрывать в пластах исторического материала эту зыбкую, почти не заметную связь было для Эйдельмана самым увлекательным и почтенным занятием. Он, например, искренне сожалел, что не имел ни одного знакомого, который бы родился в XVIII в., а уж о том, сколько и каких у него было знакомых, появившихся на свет в 40-60-х годах прошлого века, рассказывал охотно и повсюду. С раннего детства он запомнил почти столетнего ветерана русско-турецкой и чуть ли не Крымской войн, который вспоминал, как при выпуске из юнкерского училища ему пожимал руку сам Николай I, и это "рукопожатие через столетие" было для Эйдельмана ценностью наивысшего порядка. "Я знаю нескольких пожилых людей, которые беседовали со старшим сыном Пушкина, Александром Александровичем. Последний хоть и смутно, но помнил Александра Сергеевича: всего два звена до Пушкина", - писал он не без горделивого чувства [26].

_____По его вполне достоверным исчислениям каждый из нас, ныне живущих, имел в XIX в. не менее сотни близких родственников, так сказать, "прямых предков" [27]. Эйдельману представлялось исторически небезынтересным, что, как он выяснил, Александр I в юности был на балу партнером графини Румянцевой, танцевавшей с его прапрадедом Петром I, а Пушкин в начале 1820-х годов общался со 135-летним украинским казаком Николой Искрой, хорошо помнившим Карла XII в 1709 г.

_____Он с наслаждением рассказывал об одном почти анекдотическом случае, о котором поведал ему С. А. Рейсер со слов известного исследователя русской литературы и общественного движения XVIII в. Я. Л. Барскова. Последний пользовался в свое время расположением при дворе, и вот однажды Александр III, уединившись с ним, чуть ли не шепотом стал расспрашивать, чьим же все-таки сыном был Павел I? На что многознающий Барсков с истинно ученым беспристрастием, невзирая на деликатность темы, ответил: возможно - чухонских крестьян, "но скорее всего прапрадедом Вашего Величества был граф Салтыков". - "Слава тебе Господи, - воскликнул Александр III, перекрестившись, - значит, во мне есть хоть немного русской крови" [28]. Прежде всего, конечно, Эйдельмана привлекла здесь парадоксально-неожиданная реакция монарха, как и другие Романовы, не знавшего толком своего родословия, но в угоду националистическим предубеждениям готового признать достоверными сомнительно-легендарные обстоятельства появления на свет своего прадеда, так тщательно скрывавшиеся предшественниками на престоле. Но внутренне очень важной для него была и личная прикосновенность к самому бытованию истории об этом скандально-династическом казусе. Ведь о том, как в конце прошлого века предпоследний российский император был посвящен в тайну происхождения своего предка, восходящую еще к середине позапрошлого века, он, Эйдельман, уже в наши дни узнает всего через одно опосредствующее звено от участника этого "посвящения" - не ярчайшее ли то свидетельство "тесноты" связи во времени отдаленных исторических эпох!

_____Еще больше его занимал анекдот о попугае Екатерины II, дожившем до 1918 г. в особняке князей Салтыковых, где и был конфискован со всем княжеским имуществом революционной властью. Когда дошла очередь до попугая, он хрипло запел: "Славься сим Екатерина... Платош-ш-ш-а!!!" И подумать только, рассуждает Эйдельман: "1918 год, революция, красный Петроград - и вдруг попугай из позапрошлого века, переживший Екатерину II, Павла, трех Александров, двух Николаев и Временное правительство. Платоша - это ведь Платон Александрович Зубов, последний, двенадцатый фаворит старой императрицы, который родился на 38-м году ее жизни" С. А. Рейсер, рассказавший Эйдельману этот анекдот, слышал его от очевидца конфискации, попугай же тем и хорош, что на несколько звеньев сокращает расстояние, значит, всего три поколения и до Екатерины II - рукой подать [29].

_____Вот через такие только им увиденные детали, нащупывая неразрывность связи с людьми ушедших эпох, он и самого себя ощущал частицей общего потока истории. Этот, я бы сказал, оживотворенный историзм был для Эйдельмана не только методом познания прошлого и повествования о нем, но и свойством личного мирочувствования, способом собственной ориентации в современном мире. Ощущение себя участником продолжающейся в современности истории во многом объясняет, между прочим, и глубинные основания публицистичности творчества Эйдельмана, и его брутального вторжения в историческую публицистику уже в последние, "перестроечные" годы.

_____Это помогало ему как историку и писателю само прошлое постигать, говоря пушкинскими словами, "домашним образом" - "вживаться" в эпоху, "изнутри" проникаться сознанием и настроениями реальных исторических персонажей, зная о них все, что только можно было знать, и предугадывая их поступки в разных жизненных ситуациях. Казалось, он чувствовал себя как бы "накоротке" с ними, их современником и добрым приятелем, никогда, впрочем, не переходя грани "амикошонского", фамильярного обхождения с историческими деятелями прошлого.

_____В этом отношении Эйдельман, видимо, имел нечто общее с Ю. Н. Тыняновым - ученым и писателем, который, по воспоминаниям знавших его, был в высокой мере наделен редчайшей способностью перевоплощаться в реальные исторические фигуры XIX в., составлявшие предмет его научных и литературных интересов, с истинно художнической, почти гениальной проницательностью угадывать и воспроизводить устно и на страницах своих книг их духовный и даже физический облик. (Вообще следовало бы поставить вопрос более широко: отражение в творческой практике Эйдельмана наследия Тынянова; Эйдельман и тыняновские традиции в нашей культуре - это, несомненно, самостоятельная тема, которая заслуживала бы специального рассмотрения [30].)

_____Очень существенны были тут и сверхъестественная память Эйдельмана, и его доскональная осведомленность в культурно-бытовых реалиях эпохи, но более всего - его особое, чувственное, артистическое восприятие прошлого или, как я бы обозначил это, дар исторической контактности, который нельзя воспитать, выработать долгими годами обучения, ибо это именно дар врожденный, данный свыше. Но в нем выявлялись и необыкновенные свойства самой его личности. Его заразительная общительность. Его душевная щедрость. Его редкое умение располагать к себе окружающих и дружить одновременно с сотнями самых разных людей (рассердить Натана или поссориться с ним было делом практически невозможным: уже одного его мягкого, бархатного, переливающегося интонациями баритона в телефонной трубке, произносившего, как ни в чем не бывало, какие-то приветливые слова, было достаточно, чтобы предмет ссоры вмиг улетучился). Его, наконец, жизнерадостное, полнокровное, моцартианское, если позволительно так выразиться, ощущение мира.

_____Столь же щедро, но, конечно, в строгую меру присущего ему историзма Эйдельман готов был наделить наиболее дорогих ему исторических персонажей своей добротой, мудростью, юмором, сокровенными переживаниями и страстями. Уже было замечено, что его книги об исторических событиях и лицах прошлого автобиографичны - личность рассказчика как бы выплескивается на их страницы, открыта читателю, которого он постоянно вводит в курс своих научных дел и забот, удач и сомнений, архивных путешествий н впечатлений от прочитанного, иногда даже знакомит со своим литературно-дружеским окружением и т. д. Но в немалой мере автобиографизм исторических повествований Эйдельмана проистекает и из этой его поистине артистической способности переносить на своих персонажей частицу самого себя. "Читаю Пущина - думаю о Натане", - афористически емко подметил это известный писатель-биограф и литературовед В. И. Порудоминский ("Пущин" - это повесть Эйдельмана "Большой Жанно") [31].

_____Но и он сам попадал под их обаяние и в ходе многолетнего соприкосновения с десятками замечательнейших исторических лиц XIX в. формировался как литератор, ученый, гражданин под их властным влиянием. В. И. Порудоминский вспоминает время работы над "Луниным":

_____"Все в Натане было в ту пору замешано на декабристах <...> - увлекательные рассказы о каждом, о наружности и характере, привычках, особенностях, какие-то занимательнейшие подробности, неожиданные переклички. Он как бы вбирал в себя декабристов, декабризм, они становились частью его самого, его состава, что-то существенное и навсегда определяли в его собственных суждениях, чувствах, поступках" [32].

_____В этом смысле можно, наверное, сказать, что Эйдельман был конгениален любимым своим героям.

_____Сам он, размышляя над законами творчески активного постижения прошлого, заметил как-то: "Всякий ученый, а пушкинист особенно, невольно окрашивает своих героев, а также их обстоятельства в "собственные цвета", оставляет отпечаток своей личности", "значение открытия немало зависит от личности первооткрывателя" [33]. В самом деле, задумаемся: ведь при всех достижениях последних 60-70 лет в изучении литературно-общественного движения первой половины XIX в. наше восприятие, скажем, облика Грибоедова, Кюхельбекера или юного Пушкина невозможно элиминировать от "открытий" Тынянова - оно уже неотделимо от них. Точно так же, например, Лунин, С. И. Муравьев-Апостол или Пущин отныне прочно "окрашены" в нашем сознании в эйдельмановские "цвета", несут на себе такой "отпечаток" его личности и таланта, который еще очень долго не изгладится.

_____Книги Эйдельмана одновременно и веселы и печальны. Веселы - в силу его жизнерадостного, полнокровного мироощущения. Печальны - потому что трагически обрывается жизнь многих его героев и щемяще неизбежно расставание с ними: ведь завершая повествование, автор расстается и прощается отчасти и с собой.

_____Вот типичные концовки его книг:

_____"Венки и ветер скрежещут все сильнее. Я ухожу и несколько раз оборачиваюсь, но памятника уже не различить... Прощай, Лунин!"

_____("Лунин", 1970).

_____"Почто, мой друг, почто, слеза катится?"

_____("Апостол Сергей", 1975).

_____"Прощай, мой город. Прощай, моя юность, моя молодость и моя старость. И если навсегда - то навсегда прощай".

_____("Большой Жанно", 1982).

_____Еще одна черта личностного постижения Эйдельманом истории - это его врожденная, но, разумеется, развитая годами исследовательского труда историческая интуиция. Проявлялась она, например, в предощущении какого-либо архивного открытия или в свойстве предсказывать, "вычислять" (одно из любимых его словечек) не только поведение и образ мысли своих героев, но и создание ими важных, впоследствии исчезнувших исторических документов, о которых до него вообще никогда и никому не приходило в голову. Об одном таком эпизоде не могу здесь не вспомнить.

_____Летом 1974 г. Эйдельман принес мне на рецензирование рукопись не раз уже упомянутой выше книги "Апостол Сергей". За несколько лет до того "прогремел" принесший автору широкую популярность "Лунин", и я думал, не повторит ли он в новой книге уже сложившуюся манеру повествования. Важно было, кроме того, понять, насколько вообще преодолимы трудности создания биографии человека, у которого, собственно, не было биографии, - в том смысле, что почти не сохранились или имманентно отсутствовали биографические источники. Казненный в 1826 г. 30 лет от роду, С. И. Муравьев-Апостол, в отличие от многих других декабристов, не успел оставить после себя ни воспоминаний, ни какЬх-либо иных литературных произведений, ни значительной переписки, его конспиративная деятельность в тайных обществах письменно почти не фиксировалась, по характеру же он был весьма сдержан и с трудом раскрывался даже перед близкими людьми.

_____Обо всем этом завязался длинный разговор, и Эйдельман сказал, что сперва собирался строить книгу в форме позднейших записок отца своего героя - Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола, просвещенного вельможи и дипломата александровской эпохи, известного в свое время писателя. Вынужденный летом 1826 г., еще до казни декабристов, покинуть родину, Иван Матвеевич оставшиеся годы (он умер в марте 1851 г.) провел большей частью за границей, лишь изредка наезжая в Россию.

_____На склоне лет, подавленный горем, утратами близких, крушением некогда дружной и счастливой семьи, всеми забытый, он, как бы исповедуясь перед потомством, заново переживает в предсмертных записках блестящую молодость, взлет своей карьеры, расцвет литературной деятельности и по ходу воспоминаний восстанавливает жизненный путь повешенного на кронверке Петропавловской крепости сына - такой поначалу мыслилась Эйдельману композиционная канва биографии Сергея Муравьева-Апостола. Этот далеко не ординарный по тем временам и, кстати, чрезвычайно сложный в литературном воплощении замысел уже сам по сббе сообщил бы будущей книге трагический регистр и драматическое напряжение рассказа о духовном мире ее героев. (К сожалению, осуществить его не удалось: редактор, которого Эйдельман посвятил в свой план, не помню уже, по какой причине, решительно не поддержал идеи стилизованной под мемуарные записки биографии декабриста, и она была написана в виде традиционного авторского повествования, в каком и известна ныне миллионам читателей.)

_____При всей заманчивости такого замысла мне показалось, что он не очень органичен для творческих устремлений Эйдельмана, приверженного к строгой документальности и чуравшегося слишком "вольного" вымысла. Ведь о том, что старик Муравьев-Апостол, о последних десятилетиях жизни которого мы вообще мало что знаем, составлял свои записки, в документах эпохи какие-либо сведения дотоле отсутствовали - и в его немногочисленных жизнеописаниях, и в откликах на его. кончину, и в воспоминаниях и переписке современников, и в бумагах его наполовину утраченного архива, рб этом не без скепсиса и иронии я и напомнил Эйдельману, заметив, что, взявшись за "сочинение" мемуаров Ивана Матвеевича, которые тот никогда, наверное, не писал, он отступил бы от собственных принципов, от своей, как он говорил, "привычки к документу" и оказался бы в плену "голого", ничем не мотивированного домысла. На что он со спонтанно вспыхнувшей откуда-то изнутри убежденностью и с присущей ему экспрессией ответил: "Человек такой культуры, такой среды должен был писать, не мог не писать!"

_____Года два спустя, уже после выхода в свет первого издания "Апостола Сергея", разыскивая в Рукописном отделе Пушкинского Дома материалы по совсем другим сюжетам, в собрании бумаг Л. Б. Модзалевского я совершенно неожиданно наткнулся на копию отрывка воспоминаний А. Я. Булгакова - в молодости дипломата, позднее московского почт-директора, литератора и мемуариста, бывшего в знакомстве и переписке чуть ли не со всей культурной Россией первой половины XIX в. При первом же взгляде на архивное название рукописи меня охватил сильнейший трепет: "Иван Матвеевич Муравьев-Апостол и его биография "Моя исповедь" (Из воспоминаний старого дипломата)". Повествуя о своих отношениях с ним (они познакомились за 50 лет до того, еще в екатерининское царствование), Булгаков рассказывал здесь о пятинедельном пребывании Ивана Матвеевича в 1846 г. в Москве, об их совместных прогулках и взаимных визитах, о том, как Иван Матвеевич охотно делился устными воспоминаниями о перипетиях своей трагической судьбы, государственном поприще, дипломатической службе в Испании. Здесь же Булгаков поведал о том, как по его настоянию Муравьев-Апостол стал писать по-французски автобиографические записки и даже регулярно пересылал ему составленное за день. И что всего любопытнее, из этого рассказа следовало, что по прошествии нескольких лет после смерти Ивана Матвеевича Булгаков собирался напечатать в России муравьевские записки, а найденный мной отрывок из его собственных воспоминаний представляет собой не что иное, как предисловие к их публикации.

_____"Таким образом, - свидетельствовал Булгаков, - составилась незаметно предлагаемая здесь читателям Автобиография, которую Муравьев назвал "Своею Исповедью". Всякий любознательный Русский прочтет, без сомнения, с удовольствием рассказы любезного и умного человека, переданные бойким и замечательно отчетливым пером" [34].

_____(Дабы не интриговать далее читателя, скажу лишь, что эти ценнейшие записки ни тогда, ни после никто в России, видимо, не прочел, так как напечатаны они не были, а их подлинник и подготовленная к печати рукопись исчезли, не оставив каких-либо следов и в сохранившихся частях обширного булгаковского архива.)

_____И тут я не мог не оценить всю меру своей опрометчивости и всю силу чутья и исторической проницательности Эйдельмана, предугадавшего не только факт существования записок Муравьева-Апостола и вероятность их находки, но даже время их составления и саму их исповедальную тональность.

_____Когда по возвращении в Москву я сразу же рассказал ему об обнаруженной рукописи, он с простодушной улыбкой и как-то растерянно разводя руками, словно извиняясь, заметил только: "Я же тебе говорил", и больше мы к этому не возвращались.

_____Но Эйдельман был не из тех, кто мог бы пренебречь столь драгоценной для него находкой. В первом издании "Апостола Сергея" повествование об Иване Матвеевиче обрывалось на словах о том, что он "умер в Петербурге, 82-летним, в 1851 году. Могила его на Охтенском кладбище затерялась...". Во втором же издании после того добавлена фраза, происхождение которой проясняется лишь в свете рассказанного выше: "Так же, как библиотека, как мемуары, которые (точно известно) - старик писал..." [35] - явственный отголосок того давнего и столь памятного мне эпизода.

_____С наибольшей силой артистизм натуры Эйдельмана выразился, конечно, в "художестве" его сочинений. Многим читателям, захваченным их повествовательной стихией, более всего бросается в глаза именно эта литературная сторона дела. Эйдельман же мыслитель и ученый со всеми его изысканиями и открытиями отходит на задний план - как нечто второстепенное, может быть, и важное для него самого и узкого круга специалистов, но не имеющее в глазах читателя общезначимой ценности.

_____Эйдельман, несомненно, - замечательный писатель, можно взять какую угодно из его книг и, открыв на любой странице, погрузиться в увлекательное, располагающее к глубоким размышлениям чтение, от которого уже невозможно оторваться до последней строки, - признак действительно высокой литературы. Но отделять в них "научное" от "художественного" - значит не вникать в самою природу и качество его дарования как исторического писателя.

_____Очевидно, самые распространенные случаи сочетания того и другого - это писатель, работающий в жанре исторической беллетристики, или литератор, популяризирующий достижения ученых-историков. И у Эйдельмана были книги, где он выступал популяризатором в тех областях знания, где не был специалистом, - "Ищу предка" и "Путешествие в страну летописей". Были в его творчестве примеры совершенно полярного порядка - исследовательские статьи, выдержанные в канонах академической науки.

_____Вообще совмещение научного и художественного начал в одном авторе, когда он продуцирует как ученый-исследователь и выпускает литературно-беллетристические произведения, встречается довольно редко. И уж совсем редки такие прецеденты, когда оба эти начала совмещены в рамках одного произведения. Даже у Ю. Тынянова, как известно, историко-литературная деятельность реализовывалась в строгих по форме научных статьях и книгах, а художественная - в параллельно писавшихся о той же эпохе исторических повестях и романах, т. е. то и другое являлось как принципиально различные по словесному воплощению ипостаси творческого бытия.

_____У Эйдельмана же его сочинения в большей своей части (каждое в своих раадках) образуют некий органический сплав научного и художественною - и не только в биографических повествованиях, но и в таких внешне "ученых" работах, как три книги о Пушкине, "Герцен против самодержавия", "Грань веков". Ибо для него сама историческая действительность была наполнена эстетическим содержанием и воспринималась эмоционально. Выхваченный из событийного потока исторический документ получал в его повествовании выразительную силу типического обобщения, а зорко подмеченная единичная подробность быта, характера, поступков, речи людей прошлых эпох, слишком мелкая доля "обычного" историка и вовсе не обязательная для писателя-беллетриста, который сам может легко ее "сконструировать", под его пером обретала энергию и пластику художественного образа. Естественно, все это переплавлялось мощной мыслью и воображением, но оно - глубоко своеобразно. Эйдельману, как уже отмечалось, был чужд вымысел в его, так сказать, "чистом" виде - как свободный полет фантазии художника, когда он, отталкиваясь от определенной суммы исторических знаний об эпохе, вольно домысливает, "творит" ее образ.

_____Единственное произведение Эйдельмана, написанное в этой, казалось бы, манере "вымышленного повествования" - повесть "Большой Жанно", - лишь подтверждает сказанное.

_____По выходе в свет вокруг повести развернулась острая полемика. Ее участники, к сожалению, не дали себе труда вникнуть в авторский замысел произведения и судили его как научно-историческое, а не художественное повествование, игнорируя, по сути дела, опыт отечественной и европейской исторической прозы двух последних столетий. И это тем досаднее, что повесть "Большой Жанно", так и не получившая, на мой взгляд, достодолжной оценки, обозначила новые пути развития художественно-биографического жанра. Наверное, это и одна из самых "тыняновских" книг Эйдельмана.

_____Построена она, если помнит читатель, в виде "сочиненных" автором записок И. И. Пущина - композиционный прием, всецело "подсказанный" мемуарно-эпистолярной культурой эпохи и мемуарной практикой самого Пущина. Свободно льющийся автобиографический рассказ, его речевой поток, все его ситуации, эпизоды, характеры, сюжетные линии до мельчайших деталей пронизаны подлинным историческим материалом. Это тот случай, когда, по словам самого же Эйдельмана, "документ ... стал не истоком романа, а его тканью" [36]. Вымысел здесь особого рода, он документально детерминирован, документ как бы регулирует и дисциплинирует авторское воображение, и оно настолько исторически правдоподобно, что тяготеет к вероятностному знанию, сродни научной гипотезе.

_____Рассуждая о соотношении документа и вымысла в художественно-историческом творчестве Тынянова, Эйдельман писал: "Тынянов - ученый мирового уровня. И, пожалуй, писатель такого же значения. Он обладал такими познаниями, что мог позволить себе создание достаточно достоверной историко-психологической модели облика героев, "заполняя" пробелы между документами цементом творческих домыслов. Конструкции на этом фундаменте оказывались чрезвычайно прочными. И что знаменательно - последующие научные находки нередко подтверждали его художнические гипотезы" [37]. Эта лаконически точная характеристика Эйдельмана относилась прежде всего к тыняновскому роману "Кюхля", но она с известными коррективами, если отвлечься от высоких эпитетов, по самой сути творческого метода применима, мне думается, и к его собственной повести "Большой Жанно".

_____Что же говорить об остальных его сочинениях, где "чистый" вымысел как принцип эстетически организованного повествования вообще не присутствует! Художественный эффект достигался, таким образом, путем претворения самих реалий исторической действительности, "добываемых" в ходе ее параллельного или опережающего исследования, но каким именно образом ему удавалось это слияние научного и образного, - тоже своего рода таинство, формула которого пока не разгадана.

_____Поэтому так трудно разобраться и в жанровой специфике сочинений Эйдельмана. Вряд ли оправданно считать, что у него историческая наука "перерастала в беллетристику" [38], - с беллетристикой в привычном понимании этого термина его сочинения не имеют ничего общего, поскольку всегда остаются на почве научных изысканий. Их жанр более точному определению, чем "историческая проза Эйдельмана", наверное, вообще не поддается [39].

_____Здесь у него были свои предшественники. Помимо сильно, хотя и по-разному повлиявших на него М. О. Гершензона и уже не раз упомянутого Ю. Н. Тынянова можно назвать, например, такого великого историкамыслителя и вместе е тем художественно одаренную натуру, как В. О. Ключевский, или такого талантливейшего ученого, как более близкий к нам по времени Е. В. Тарле, - Эйдельман упорно осваивал их научнохудожественное мастерство. Но их монографии, курсы лекций, статьи, при всех блистательных литературных достоинствах, оставались в целом в лоне академической, "профессорской" историографии, и "писательство" занимало в их творчестве все же подчиненное положение: "Ключевский, Тарле обладают художественным даром, но они все-таки прежде всего ученые, избегавшие такого совмещения науки и "летописи", какое было в "Истории государства Российского" [40].

_____О художественном и историографическом вкладе карамзинского труда в русскую культуру Эйдельман проникновенно и с размахом рассказал в своем жизнеописании историка "Последний летописец". Карамзин был для него в этом отношении, действительно, более всего близок. И на то имелись свои причины. В разные годы он много размышлял над судьбами исторического знания нового времени, утратившего ввиду выделения и дифференциации различных сфер духовной деятельности и специализации наук свойственную античности (и отчасти средневековью) цельность, известную универсальность научно-познавательного и художественного, когда историк и писатель соединялись в одном авторе. В России размежевание между тем и другим отчетливо обозначалось в XVIII в. Творчество Пушкина 1830-х годов, когда он одновременно выступает с исторической монографией о пугачевском восстании и пишет на материале из этой же эпохи романическое повествование, знаменовало собой окончательное обособление научно-историографического и художественного начал. "История государства Российского" Н. М. Карамзина была последним произведением, в котором слияние этих двух начал ощущается еще достаточно органично и полно.

_____В своих исторических трудах Эйдельман стремился по мере возможности преодолеть это отчуждение, эту дихотомию истории и искусства и на новом "витке", в иных культурно-научных условиях возродить прерванную веками традицию цельно-синкретического постижения исторической жизни. И тут, пожалуй, у него в нашей историографии не было аналогов - его опыт поистине уникален.

_____Есть еще одна сторона деятельности Эйдельмана, где он следовал своим предшественникам, - это его публичные выступления перед различными контингентами слушателей с рассказами о своих разысканиях по истории России XVIII-XX вв. Он явился здесь прямым продолжателем благородной традиции "публичных чтений" и лекций Т. Н. Грановского, С. М. Соловьева, В. О. Ключевского и их последователей, превративших университетскую аудиторию в арену исторического образования публики, а сами "чтения" и лекции - в общественное событие. Лишенный университетской кафедры, Эйдельман нашел своим просветительским устремлениям куда более адекватное применение. В 60-80-х годах количество его выступлений по всей стране (он изъездил ее вдоль и поперек), а в последние годы - и за рубежом исчислялось не одной сотней. Друзья даже шутили, что нет ни одного сельского клуба, где он не был бы готов выступить. Их укоризненные замечания, что слишком уж он себя тратит и не лучше ли было бы вместо этого написать книгу-другую да и здоровье поберечь, Эйдельман парировал обычно тем, что общение с аудиторией приносит ему огромное удовлетворение и в этом - его профессиональный долг. В том, что говорили друзья, несомненно, были свои резоны, но по высшему счету, думаю я теперь, прав был все-таки он.

_____Хотя Эйдельман скромно и несколько по-старинному называл свои выступления "лекциями", это были, конечно, не академические лекции, а каждый раз нечто такое, что я назвал бы пиршеством духа. Посвящая слушателя в сложные исторические и филологические проблемы, в рассуждения о социальном и нравственном смысле познания прошлого, он одновременно артистически разыгрывал целые сцены из жизни отдаленных эпох в их красочности и многоголосии, впечатляюще живыми характерами исторических персонажей, с занимательными сюжетными повествованиями и т. д.

_____В обращенности к широкой публике сказался прежде всего демократизм научно-литературной позиции Эйдельмана, но в этом был и демократизм самого творческого процесса, ибо на слушателях он постоянно "проигрывают", обкатывал, шлифовал свои будущие, только еще рождающиеся книги.

_____Знакомил он их (а потом и читателей) не только с итогами своих исследований, но и с их ходом, с логикой научного открытия, с "интригой" "следствия" над участью исчезнувших документов и целых архивов, доводя разыскания биографических сведений о своих персонажах до их потомков - наших современников, когда "Месяцесловы", "Адрес-календари" прошлого века или выпущенные недавно "Адресные книги" были для него в равной степени незаменимыми пособиями. Некоторые из этих детективно занимательных работ собраны в книге с экзотическим названием "Вьеварум", где хорошо переданы страсть и азарт, поэзия и романтика исследовательского поиска. И на этом поучительном пути у Эйдельмана тоже были свои выдающиеся предшественники и учителя, например И. Ю. Крачковский или И. Л. Андроников, сумевшие поднять рассказ о "технологии" научных разысканий до уровня высокого искусства. (Вообще поразительно, как Эйдельману удавалось быть одинаково доступным и интересным совершенно различным возрастным категориям, выступая, скажем, перед седовласой профессурой с докладом по запутанным вопросам пушкинской текстологии и в то же времяь выпуская в издательстве "Малыш" книжку с популярной биографией С. Крашенинникова для только еще приобщавшихся к чтению детей.)

_____В сущности, Эйдельман впервые у нас вывел историю на подмостки массовой аудитории, войлотив в своем облике ее устную, говорящую, ораторскую стихию, - он был единственным в своем роде устным историческим писателем.

_____Во второй половине 60-х и в 70-х годах, в самую мрачную, беспросветную пору, просветительские усилия Эйдельмана - благодаря и устным выступлениям и, еще более, огромным тиражам его книг и статей - сыграли роль, которую мы пока не представляем в подлинном ее масштабе и которую еще предстоит оценить.

_____Мало того, что это был один из наиболее читаемых историков и едва ля не самый популярный из них. Мало того, что он доносил до миллионов читателей и слушателей свежее, научно выверенное, многослойное и образное знание о последних веках российской истории, являвшееся для многих откровением. Он еще и прививал навыки нового, раскованного, освобождающегося от догм исторического мышления, вселяя в своих современников понимание того, что они живут в Истории. За свою в общем-то недолгую, трагически оборвавшуюся творческую жизнь Эйдельман, быть может, как никто другой много, сделал, по словам Булата Окуджавы, "для того, чтобы мы не забывали в суете и поспешности нашей жизни, кто мы, из каких глубин вышли, какой груз печалей, радостей, грехопадений и удач несем на своих плечах, за что мы ответственны перед Историей, перед Отечеством и друг перед другом" [41].

_____Но его просветительство не только исторически образовывало, но и нравственно воспитывало целые поколения наших соотечественников - в первую очередь молодежь, студенчество, учителей и вообще интеллигенцию в широком смысле слова. "Трудно переоценить, - вспоминает Н. Н. Покровский, - эту нравственную сторону воздействия эйдельмановской прозы на читателя глухих 70-х годов. Я наблюдал, как в свои приезды в Новосибирск Натан от раза к разу в своих выступлениях все больше уделял внимания моральным факторам движения общества вперед, как жадно внимала студенческая аудитория его рассказам о жизни по законам правды, чести, бескорыстия не только Лунина, Пушкина, но и Мицкевича, Карамзина" [42].

_____А вот живое свидетельство другого очевидца, но уже не историка, а философа - Э. Ю. Соловьева, еще в молодости, когда Эйдельман только начинал, уже испытавшего на себе воздействие его творчества, которое, как он пишет, "давно имеет для меня значение недосягаемого образца":

_____"Статьи и книги Н. Я. Эйдельмана - в частности его работа "Тайные корреспонденты "Полярной звезды" (1966) - сыграли немалую роль в моем профессиональном (да, возможно, и гражданском) самоопределении. Где-то в середине 1966 года я понял, что обязан попробовать силы в историко-философской публицистике, то есть попытался говорить о современности, прямое социальное изучение которой все более попадало под цензурно-идеологические запреты".

_____Чем же конкретно историческая проза Эйдельмана производила такое глубокое и далеко идущее воздействие?

_____"Если предельно коротко определить, - продолжает Э. Ю. Соловьев, - что сделал Н. Я. Эйдельман в 60-70-х годах, то придется сказать так: он поставил перед глазами общества, присвоившего себе титул развитого социализма, его гнетущее и неоспоримое подобие - николаевскую Россию. Нимало не погрешив против фактов, историк сумел перевести суждения ее исповедников, отщепенцев, страдальцев, обвинителей в такой смысловой регистр, что они зазвучали как адресование непосредственно нам, обитателям России брежневской. Пушкин, Чаадаев и Вяземский, Белинский, Анненков и Герцен стали высказываться по ее проблемам, причем с такой проницательностью, словно подрядились писать ежегодные критические обзоры для "Нового мира".

_____Каков же суммарный диагноз и приговор, вынесенный этими мыслителями российской действительности 70-х годов XX столетия?

_____Его можно уложить в одно слово, ныне прекрасно всем известное, - застой! Да, это ситуационно-историческое понятие уже присутствовало в публикациях Н. Я. Эйдельмана. <...> Его описания застоя очень далеки от пессимизма или квиетизма и стоят, если угодно, под знаком стоической просветленности. Эйдельмановский застой - это застой перед реформами. Последние обязательно придут, и опятьтаки не в силу некоего присущего истории фатального ритма, а просто потому, что пробудившийся дух человеческий застоем не убит" [43].

_____Печатное и устное слово Эйдельмана, как видим, влияло на общественное самосознание и на выбор жизненного пути, несло в себе заряд социальной активности и исторического оптимизма, помогая устоять и выжить духовно.

_____Мне он всегда казался мощным и вместе с тем необыкновенно чувствительным органом нашего времени, устанавливающим диалог с отдаленными историческими эпохами, славным преемником дела великих русских историков-писателей XIX-XX вв., ренессансной фигурой отечественной историографии - и по возрождению истинно человеческих начал в истории, и по всему складу своей разносторонне и ярко одаренной натуры.

_____Одна из излюбленных "апофегм" Эйдельмана: вклад человека в культуру - это не только творение его рук и мысли, но и сама его личность. Биографии же крупнейших великих деятелей прошлого - "культурное явление высокого порядка", продолжавшееся в веках [44]. Личность Эйдельмана - тоже достояние культуры, по которому потомки будут судить о нашем веке.

_____В день смерти Эйдельмана Юрий Щекочихин написал: "Мы потеряли нашего великого современника" [45].

_____Сегодня мы - его современники - в долгу перед памятью о нем.

_____Еще не разобран его архив и не расшифрованы его дневники, веденные им четверть века.

_____Еще не учтена его переписка со множеством разных людей - Эйдельмана как "эпистолярного" писателя мы пока просто не знаем.

_____Еще не составлена полная библиография всего написанного им и написанного о нем.

_____Еще не дана точная и всесторонняя историографическая оценка основных его трудов в области истории и литературоведения.

_____Наконец, еще не собраны рассеянные во всевозможных сборниках, журналах, газетах 60Ч80-х годов его сочинения "малых жанров", не перекрывающиеся содержанием его прежде изданных книг.

_____Предлагаемое вниманию читателя собрание работ Эйдельмана и имеет своей целью восполнить отчасти этот пробел.

_____Из множества такого рода сочинений в него включены разыскания, документальные очерки, портреты и т.д. по одному из магистральных направлений исторических занятий Эйдельмана.

_____Почти в каждом из них в той или иной мере затронуты какие-то существенные моменты "секретной" истории царизма в тесной связи с внутренней политикой, общественными движениями и освободительной мыслью на протяжении двух столетий - от царевича Алексея до государственного секретаря А. А. Половцева. Почти каждое из них отмечено пафосом разгадывания "загадок" прошлого, каждое - обнажает трудные для разъяснения исторические проблемы и открывает перспективу дальнейших изучений и новых находок.

_____Читатель познакомится здесь со двором стареющей Елизаветы Петровны и молодыми, "допрестольными" годами Екатерины II, с мрачными обстоятельствами заговора против Павла I и цареубийства II марта 1801 г., с растянувшейся на 70 лет трагедией семьи одного из самых несчастных российских императоров, Иоанна Антоновича - Ивана VI, с мучительно сомневающимся, готовым отречься от трона Александром I и тайной старца Федора Кузьмича, с жестоко-лицемерным самовластием Николая I и скрытыми в течение полутора веков подробностями следственного процесса над декабристами, наконец, с загадочной участью ряда важных для русской истории мемуарных, публицистических памятников и конституционных проектов.

_____В свежем ракурсе раскрываются в книге сложные пути восприятия общественным сознанием XIX в. революционного наследия А. Н. Радищева, неумолимая логика антифеодальных войн и судьбы дворянской культуры в России, социальные чаяния народных низов, самозванчество в его причудливом переплетении с закулисной жизнью двора и с "противозаконной" практикой дворцовых переворотов.

_____Со страниц книги предстают, словно вылепленные из разнородного биографического материала, сочные, неповторимо индивидуальные образы пушкинского прадеда - любимца Петра I А. П. Ганнибала и неукротимого духом вождя крестьянского бунта Е. Пугачева, масона-просветителя, вечно гонимого И. В. Лопухина, и генерал-кондотьера на русской службе Л. Л. Беннигсена со всеми взлетами и падениями его авантюристической карьеры, боевого офицера-разведчика и военного писателя И. П. Липранди - сподвижника южных декабристов и провокатора в деле петрашевцев. Предстанут здесь и многие другие, известнейшие и совершенно безвестные, впервые извлекаемые из небытия исторические лица.

_____Познакомится читатель и с некоторыми образцами исторической эссеистики Эйдельмана, в том числе и с блистательно написанными рецензиями, "служившими чашд всего поводом для высказывания давно выношенных идей и наблюдений.

_____При всем своем сюжетном и жанровом разнообразии собранные в зтой книге работы Эйдельмана обладают определенным единством. Прежде всего благодаря тому, что в них очень полно запечатлелись своеобразные черты исторического миросозерцания автора, в частности его склонность к остро публицистическому сопряжению актуальных проблем современности с уроками прошлого.

_____Вот, например, как злободневно, почти пророчески звучат сегодня размышления Эйдельмана более чем двадцатипятилетней давности над страницами дневника ближайшего советника Александра III, консервативного "прогрессиста" А. А. Половцева:

_____"Половцев, как позже Столыпин, надеялся, что новые богачи укрепят старую империю. Однако, если посмотреть на экономические мечтания в духе Половцева со стороны, имея в виду, что стало потом, то легко заметить, как хотелось умным сановникам некоторыми экономическими реформами избежать крупных политических реформ. Столыпин просил "двадцать лет", чтобы преобразовать Россию: за двадцать лет, может, и преобразовал бы; создал бы новый "фундамент". Но не было у них этих "двадцати лет". Мало было одних ограниченных экономических реформ: политические преобразования, вовремя осуществленные, были бы последним шансом для того мира спастись. <...> Но царь и большинство людей "первого ранга" не умели и не желали перестраиваться. <...> Если бы люди поважнее Половцева могли предвидеть, высмотреть точную картину того, что станет с ними и их детьми в 1917 году, они бы..." [46]

_____Но есть еще одно обстоятельство, сообщающее материалам настоящей книги внутреннюю цельность, - ведущая ее тема раскрывается сквозь призму интереса Эйдельмана к "рассекречиванию былого", чему он, как уже отмечалось, был привержен на всем протяжении своего творческого пути.

_____Почти все они имеют свою "завязку" в разысканиях вокруг изданий Вольной печати 1850-1860-х годов или исторических занятий Пушкина 1830-х годов, в них часто присутствует "концентрическое" построение, пересечение нескольких сюжетных линий и совмещение различных хронологических слоев, что придает повествованию и дополнительный эффект исторической глубины, и фабульную, иногда просто детективную занимательность.

_____Отобранные для этой книги работы Эйдельмана в большей своей части возникали как бы параллельно с его крупными монографическими трудами, но в их издания, как правило, не включались, были в свое время напечатаны как самостоятельные произведения, именно так воспринимались читательской аудиторией и с тех пор не перепечатывались (если не считать нескольких очерков, вошедших в 1987 г. в однотомник "Обреченный отряд").

_____Затерянные в малотиражных научных изданиях или в давно вышедшей из оборота старой периодике, незаслуженно забытые, ныне они мало кому доступны, а в своей совокупности вообще никогда не являлись перед публикой. Таким образом, настоящая книга открывает широкому читателю ранее почти не известного, "нового" Эйдельмана.

_____.

_____Список литературы

1. Россия. 1992. № 4. 22-28 января. С. 5.
2. Покровский Н. Н. В пространстве и времени // Эйдельман Н. "Революция сверху" в России. М., 1989. С. 3-20.
Его же" Проблемы истории России в трудах Н. Я. Эйдельмана // Вопросы истории. 1990. № 8. С. 161-171.
3. Гуревич А. Я. О кризисе современной исторической науки // Вопросы истории. 1991. № 2-3. С. 22-23.
4. Эйдельман Н.Я. Въеварум, М., 1975. С. 89-100.
См. также: Эйдельман Н. Я. Переписка Ю. Н. Голицына с Герценом // Проблемы изучения Герцена. М., 1963. С. 485-495.
5. Эта статья уже была подготовлена к печати, как вышла в свет завершающая книга серии, где наряду с дополнениями и комментариями помещено обширное исследование Эйдельмана "Восемнадцатое столетие в изданиях Вольной русской типографии", - в сущности, его последняя историческая монография (См.: Россия XVIII столетия в изданиях Вольной русской типографии А. И. Герцена и Н. П. Огарева: Справочный том к Запискам Е. Р. Дашковой, Екатерины II и И. В. Лопухина. М., 1992. С. 155-250).
6. Эйдельман Н. Я. Герцен против самодержавия. Секретная политическая история России XVIII-XIX веков и Вольная печать, 2-е, исправл. изд. М., 1984. С. 6.
7. Чудакова М. О Натане Эйдельмане. Еще не вспоминая - помня // Тыняновский сборник. Четвертые Тыняновские чтения. Рига., 1990. С. 323.
8. Эйдельман Н. Первый декабрист. М., 1990. С. 43.
9. См. наст. изд. С. 382-409.
10.Чудакова М. Указ. соч. С. 322.
11. Чудаков А Я. Сквозь историю // Литературная газета. 1990. № 16. 18 апреля.
12. Эйдельман Н. Твой девятнадцатый век. М.. 1980. С. 6.
13. См. наст. изд. С. 87-88.
14.Гуревич А. Я. Указ. соч. С. 30.
15. Мильчина В. Научные чтения памяти Н. Я. Эйдельмана // Русская мысль. 1991. 24 мая;
Бельская Г. Научные чтения памяти Н. Я. Эйдельмана // Знание - сила. 1991. № 6. С. 28-29.
16. Эйдельман Н, Первый декабрист. С. 70.
17. Герцен А. И. Собр.соч.: В ЗО т. М., 1955. Т.VI. С.216-217; 1958. Т. ХIII. С. 43-44.
18. Эйдельман Н. Я. Герцен против самодержавия. С. 272.
19. Эйдельман Н.Я. Лунин. М., 1970. С. 72.
20. См. наст. изд. С. 475.
21. Эйдельман Н.Я. Вьеварум. С. 8.
22. Чудаков А.П.. Указ. соч.
23. Эйдельман Н. Я. Грань веков. М., 1982. С. 6,8.
24. Там же. С. 9.
25. Эйдельман Н.Я. Лунин. С. 18.
26. Там же. С. 17.
27. Эйдельман Н.Я. Твой девятнадцатый век. С. 6.
28. Эйдельман Н.Я. Герцен против самодержавия. С. 146.
29. Эйдельман Н. Апостол Сергей. М., 1980. С. 22-23.
30. Замечательно в этой связи, что уже по поводу одной из первых книг Эйдельмана, вышедшей в свет четверть века назад, когда его дарование далеко еще не развернулось в полную силу - я имею в виду "Тайные корреспонденты "Полярной звезды", - было зорко подмечено, что она написана в "тыняновской традиции". См.: Порудоминский В. Чувство истории // Московский комсомолец. 1966. № 301. 29 декабря.
31. Порудоминский В, Выступления на вечере памяти Н. Я. Эйдельмана в Государственном музее А. С. Пушкина 28 ноября 1990 г.
32. Там же.
33. Эйдельман Н. Первый декабрист С. 155.
34. РО ИРЛИ. Ф. 187. № 1. С. З об.
35. Эйдельман Н. Апостол Сергей. М., 1975. С. 389.
Его же. Апостол Сергей. М., 1980. С. 363 (курсив мой. - А Т.).
36. В мире книг. 1982. № 8. С. 51.
37. Там же. С. 50.
38. Лотман Ю. "Мы сидели у Петра Андреевича Зайончковского..." // Тыняновский сборник.Четвертые Тыняновские чтения. Рига., 1990. С. 335.
39. Порудоминский В. История продолжается // Московский комсомолец. 1990. 18 апреля № 89.
40. Эйдельман Н. Последний летописец. М., 1982. С. 157.
41. Литературная газета. 1989. 6 декабря.
42. Покровский Н. Я. Проблемы истории России в работах Н. Я. Эйдельмана С. 168.
43. Соловьев Э. Ю, Прошлое толкует нас. // Очерки истории философии и культуры. М., 1991. С. 6-7.
44. Эйдельман Я. Последний летописец. С. 93.
45. Щекочихин Ю. Памяти российского интеллигента// Московский комсомолец. 1989. 1 декабря.

46. См. наст. изд. С. 471, 472, 474.