VIVOS VOCO: Е.Э. Лямина, "ЧЕТВЕРТЫЕ ЭЙДЕЛЬМАНОВСКИЕ ЧТЕНИЯ"

"Новое литературное обозрение". - М., 1994 № 9. - С. 349-351

ЧЕТВЕРТЫЕ ЭЙДЕЛЬМАНОВСКИЕ ЧТЕНИЯ

Е.Э. Лямина

У всякой конференции, созывающейся с определенной периодичностью, быстро складывается свое лицо, свой облик. Очередные - четвертые научные чтения памяти Н.Я. Эйдельмана, устроенные редакцией журнала “Знание - сила” и Комиссией по литературному наследству историка, состоялись (на этот раз 21-го вместо привычного 18-го - дня рождения Натана Яковлевича - апреля 1994 года) и были, по обыкновению, выдержаны в спокойных и академических тонах.

Вопрос о русском смехе, которому было посвящено первое выступление, предложенное вниманию слушателей Ю.В.Манном, казалось, мог бы согреть темноватый и холодноватый подвал каменных палат XVII в. Здесь многочисленные творения художника, которому подвал служит одновременно и мастерской, и складом готовой продукции, временно потеснились, чтобы дать место стульям и скамейкам для собравшихся. Однако ничего утешительного докладчик сообщить не мог: по его мнению, в России домашняя, кружковая веселость, избирающая своей мишенью всех без исключения, в том числе и самих веселящихся (в осуществление принципа русского смеха - “начни с себя”), немедленно умирает, стоит ей перешагнуть границы сообщества равных.

Настоящий смех - привилегия власть имущих. Вслед за ними, по их знаку, могут, дрожа от страха, засмеяться и остальные, принимая и передавая “начальственный импульс смеха” сверху вниз по иерархической вертикали. Упомянув в связи с этим об Иване Грозном и Сталине, чья склонность к садистским шуткам хорошо известна, Ю.В.Манн в заключение коснулся вопроса о русском карнавале. Как выяснилось, его элементы имели “ограниченный общественный статус”, обусловленный, в свою очередь, низкой социальной репутацией комического на Руси и, позднее, в России. Над играми скоморохов смеялись, но самих их сторонились и презирали, считая слугами Сатаны.

В своей реплике А.М. Песков подчеркнул, что, по-видимому, предпочтительнее было бы говорить об озорстве, нарушении существующих норм как русском культурном феномене и напомнил о том, что запреты на смех и гонения на скоморохов начались не ранее 1630-40-х годов.

В докладе К.Ю.Рогова “К интерпретации понятия "Петровское барокко"” были изящно связаны барочная концепция авторства (писатель/оратор “делит лавры с объектом своего панегирика”, помогает ему называть смыслы и явления), личность Петра I и прагматический аспект использования эмблем в искусстве и повседневности петровского времени. Открываемое пространство (как географическое, так и культурное) Петр осваивал в “эмблематической игре”. Эмблемы (корабль, ключ, камень и др.) не только именовали явления, но и видоизменяли их, не только, в соответствии с нидерландской морально-дидактической традицией, пропагандировали некоторые важные смыслы, но и задавали импульс эмблематического разгадывания действительности.

Та же тематика “чужого - своего”, стирания границы между двумя этими полюсами отличала сообщение А.М.Пескова “У истоков русского философствования”. Из размышлений молодых москвичей, ставших шеллингианцами, еще не прочтя самого Шеллинга, о будущем России, ее судьбе и “роли образованного человека” возник и в 1820-40-е годы формировался новый, параллельный светской поэзии дискурс - философствование. Подвергнув сомнению существование самого “общества любомудрия”, докладчик показал, как постижение философии неизбежно приобретало характер размышлений о смысле существования России. Любомудры стремились вербализовать бессознательный процесс самопознания русского народа.

Недоуменный вопрос А.С.Немзера - не имело ли русское философствование на материале русской истории подобия в размышлениях Фихте и Гегеля об истории Германии - как кажется, проигнорировал сам пафос доклада: не доказать непременную самобытность этого направления русской мысли, а скорее продемонстрировать некую фатальную русскую неизбежность перерастания размышлений о самом себе в умозаключения о своей стране.

Рассказ А.Л.Зорина (“Русский двор в одном стихотворении Г.Р.Державина”) произвел на аудиторию, по замечанию председательствующего А.Г.Тартаковского, впечатление “филигранной работы”. Вникнув в то, “как сделана” ода Державина “Рождение красоты”, докладчик пояснил собравшимся подоплеку этих стихов (сюжет их имеет ряд совпадений с историей опалы, которой Павел I летом 1798 г. подверг императрицу и Е.И.Нелидову, и последующего возвышения Лопухиных). Предосторожности, к которым прибег поэт, отводят от него упреки в лести. Впрочем, эти стихи не были ни обличением, ни насмешкой, а скорее, как показал А.Л.Зорин, “опытом преображения реальности в искусстве”, тем более драгоценным для нас, что Державин и в них остался верен излюбленному им приему контраста: чем дальше друг от друга полюса аллегории (Павел - не Зевес, его дамы - не богини и т.д.), чем она непонятнее и темнее, тем выше “необычайное паренье”, которым поэт отделяется от мира.

Доклад Е.Е.Пастернак “Мифологема Ангела в создании легенды об Александре I” касался все того же зыбкого и трудноуловимого соотношения между именем и стоящей за ним реалией. В сообщении была сделана попытка проследить, что в “ангельских ассоциациях”, связанных с Александром I, шло от традиции, а что может быть объяснено историей его жизни. Это не столько черты личности монарха, сколько сопровождавший его рождение и взросление лейтмотив од и панегириков: быть таким человеком на троне, который мог бы достичь высшей степени совершенства и стать ангелом. С началом наполеоновских войн и особенно в 1812 году императора стали называть “ангелом-хранителем”, а после его смерти выражение “notre ange” “вырвалось из домашнего обихода” и разошлось чрезвычайно широко. В общественном сознании 1820-30-х годов закрепился стереотип восприятия Александра I одновременно и как монарха, и как домашнего ангела-хранителя.

Размышления об “Александре I и “павловских” ассоциациях 1812 года”, которыми поделился со слушателями А.Г.Тартаковский, были тесно связаны с предшествующим выступлением. Докладчик напомнил слова Н.Я.Эйдельмана о том, что для Александра I каждая годовщина его восшествия на престол была, кроме того, годовщиной убийства его отца.

Развитие событий лета-осени 1812 г., продвижение Наполеона вглубь страны, ропот и недовольство действиями царя, слухи о его низложении “оставили в душе Александра тягостнейшее впечатление”, поставив его лицом к лицу с угрозой разделить судьбу Павла I. Докладчик был склонен объяснять пережитым кризисом дальнейшие изменения в политике и поведении монарха.

За двумя этими выступлениями последовали многочисленные вопросы, один из которых придал неожиданное направление возникшей дискуссии: Г.С. Кнабе непременно желал, чтобы докладчики интерпретировали сообразно с темами их сообщений отношение Пушкина к Александру I. Вызвавший ропот недоумения, этот вопрос был вскоре отложен благодаря А.С. Немзеру, заявившему, что “с Пушкиным все не так просто”.

После перерыва, во время которого участники чтений могли, благодаря заботам сотрудников журнала “Знание - сила”, согреться чаем с бутербродами, прозвучало рассуждение Г.С. Кнабе “А.С.Пушкин, Ф.И.Тютчев и конец античного канона в русской культуре”. По мнению выступавшего, за античным опытом двух поэтов стоял общеевропейский культурный опыт, значимый именно как целое (при желании и у Пушкина, и у Тютчева можно найти частные погрешности и ошибки при обращении к античным реалиям и текстам). “Уход Пушкина из жизни был связан прежде всего с наступающей разреженностью воздуха культуры, которым он дышал”, а Тютчев, оставшись в живых, по-иному отреагировал на смерть античности, обратившись к поискам национально-русского канона.

Сообщив в начале своего выступления, что тема его не соответствует названию (“Неизвестный источник “Повести о капитане Копейкине”) - во-первых, неясно до конца, источник ли это, во-вторых, все об этом знают, А.С.Немзер продемонстрировал, что роман Н.И.Греча “Черная женщина”, появившийся в 1834 г. (как раз в период первоначального обдумывания Гоголем замысла “Мертвых душ”), в силу своей универсальности и энциклопедичности, ориентированности на определенные литературные каноны, мог стать фоном “Повести о капитане Копейкине”. Некоторые схождения между эпизодами двух текстов позволяют предположить, что для Гоголя обращение к роману Греча было способом “актуализировать сюжеты, упирающиеся одним концом в народную мифологию, а другим - в реальные события”.

В выступлении А.И.Рейтблата была дана сводка информации об отношениях Ф.В.Булгарина с Третьим Отделением в лице Л.В.Дубельта (более ранний период этой деятельности, 1826-1831 гг., подробно освещен в статье докладчика, помещенной во 2-м номере НЛО). Не являясь агентом, Булгарин удерживал за собой инициативу сообщений и писал преимущественно о вопросах, связанных с изданием “Северной Пчелы”, о слухах, о промахах цензуры и т.д. За 20 лет общения с Дубельтом Булгарин составил гораздо меньше записок, чем за 6 лет начальствования МЛ. фон Фока - Дубельт был другим человеком, и его отношения с Булгариным не могли быть похожи на отношения того с Фоком. Как заключил А.И.Рейтблат, “ничего особенно важного и значимого Дубельт для Булгарина не сделал”.

Последним из прозвучавших докладов (объявлены, но не прочитаны были еще два: “Последний союз веховцев: братство святой Софии (1920-е годы)” М.А.Колерова и “Тирания как форма власти” В.Л.Махнача) стало сообщение С.И.Панова “"Декабристы-масоны" в работах Тиры Соколовской”. Историк масонства, автор книги “Русское масонство” (1908) и многочисленных статей и публикаций в журналах, Т.О.Соколовская, по определению докладчика, “была чистым эмпириком, любителем сведений”; “факт означал для нее правду”. Восстанавливая основные вехи ее грустной судьбы, С.И.Панов рассказал о том, что после 1917 г., по-видимому, очень нуждаясь, Соколовская писала очерки, тексты инсценировок из эпохи, которой занималась профессионально. В 1938 г. ею была закончена пьеса “Декабристы-масоны” - “пересказанные псевдовозвышенным пятистопным ямбом, переходящим в речитатив, исторические документы”. Дальнейшая биография Соколовской практически неизвестна.

На этой грустной ноте чтения закончились; хочется надеяться, что следующие - в каком-то смысле юбилейные, - пятые Эйдельмановские чтения состоятся и уже сложившаяся традиция ежегодного весеннего научного собрания не прервется.