VIVOS VOCO: В.А. Мильчина, "ВТОРЫЕ ЭЙДЕЛЬМАНОВСКИЕ ЧТЕНИЯ"

"Новое литературное обозрение", М., 1993 № 2. - С. 359-361

ВТОРЫЕ ЭЙДЕЛЬМАНОВСКИЕ ЧТЕНИЯ

В. А. Мильчина

В конце Первых Эйдельмановских чтений, состоявшихся в день рождения замечательного историка и писателя Натана Яковлевича Эйдельмана (1930-1989), 18 апреля 1991 года, в Москве в редакции журнала “Знание-сила” главный редактор журнала пригласил всех собравшихся прийти ровно через год, в тот же день 18 апреля, на Вторые чтения. За этот год мы пережили столько событий, что никто бы не удивился, останься обещание, данное в прошлом апреле, невыполненным. Однако благодаря энергии устроителей , редакции журнала и Комиссии по литературному наследству Эйдельмана (председатель - А. Г. Тартаковский). Вторые чтения состоялись.

Открылись они докладом А. И. Серкова “Тайные ордена в России (от Павла I до декабристов)”. Докладчик, изучивший огромный и поистине уникальный материал, хранящийся в российских архивах, изложил свой взгляд на происхождение декабристского движения. Если один из источников этого движения - дружеский кружок, артель, то вторым является масонская ложа, превращающая сначала в тайный рыцарский орден, а затем в национально-патриотическую революционную организацию, каким был знаменитый “Орден русских рыцарей”.

Докладчик показал роль своеобразного мифотворчества в становлении тайных орденов: каждая новая система, отпочковывавшаяся от масонского движения, находила себе исторический “прототип”, к которому возводила (не слишком заботясь о фактической достоверности) свою организацию. Так, в России адепты шведской масонской системы называли своими родоначальниками тамплиеров, другой тайный орден XVIII в., “Орден злато-розового креста”, связывал свое происхождение с розенкрейцерами, а император Павел I создал в России мальтийский орден, имевший с реальным мальтийским орденом сходство скорее символическое, чем фактическое.

Особенный интерес представляли изложенные докладчиком сведения об “Ордене крестовых черных рыцарей”, созданном в 1812 г. и ставшем непосредственным предшественником “Ордена русских рыцарей”. Обе организации были близки по структуре и возглавлялись одними и теми же людьми (ключевой фигурой в “Ордене черных крестовых рыцарей” был Н. И. Тургенев), однако целью первой была борьба с внешним врагом (не случайно возникла она в тот год, когда началась война России с наполеоновской Францией), вторая же выступала против врага внутреннего. Подобная эволюция, по мнению докладчика, также типична для тайных орденов.

О. А. Проскурин дал своему докладу название на первый взглад экстравагантное, но точно соответствуюшре содержанию - “Миф об "Арзамасе" в русских доносах и русской мемуаристике”. Дело в том, что первым “мемуаристом”, давшим развернутую письменную характеристику знаменитому литературному “обществу безвестных людей”, которое противопоставило тяжеловесному “славенофильству” шишковской “Беседы” космополитическое остроумие “галиматьи”, был печально известный Фаддей Булгарин, по запросу “инстанций” составивший в 1826 г. “Записку об "Арзамасе"”.

Поскольку членами “Арзамаса”, хотя и не самыми активными, были такие видные участники декабристского движения, как Н. И. Тургенев или Н. М. Муравьев, напрашивался вывод о неблагонадежности этого литературного общества. Булгарин не поддерживает эти обвинения в полной мере, однако приписывает злонамеренность отдельным “арзамасцам”, а именно Н. И. Тургеневу и С. С. Уварову (докладчик виртуозно объяснил причины, по которым в доносе оказались уравнены противник рабства Николай Тургенев и будущий создатель теории “православия, самодержавия и народности” Сергей Уваров).

Все дальнейшие мемуаристы XIX в., писавшие об “Арзамасе” (Жуковский, Вигель, Блудов, Вяземский), в той или иной степени осознанно полемизировали с Булгариным, всячески подчеркивая “пристойность”, благонамеренность “Арзамаса”, сугубо несерьезный характер его заседаний. Напротив, советские исследователи по контрасту старались отыскать в деятельности “Арзамаса” черты неблагонадежные, иными словами - революционные, и превозносили это общество не за то, чем оно было, а за то, чем оно едва не стало, то есть за то, что вступившие в него на закате его существования М. Ф. Орлов и Н. И. Тургенев едва не сделали его филиалом тайного общества. Меж тем, справедливо заключил докладчик, “Арзамасу” не нужны чужие, революционные лавры; он внес огромный вклад в русскую словесность именно благодаря той культуротворческой “галиматье”, которая составляла сердцевину его литературной деятельности.

Г. С. Кнабе в докладе “„Пушкин и Мицкевич" Н. Я. Эйдельмана и семиотика „Медного всадника"” подверг семиотическому и культурологическому рассмотрению восприятие знаменитой Фальконетовой скульптуры. Мелкий, на первый взгляд, факт: люди XVIII в. не замечали, что из-за отсутствия небольшого выступа в передней верхней части скалы постамента копыта коня как бы нависают над бездной. В XVIII в. все “прочитывали” в памятнике лишь тот смысл, который заранее сформулировал скульптор: великий царь, преодолев косность своего народа, возводит его на вершину просвещения. Смысл же памятника, который благодаря пушкинской поэме очевиден для нас, людей XX в. (“...над самой бездной... Россию вздернул на дыбы...”), был впервые замечен лишь в 30-е годы XIX в.

Это, по мнению докладчика, лишний раз доказывает, что для культуры важна не материальная действительность, но семиотический облик этой действительности; сходным образом борода С. Т. Аксакова, с “парикмахерской” точки зрения сугубо скандинавская, и его зипун, в реальности сшитый у французского портного, единодушно воспринимались современниками как воплощения и символы исконно русского, православного внешнего вида.

В докладе В. А. Мильчиной и А. Л. Осповата “Неизданная переписка А. И. Тургенева с П. Я. Чаадаевым (1835-1836 гг.)” была дана характеристика неопубликованных писем А. И. Тургенева, значение которого как эпистолярного собеседника Чаадаева далеко не всегда осознается в полной мере. Вводимые в научный обиход тексты позволяют проследить историю восприятия первого “Философического письма” в среде европейских католиков (среди них - французский философ П. С. Балланш) до его напечатания в “Телескопе” и уточняют представление рб идейном споре Чаадаева и Тургенева - двух “диссидентов” (в исконном значении слова), один из которых двигался от официального православия в сторону католической всемирности, а другой - в сторону протестантской терпимости.

А. А. Формозов в докладе “Н. Щедрин и историческая наука” показал, как неплохие познания в русской истории и историографии сочетались у автора “Истории одного города” с почти оскорбительным пренебрежением к деятельности конкретных исследователей прошлого, тех самых издателей “Русского архива”, “Русской старины” и других бесценных сборников, которым мы обязаны доброй половиной наших познаний об ушедших эпохах (самый красноречивый, хотя и не самый приличный, образец презрительного отношения Михаила Евграфовича к историкам - надпись , сделанная им во время болезни на пузырьке, приготовленном для анализа: “Моя моча. После моей смерти отдать собаке Бартеневу для „Русского архива"”).

Впрочем, как справедливо указал докладчик, подобное пренебрежение к науке о прошлом, и в особенности к культуре исторического анекдота, которую так высоко ценил А. С. Пушкин, было свойственно не лично Щедрину, но целому поколению литераторов-разночинцев второй половины XIX в.

А. С. Немзер в докладе “Миф о Сибири в русской литературе” показал на длинном ряде текстов (от “Жития” протопопа Аввакума до “Доктора Живаго” Б. Пастернака), что Сибирь в русской литературе неизменно изображается как аналог преисподней, ада, но одновременно и как земля обетованная, дающая грешнику шанс воскреснуть, исцелиться и обновиться. Особенно любопытны наблюдения докладчика над “Историей государства Российского” Карамзина, где в главе о завоевании Сибири, предшествующей рассказу о смерти Ивана Грозного, это завоевание представлено как своего рода искупление грехов кровавого царя.

Поскольку интересы Н. Я. Эйдельмана были очень широки и отнюдь не ограничивались историко-литературной тематикой, в программу Чтений вошли два доклада, носящие общетеоретический характер и не связанные напрямую с историей русского XIX в., изучению которой посвятил себя Эйдельман.

И. Г. Яковенко в докладе “Сталинизм: границы явления” рассмотрел сталинизм как форму перехода от “теоцентристского” к “постгеоцентристскому” обществу (по терминологии докладчика), характерную для православных стран (тезис, вызвавший оживленную дискуссию и несогласие части аудитории).

Наконец, М. А. Колеров в докладе “Воссоздание индивидуальности. П. Н. Милюков, М. О. Гершензон, Н. Я. Эйдельман” показал, как три ярких, хотя и далеко не во всем схожих, представителя исторической науки решали извечную проблему соотнесения и разграничения в исследуемой личности индивидуального и типичного, того, чем человек обязан собственному темпераменту, и того, что привнесла в его индивидуальность эпоха.

Вторые Эйдельмановские чтения состоялись. Было бы прекрасно, чтобы, сколько бы перемен ни произошло в нашей жизни до апреля 1993 г., 18 апреля следующего года редакция журнала “Знание-сила” вновь смогла бы исполнить свое обещание и созвать докладчиков и слушателей на Третьи Эйдельмановские чтения.