VIVOS VOCO: Натан Эйдельман, "О гибели Пушкина"

"Истина сильнее царя"

(Пушкин. Из письма, написанного 26 января 1837 года)

До 1870 - 1880-х годов Пушкин мог бы прожить: в ту пору еще здравствовали некоторые его друзья ("последний лицеист" канцлер Александр Горчаков скончался в 1883-м, Вера Федоровна Вяземская в 1886-м). Опекушинский памятник в Москве будто отмерил некий предел, за которым вместо горьких слов: "Пушкину могло бы быть сорок... пятьдесят... семьдесят лет" - стали говорить: "Пушкину - сто лет, сто пятьдесят. Скоро сто семьдесят пять".

Пушкинское время все дальше, а Пушкин как будто все ближе. Не от одной же почтительности к первому поэту праправнуки его перечитывают, бесконечно находя своих - Медного всадника, Онегина, Пиковую даму, иногда совсем на похожих на "одноименные сочинения", открывавшиеся их отцам и дедам? Неслабеющий интерес у современного читателя вызывает одно особенное пушкинское произведение, где фрагменты и главы - это лицейские и южные шалости, эпиграммы, записанные в кабинете петербургского губернатора, михайловские рощи и "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!"; ответ на царское: "Что бы ты делал, если бы 14 декабря оказался в Петербурге?"; Болдино, холера, оренбургские тракты, Гончарова...

Пушкинская биография, жизнь, прожитая им самим, где последняя глава -дуэль и смерть. Лучше бы, конечно, побольше и почаще - к ранним, веселым страницам, но тут не уйти от пушкинского -

День каждый, каждую годину,
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать...

29 января 1822 года в Кишиневе (согласно дневнику П. И. Долгорукова) Пушкин с Инзовым и чиновниками находится на обедне в митрополии. Во время проповеди о блудном сыне, которую читает по книге "дюжий протопоп с напряжением всех сил и душевных и телесных", Инзов "внимает ей благоговейно", а Пушкин смеется...

Ровно через пятнадцать лет будет 29 января 1837 года... Наш разум и чувства странным образом снова и снова притягиваются к последним дням, как будто бы, еще и еще раз мысленно воспроизводя всю последовательность событий, мы сумеем что-то изменить, исправить. Исправить не сможем, но, может быть. сумеем понять нечто неизвестное и еще непонятное.

"Адские козни опутали Пушкиных и остаются еще под мраком. Время, может быть, раскроет их..." Это слова Вяземского. Но и в нашем столетии П. Е. Щеголев, первооткрыватель важнейших материалов. о последних днях Пушкина, признавался в своих известных трудах, что многие существенные обстоятельства трагедии не видны или видны не ясно. После Щеголева было еще немало работ о дуэли и смерти, в результате последние месяцы пушкинской жизни расписаны исследователями по дням, иногда и по часам - куда более подробно, чем другие главы его биографии. И все же многого не знаем, не понимаем, спорим.

Бывает, вероятно, два этапа загадочности: от малого знания (первоначальная стадия) и от большого знания, когда возникают задачи и проблемы, на раннем этапе даже невообразимые. В каком-то смысле с историей гибели Пушкина за сто тридцать пять лет произошел переход от первой загадочности ко второй...

В предлагаемой работе сообщается кое-что прежде неизвестное и делается попытка некоторых новых толкований известного. Разумеется, статья не претендует на завершение каких-либо дискуссий, скорее наоборот...

Материалы и соображения, которые в ней будут представлены, относятся преимущественно к сложным отношениям Пушкина с верховной властью (царь, Бенкендорф) в конце его жизни. Эта тема давно была замечена как одна из наиболее существенных для проникновения в тайны последних дней поэта. Автор благодарен С. В. Житомирской и другим сотрудникам отдела рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина, Т. Г. Цявловской и пушкинистам Института русской литературы за помощь, оказанную при подготовке его работы.

Первым документом, открывающим историю последней дуэли Пушкина, был, как известно, анонимный пасквиль - "диплом", разосланный 3 ноября 1836 года. Он давно опубликован, проанализирован - и поэтому может показаться странным вопрос: а откуда, собственно говоря,мы знаем этот текст?

Довольно скоро после смерти Пушкина появился и стал распространяться в списках своеобразный сборник документов, относящихся к гибели Пушкина. Мне удалось. в различных архивах ознакомиться почти с 30 такими рукописными сборниками, принадлежавшими различным общественным и литературным деятелям [1]. Все сборники в главных чертах абсолютно совпадают

1. Неполный перечень их см. в моей книге "Тайные корреспонденты "Полярной звезды". М. 1966, стр. 292, прим. 30.

- одни и те же документы, в том же порядке, со сходными особенностями, ошибками и т. п., только в некоторых рукописях 12, а в некоторых - 13 документов. О сборниках этих еще речь впереди, пока же только заметим, что абсолютно все списки открываются следующими словами (по-французски или в русском переводе): "Два анонимных письма к Пушкину, которых содержание, бумага, чернила и формат совершенно одинаковы. (Второе письмо такое же, на обоих письмах другою рукою написаны адресы: Александру Сергеевичу Пушкину)". Затем следует точный текст "диплома".

Как видно, некий человек, причастный к составлению сборника дуэльных документов, проделал своего рода "текстологическую работу": располагая д в у м я экземплярами пасквиля, он их сравнивал, отметил полное сходство, а также разницу почерков " диплома" и конверта.

Пушкин писал о "семи или восьми" экземплярах пасквиля, распространенных 4 ноября 1836 года в Петербурге. Три экземпляра вскоре оказались в его руках, но он их, очевидно, уничтожил: во всяком случае, среди бумаг, зарегистрированных жандармами в ходе "посмертного обыска" на квартире Пушкина, ни одного экземпляра не значится. Один "диплом" получил (и уничтожил, сняв копию) П. А. Вяземский. Судьба остальных экземпляров известна менее отчетливо, однако нелегко представить, кто имел возможность сопоставить два экземпляра пасквиля; между тем именно д в а подлинных "диплома" сохранились до наших дней. Случайно ли это совпадение? Не располагал ли неизвестный современник Пушкина как раз уцелевшими двумя экземплярами? Для ответа на этот вопрос надо было выяснить, где хранились прежде эти два " диплома". Один был обнаружен А. С. Поляковым в секретном архиве III отделения: "диплом" был отправлен в конверте на имя приятеля Пушкина, известного музыканта графа М. Ю. Виельгорского, и, вероятно, передан властям сразу после получения.

Еще раньше другой образчик "диплома" поступил в Лицейский пушкинский музей. Откуда поступил? В информационном листке Пушкинского лицейского общества от 19 октября 1901 года сообщается, что получено "за истекшие 1900 - 1901 годы подлинное анонимное письмо, бывшее причиной предсмертной дуэли Пушкина, - из Департамента полиции" [2].

2. Отдел рукописей Пушкинского Дома (Институт русской литературы АН CCCP; в следующих ссылках - ПД), ф. 665 (архив Пушкинского лицейского общества), информ. листок № 22, л. 43.

Департамент полиции, учрежденный в 1880 году, был прямым наследником III отделения. Отсюда следует, во-первых, что ведомство Бенкендорфа располагало двумя экземплярами анонимного пасквиля. Во-вторых, что скорее всего в этом ведомстве находился "таинственный доброжелатель", стремившийся сохранить важный для истории последних дней Пушкина документ [3].

3. Напомним, что впервые в России текст анонимного послания был опубликован лишь в 1880 году.

Оба только что сделанных наблюдения важны для последующего изложения. С пасквиля начинаются и другие сложные загадки. Этим документом были задеты три лица: Пушкин, его жена, а также Николай I (намек на положение Пушкина, аналогичное роли Д. Л. Нарышкина, чья жена была любовницей прежнего царя) [4]. Намек пасквиля "по царственной линии", замеченный пушкинистами лишь сто лет спустя [5], был, очевидно, хорошо понятен современникам, и прежде всего Пушкину: как известно, через день после прибытия пасквильного "диплома" поэт, отягощенный долгами и безденежьем, написал министру финансов Канкрину о своем желании "сполна и немедленно" выплатить деньги казне (45 тысяч рублей), то есть избавиться от какой бы то ни было двусмысленности в отношениях с властью [6].

4. Кажется несостоятельным встречающееся иногда мнение, будто Николая I не могла задеть столь лестная для его мужских достоинств характеристика: царь должен был счесть оскорбительным и недопустимым сам факт вольного рассуждения об его персоне.

5. В статье Б. В. Казанского "Гибель Пушкина" ("Звезда", 1928, № 1).

6. Трудно согласиться с недавним комментарием этого письма, где утверждается, будто Пушкин "явно не желал, чтобы его просьба была доведена до сведения Николая I" (Пушкин. Письма последних лет. Л-д. 1969, стр. 333). Наоборот, из текста письма хорошо видно, что Пушкин как раз желал, чтобы царь узнал об уплате, и заранее предупреждал власть об отказе от царской милости, если Николай I "прикажет простить" долг.

O причинах, вызвавших косвенный выпад "диплома" против царя, существуют разные мнения.

Одно из них состоит в том, что вдохновители пасквиля Геккерн и Дантес были обозлены высочайшим приказом Дантесу - жениться на Е. Н. Гончаровой; сторонник этой гипотезы М. И. Яшин ссылается на недавно опубликованные за границей (в русском переводе) мемуары дочери Николая - Ольги, королевы Вюртембергской, где имеются следующие строки: отец "поручил Бенкендорфу разоблачить автора анонимных писем, а Дантесу было приказано жениться на младшей сестре Натали Пушкиной, довольно заурядной особе" [7].

7. См. "Сон юности. Записки дочери Николая I великой княжны Ольги Николаевны, королевы Вюртембергской". Париж, 1963, стр. 67; М.И. Яшин. История гибели Пушкина. "Нева", 1968, № 2, стр. 187.

Я. Л. Левкович, полемизируя с Яшиным, процитировала подлинный французский текст тех же воспоминаний, где говорилось о друзьях поэта, которые "нашли только одно средство, чтобы обезоружить подозрения", - принудить Дантеса жениться [8].

8. Я. Л. Левкович. Две работы о дуэли Пушкина. "Русская литература", 1970,N2, стр. 212.

Однако вопрос остается открытым. Только что приведенный текст еще не уничтожает гипотезы Яшина: действительно, друзья Пушкина, гасившие дуэль в ноябре 1836 года (Жуковский, Загряжская), могли принудить Дантеса жениться, только сообщив ему в той или иной форме высочайшую волю!

Не углубляясь более в этот вопрос, заметим, однако, что "тень царя" присутствует в дуэльной истории с самого начала.

Первая вспышка смертельной вражды между Пушкиным и Геккернами длилась, как известно, две недели (с 4 по 17 ноября) и завершилась внешним примирением: помолвка Дантеса и Екатерины Гончаровой была оглашена, Пушкин взял свой вызов обратно. Однако именно после 17 ноября поэт вынашивает план особого отмщения Геккерну-огцу, 21 ноября 1836 года он говорит В. А. Соллогубу: "С сыном уже покончено... Вы мне теперь старичка подавайте" - и читает письмо голландскому посланнику, первый вариант того смертного вызова, который был отправлен два месяца спустя.

Этим же днем, 21 ноября 1836 года, датируется столь известное, сколь и таинственное письмо Пушкина к Бенкендорфу (а в сущности, к царю через Бенкендорфа). Напомним его текст в русском переводе:

"Граф!
Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить Вашему сиятельству о том, что недавно произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата. Я занялся розысками. Я узнал, что семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя под двойным конвертом. Большинство лиц, получивших письма, подозревая гнусность, их ко мне не переслали.

В общем, все были возмущены таким подлым и беспричинным оскорблением; но, твердя, что поведение моей жены было безупречно, говорили, что поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса.

Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем. Я поручил сказать это г-ну Дантесу. Барон Геккерн приехал ко мне и принял вызов от имени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на две недели.

Оказывается, что в этот промежуток времени г-н Дантес влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и сделал ей предложение. Узнав об этом из толков в обществе, я поручил просить г-на д'Аршиака (секунданта г-на Дантеса), чтобы мой вызов рассматривался как не имевший места. Тем временем я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерна, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общсства.

Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю. Во всяком случае надеюсь, граф, что это письмо служит доказательством уважения и доверия, которые я к вам питаю.

С этими чувствами имею честь быть, граф ваш нижайший и покорнейший слуга
А. Пушкин

21 ноября 1836".

О загадочности этого послания писали не раз. Первая загадка опять та же, что и загадка пасквиля-"диплома": откуда мы знаем этот текст? П. Е. Щеголев сообщал, что в "секретном досье III Отделения такого письма к Бенкендорфу не оказалось", в бумагах Пушкина сохранились лишь клочки черновика. Однако во всех рукописных сборниках дуэльных документов текст письма помещается на втором месте (после "диплома"-пасквиля) под заглавием "Письмо Пушкина, адресованное, кажется, графу Бенкендорфу". Нелегко понять происхождение этого "кажется". П. Е. Щеголев одно время считал адресатом письма не Бенкендорфа, а другого графа - К. В. Нессельроде и старался при этом решить вторую загадку этого документа: дошел ли он туда, куда главным образом предназначался, - к царю? Враг.поэта Нессельроде, по мнению Щеголева, письмо, возможно, "скрыл в тайнике своего стола и не дал ходу" [9]. Еще раньше П. И. Бартенев утверждал, что Пушкин писал Бенкендорфу, но "послать это письмо он не решился: ему тяжело было призывагь власть к разбору его личного дела... Будь оно послано по назначению, жандармское ведомствэ было бы обязано принять меры к предупреждению рокового поединка" [10].

9. П.Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина. 3-e изд. М. - Л. 1928, стр. 436. (в дальнейшем ссылки на это издание - лишь с указанием автора и страницы.)

10. Русский архив", 1902, № 10, стр. 235. Кстати, распространено ошибоччое мнение, будто подлинник письма был в руках его первого (в легальной печати) публикатора А. Н. Аммосова. Это недоразумение - Аммосов употреблял слово подлинник, имея в виду подлинный, французский текст в отличие от русского перевода.

Бартенев и Щеголев не случайно допускали, что важное письмо не дошло: действия властей после гибели Пушкина были таковы, будто только в конце января 1837 года они узнали обо всем деле. Только тогда началось расследование о пасквиле, роли Геккерна и прочем, словно не было никаких предупреждений и объяснений, сделанных еще в ноябре 1836 года.

Реальная жизненная ситуация оказалась, однако, более неожиданной, чем исследовательские построения, и в том же 1928 году, когда вышло третье издание книги Щеголева "Дуэль и смерть Пушкина", сам Щеголев обнаружил в камерфурьерском журнале запись, опровергавшую его прежнюю гипотезу. Оказывается, 23 ноября 1836 года состоялось свидание Пушкина с царем в присутствии Бенкендорфа.

После этого никто из исследователей, кажется, уже не сомневается, что письмо от 21 ноября 1836 года было Пушкиным отправлено именно шефу жандармов и следствием этого явилась высочайшая аудиенция от 23 ноября: случайное Совпадение этих двух фактов весьма маловероятно, если учесть исключительность таких встреч поэта с царем.

Тут вспомним, кстати, что после смерти Пушкина текст "диплома"-пасквиля скорее всего был добыт доброжелателем поэта из недр III отделения, ведомства Бенкендорфа. Кажется, та же рука скопировала и пустила в обращение второй секретный и важный документ, также находившийся среди бумаг шефа жандармов. Но об этом удивительном обстоятельстве позже... Пока же подчеркнем, что письмо Пушкина достигло цели, - и в связи с этим возникает третья его загадка: причина написания. С одной стороны, Пушкин объявляет себя "вправе и даже обязанным" сообщить власти об анонимном пасквиле и последовавших событиях, и в то же время письмо почти враждебно к адресату, содержит смелые до дерзости выпады против царя. Слова "мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было мнением" явно относятся не только к Дантесу; в том же духе звучат строки - "будучи единственнымсудьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю". (Разрядка моя. - Н. Э.)

Противоречия этого письма, однако, легко объясняются, если предположить, что оно само по себе уже является ответом на какие-то мнения высшей власти, сообщенные Пушкину (передать их мог, например, Жуковский) [11]. Имея два эк-земпляра пасквиля и другую разнообразную информацию, царь и Бенкендорф не только были в курсе главных событий, но и воздействовали на них. Тогда понятен "контратакующий" тон пушкинского письма от 21 ноября.

Восстановив по косвенным данным содержание беседы Пушкина с царем, состоявшейся 23 ноября 1836 года, М. И. Яшин подчеркивал бездействие Николая после этих событий: "B ноябрьские дни Николай знал все: и пасквиль, и подготовку дуэли, но ничего не предпринял... предпочитая ожидать дуэли" [12].

11. См. М.И. Яшин. Хроника преддуэльных дней. "Звезда". 1963, № 9, стр. 167-168.
12. М.И. Яшин. Хроника преддуэльных дней. "Звезда", 1963, № 9, стр. 169.

Такое определение, однако, упрощает, модернизирует проблему: Яшин тут же соглашается, что именно во время зтой аудиенции с Пушкина было взято слово не драться, не дав царю "знать наперед" (об этом знал П. И. Бартенев со слов Вяземских). Какие-то предупреждения, вероятно, были посланы и Геккернам, причем последние легче, чем Пушкин, могли заверить царя в своем миролюбии: ведь это позволяло им продолжать козни с меныыей, как им казалось, угрозай расплаты. Николай I действительно мог искренне думать, что сделал многое для предотвращения конфликта...

III

Прошло два месяца. 27 января 1837 года состоялась дуэль, 29 января Пушкина не стало. Царь, не принявший никаких особых мер против Геккерна в ноябре, после смерти поэта, как известно, повел дело весьма круто: с позором, без прощальной аудиенции из Петербурга был выслан посол "родственной державы" (голландская королева Анна Павловна - родная сестра Николая I). Щеголев и другие исследователи соглашались в том, что эти действия царя - не просто расплата за гибель поэта. Очевидно, Николай был задет лично. Но чем же? Анонимным пасквилем? Однако его текст был известен "наверху" еще в ноябре 1836 года, и тогда никаких мер в отношении Геккерна принято не было. К тому же уверенность Пушкина в авторстве Геккерна совсем не обязательно должна была разделяться Николаем. Даже сейчас, почти полтора века спустя, мы не имеем реальных (возможно, известных Пушкину) доказательств прямой причастности голландского посланника к анонимным письмам.

Загадка требовала дополнительных разысканий, и П. Е. Щеголев справедливо заключил, что "император Николай Павлович был хорошо осведомлен о причинах и обстоятельствах несчастной дуэли. Он имел о деле Пушкинадоклады графа Нессельроде, графа Бенкендорфа и В. А. Жуковского. Всего того, что было ведомо Николаю Павловичу, мы, нонечно, не знаем, и потому особый интерес приобретают все письменные высказывания Николая по делу Пушкина, какие только могуг найтись".

Собирая эти высказывания, Щеголев еще более полувека назад обратил внимание на строки из письма Николая к Анне Павловне от 3 (15) февраля 1837 года:

"Пожалуйста, скажи Вильгельму [13], что я обнимаю его и на этих днях пишу ему, мне надо много сообщить ему об одном трагическом событии, которое положило конец жизни пресловутого Пушкина [14], поэта; но это не терпит любопытства почты".

13. Вильгельм Оранский, муж Анны Павловны, король Голландии Вильгельм II с 1840 года по 1849 год (до 1840 года принц Оранский был долгое время регентом вместо больного отца, короля Вильгельма I).

14. Щеголев переводил "весьма известного Пушкина"; перевод уточнен в статье К. В. Музы и Д. В. Сеземана "Неизвестное письмо Николая I о дуэли и смерти Пушкина". "Временник Пушкинской комиссии. 1962". М. - Л. 1963, стр. 39.

Щеголев думал, что именно в откровенном письме к Вильгельму Оранскому, отправленном со специальным курьером, содержатся важные сведения об истинной причине изгнания Гекнерна, и пытался получить сведения в голландских архивах.

"Ввиду особой важности этого письма, - сообщал ученый, - Комиссия по изданию сочинений Пушкина, по моему ходатайству, приложила нарочитые старания к разысканию как этого письма, так равно и тех писем Николая Павловича к Анне Павловне, в которых могли бы оказаться упоминания об истории Пушкина... С тем большим сожалением приходится констатировать, что поиски этого письма были безрезультатны. По сообщению Голландского Министерства, этого письма не оказалось в архивах Королевского дома и Кабинета Королевы. Не оказалось его и в Веймарских архивах. Сохранилось ли оно? Не уничтожено ли по соображениям щепетильности? Или же, по этим соображениям, не считается ли оно не подлежащим ни оглашению, ни даже ведению?Будем все-таки надеяться, что со временем этот пробел в источниках для биографии Пушкина будет заполнен" [15].

В 30-x годах голландские исследователи И. Баак и П. Грюйс опубликовали некоторые неизвестные пюежде депеши и другие материалы из Государственного архива Голландии, связанные с Геккерном и Дантесом, однако письмо, когорое "не терпит любопытства почты", осталось недостижимым [16].

15. Щеголев, 305 - 306.
16. U.C.Baak et P. van Panhuys Polman Gruys. Les deux Barons Heeckeren. Revue des etudes Slaves. 1937, т. 17, №№ 1 - 2, стр. 18 - 45 (краткое изложение в статье Г. Моргулиса "Новые документы об убийце Пушкина". Журнал "Литературный современник", 1937, № 2); авторы статьи сообщают, что для них остались недоступными архив Высшего совета знати ("Archives du haut Conseil de la Noblesse ") и архив фамилии Геккернов, находящийся в провинции Гельдерн.

Автор данной статьи рассудил, что если главное искомое письмо может храниться где-то в западноевропейских архивах, то в наших хранилищах могут найтись интересные ответы западных монархов на письмо Николая I, касающееся гибели Пушкина.

В рукописном собрании библиотеки Зимнего дворца сохранилось очень мало писем Анны Павловны своим петербургским родственникам. O Пушкине или его врагах там ни слова.

Куда более ценными оказались письма принца Вильгельма Оранского Николаю I за 1836 и 1837 годы, и среди них ответ на секретное послание царя, отправленное в феврале 1837 года [17].

17. Центральный государственный архив Октябрьской революции, высших opraнов государственной власти и органов госуправления СССР (ЦГАОР), ф. 728 (рукописное собрание библиотеки Зимнего дворца), оп. 1, № 1466, часть VIII. Письма принца Оранского к императору Николаю I. 1813 - 1839; на французском языке (в дальнейшем ссылки на листы этого дела - прямо в тексте).

Первое послание Вильгельма, существенное для нашей темы, было, однако, написано еще за месяц до появления пасквилей и начала дуэльной истории - 26 сентября (8 октября) 1836 года. Вот его текст (за вычетом неинтересных для нас сюжетов):

"Я должен сделать тебе, мой друг, один упрек, так как не желаю ничего таить против тебя. Как же это случилось, мой друг, что ты мог говорить о моих домашних делах с Геккерном как с посланником или в любом другом качестве? Он изложил все это в официальной депеше, которую я читал, и мне горько было узнать таким путем, что ты думаешь о моих отношениях с твоей сестрой. Я надеялся до сей поры, что мои домашние дела по крайней мере не осудит никто из близких Анны, которая знает всю истину" (л. 8 - 8 об.).

10 (22) октября 1836 года Николай отправил в Гаагу с курьером не дошедшее к нам письмо, видимо, успокаивавшее монарха-родственника. 30 октября (11 ноября) Вильгельм Оранский отвечал:

"Я должен тебе признаться, что был потрясен и огорчен содержанием депеши Гекнерна, не будучи а состоянии ни объяснить ситуации, ни исправить твою ошибку; но теперь ты совершенно успокоил мою душу, и я тебя благодарю от глубины сердца. Я тебе обещаю то же самое, при сходных обстоятельствах" (л. 11).

Ситуация довольно ясная: русский император забыл, что в Голландии - конституционная монархия и зависимость послов от главы государства иная, нежели в России. Заговорив с Геккерном о каких-то обстоятельствах семейной жизни королевской четы, Николай I невольно выдал принца его конституционному кабинету, чем "потряс и огорчил" родственника. Ненависть Николая ко всяким демократическим институтам общеизвестна; добавим, что и Вильгельм Оранский пытался, впрочем без успеха, усилить роль главы государства в Голландии. Очевидно, следствием депеши Геккерна должна была явиться неприязнь к нему обоих монархов, тем более что, по их мнению, посол исказил мысль Николая, и лишь письмо самого императора от 10 (22) октября открыло истину и "успокоило душу" принца. За такую провинность Геккерну не могли, конечно, дать отставку в Голландии, однако эпизод этот, как увидим, не был забыт, и гибель Пушкина явилась тем "сходным обстоятельсгвом", при котором Вильгельм сумел отблагодарить царя.

Как известно, 30 января (11 февраля) 1837 года, на другой день после смерти Пушкина, Геккерн послал своему министру иностранных дел барону Верстолку ван Зеелену первую депешу о происшедшем событии, изображая себя и Дантеса в выгоднейшем свете и не допуская даже мысли об отставке. Однако через два дня, 2 (14) февраля, после отпевания тела Пушкина, Геккерн послал уже куда более растерянную и взволнованную депешу. На этот раз посол писал о возможной своей отставке, но предостерегал министра: "Немедленное отозвание меня было бы громогласным выражением неодобрения моему поведению... Совесть моя говорит, что я не заслуживаю такого приговора, который сразу погубил бы всю мою карьеру". 3 (15) февраля Геккерн апеллировал к Вильгельму Оранскому с просьбой о назначении к другому двору. Очевидно, за два-три дня обстановка в петербургских верхах переменилась. Хотя следствие, которое вел Бенкендорф вокруг гибели Пушкина, не дало видимых результатов, царь принял решение - прогнать Геккерна. Именно 3 февраля 1837 года Николай отправил цитированное выше письмо Анне Павловне, извещая, что будет писать Вильгельму с курьером. Тогда же, 3 февраля, было отправлено и другое, известное, письмо Николая брату Михаилу Павловичу (лечившемуся за границей), где говорилось о "гнусном поведении" Дантеса и Геккерна, причем последний аттестовался "сводником" и "гнусной канальей".

На другой день, 4 февраля, царь описал происшедшие события в письме к своей сестре Марии Павловне, герцогине Саксен-Веймарской, отзываясь о Пушкине с пренебрежением и скорее сочувствуя Дантесу (о Геккерне вообще не говорилось) [18].

18. "Временник Пушкинской комиссии. 1962", стр. 39.

Заметим, что Николай I не хочет распространения известий о Геккерне: сестрам Анне и Марии он не сообщает никаких подробностей на его счет. И только с Михаилом Павловичем, как самым близким, весьма откровенен. Очевидно, царь считал дело Геккерна щекотливым, поэтому не желал лишней огласки, опасаясь оказаться одним из действующих лиц всей истории; к тому же для общественного мнения Николай I находил важным подчеркивать предсмертное обращение поэта к христианству и благодеяния, оказанные его семье. Распространение толков о Геккерне и Дантесе усиливало бы впечатление правоты и мученичества поэта.

В те же дни, когда царь отправил своим августейшим родственникам три известных сообщения о смерти Пушкина, было послано и четвертое сообщение - Вильгельму Оранскому: не то, которое позже пойдет со специальным курьером, а, видимо, краткое, предварительное. Обычное почтовое время от Петербурга до Гааги составляло примерно неделю, и 12 (24) февраля принц Оранский уже отвечал Николаю:

"Дорогой Николай!
Всего два слова, чтобы использовать проезд курьера, тем более что Поццо [19] послал его сюда по моей просьбе, не зная, что я имел бы случай отвечать на твое письмо о деле Геккерна через посредство стремительно возвращающегося Геверса, который вот yme три дня в пути.

Я пишу тебе очень поспешно: сегодня у нас святая пятница и приготовления к причастию.

Геккерн получит полную отставку тем способом, который ты сочтешь за лучший. Тем временем ему дан отпуск, чтобы удалить его из Петербурга. Все, что ты мне сообщил на его счет, вызывает мое возмущение, но, может быть, это очень хорошо, что его миссия в Петербурге заканчивается, так как он кончил бы тем, что запутал бы наши отношения бог знает с какой целью" (л. 17 - 18).

19. Граф Поццо-ди-Борго, русский посол в Англии.

Из письма принца видно, что царь уже намекнул в своем послании на необходимость отзыва Геккерна, но не сообщил особых подробностей, и Вильгельм склонен еще соблюсти декорум - дать послу отпуск, чтобы удалить из России. Нетрудно заметить, что принц сразу связал новую ситуацию с прежней, то есть с той обидой, которую прошедшей осенью Геккерн нанес двум монархам, изложив в официальной депеше свою беседу с Николаем I (намек на запутывание отношений "бог знает с какой целью").

Наконец, 8(20) марта 1837 года Вильгельм Оранский отвечал на доставленное курьером то самое письмо Николая I от 15(27) февраля 1837 года, которое не терпело "любопытства почты" [20].

20. Щеголев считал днем написания сокровенного письма Николая 22 февраля (по открытой им дате отъезда курьера). Однако подробное письмо было написано царем раньше и, видимо, целую неделю дожидалось специального курьера!

Вот текст основной части ответного послания из Гааги:

"Дорогой, милый Ники!
Я благополучно получил твое письмо от 15(27) февраля с курьером, который отправился отсюда в Лондон, и я благодарю тебя от всего сердца. Та тщательность и старание, с которыми ты счел нужным сообщить об этой несчастной истории, касающейся Геккерна, являются для меня новым свидетельством твоей старинной и доброй дружбы.

Я признаюсь тебе, что все это мне кажется по меньшей мере гнусной историей, и Геккерн, конечно, больше не может после этого представлять моего отца перед тобою; у нас тут ему уже дана отставка, и Геверс, с которым отправляется это письмо, вернется в Петербург в качестве секретаря посольства, чтобы кто-либо все же представлял перед тобою Нидерланды и чтобы дать время сделать новый выбор. Мне кажется, что во всех отношениях Геккернне потеря и что мы, ты и я, долгое время сильно обманывались на его счет. Я в особенности надеюсь, что тот, кто его заменит, будет более правдивым и не станет изобретать сюжеты для заполнения своих депеш, как это делал Геккерн.

Здесь никто не поймет, что должны были значить и какую истинную цель преследовало усыновление Дантеса Геккерном, особенно потому, что Геккерн подтверждает, что они не связаны никакими кровными узами. Геккерн мне написал по случаю этого события. Я посылаю тебе это письмо, которое повторяет его депешу к Верстолку, где он знакомит того со всей этой историей; также пересылаю и копию моего ответа (Геккерну), который Геверс ему доставит; я прошу тебя после прочтения отослать все это ко мне обратно..."

На этом основная для нас часть письма заканчивается. Следующая фраза: "Здесь мы провели зиму по-своему восхитительно" и т. д. (л. 19 - 20).

Сквозь это послание Вильгельма Оранского, конечно, "просвечивает" исчезнувшее письмо Николая I от 15 (27) февраля. Как и в предыдущем ответе Вильгельма, имя Пушкина не встречается: для принца все это - "история, касающаяся Геккерна". Вероятно, такова же была и тональность письма императора. Для обоих монархов самое существенное во всем эпизоде, конечно, действия голландского посланника, неподобающие его званию.

В каких же действиях обвиняется Геккерн?

Письмо Вильгельма содержит термины и обороты, очевидно, повторяющие или приближающиеся к соответствующим высказываниям Николая. Слова "гнусный", "гнусность поведения", характеристики двойной игры и лживости посла содержались в упомянутом письме Николая к Михаилу Павловичу от 3 (15) февраля и, вероятно, были повторены в письме к принцу Оранскому [21].

21. Напомним соответствующие строки из письма Николая к Михаилу Павловичу: "Хотя никто не мог обвинять жену Пушкина, столь же мало оправдывали поведение Дантеса, а в особенности гнусного его отца... Порицание поведения Геккернасправедливо и заслужено; он точно вел себя, как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствии Пушкина, уговаривая жену его отдаться Дантесу, который будто умирал к ней любовью... Жена Пушкина открыла мужу всю гнусность поведения обоих" (Щ е г ол е в, 67).

В конце письма Вильгельм, видимо, в соответствии с темами, развитыми Николаем, останавливается на щекотливой проблеме усыновления и истинных отношениях между Дантесом и Геккерном (в словах "здесь никто не поймет истинной цели усыновления" слышится эхо каких-то обвинений, высказанных царем по этому поводу).

Итак, из письма Вильгельма видны, по крайней мере, два пласта, составлявших письмо Николая: во-первых, о гнусности и лживости Геккерна (примерно в том же духе, как это было изложено Михаилу Павловичу), во-вторых, вопрос об усыновлении. Возможно, Николай сообщал Вильгельму и какие-либо неизвестные нам подробности, однако скорее всего письмо царя и по системе доказательств было похоже на послание Михаилу; беспокойство же императора насчет "любопытства почты" является, вероятно, намеком на голландских министров и парламентариев, склонных вмешиваться в личные дела монархов (все та же осенняя депеша Геккерна!). Ведь не русские же почтари дерзнут вскрывать пакеты императора, "любопытство" же голландцев будет преодолено личным курьером - от одного монарха к другому... И снова отметим, что в последнем из цитированных писем Вильгельм опять настойчиво связывает случившееся с прежним поступком Геккерна ("изобретение сюжетов", "мы оба сильно обманывались...").

Не ожидая, таким образом, сенсационных откровений в письме Николая от 15(27) февраля 1837 года, заметим одну важную подробность: в этом послании (насколько можно судить по ответу Вильгельма), как и в письме к Михаилу Павловичу, царь отчасти пользовался аргументацией самого Пушкина. Последнее преддуэльное письмо поэта к Геккерну (от 25 января 1837 года) было, конечно, доставлено царю сразу же после поединка. Николай не имел оснований сомневаться в правдивости Пушкина, доказавшего кровью серьезность своих обвинений. Положив рядом письмо-вызов Пушкина, цитированное послание Николая I Михаилу и обнаруженные письма Вильгельма Оранского к Николаю, можно найти ряд совпадений, по-видимому не случайных. Намек на противоестественные отношения Геккерна и Дантеса содержался в словах Пушкина о "незаконнорожденном или так называемом сыне"; Пушкин писал: "Вы говорили, что он (Дантес) умирает от любви к ней" (Н. Н. Пушкиной); Николай - Михаилу: "Геккерн... сам сводничал Дантесу в отсутствии Пушкина, уговаривая жену его отдаться Дантесу, который будто умирал к ней любовью". Фраза в письме Пушкина: "Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну" - была, надо полагать, основной формулой при объяснении Николая с Вильгельмом Оранским.

Тема "анонимных писем", резко выраженная в ноябрьском письме поэта к Геккерну, приглушена в январском, ибо со времени пасквилей прошло почти три месяца. Вероятно, не поднимался этот вопрос и в переписке Николая I с Вильгельмом Оранским, хотя Геккерн, оправдываясь перед Нессельроде, говорил о двух обвинениях в его адрес, которые "могли дойти до сведения государя", - сводничестве и анонимных письмах [22].

22. Щеголев. 321 - 323.

Подведем некоторые итоги. Царь выдвинул (и Вильгельм Оранский принял) в качестве основного аргумента для отозвания Геккерна нарушение дипломатом нравственности и порядка, вызвавшее запрещенную законом дуэль и гибель одного из ее участников. Однако, кроме этого, царь руководствовался и дополнительными мотивами для изгнания Геккерна, хотя держал их про себя.

Первым таким мотивом была, без сомнения, депеша 1836 года, где посол разгласил то, чего, по понятиям императора, разглашать не следовало. Второй виной голландского посла мог считаться анонимный пасквиль, и прежде всего содержавшийся в нем выпад против самого царя. Третьим, и последним, эпизодом была дуэль и гибель Пушкина.

Не следует, конечно, забывать при этом расчете общественное возмущение, закипевшее при известии о гибели поэта, а также стремление царя завоевать популярность как обеспечением семьи Пушкина, так и изгнанием Геккерна. Однако главным для Николая I было не столкновение Пушкин - Геккерн, а конфликт Геккерн - ц а р ь, в котором гибель поэта была лишь завершающим эпизодом.

Оценивая все известные нам перипетии отношений верховной власти с поэтом накануне его гибели, необходимо сделать несколько замечаний. Существует два довольно распространенных, но явно недостаточных, узких подхода к истории последних дней Пушкина. Один, наиболее ранний, все сводит к непосредственным причинам событий. Таковы суждения типа "Пушкин стрелялся из ревности", "Пушкина погубили козни Бенкендорфа" и т. п. Другая концепция более социологична: "Пушкина погубила феодально-крепостническая система" или что-либо в этом роде.

Эти объяснения необходимы, но весьма недостаточны. Часто забывают о том звене, которое находится между общим социально-политическим фоном и самим событием, историческим факгом. Речь идет о мотивах, внутренних побуждениях главных действующих лиц.

Между самодержавно-крепостническим фоном всего происходившего и трагической развязкой - сложное сцепление мыслей, явных и секретных мотивов поведения самого поэта, его врагов, окружающих лиц. Что касается роли царя, то давно ушла в прошлое упрощенная схема событий, когда Николай I рисовался то исключительно благодетелем Пушкиных (вся роль которого в дуэльной истории сводилась к утешению умирающего и материальному обеспечению его семьи), то руководителем заговора, направленного на уничтожение поэта. Между тем проблема, требующая всестороннего разбора, заключается в том, что субъективного намерения губить Пушкина у царя не было; наоборот: он принял кое-какие, с его точки зрения достаточные меры, а после - наказал убийцу поэта. Однако царь не мог не губить Пушкина по своему положению главы существующей системы , российского деспотизма. Пушкин действительно задыхался, был подавлен, в конце концов, не мог ужиться с сановным Петербургом, хотя пытался это сделать. Можно сказать в этом смысле, что система Николая душила и убила поэта одним фактом своего существования.

К этому должно сделать лишь одно уточнение. Пределы царских понятий о порядке и законности не были узки, и внутри них Николай I все же мог избрать несколько вариантов поведения в отношении разных людей. При недоверии к Пушкину, нелюбви к нему, о чем сохранилось множество свидетельств, царь не сделал для предотвращения дуэли всего того, что мог бы сделать при сходных обстоятельствах для какого-либо любезного его сердцу царедворца (например, отправить одного из противников в отпуск, в деревню, за границу и т. п.). Николай I с ноября 1836 года по февраль 1837 года действовал, не отступая от своих понятий о порядке и законности, но эти действия были явно недостаточны для предотвращения трагедии. О судьбе лучших людей того времени Герцен писал: "Погибают даже те, которых пощадило правительство".

Переписка Николая I с августейшими родственниками утверждала определенную версию насчет дуэли и смерти Пушкина.

Правительство, конечно, находило полезным распространение сведений о благодеяниях, оказанных семье погибшего, и его христианской кончине [23]. Официальное толкование событий отнюдь не было примитивной ложью. Царь действительно погасил громадные долги Пушкина, поэт действительно принял перед смертью священника. Искажение правды осуществлялось не прямым фальсифицированием разрешенных фактов, но в основном умолчанием о других фактах, неразрешенных.

23. Когда в бумагах умершего Пушкина обнаружилось стихотворение "Молитва" ("Отцы пустынники и жены непорочны..."), В. А. Жуковский представил его царю и затем сообщил в редакцию "Современника" (скорее всего В. Ф. Одоевскому): "Государь желает, чтобы эта молитва была там факсимилирована как есть и с рисунком. Это хорошо будет в 1-й книге "Современника", но не потерять этого листка; он должен быть отдан императрице".(Впервые опубликовано в малоизвестных "Трудах Черниговской архивной комиссии", 1899, т. II, автограф - в фондах Черниговского исторического музея, № 349). Приказание Николая I было исполнено и стихотворение Пушкина факсимильно воспроизведено в "Современнике"; 1837 года № 1 - первом номере после Пушкина.

Важнейшие документы о дуэли и смерти Пушкина (прежде всего "диплом"-пасквиль и письмо Пушкина Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года) задевали, компрометировали власть (чего стоит намек анонимного "диплома" на роль самого царя и резкие фразы в письме Пушкина к Бенкендорфу). И тем более интересно, что сразу после кончины поэта, когда еще не завершилась переписка Петербурга и Гааги насчет отставки Геккерна, именно тогда начал формироваться тот самый сборник дуэльных материалов, о котором уже говорилось в начале статьи. Это была первая и на многие годы вперед единственная попытка друзей Пушкина представить главные вехи случившегося. Впервые этот комплекс документов был напечатан четверть века спустя вместе с другими запрещенными и потаенными текстами Пушкина и о Пушкине в бесцензурном журнале Герцена и Огарева "Полярная звезда" (VI книга, вышедшая в начале 1861 года). Те же самые докyменты в том же порядке (но без анонимного пасквиля, не пропущенного цензурой) появились в 1863 году в России - в составе книги А. Н. Аммосова "Последние дни жизни и кончина Александра Сергеевича Пушкина". Аммосов сообщал, что получил документы от друга и секунданта Пушкина Данзаса, однако Данзас не был в те годы единственным их обладателем: уже говорилось о десятках списков, сохранившихся в архивах различных деягелей 1840 - 1850-х годов.

Напомним состав дуэльных сборников: в них двенадцать (иногда тринадцать) документов, которые имеют обычно следующие заглавия:

Два анонимных письма к Пушкину, которых содержание, бумага, чернила и формат совершенно одинаковы.

Письмо Пушкина, адресованное, кажется, на имя графа Бенкендорфа 21 ноября 1836 года.

От Пушкина к Геккерну-отцу.

Ответ Геккерна.

Записка от Аршиака. 26 января 1837 года.

Записка от Аршиака. 27 января 1837 года, 9 часов утра.

Записка от Аршиака. 27 января 1837 года.

Визитная карточка Аршиака.

Письмо Пушкина к Аршиаку. 27 января между 9 1/2 и 10 часами утра.

От Аршиака к Вяземскому. 1(13) февраля 1837 года.

Князю Вяземскому от Данзаса.

От графа Бенкендорфа к графу Строганову.

В ряде списков вслед за этим идет еще тринадцатый документ - письмо Вяземского московскому почт-директору А. Я. Булгакову от 15 февраля 1837 года.

Уже из одного этого перечня видна немалая роль П. А. Вяземского в составлении сборника.

Документ № 10 - послание д'Аршиака Вяземскому - начинается со слов: " Князь. Вы хотели знать подробности грустного происшествия, которого я и г. Данзас были свидетелями. Я их сообщу Вам, и прошу Вас передать это письмо г. Данзасу для его прочтения и удостоверения подписью". Следующий, одиннадцатый документ сборника - письмо Данзаса Вяземскому - является опровержением некоторых утверждений д'Аршиака о ходе дуэли и появляется после того, как Вяземский показывает секунданту Пушкина письмо секунданта Дантеса. В эти же дни Вяземский взывает к другим осведомленным друзьям погибшего сохранить точные свидетельства о случившемся. Поэта уберечь не удалось, но можно попытаться спасти память о нем от лживых домыслов.

Известное письмо свое А. Я. Булгакову от 5 февраля 1837 года с подробностями насчет последних дней Пушкина Вяземский просит показать И. И. Дмитриеву, М. М. Сонцову, П. В. Нащокину: "Дай им копию с него и вообще показывай письмо всем, кому заблагорассудишь". Мало того - Вяземский сообщает: "Собираем теперь, что каждый из нас видел и слышал, чтобы составить полное описание, засвидетельствованное нами и докторами. Пушкин принадлежит не одним близким и друзьям, но и отечеству, и истории. Надобно, чтобы память о нем сохранилась в чистоте и целости истины". 0 том, что "собирают" друзья погибшего, видно из одной фразы все того же письма: "После пришлю я тебе все письма, относящиеся до этого дела".

Очевидно, подразумевается именно "Дуэльный сборник", о котором мы ведем речь. Через десять дней, 15 февраля 1837 года, Вяземский благодарит Булгакова: "Спасибо за доставленную копию с моего письма, которая пришла вчера очень вовремя и отдана отъезжавшему вчера же генералу Философову для сообщения великому князю". Как видим, полученные свидетельства Вяземский торопится разослать тем лицам, суждения которых много весят в свете. (Денис Давыдов взывал к нему в эти дни: "Скажи мне, как это случилось, дабы я мог опровергнуть многое, разглашаемое здесь бабами обоего пола".) 14 февраля 1837 года датируется самый ранний из всех известных пока сборников дуэльных документов, приложенный к тому самому посланию Вяземского великому князю Михаилу Павловичу, которое отправилось с генералом Философовым.

Брат царя был извещен о гибели Пушкина самим Николаем I (в цитированном письме от 3 февраля 1837 года). Спустя одиннадцать дней Вяземский отправляет Михаилу длинное, дипломатически составленное письмо, описывающее главные оостоятельства последних месяцев пушкинской жизни (опубликовано Щеголевым). К письму были приложены и главные "дуэпьные документы", позже оказавшиеся в архиве герцогов Мекленбург-Стрелицких - прямых потомков Михаила Павловича [24].

24. Они хранятся сейчас в ЦГАОР, ф 666 (великого князя Михаила Павловича), оп. 1, № 563; копия письма и приложений к нему, снятая в прошлом веке для Лицейского музея, - в ПД, ф. 244, оп. 18, № 103, л. 60.

14 февраля 1837 года Вяземский отправил 8 документов (из 12, составивших "Дуэльный сборник"): анонимный пасквиль, письма Пушкина Бенкендорфу, Геккерну, ответ Геккерна, переписку Пушкина с д'Аршиаком (кроме того, Вяземский послал Михаилу Павловичу "Условия дуэли", не вошедшие в "Дуэльный сборник"). Нетрудно понять, откуда пришло к Вяземскому большинство документов. Кроме писем, ему адресованных, он сам, а также близкие црузья в первые же дни после 29 января общались с д'Аршиаком. Но особенно важно, что Вяземский через семнадцать дней после гибели Пушкина располагает не только текстом анонимного пасквиля, но также и письмом Пушкина графу Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года.

В начале статьи говорилось, что к появлению этих документов в дуэльных сборниках, вероятно, было причастно некое лицо, имевшее доступ к секретным бумагам шефа жандармов и способное, например, сопоставить два экземпляра пасквиля, находившихся в архиве III отделения. Лицо это можно назвать, исходя из следующей заметки П. И. Бартенева, появившейся в "Русском архиве" в 1902 году:

"Когда, по кончине Пушкина, описывали и опечатывали комнату, где он скончался, Миллер взял себе на память из сертука, в котором Пушкин стрелялся, известное письмо его на имя гр. Бенкендорфа. Пушкин написал его, исполняя обещание, данное в ноябре 1836 года государю уведомить его (через гр. Бенкендорфа), если ссора с Дантесом возобновится, но послать это письмо он не решился: ему тяжко было призывать власть к разбору его личного дела. Миллер показывал нам это письмо в подлиннике. Будь оно послано по назначению, жандармское ведомство было бы обязано принять меры к предупреждению рокового поединка".

В заметке этой не все ясно: известное письмо Пушкина на имя Бенкендорфа, как мы теперь знаем, было 21 ноября 1836 года отослано по адресу. Автор, разумеется, мог оставить себе копию столь важного послания, но не совсем понятно - зачем держать ее при себе во время дуэли?

Может быть, в "дуэльном сертуке" лежало другое письмо к Бенкендорфу, где Пушкин извинялся в нарушении данного царю слова - не драться без оповещения верховной власти? (Эту возможность допускал М. А. Цявловский.) Однако авторитетный свидетель Бартенев видел письмо "в подлиннике" и свидетельствует, что это именно "известное письмо Пушкина...", то есть написанное 21 ноября 1836 года и вошедшее во все дуэльные сборники. Оставим в стороне противоречия бартеневской заметки, может быть, порожденные ошибками памяти и давностью события. Обратимся к человеку, который сохранил письмо Пушкина ~ подлиннике, - Миллеру.

Павел Иванович Миллер (1811 - 1885) был лицеистом VI курса (выпуск 1832 года). Его мать - сестра начальника московских жандармов генерала А. А. Волкова, одного из приближенных Бенкендорфа. Вероятно, этим объясняется та должность, которую Павел Миллер занял сразу же после окончания лицея. В личном деле Миллера сохранилось следующее отношение А. Х. Бенкендорфа к министру юстиции Д. В. Дашкову от 19 февраля 1833 года:

"Ha основании высочайше утвержденного... штата корпуса жандармов, я определил выпущенного из Царскосельского лицея с чином 9 класса воспитанника Павла Миллера на имеющуюся при мне вакансию секретаря, о чем и имею честь уведомить Ваше высокопревосходительство для надлежащего сведения Герольдии" [25].

25. ПД, ф. 157 (архив музея Александровского лицея), № 283.

Личный секретарь второй персоны империи графа Бенкендорфа, разумеется, получал доступ к секретнейшим материалам. Понятно, молодой выпускник лицея обязан был исполнить то, что ему предписывалось главою страшных и всемогущих карательных учреждений николаевской империи (так, среди бумаг семьи Мухановых сохранился вежливый французский ответ, составленный Миллером от имени Бенкендорфа и извещавший о невозможности существенного улучшения в положении ссыльного декабриста Петра Муханова).

Шеф был, по-видимому, доволен своим секретарем, который прослужил у него двенадцать лет. После смерти Бенкендорфа (1844) Павел Миллер числился некоторое время по почтовому ведомству, а затем в чине действительного статского советника вышел в отставку, уехал в Москву и жил там около сорока лет, до самой смерти... Но случилось так, что личный секретарь Бенкендорфа, исправно исполняя свои обязанности, сохранил в своем внутреннем мире потаенную область, в которую не мог заглянуть даже всевидящий шеф. В той области царил Пушкин. Началось с поклонения младших лицеистов своим "пращурам" (именно так тогда выражались). Когда 27 июля 1831 года Пушкин зашел в лицей, он встретился и разговорился с Павлом Миллером, заканчивавшим курс. Пушкин спрашивал "внука по лицею" о старых учителях, новых лицейских журналах и песнях. "Многие расставленные по саду часовые, - вспоминает Миллер, - ему вытягивались... Когда я спросил, отчего они ему вытягиваются, то он отвечал: "Право, не знаю; разве потому, что я с палкой". Миллер взялся доставать для Пушкина книги из лицейской библиотеки, и Пушкин четыре раза писал молодому человеку.

В одном из писем:

"Сердечно благодарю вас за книги и за любезное письмо ваше. Когда же исполните вы другое свое обещание - побывать у меня? Внук очень тем обяжет ему сердцем преданного деда".

Воспоминания о встречах с Пушкиным вместе с текстом пушкинских писем были опубликованы Бартеневым в "Русском архиве" через семнадцать лет после смерти Миллера [26].

26. "Русский архив", 1902, N10, стр. 232 - 235. Рукопись воспоминаний Миллера доставил Бартеневу академик Л. Н. Майков, причем в печатный текст почему-то не попало одно примечание Миллера: рассказывая о том, как он брал для Пушкина книги у своих наставников, Миллер называет профессора Оливье (в "Русском архиве" - О.) И поясняет: "У последнего - Фауста Гете в оригинале. Остальных книг не припомню после стольких лет". ПД, ф. 244, on. 17, № 130, л. 3.

Служба при Бенкендорфе не может погасить любовь и интерес к Пушкину, но наступит день, когда эти две жизненные сферы столкнутся - и тогда Миллер и выберет сторону Пушкина.

В конце апреля 1834 года московская почта перехватывает опасное письмо Пушкина к жене. Там говорилось между прочим: "К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камерпажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут..."

О том, что произошло дальше, в 1880 году рассказал в печати сын позта-лицеиста Деларю. После этой публикации сам Миллер поместил в газете "Новое время", а потом в журнале "Русская старина" некоторые уточнения всей истории. Любопытно, что Миллер не боялся возможных последствий своей откровенности и в письме к своему однокурснику знаменитому академику Я. К. Гроту смущался только тем, "не покажется ли это желанием с моей стороны похвастаться сделанной (Пушкину) услугой" [27].

27. Центральный государственный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ), ф. 123 (Гроты), оп. 1, № 50, л. 26.

Услуга заключалась в том, что Миллер (по должности читавший секретные письма, поступавшие к Бенкендорфу) увидел, как шеф положил копию опасного письма Пушкина в отдел бумаг "для доклада Государю". Зная рассеянность Бенкендорфа, Миллер переложил документ в "обыкновенные бумаги", а также (через посредство М. Д. Деларю) предупредил Пушкина об опасности. Царь все же узнал от Бенкендорфа суть дела, но без впечатляющих "вещественных доказательств" .

Как и ожидал секретарь, начальник забыл о потерянной бумаге: "Я через несколько дней вынул ее из ящика вместе с другими залежавшимися бумагами". На самом деле Миллер не просто вынул, но дерзко присвоил себе некоторые документы, относящиеся к Пушкину. Возмущенный вторжением власти в его семейную переписку, Пушкин негодовал, пытался уйти в отставку и покинуть Петербург. Лишь угроза, что ему не позволят работать в архивах, и уговоры друзей заставили Пушкина переменить решение. В те дни он писал жене: "Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство а la lettre [28]. Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности... невозможно: каторга не " пример лучше. Это писано не для тебя..."

28. Буквально (франц.)

Летом 1834 года Пушкин трижды письменно объяснялся с Бенкендорфом (3, 4 и 6 июля); писал и Жуковскому, а тот представил полученное письмо шефу жандармов как доказательство раскаяния Пушкина... Но двадцать семь лет спустя, в 1861 году, когда журнал "Библиографические записки" (издававшийся в Москве друзьями и тайными корреспондентами Герцена) впервые опубликовал эти пушкинские письма, было отмечено: "Сообщением этих писем в подлинниках мы обязаны П. И. Миллеру". Из симпатии к Пушкину Миллер пытался облегчить его защиту; интересуясь всем, до Пушкина относящимся, уносил из канцелярии Бенкендорфа пушкинские бумаги, и уносил не раз. Знаменитые секретные примечания к "Истории пугачевского бунта", предназначенные для царя, были переданы, как полагалось, через Бенкендорфа; но сегодня их текст мы знаем из копии, снятой приятелем Пушкина и знатоком литературы Н. В. Путятой. Путята отметил в своей тетради, что списал примечания "с манускрипта, писанного рукою Пушкина и сообщенного мне г. М., который был секретарем у графа Бенкендорфа".

Понятно, кто подразумевается под М., и ясно, что М. снял копию или даже унес к себе рукопись пушкинских примечаний, видимо, пропутешествовавшую от Бенкендорфа к царю и обратно.

Всю жизнь - на службе и в отставке - Миллер буквально исповедовал культ Пушкина, и цве "ипостаси" этого человека, конечно, могли бы явиться темой для романа или психологического исследования. В архиве Я. К. Грота сохранились его любопытные письма к однокурснику за нескопько десятилетий [29], где мы находим между прочим:

"6 февраля 1837 года
Спешу уведомить тебя,что граф позволил напечатать стихи твои в Северной пчеле - он расспрашивал меня о тебе, и в подкрепление слов барона я со своей стороны также дал самый лестный отзыв о моем старом и доором брате по Лицею. Спасибо тебе за дань Пушкину; она вылилась прямо из души. Вместе с сим я пишу Гречу, чтобы напечатал твои гекзаметры в своей газете, - и ты, вероятно, завтра или послезавтра прочтешь их в том же совершенном виде, в каком они вылились из-под пера".

29. Центральный государственный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ), ф. 123 (Я.К., К.Я., и Н.Я. Гроты), оп. 1, № 50; кроме того, некоторые письма Миллера к Я. К. Гроту хранятся в отделе рукописей Пушкинского Дома и Архиве Академии наук СССР. Отдельные выдержки из этой переписки публиковались в сочинениях Я.К. и К.Я. Гротов.

Однако даже разрешение самого Бенкендорфа, выхлопотанное его секретарем, не смогло помочь делу. Могущественный враг Пушкина министр народного просвещения С. С. Уваров решительно воспрепятствовал публикации стихов в память Пушкина.

Много лет спустя Грот истребовал у лицейского товарища, уже жившего в Москве, рукопись его воспоминаний о Пушкине. Миллер писал 16 декабря 1859 года: "Насколько позволило мне заглавие моей статьи, настолько упомянул я о тогдашнем быте Лицея, но не более. Личность Пушкина так крупна и так интересна, что все, до нее не касающееся, должно показаться или мелковато, или незначительно. Я, по крайней мере, так думал - и оттого ни о чем другом не распространялся".

1 февраля 1860 года в связи с приближающимся полувековым юбилеем лицея Миллер писал Гроту:

"Благодарю тебя за подробности о приготовлениях к юбилею Лицея. Ознаменовать этот день ничем лучше, по-моему, нельзя, как открытием подписки на памятник Пушкину. Давно пора об этом подумать, и если до сих пор об этом в России не думали, то, право, не потому ли, что сама судьба хотела предоставить это дело лицеистам и для этого ждала 50-летнего юбилея? Нет сомнения, что на наш призыв откликнутся десятки тысяч людей. Досадно, что памятник не может поспеть ко дню открыгия памятника тысячелетия России, а отпраздновать открытие обоих если не в один день, то в один год было бы очень интересно и знаменательно. А сколько мест, где памятник Пушкину был бы кстати! И в нашем отечестве - Царском Селе, в нашей бывшей ограде, даже, пожалуй, с надписью: genio loci [30], и в большом Царскосельском саду, на берегу озера, куда при кликах лебединых стала являться ему муза, и наконец в Летнем саду, и на более видном месте, нежели Крылов..."

30. Гению (доброму духу) места (лат.),

Миллер даже упрекал Якова Грота, крупнейшего знатока русской литературы, в некоторой недооценке роли Пушкина за счет менее значительных лицейских знаменитостей. 12 апреля 1862 года он между прочим пишет:

"Не думаю, душа моя, чтоб письма Илличевского, писанные им из Лицея к товарищу по гимназии, были интересны для публики. Илличевский - не такая личность. Что он писал позднее, в зрелом возрасте, и то было довольно дюжинно, а что писал мальчиком, то, вероятно, и подавно... Ты, как лицеист, пристрастный ко всем лицейским, увлекся Илличевским... Эту симпатию я вполне понимаю и уважаю, как твой старый товарищ, но от публики ожидать ее нечего, да и требовать нельзя. А вот возьмись за что, любезный друг: собери сочинения Вильг. Кюхельбекера и пополни ими пробел, существующий в нашей литературе. Ведь он для всех интересен и по отношениям к Пушкину и по несчастной судьбе своей. Это издание скорее лежит на твоей литературной и лицейской совести. Изданы же отдельно какие-то Кравцовы, Бешенцовы и tutti quanti [31]"..

31. В послании лицейскому приятелю С. С. Лихонину (7 января 1861 года) П. И. Миллер рассуждал о том, что изданием Кюхельбекера лицейские почтили бы память несчастного собрата и была бы достигнута, кроме того, двойная цель: благотворительная, потому что "дети покойного, живущие теперь у тетки, родной сестры его, находятся в бедности, и литературная, потому что этим пополнился бы пробел в собрании сочинений русских авторов. Сводка рукописный стихов его досталась мне случайно; достоинства в них немного, но они интересны по личности автора". Может быть, сводка стихов Кюхельбекера также была изъята секретарем Бенкендорфа из секретных архивов своего начальника?

Особенно часто писал Миллер к Гроту в 1879 - 1880 годах. Он представлял в Москве Комиссию Академии наук по сооружению памятника Пушкину, и эти его "отчеты" очень интересны для искусствоведа: в них отражается каждый этап в создании опекушинского памятника, все споры, затруднения, восторги, финансовые расчеты, шутки по этому поводу. В письме от 11 мая 1880 года Миллер между прочим просит Я, К. Грота упомянуть в какой-нибудь речи (в связи с открытием памятника в Москве) о трех эпизодах, "характеризующих честное и смелое прямодушие Пушкина". Речь идет о хорошо известных фактах: ответе Пушкина на вопрос царя, "был ли бы ты 14 декабря на Сенатской площади вместе с бунтовщиками?", и запрещенных стихах, которые поэт сам представил петербургскому губернатору Милорадовичу. Третий эпизод также попал в Пушкиниану, но для нас важно, что известие о нем исходит от секретаря Бенкендорфа, находившегося "близко к событию".

"Когда гр. Бенкендорф, - сообщает Миллер, - послав за Пушкиным, спросил его: на кого он написал оду на выздоровление Лукулла? - он сказал ему: "на вас" [32]. Бенкендорф невольно усмехнулся. "Вот я вас уверяю, что на вас, - продолжал Пушкин, - а вы не верите; отчего же Уваров уверен, что это на него?" Дело так и кончилось смехом" [33].

32. Ода была направлена против министра просвещения С. Уварова.
33. ПД 16.056/сб.2. Письма П. И. Миллера к Я. К. Гроту.

Все сказанное о Павле Миллере как будто ясно рисует его взгляд на Пушкина и тот выбор, который он, если надо, делал между любимым поэтом и грозным шефом. Миллеру легче всего было положить рядом два экземпляра пасквиля, поступившие в III отделение, и снять копию, сопроводив ее пояснениями, что почерки "дипломов" одинаковы, но адрес на конверте написан другою рукою. Письмо же Пушкина к Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года Миллер, видимо, как это он делал неоднократно, просто вынул из бумаг шефа (или в самом деле взял авторскую копию послания на квартире погибшего Пушкина?). После этого Миллер мог сам или через посредников сообщить важные тексты Вяземскому, который, как говорилось, имел их в составе "Дуэльного сборника" уже в середине февраля 1837 года.

В июльском номере "Русского архива" за 1888 год имеется еще одно (кроме уже цитированного) упоминание об истории письма Пушкина к Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года: все тот же рассказ о Миллере, который будто бы нашел письмо в кармане пушкинского дуэльного сюртука. Но для нас важно, что сообщение помещено среди "рассказов князя Петра Андреевича и княгини Веры Федоpовны Вяземских", записанных П. И. Бартеневым. Любопытно само соединение имен Миллера и Вяземского.

Чтобы закончить тему о Вяземском, Миллере и сборнике дуэльных материалов, нужно, однако, сообщить еще два наблюдения.

Заглавие документа № 2 "Письмо Пушкина, адресованное, кажется, графу Бенкендорфу", может быть объяснено двояко: возможно, Миллер, отыскав в сюртуке умершего Пушкина письмо с обращением "Граф!", в самом деле лишь предположительно считал его адресованным Бенкендорфу; однако, согласно Бартеневу, секретарь шефа жандармов не сомневался, кому предназначалось это послание. Второе объяснение - Миллер маскировал свою роль: слово "кажется" в заглавии указывало на более дальнюю дистанцию между Бенкендорфом и копиистом письма, чем она была на самом деле.

Первая печатная публикация "Дуэльного сборниками в ~Полярной звезде" Герцена заканчивалась несколькими строками, явно принадлежавшими составителю. При этом Герцен и Огарев по неизвестным нам причинам выпустили несколько слов в этом отрывке, которые восстанавливаются по двум авторитетным спискам дуэльных материалов (из бумаг А. Н. Афанасьева и В. И. Яковлева) [34].

34. ПД, ф. 244, оп. 18, № 69, л. 15 об. (список Яковлева). ЦГАОР, ф. 279 (Якушкина), оп. 1, № 1066, л. 36 (список Афанасьева).

Вот эти заключительные строки (ненапечатанное выделено разрядкой):

"Вот и вся переписка. Она будет, может быть, со временем напечатана в одной повести, если только цензура ее пропустит... Об одном просил бы я вас (по-христиански), не давать кому-нибудь этих писем, потому что в них цена потеряется при раздроблении, исказят их и будут все толковать их по-своему; к тому же я дал честное слово не распространять их слишком далеко. (Об этой переписке) Я скажу, что Пушкин напрасно так жертвовал собою, нам он был нужнее чести его жены, ему же честь жены была нужнее нас, быть может" (кажется, из письма Вяземского)".

Здесь много таинственного: любопытно пояснение "кажется, из письма Вяземского", похожее на только что упоминавшееся "кажется, на имя графа Бенкендорфа". Такого письма Вяземского мы не знаем, но это еще ни о чем не говорит: ведь именно Вяземский был главным вдохновителем сборника. Любопытна задача, которую ставит перед собою составитель, - дать цельное (теряющееся при раздроблении) документальное освещение событий. Слова "не распространять их (то есть письма) слишком далеко", очевидно, принадлежат тому, кто сумел скопировать эти ценные материалы.

Хотя в "Дуэльном сборнике" отсутствуют многие важные документы, позже опубликованные пушкинистами, здесь все же представлена версия, немало отличающаяся от официальной; в частности, приведен текст пасквиля-"диплома", письма Беннендорфу, письма-вызова Геккерну, сопоставление которых могло вызвать недоуменные вопросы - например, "почему власть, все знавшая в ноябре 1836 года, допустила дуэль в конце января?".

С другой стороны, в сборнике никак не представлена роль царя - утешителя умирающего и благодетеля его семьи; письмо Николая I умирающему от 28 января 1837 года ("Если бог не велит уже нам увидеться на этом свете..."), записанное, например, А. И. Тургеневым и другими близкими Пушкину людьми, ни в одном списке не фигурирует. Тема сборника - максимально верная история дуэли вопреки всем слухам, пересудам и "клевещущей молве".

Это была первая и на много десятилетий единственная работа, освещавшая дуэль и смерть Пушкина. Ее публикация в Вольной печати Герцена спустя двадцать четыре года сама по себе являлась высокой оценкой гражданского подвига составителей - прежде всего П. А. Вяземского, а также К. К. Данзаса и, очевидно, П. И. Миллера.

Так сразу после гибели позта начался поединок различных версий и оценок случившегося... Николай 1, Михаил Павлович, Бенкендорф, Вильгельм Оранский, Анна Павловна, Мария Павловна и другие высочайшие и высокие особы формировали одну версию случившегося; друзья Пушкина, как могли, пытались приблизить толкование к реальным фактам.

В заключение еще одно соображение. Зная причудливую двоякую роль Павла Миллера в борьбе за память Пушкина, было бы важно понять, какие сведения о Пушкине и Бенкендорфе восходят к нему. Как известно, уже в первом печатном (неполном) издании дуэльных материалов в России - книге А. Аммосова "Последние дни жизни и кончина Александра Сергеевича Пушкина. Со слов бывшего его лицейского товарища и секунданта Константина Карловича Данзаса" -сообщался факт, который приобрел позже зловещую популярность:

"На стороне барона Геккерна и Дантеса был между прочими и покойный граф Б, не любивший Пушкина [35]. Одним только этим нерасположением, говорит Данзас, и можно объяснить, что дуэль Пушкина не была остановлена полицией. Жандармы были посланы, как он слышал, в Екатерингоф, будто бы по ошибке, думая, что дуэль должна была происходить там, а она была за Черной речкой..." [36].

35. Разумеется Бенкендорф.
36. А. Н. Аммосов, назв. соч., стр. 15, 16.

Известно, что многие друзья и почитатели Пушкина, порою преувеличивая, идеализируя роль Николая I, как правило, весьма отрицательно относились к Бенкендорфу. Павел Васильевич Анненков, готовивший первое научное издание пушкинской биографии в начале 1850-х годов, переписывался и беседовал о многих интимных и секретных обстоятельствах с друзьями и знакомыми поэта. Он очень много знал и был человеком объективным; взгляды его, особенно кконцу жизни, носили либерально-умеренный характер. И тем не менее Анненков числил Бенкендорфа среди убийц Пушкина. Вот отрывок из неопубликованного письма его к другому известному пушкинисту и организатору пушкинской выставки 1880 года, В. П. Гаевскому [37]. "Я где-то читал, - пишет Анненков, - что на одной стене у Вас красуются портреты гр. Бенкендорфа, Дантеса, княгини Белосельской. Если это верно (они, кажется, не упомянуты в каталоге), то это очень счастливая мысль, за которую Вас следует особенно поблагодарить. Жаль, если это не так и если к этой коллекции не присоединен у Вас еще, для большей полноты, портрет Фаддея Венедиктовича. Напишите мне об этом: очень интересно... Что за прелестная мысль была у Вас выставить портреты убийц Пушкина".

37. Государственная публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, отдел рукописей, ф. 171 (В. П. Гаевского), № 10.

Если признать, что важные документы, связанные с III отделением и Бенкендорфом, мог доставить Вяземскому П. И. Миллер, то, надо думать, сведения Анненкова и Аммосова, шедшие от Данзаса, между прочим, имеют источником сообщения Миллера, хорошо знавшего все, что делал граф Бенкендорф, и по должности своей владевшего многими его секретами. Если сведения о жандармах, посланных в другую сторону, восходят к Миллеру, это уже не простой слух, а серьезный факт.

На этом мы заканчиваем нашу работу. Новые материалы в нидерландском и веймарском архивах могут дополнить эту историю по первой, "царственной" линии. Не исключено также, что в документах Вяземского и других друзей поэта откроются неизвестные еще тайные пружины их "контратаки".

По сообщению К. П. Богаевской, зафиксированному в дневниковой записи Т. Г. Цявловской 25 февраля 1947 года, в Государственный литературный музей "приходила внучка Павла Ивановича Миллера, химик - назвалась, сказала, что у нее письма Пушкина к ее деду - опубликованные, письмо к Бенкендорфу, еще кое-что... живет в районе Кропоткинской улицы".

К сожалению, история эта не имела никакого продолжения. "Время, может быть, раскроет их", - писал Вяземский об "адских кознях" вокруг Пушкина, который обо всем этом думал и многое угадывал задолго до 1837 года.

Я видел смерть; она в молчаньи села
У мирного порогу моего...

Разобраться в этих печальных обстоятельствах - тоже приблизиться к Пушкину, больше прочесть в последней главе его биографии...

P.S.

Статья уже была сдана в редакцию, когда открылись новые материалы. Дело в том, что находка цитированных писем Вильгельма Оранского к Николаю I послужила поводом для обращения в нидерландские архивы насчет имеющихся там материалов о дуэли и смерти Пушкина. Руководство Библиотеки имени В. И. Ленина запросило Государственный архив Нидерландов и Архив нидерландского королевского дома, откуда быстро и любезно прислали перечень документов, числящихся под рубрикой "Affaire Poushkin" ("Дело Пушкина"), а затем микрофильм семнадцати (а с приложениями - двадцати) документов, составляющих "Переписку голландского посланника в Петербурге барона Геккерна с министром иностранных дел Нидерландов бароном Верстолком ван Зееленом и другие документы, связанные с дуэлью и смертью Пушкина" [38]. 15 писем на французском языке, 5 - на голландском.

38. Микрофильм (33 кадра) - в отделе рукописей Библиотеки имени Ленина, ф. 218, № 105 - 1971. В дальнейшем будут указываться порядковые номера материалов (от 1 до 17). С подлинными документами в Государственном архиве Нидерландов несколько лет назад ознакомился корреспондент ТАСС Ю. Корнилов. См. его статью "О чем рассказала папка "Ван Геккерн - Пушкин" ("Советская культура~, 4 января 1968 года).

Естествен нетерпеливый вопрос: что же нового в этих документах?

Их можно, разумеется условно, разделить на несколько групп.

Во-первых, 10 документов, полностью или в основном напечатанных прежде (в книге П. К. Щеголева и журнале "Revue des etudes Slaves", 1937).

Во-вторых, 4 неопубликованных письма и донесения, содержание которых, однако, уже излагалось в прежних исследованиях.

В-третьих, 6 материалов полностью или в основном неизвестных [39].

39. №№ 7, 8, 9 - Геккерн - Верстолку, 27 марта (8 апреля), 28 марта (9 апреля) и 25 мая 1837 года; № 11 - Геверс - Верстолку, 2 мая (20 апреля) 1837 года; №№ 12, 13 -Верстолк - Геккерну от 14 и 20 марта 1837 года.

Полное научное издание всех этих документов подготавливается для "Временника Пушкинской комиссии" АН СССР. Некоторые материалы печатались до сих пор по копиям и только в русском переводе, отчего ускользают кое-какие детали; наоборот, не все тексты, появившиеся в "Revue des etudes Slaves", переведены на русский; в тех отчетах Геккерна, из которых была опубликована, так сказать, "пушкинская часть", имеются еще и другие, дипломатические сюжеты, интересные для историка внешней политики.

Наконец, даже специалистам нелегко сегодня пользоваться документами, одну часть которых нужно разыскивать в книгах П. Е. Щеголева, а другую - в редкостном французском "Revue". Пока читателям " Нового мира" будет представлено если не все, то, по крайней мере, наиболее интересное из того, что обнаруживается в нидерландских бумагах.

* * *

В то время, когда монархи договаривались насчет отставки Геккерна, последний всячески пытался оправдаться и в феврале - марте 1837 года много писал к своему министру иностранных дел Верстолку и Вильгельму Оранскому. Особенно примечательно для манеры самозащиты посла его письмо от 2(14) февраля 1837 года [40].

"Долг чести повелевает мне не скрыть от Вас того, что общественное мнение высказалось при кончине г. Пушкина с большей силой, чем мы предполагали. Но необходимо выяснить, что это мнение принадлежит не высшему классу, который понимал, что в таких роковых событиях мой сын по справедливости не заслуживал ни малейшего упрека: его поведение было достойно честного человека... Чувства, о которых я теперь говорю, принадлежат лицам из третьего сословия, если так можно назвать в России класс, промежуточный между настоящей аристократией и высшими должностными лицами, с одной стороны, и народной массой, совершенно чуждой событию, о котором она и судить не может, - с другой. Сословие это состоит из литераторов, артистов, чиновников низшего разряда, национальных коммерсантов высшего полета и т. д. Смерть г. Пушкина открыла,по крайней мере, власти существование целой партии, главой которой он был, может быть, исключительно благодаря своему таланту, в высшей степени народному. Эту партию можно назвать реформаторской: этим названием пользуются сами ее члены. Если вспомнить, что Пушкин был замешан в событиях, предшествовавших 1825 году, то можно заключить, что такое предположение не лишено оснований".

40. Щеголев, 326 - 327.

В этом докуменге, пусть нарочито преувеличенно, тенденциозно, переданы истинные настроения общества, негодовавшего против убийц Пушкина. Столь эффективная мера, как политическое обвинение противников, однако, на этот раз не сработала: Николай I и Вильгельм Оранский сошлись на том, что Геккерн -"лжец", и 14 марта министр сообщает послу об его отставке [41]

41. № 12, не опубликовано (французский язык).

(заметим, что это было через несколько дней после того, как пришло "главное" антигеккернское письмо Николая I, отправленное 15(27) февраля):

"Господин барон!

С крайним сожалением мы узнали здесь о несчастном случае, упоминаемом в ваших последних письмах, и я хотел бы убедить вас в моем искреннем участии к тому затруднительному положению, в котором вы находитесь. Поскольку в вашем последнем письме от 25 февраля вы говорите о затруднениях, связанных с приготовлением к отъезду, в необходимости которого вы убеждены, - король поручил мне предупредить вас, что он разрешает вам покинуть Петербург, как только господин Геверс, секретарь посольства, вернется на свой пост. В настоящий момент он находится в Амстердаме, и я пишу ему, предлагая без промедления пуститься в путь для исполнения обязанностей поверенного в делах после вашего отъезда. Примите, господин барон, уверения в моем глубоком почтении".

Подписано: Верстолк.

Еще через несколько дней, 20 марта 1837 года, Верстолк известил Геккерна, что усыновление Дантеса не может быть признано в Голландии как противоречащее некоторым пунктам законодательства страны.

Геккерн, получив это послание, начал готовиться к отъезду, впрочем, не упуская случая снова вступить в разговор со своим начальником о происшедшем. 27 марта (8 апреля) 1837 года он пишет Верстолку [42]:

"Господин барон!

Я имел честь объявить Вашему Превосходительству, что господин Геверс прибыл позавчера в эту столицу и немедленно отправил по назначению письма и пакеты, которые предназначены для Августейшей Императорской фамилии [43]. Я уже обратился к Его Превосходительству господину графу Нессельроде по поводу моей прощальной аудиенции, и как только буду иметь честь проститься с Его Императорским Величеством, тотчас покину Санкт-Петербург, чтобы воспользоваться отпуском, который Его Величество король соблаговолил мне предоставить. Перед моим отъездом я сдал дела посольства господину Геверсу, как принято, - согласно описи, а по прибытии в Гаагу я сочту долгом представить дубликат Вашему Превосходительству.

Имею честь быть с глубоким уважением...
барон Геккерн".

42. № 7, не опубликовано (французский язык).
43. Напомним, что дело идет, в частности, о большом письме Вильгельма Оранского Николаю I от 8 (20) марта 1837 года, где дается самая нелестная характеристика Геккерну (см. выше),

Вскоре Геккерн покинул Россию, не получив прощальной аудиенции, и на время оказался в Голландии без дела. Он, однако, продолжал борьбу за восстановление своих прав на дипломатическую карьеру (и, как известно, через несколько лет снова был призван на посольские должности). При этом оказалось, что барон имеет сочувствующих в российском высшем обществе, которое в это время еще спорило о мере вины Дантеса, но почти единодушно сходилось в отрицании вины его приемного отца (особенно после того, как стало известно отношение к нему царя). Одним из таких доброжелателей оказался граф Григорий Строганов, тот самый, с которым Геккерн советовался, получив преддуэльное письмо Пушкина. Строганов, вероятно, был горд своей независимостью or любого мнения, даже царского, когда писал Геккерну о недавних воспоминаниях и "дружеских симпатиях" в связи с "благородным и лояльным поведением" Дантеса, которым "отмечены последние месяцы его пребывания в России. Если наказанный преступник является примером для толпы, то невинно осужденный, без надежды на восстановление имени, имеет право на сочувствие всех честных людей". "Примите, прошу Вас,-обращался Строганов к бывшему послу, - уверения в моей искренней привязанности и в совершенном моем уважении" [44].

Теперь мы знаем, как использовал Геккерн послание вельможи. 25 мая 1837 года он пишет, уже из Гааги, Верстолку [45], который, по-видимому, тоже не принадлежал к врагам отставного дипломата:

"Господин барон!

Я почтительно позволяю себе представить вам прилагаемое письмо графа Строганова, того, который некоторое время провел в Гааге; извольте поступить с ним как вам угодно и разрешите мне надеяться, господин барон, что Ваше .Превосходительство соблагоролит показать его королю. Мнение такого человека, как граф Строганов, не может быть мне безразлично, а мой долг в отношении господина Жоржа де Геккерна обязывает меня оценивать его поведение мнением всех порядочных людей. Я надеюсь, что господин барон будет столь любезен, что возвратит мне позже это письмо, пока же имею честь...

Геккерн".

Между тем с начала апреля 1837 года и далее в течение более чем тридцати лет обязанности нидерландского посланника в Петербурге исполнял барон Иоганн Геверс. Мы очень мало знаем об этом человеке. В различных нидерландских биографических словарях и справочниках представлены многие члены этой фамилии [46], однако о преемнике Геккерна сказано очень кратко: "Johan Cornelis, baron Gevers, 1806 - 1872" [47].

44. № 9, опубликовано Щеголевым, стр. 347.
45. Верстолк был, между прочим, послом Нидерландов в Петербурге до Геккерна.
46. В книге "Nederland's Adesbock" (1967), один краткий перечень лиц этой фамилии занимает 28 страниц.
47. там же, стр. 208.

Очевидно, он пользовался доверием Верстолка и Вильгельма Оранского; напомним, что принц надеялся на его правдивость ("Я в особенности надеюсь, что тот, кто его заменит, будет более правдивым и не станет изобретать сюжеты для заполнения своих депеш, как это делал Геккерн"). Новый посланник, разумеется, был осведомлен о главных подробностях событий последних месяцев. Поскольку гибель Пушкина оказалась неожиданно связанной с русско-голландской дипломатией, Геверс, конечно, получил инструкцию разобратьсй и доложить в Гаагу, что же, собственно, произошло.

О существовании большого доклада Геверса в голландском архиве знал еще П. Е. Щеголев: "Кое-что об архивных бумагах мы знаем частным образом. Так, нам известно, что по делу Геккерн - Пушкин в архиве находятся... донесение уполномоченного в делах барона Геверса (заменившего барона Геккерна) о впечатлении, произведенном смертью Пушкина в С.-Петербурге, и, кроме того, вырезка из "Journal de St.-Peterbourg" с приговором над Дантесом" (Щеголев, 302).

И. Баак и П. Грюйс, авторы публикации 1937 roдa в "Revue des etudes Slaves", знали донесение Геверса, но ограничились лишь выдержкой из него, предпослав ей пояснение, что в начале письма приводятся "различные наблюдения о реакции общества на смерть Пушкина, о различных мнениях различных классов русского народа", описывается "симпатия, которую завоевал покойный в либеральных кругах, а также в общих чертах - его жизнь и характер". Теперь предоставляется возможным опубликовать этот важный документ полностью.

Доклад был завершен 20 апреля (2 мая) 1837 года. В нем 12 страниц и сверх того приложен лист "St.-Petersburgische Zeitung" № 84 от 14(26) апреля 1837 года с текстом приговора военного суда по делу Дантеса. Доклад написан обстоятельно и содержит сравнительно мало ошибок и неточностей, столь обычных для иностранных отзывов о Пушкине. Понятно, что посланник прямо или косвенно пользовался разными источниками, и некоторые названы в его письме: это прежде всего Жуковский, госпожа Фикельмон, осведомленные придворные, толкующие в столичных салонах.

Мы не знаем истинных отношений Геверса со своим предшественником и высшим начальством. Однако положение его было щекотливым, и в своем докладе он не без успеха обходит разные препятствия. "Честь мундира", а возможно, и личная привязанность не позволяют посланнику отрицать предшественника: Геверс повторяет некоторые мысли Геккерна (например, о третьем сословии), но притом обходит вопрос о степени его вины или участия, да и вообще почти не называет прежнего посла [48].

48. Здесь необходимо заметить, что доклад Геверса был, конечно, секретным и для Геккерна, которому через тринадцать дней, 15 (27) мая, Геверс писал: "В свете не подымают больше вопросов о смерти Пушкина. С первого дня моего приезда я избегал и прерывал всякий разговор на эту тему; вражда общества, исчерпав свой яд, наконец стихла. Император принял меня несколько дней тому назад в частной аудиенции; все, что касалось до этого дела, тщательно избегаемо" (Щеголев, 351).

При этом, возможно, зная мнение своего министра, Геверс делает нажим на те обстоятельства русской жизни, которые привели к гибели поэта (грубо говоря, логика его такова: убийцу надо искать не в голландском посольстве, а в самой России). Эту линию пытался, как мы видели, защищать и Геккерн, но делал это испуганно, примитивно - все валил на самого поэта, указывал на Пушкина (и Жуковского!) как на лидера либеральной партии и т. п. Геверс пишет гораздо тоньше и оттого объективнее: ему выгодно подчеркнуть противоречия Пушкина с властью и аристократией, и он это делает довольно решительно. Заметим, что в докладе нет ни слова о том, что являлось в те месяцы чуть ли не "общим местом" в писаниях о Пушкине, - восхищения милостью государя к умирающему и его семье; зато не раз отмечен тайный надзор, под которым находился поэт (и этим дезавуируется роль и суждения Николая I в пушкинском деле, а кстати, достается и "главным государственным деятелям", то есть Бенкендорфу, Нессельроде...). Горячность и оппозиционность Пушкина, сочувствие к нему молоцежи и "третьего сословия" - во всем, что пишет об этом Геверс, много правды. Однако правильный вывод о взрыве национального самолюбия в связи с гибелью поэта отчасти необходим Геверсу для завершения схемы: ищут виновных в голландском посольстве, ибо должен быть виновник, - и это "несчастное обстоятельство для барона Геккерна". Так странно и причудливо здесь смешивались истина с хитростью...

Тем не менее доклад Геверса, составленный в непосредственной близости от печальных событий и вобравший многое, о чем говорили и спорили в марте и апреле 1837 года, имеет несомненную историческую ценность. Вот его текст, сопровождаемый краткими комментариями некоторых мест [49].

49. № 11 (французский язык). Разумеется, требуют специальных серьезных разысканий вопросы о точности и источниках сообщаемых в докладе сведений. Одной из загадок документа является также существование анонимной и менее выразительной его редакции (см. Щеголев, 391 - 395).

"Ero Превосходительству барону Верстолку ван Зеелену, министру иностранных дел
Санкт-Петербург, 2 мая (20 апреля) 1837 г.
Секретно

(Получено в Гааге 16 мая 1837 г.)

Господин барон!

Тягостный труд - говорить об ужасной (facheuse) катастрофе, жертвой которой стал господин Пушкин, но мне кажется, что мой долг обязывает не скрывать от Вашего Превосходительства то, что высказывает общественное мнение относительно гибели этого замечательного человека, литературной славы страны. Достаточно обрисовать характер и личность господина Пушкина, чтобы предоставить Вашему Превосходительству суждение о той степени популярности, которую завоевал поэт. Единственное мое намерение - попытаться изложить здесь беспристрастное резюме различных мнений по этому поводу.

Посещая салоны столицы, я был поражен неосторожностью, с которой говорилось о дуэли и об обстоятельствах, ей предшествовавших. Как литератор и поэт, Пушкин пользовался высокой репутацией, которая увеличена еще его трагической смертью; но соотечественники по-разному оценивают его как представителя самых крайних воззрений на учреждения своей страны. Мне кажется, что можно достаточно легко объяснить это различие в отношении к Пушкину: каждому, кто, живя в России, мог изучить различные элементы, из которых состоит общество, а также его обычаи и предрассудки, биография Пушкина и чтение его произведений ясно объяснят, почему их автор мало уважаем партией аристократии, тогда как остальное общество превозносит Пушкина до небес и оплакивает его смерть как непоправимую национальную потерю.

Колкие и остроумные намеки, почти всегда направленные против высоких персон, которые изобличались либо в казнокрадстве, либо в пороках, - все это создало Пушкину многочисленных и могучих врагов. Такова убийственная эпиграмма против Аракчеева насчет девиза, начертанного на гербе этого всесильного министра [50]. Сатира против министра народного просвещения Уварова, сочинение, которое своим заглавием - подражание Катуллу - усыпило обычную бдительность цензуры и появилось в Литературном журнале [51]; ответ Булгарину, где, защищаясь от упрека в аристократизме, Пушкин напал на первые дома России [52], - вот истинные преступления Пушкина, преступления, утяжеленные тем, что противники были сильнее его и богаче, связаны с главнейшими фамилиями и окружены многочисленной клиентурой. Им было нетрудно вызвать неприязнь власти к Пушкину, так как направление его сочинений давало повод к враждебным доносам. Вот, повторяю я, истинные причины антипатии, которую испытывала к Пушкину в течение его жизни партия знати (всегда под покровительством главных государственных деятелей), - антипатии, которую его смерть нисколько не рассеяла. Вот что объясняет также, почему Пушкин, казалось, пользующийся милостью суверена, не переставал быть в руках полиции.

50. Надпись "Преданный без лести". Подразумевается, конечно, пушкинское "Всей России притеснитель..."
51. "На выздоровление Лукулла".
52. "Моя родословная".

Наоборот, молодежь, всегда пылкая, аплодирует либеральным, злым, иногда скандальным творениям этого автора - творениям, правда, неблагоразумным, но смелым и остроумным. Также и чиновники, класс, широко представленный среди людей третьего сословия, - чиновники спешат хлопать в ладоши и славить человека, в чьих сочинениях многие видят верное выражение их собственных чувств; с тех пор Пушкин был для них, может быть без его ведома, примером постоянной оппозиции.

Пушкин родился в Москве в 1799 г. и принадлежал со стороны отца к одной из древнейших фамилий страны. Его дед по матери (сын негра, захваченного или купленного Петром Великим и мальчиком доставленного в Россию) звался Анибал; это он, достигший при Екатерине II адмиральского ранга, овладел Наварином [53]. Его имя и блестящие дела начертаны на колонне-скале, воздвигнутой в Царском Селе. Именно в Царском Селе, в Лицее, воспитывался Пушкин. Его густые и курчавые волосы, смугловатая кожа, нетерпеливый пыл его характера - все обнаруживало в нем присутствие африканской крови, его молодость рано ознаменовалась беспорядочными страстями, которые воздействовали и на его последующую жизнь.

53. Адмиралом и покорителем Наварина был брат деда А. С. Пушкина Иван Абрамович Ганнибал.

В 14 лет он написал стихотворение "Царское Село" [54], а также послание Александру I" [55] - сочинения, которые были отмечены его профессорами. Исключенный вскоре после того из Лицея за выходки молодости [56], Пушкин выпустил "Оду свободе" [57] и, последовательно, целую серию других произведений, пропитанных тем же духом. Это привлекает к нему внимание общества, а также несколько позднее - правительства. Ему было предписано покинуть столицу - сначала его местопребыванием была Бессарабия, а затем он в течение пяти лет до самой смерти императора Александра оставался у графа Воронцова в Одессе [58]. По настоятельным просьбам историографа Карамзина, преданного друга Пушкина и настоящего ценителя его таланта, император Николай, взойдя на трон, призвал поэта и, как заметил князь Волконский [59], принял его более ласково, чем можно было ожидать. "Больше нет прежнего Пушкина, - сказал император, - есть Пушкин искренне раскаявшийся; есть мой Пушкин, и отныне я один буду цензором его сочинений". Тем не менее до самой своей смерти писатель жил под надзором секретной полиции.

54. Имеются в виду "Воспоминания в Царском Селе".
55. Стихотворение "Александру" ("Утихла брань племен...").
56. Как известно, Пушкин окончил лицей, но любопытно, что такая молва о нем существовала.
57. Ода "Вольность".
58. Геверс, очевидно, не знал о михайловской ссылке Пушкина.
59. Министр двора князь П. М. Волконский.

В 1829 г. Пушкин сопровождает князя Паскевича во время турецкой кампании, а в следующем, холерном, году он женится на замечательной красавице мадемуазель Гончаровой, чей дед, возведенный в дворянство, был прежде купцом. После женитьбы Пушкин вернулся в Санкт-Петербург, его жена блистала при дворе, и некоторое время спустя ему дали чин камер-юнкера. Пушкин был оскорблен, находя этот ранг ниже своего достоинства, его идеи снова вернулись к своему первоначальному направлению, и он опять перешел в оппозицию. Его сочинения в стихах и прозе многочисленны, и среди них особенно примечательны "Цыганы", легкая поэма, пушкинский шедевр, который русские считают верхом совершенства в этом жанре; мелкие стихотворения под заглавием (так в журнале - V.V.) Байрон и Наполеон также завоевали репутацию высокой красоты [60]. Кроме того, он издавал литературный журнал "Современник" и по приказу императора несколько лет работал над историей Петра Великого.

60. Очевидно, "К морю" ("Прощай, свободная стихия...").

По мнению литераторов, Пушкина отличает стиль одновременно блестящий, ясный, легкий и элегантный. Его рассматривают вне всяких шкал, на которые сегодня разделен литературный мир. Как личность гениальная, он умел извлекать красоты из различных жанров. В конце концов для России он лидер школы, где ни один из учеников не достиг до сей поры совершенства учителя.

Его характер был буйным и вспыльчивым; он любил, особенно в молодости, игру и волнения, но позже годы начали умерять страсти. Он был рассеян, его разговор был полон обаяния для его слушателей. Но было нелегко заставить его говорить, Вступив же в беседу, он объяснялся элегантно и вежливо, его ум был язвительным и насмешливым [61].

61. Следующий текст опубликован в "Revue des etudes Slaves". 1937, №№ 1 - 2, стр. 34-35.

Его дуэль с бароном Геккерном (д'Антес) и обстоятельства, которые сопровождали его смерть, очень хорошо известны Вашему Превосходительству, и нет необходимости здесь говорить об этом. В письме, которое Пушкин написал моему шефу [62] и которое явилось причиной дуэли, едва можно узнать писателя чистого и почти всегда приличного, - он пользуется словами малопристойными, которые ему внушил гнев, - до какой же степени Пушкин был уязвлен и насколько был увлечен пылкостью своего характера!

62. То есть Геккерну.

Задолго до гибельной дуэли анонимные письма, написанные по-французски и высмеивающие Пушкина намеками на неверность его жены, были подброшены ко всем знакомым поэта либо через посредство неизвестного слуги, либо по почте. Многие даже пришли из провинции (таково письмо, посланное к мадам де Фикельмон) [63], а под адресом почерком явно подделанным на этих письмах содержалась просьба передать их Пушкину. Именно в связи с этими письмами господин Жуковский, приставленный к персоне наследника, упрекал Пушкина, что тот слишком принимает к сердцу эту историю, и добавил, что свет убежден в невиновности его жены. "Э! Какое мне дело, - ответил Пушкин, - до мнения мадам графини или мадам княгини, уверенных в невиновности или виновности моей жены! Единственное мнение, которому я придаю значение, - это мнение среднего класса, который ныне - единственный действительно русский и который обвиняет жену Пушкина".

63. Сам факт получения анонимного пасквиля госпожой Фикельмон до публикации этих строк был совершенно неизвестен. Впервые встречается здесь и утверждение о прибытии некоторых писем из провинции: на единственном сохранившемся конверте штамп петербургской почты. Если сообщение Геверса верно, оно дает повод для новых размышлений о пасквиле-"дипломе". Заметим, что, по Геверсу, письмо адресовано госпоже (а не господину) Фикельмон, что весьма правдоподобно: именно жена австрийского посланника была близка к поэту, а пасквиль рассылался как раз его приятелям.

Таковы, господин барон, сведения о личности поэта, которые я мог собрать; я надеюсь, что они достаточны для того, чтобы объяснить Вашему Превосходительству, насколько популярность Пушкина и литературные надежды, которые он унес с собою в могилу, повлияли на мнения насчет причин его смерти и насколько это обстоятельство оказалось несчастным по своим последствиям для господина Геккерна. Нечто вроде национального самолюбия вызывает интерес, который не относится ни к поэту, ни к частному человеку; и поклонники и враги писателя - все жалуются, что Пушкин стал жертвой несчастья, вызванного как недоброжелательством, так и самым непостижимым и неблагоразумным легкомыслием.

Точность, с которой я пытался представить эти детали, их подлинность, которую я могу гарантировать, - все это заставляет меня желать, чтобы чтение этого письма представило некоторый интерес и заслужило внимание Вашего Превосходительства.

Имею честь быть... Вашего Превосходительства покорный слуга
Геверс".

Внизу приписка: "Я пользуюсь отъездом английского курьера, чтобы доставить это письмо Вашему Превосходительству". Новый посол, так же как император Николай, не доверял важные подробности "любопытству почты".