VIVOS VOCO: Седьмые эйдельмановские чтения

18 апреля 1997 года в седьмой раз прошли научные чтения памяти Н.Я. Эйдельмана. Программа чтений состояла из семи докладов, а открыло их выступление вдовы Натана Яковлевича Ю. Эйдельман, которая прочла собравшимся отрывки из дневников ученого.

Эйдельман впервые начал вести дневник во втором классе, но регулярно заносить записи в дневник стал в 1966 году - в этом году его дочь пошла в первый класс. Две темы - судьба дочери и судьба исторической науки - были для Эйдельмана наиболее важны, им в первую очередь посвящен дневник; они прозвучали одновременно и в самый последний день жизни Эйдельмана - когда выяснилось, что у него инфаркт и нужно срочно ложиться в больницу, он всерьез хотел отложить это "мероприятие" на день, потому что сначала непременно хотел исполнить два данных им обещания: выступить в школе, где преподает дочь, и прочесть доклад в Музее А.С. Пушкина.

В дневнике есть блестящие афоризмы: "Уровень разложения общества измеряется не нижним, а верхним пределом чтения: не Михалковым, а Дружининым и Бонди"; есть яркие штрихи к истории советской цензуры: приводится список авторов и названий, которые Д. Д. Благой предлагал изъять из библиографии "Пушкин за 100 лет", в их число попали не только "подозрительные" Гофман и Оксман, но даже зарубежное издание "Путешествия в Арзрум".

Выступление Ю. Эйдельман прозвучало как своего рода биографический "эпиграф" к чтениям (к нему примыкало выступление бывшего главного редактора журнала "Байкал" М. Бараева, поделившегося воспоминаниями о поездке с Эйдельманом по Сибири).

Научную часть чтений открыло выступление И. Данилевского "Что такое Русьская земля". О значении христианской символики в жизни средневековой Руси говорил А. Юрганов_в докладе "Опричный дворец Ивана Грозного?". В 1566 году по приказанию царя в Москве, на том месте, где сейчас располагается библиотека МГУ ("Горьковка"), был возведен Опричный дворец. Если рассматривать эту постройку с чисто светской стороны, возникает множество недоумений: зачем было строить еще один дворец напротив Кремля, к тому же не снабдив эту новую постройку фортификационной защитой (крышами и бойницами)?

По мнению докладчика, понять замысел Ивана Грозного можно, если учесть, что в ту пору светская власть была таковой лишь по видимости; государственная деятельность Ивана объяснялась отнюдь не одними политическими соображениями, но и сильными религиозными чувствами, в частности ожиданием конца света, который, как считалось, должен был наступить в 7070 или 7077 году от сотворения мира, то есть в 1568 или 1575 (выбор именно этих дат объясняется тем, что в 1498, то есть в 7000 году от сотворения мира, кончалась церковная пасхалия - счет пасх, а семерка почиталась сакральным числом; поэтому, раз конец света не наступил в 7000 году, следовало ждать его в ближайшие годы, включающие цифру 7). Так вот, Иван Грозный загодя начал готовиться к наступлению этого дня, когда "вместо правды мира будет правда истинная". Именно для этой цели и выстроил он странный четырехугольный дворец, "источником" которого, как показал докладчик, была ветхозаветная Книга пророка Иезекииля (гл. 40 и след.- "Устройство нового Храма"). В точном соответствии с этой книгой у Опричного дворца имелось всего три пары ворот (западные отсутствовали); однако, если, согласно Иезекиилю, главные, восточные ворота предназначались для Бога (он должен был войти в них, а царь - в проделанную рядом калитку), то в Опричном дворце Иван сам входил в восточные ворота вместо Господа (не случайно немецкий дипломат Герберштейн, автор "Записок о московитских делах", назвал русского великого князя "ключником и постельничьим Божиим"). Библейские "подтексты" обнаруживаются и в конкретных деталях Опричного дворца: так, двуглавый черный орел, украшавший южные ворота, был изображен не с опущенными крыльями, как орел геральдический, но с крыльями распростертыми. "Прообразом" его выступал "орел летящий" из Откровения Иоанна Богослова (4, 7) - символ возмездия, которое падет на головы грешников во время Второго пришествия. Таким образом, цель, которую преследовал Иван при постройке Опричного дворца, была отнюдь не политическая и не фортификационная: царь реализовал во дворце свои эсхатологические представления; когда же Девлет-Гирей сжег дворец, царь усмотрел в этом знак Господнего осуждения опричнины и отменил ее.

Если в двух первых докладах отыскание религиозной основы мирских событий и явлений было произведено очень тонко и внятно, то с докладом А. Гогешвили "Новые библейские_параллели к "Слову о полку Игореве" дело обстояло сложнее. Главный тезис докладчика заключался в том, что язык и стиль "Слова о полку Игореве" состоят из грех слоев - античного, средневекового христианско-героического и библейского. Однако его аргументация не всем в аудитории показалась убедительной, и после доклада возникла дискуссия. Подробно познакомиться с концепцией А. Гогешвили читатели смогут, прочитав его статьи в номерах 1-4 журнала "Знание - сила".

Во второй части чтений речь шла об авторах и проблемах XIX века. Открыла ее Н. Самовер, выступившая с докладом "Русские крестоносцы - Первыи пехотный полк Московского ополчения в Отечественной войне 1812 года". На оснований неопубликованных архивных данных докладчица восстановила историю создания этого полка, его участия в военных действиях (от первоначальной дислокации в Можайске до боев при Тарутине и Красном и пребывания в пограничном городе Борисове), а также обрисовала состав офицерского корпуса: 68 офицеров в возрасте от 72 до 15 лет, в прежней жизни преимущественно гражданских лиц.

Наряду с практическими подробностями жизни и деятельности полка докладчицу интересовали психологический и историко-культурный аспекты самого феномена дворянского ополчения. Ополченцы, официально именовавшиеся ратниками, мыслили себя продолжателями дела крестоносцев, бойцами крестоносной рати. Войну они представляли себе как некое подобие парада; они мечтали героически отдать жизнь за отечество, реальность же войны оказалась совсем другой: ратников ждали многодневные переходы без воды и питья, дизентерия и такие "негероические" задания, как срочная доставка лаптей в ушедшую вперед гвардию или сожжение трупов в городе Борисове после ноябрьско-декабрьского наступления русской армии.

Ратники сохранили свои хоругви и через год после основания полка, в августе 1813 года, принесли их обратно в Москву, однако с прежним идеальным представлением о войне им пришлось расстаться; не случайно ряды полка так сильно поредели: в Москву возвратились всего тридцать шесть унтер-офицеров и два офицера. В военных испытаниях, резюмировала докладчица, высокая культура ратникам не помогла.

Доклад автора этих строк назывался "Николай Иванович Тургенев в 1830 году". Разговор о декабристе Н.И. Тургеневе, как правило, предполагает рассмотрение его политических взглядов, однако в данном случае речь шла прежде всего о некоем - впрочем, несостоявшемся - событии в личной жизни Тургенева, которое, однако, имело непосредственное отношение к жизни общественно-политической. Тургенев был человек не слишком общительный, не очень светский, поэтому историки до последнего времени пребывали в абсолютной уверенности, что кроме жены, француженки Клары Виарис, с которой он сочетался законным браком в Женеве осенью 1830 года, в жизни Николая Ивановича никаких женщин не было. Однако архивные разыскания помогают понять, что это неверно.

В 1829-1830 годах Николай Иванович был весьма увлечен молодой англичанкой Гарриэт Лоуэлл, дочерью английского помещика, с которой, по всей вероятности, его познакомил князь Петр Борисович Козловский, также живший в этот период в Англии и питавший нежные чувства к сестре мисс Лоуэлл, Саре (жене итальянского графа Гвидобони-Висконти, а в будущем возлюбленной французского писателя Оноре де Бальзака). Тургенев всерьез хотел жениться на понравившейся ему английской барышне, однако ее отец, будучи истинным англичанином, традиционалистом и консерватором, вообще с подозрением относятся к иностранцам и уж тем более опасался выдать дочь за человека, заочно приговоренного у себя на родине к смертной казни. Как выясняется, не просто желанием оправдать себя в глазах императора и русского общества, но и стремлением обелить себя в глазах английской невесты объясняется тот факт, что именно в начале 1830 года Н.И. Тургенев вновь с удвоенной энергией начинает добиваться пересмотра своего дела и даже, поверив дошедшему до него через Жуковского "приглашению" императора, всерьез планирует отправиться в Россию на "пересуд".

В мае 1830 года, однако, из письма того же Жуковского выяснилось, что Николай I безопасности Тургеневу не гарантирует и вообще, говоря "как человек, а не как император", приезжать ему в Петербург не советует. Дело Тургенева не было пересмотрено, не пересмотрел своего отношения к нему и потенциальный тесть. Женитьба не состоялась, Николай Иванович в результате переехал во Францию, туда к нему стал постоянно приезжать брат его Александр Иванович, автор замечательных "Хроник русского в Париже", которые мы, возможно, не имели бы удовольствия читать, если бы Николай Иванович женился на Гарриэт Лоуэлл и осел в Англии.

Доклад О. Майоровой носил название "Митрополит Московский Филарет в общественном сознании конца XIX века. Филарет интересесовал докладчицу не только как яркая и многосторонняя личность, как человек, оставивший след в самых разных областях религиозной культуры, деятельность Филарета была рассмотрена в докладе как явление, проливающее свет на генезис охранительной политики Победоносцева.

Отзывы современников о Филарете крайне разноречивы: в творчестве Лескова он предстает то "чудесным помощником", то ничтожным чиновником; под пером Герцена - символом самодержавного режима (государства, узурпировавшего функции церкви). Но для всех было очевидно огромное значение его фигуры; не случайно после его смерти в обществе задавались вопросом: "Кто у нас теперь будет Филаретом?"

В ситуации, когда многие в России боялись "итальянской заразы" идеи "свободной церкви в свободном государстве"), Филарет выступал символом независимой церкви, которая так сильна, что может подчинить себе государство. Победоносцев сознавал это очень ясно, не случайно в 1867 году, в бытность свою наставником наследника престола (будущего Александра III), он советовал своему воспитаннику непременно поехать в Москву на похороны Филарета (наследник хотел поехать, но отец-император не пустил), это означало бы соединиться, слиться с народом, шагнуть навстречу народу и церкви. После смерти Филарета в воспоминаниях очевидцев образ митрополита стал приобретать легендарные, агиографические черты, Филарет постепенно превратился в смелого, независимого носителя истины, дающего ответы на все вопросы. В этих легендах, как и прежде, при жизни, Филарет выступал невольным (или намеренным?) соперником монарха; так, митрополита московского часто сравнивали с патриархом всея Руси, именовали его "природным патриархом других архиереев". А между тем роль патриарха давнымдавно принял на себя сам император.

Доклад С. Панова носил весьма расплывчатое название "Вокруг А.С. Пушкина", однако посвящен он был вещам совершенно конкретным и чрезвычайно интересным. Панов уже много лет разбирает бумаги, оставшиеся от четы пушкинистов Цявловских; именно некоторые любопытные записи из их дневника Панов и обнародовал в своем докладе. Но главное - изложил и откомментировал своего рода "пушкинистскую новеллу", которую упустили из виду Т.Г. Цявловская и Н.Я. Эйдельман, хотя, несомненно, новелла эта входила в круг их интересов (мы не пересказываем эту "новеллу", так как журнал планирует опубликовать полный текст доклада Панова в одном из ближайших номеров). Этот виртуозный историко-литературный "детектив", выдержанный совершенно в духе Эйдельмана, послужил достойным завершением Седьмых Эйдельмановских чтений.