Н. Эйдельман
ИСПОВЕДЬ НЕОБЫКНОВЕННОГО ЧЕЛОВЕКА Чем, казалось бы, может заинтересовать нашего современника угрюмый римлянин Марк Аврелий, чьи мысли в немалой степени порождены начинающимся упадком античной цивилизации, тем явным тупиком, в котором оказалась древняя рабовладельческая система?
И тем не менее - труд древнеримского философа-стоика цитировали мыслители эпохи Возрождения; удивительной исповедью необыкновенного человека зачитывались Вольтер, Пушкин, Рылеев, Мицкевич, Чехов, Лев Толстой...
Часто - не соглашаясь, споря, отвергая выводы древнего мастера - новые поколения уж не могут без него обойтись. Так костер, зажженный предками, греет и потомков; и здесь уместно вспомнить замечание В.И. Ленина о том, что марксизм возникает отнюдь не в стороне от столбовой дороги развития мировой цивилизации; к тому же борьба различных идей "могла ли устареть за две тысячи лет развития философии?".
Не будем забывать и то, что философия стоицизма, при всех своих обусловленных эпохой минусах, проповедовала природное равенство людей и уже благодаря этому сыграла важную роль в борьбе человечества за лучшее будущее.
Духовное оружие, выкованное стоиками, было использовано человечеством в битвах с прошлым - и в период ликвидации рабства как института, и в эпоху возрождения, философы Просвещения и революционеры XVIII века не случайно обращались к наследию стоиков.
Размышляя о "долгожительстве" некоторых древних книг, мы также принимаем во внимание, что литературный талант обычно придает всякому своему плоду куда больше смысла, чем это было заметно самому сочинителю...
Обратимся же к старинным строкам, требующим от далекого потомка совсем немногого: умения серьезно прочитать их; разумеется, мы не собираемся представить древнего сочинителя во всем его многообразии - только некоторые наблюдения...
1
"Вспомни, с каких пор ты откладываешь эти размышления
и сколько раз ты, получив у богов отсрочку, не воспользовался ею...""Все следует делать, обо всем говорить и помышлять так, как будто каждое мгновение может оказаться для тебя последним... Самая продолжительная жизнь ничем не отличается от самой краткой. Ведь настоящее для всех равно, а следовательно, равны и потери - и сводятся они всего-навсего к мгновению. Никто не может лишиться ни минувшего, ни грядущего. Ибо кто мог бы отнять у меня то, чего я не имею?"
2
Это писалось ровно 1800 лет назад скучными вечерами или ночами на холодной для римлянина войсковой зимовке в нынешней Венгрии.
Марк Аврелий Антонин к тому времени царствует второе десятилетие, если же учесть, что семнадцатилетним мальчиком его заметил, усыновил и привлек к управлению государством родственник и прежний император Антонин Пий, тогда выйдет, что почти весь цивилизованный мир, от Испании до Каспийского моря и от Северного моря до Центральной Африки, великая вечная империя, коротко и жестко именуемая Рим, - все это находится под властью Марка Аврелия уже около сорока лет. Время двух человеческих поколений.
Послушаем же еще.
3
"Кто видел настоящее, тот уже видел все бывшее и будущее... Все однородно и единообразно. Какая частица безмерного и беспредельного времени уделена каждому из нас? Время человеческой жизни - миг; ощущение - смутно; строение тела - бренно; душа - неустойчива; судьба - загадочна: слава - недостоверна: жизнь - борьба и странствие по чужбине: посмертная слава - забвение...
____Но что же может вывести на путь? Ничто, кроме философии... Представь себе, что ты уже умер, что жил только до настоящего момента, и остающееся время жизни, как доставшееся тебе сверх ожидания, проводи согласно с природой".4
Стоит ли быстро соглашаться с этим или спорить? Находить в этих строках истины или софизмы? Это продумано. Здесь отблеск некоего целого, которое следует прежде понять. Но поговорим еще о говорящем...
Странная задача - по тексту сочинения вычислить характер и душу автора. Я верю, что в будущее к работе ученого, особенно историка, будет пpилaгaтьcя подробная справка о его человеческих качествах: страстях, интересах, антипатиях - его художественно осмысленная биография. Ведь все равно она вычленяется из любого труда, все равно личность автора проявляется в труде, так что уж скрывать, не лучше ли облегчить читателям восприятие?
Когда в книжке. одного современного специалиста о Плутархе мы читаем хвалу древнему историку за его склонность к мирным радостям, простому общению с соседями, разве мы тут же не угадаем черты характера самого автора той книги? И разве гипотезы Тынянова о потаенной единственной любви Пушкина не ведут к интимной биографии советского писателя?
Марк Аврелий предлагает простой рецепт счастья - считать каждое мгновение своей жизни последним. И мы, восхищаясь литой формой его мысли, при этом задумываемся - о каких же эпизодах своей нелегкой жизни думал (или старался не думать) повелитель Рима и мира зимними вечерами в 920-х годах римской или 170-х годах нашей эры, в провинции Паннония. на берегах Дуная...
Итак, философ, точно знающий, как следует вести себя правителю, или правитель, вздыхающий по истинной философии,подобных видели, слыхали в каждом веке (начиная от доморощенного "кабы я был царь..." и кончая, скажем, Фридрихом II и Екатериной II). Однако здесь, кажется, случай исключительный.
Во-первых, правитель - серьезный философ, владеющий почти всем тогдашним цивилизованным миром, ему известным. Во-вторых, философствуя Марк Аврелий действительно обращается к "Самому себе" (или "Наедине с собою") - за исключедием кружка избранных друзей, рукопись с таким названием, кажется, никому не была прочтена. Все же то обстоятельство, что сквозь века прошло два списка этого сочинения, из которых на сегодня уцелел один (в библиотеке Ватикана), - это кое о чем говорит...
Описываемая ситуация занимала многих исследователей и едва ли не каждый (возможно, мы тоже?) не скрывал или маскировал удивление: император - мог бы как все, а вот не пожелал...
Итак, философ на троне, вернее, в военной палатке. Но каков он, когда от слов переходит к делу: в сенате, в суде, с буйным наследником Коммодом и развратной супругой Фаустиной? И не для философии же мыкается несколько лет с легионами по дунайским берегам?
5
Для философии. Первое мощное вторжение варваров (маркоманов) в пределы империи пока еще не грозит гибелью вечному городу - пройдет почти четверть тысячелетия, прежде чем победоносный неприятель вступит на его улицы...
Однако при всем при том маркоманы многочисленны, смелы, уходят от решительных битв, знают свой край.. И вот философ, полагающий, что нужно действовать сообразно природе и месту, ищет наилучшего решения для частного человека Марка Аврелия, волею случая находящегося на троне великой империи. Ищет и находит: не действовать слишком резко, резво, коренным образом меняя равновесие.- это чаще всего от слабости, малознания. Легче природу взорвать, чем понять...
Примерно так семнадцать веков спустя Лев Толстой оценит естественную мудрость Кутузова, как дающего событиям двигаться своим ходом, разве что чуть-чуть им помогающего: Наполеон движется по России - отступление, битва, незримые пружины, отворяющие народную войну, уход неприятеля, и Кутузов, придерживающий слишком горячих преследователей, - пусть идет "само собою", своим путем...
Марк Аврелий понимает маркоманов, ожидающих его торопливости. и не торопится, рассчитывая на ошибки и усталость противника. И вот, после нескольких лет утомительного маневрирования враг не выдерживает, терпит урон, просит пощады - и получает ее: все пленные отпущены, никаких казней; "варвары" просят разрешения мирно переселиться в пределы империи - пожалуйста!.. Решение победителя продиктовано не добротой - чувством естественности, природы.
А затем мудрый усталый властитель возвращается в столицу, и ему напоминают, что наступил народный праздник. Гладиаторские игры обязательны, но царь-философ питает к ним глубочайшее отвращение. Как поступить?
Презирает, но не думает, что римляне склонны к быстрому перевоспитанию. Поэтому император идет на стадион, как полагается. И - его приветствуют десятки тысяч, а он отвечает им: однако по ходу игр сидит в своей ложе, читает, пишет (впрочем, наверное, без нарочитого подчеркивания этого обстоятельства, чтобы не оскорбить чувства болельщиков). Он только добивается притупления гладиаторских мечей и наставляет класть матрасы под канатами у акробатов...
Когда же восстанет любимый честолюбивый полкоподец, он, император, не колеблясь его разобьет. Но мятежный город накажет только лишением спортивных игр на несколько месяцев - не надо слишком вторгаться в естественный ход вещей...
И нисколько не сомневаясь, что раб такой же человек, как он сам, царь и не подумает освобождать рабов, но законом объявит им некоторые послабления... "Делай то, чего от тебя требует в настоящее время природа. Не надейся осуществить республику Платона и будь доволен движением вперед хотя бы на один шаг - и не считай этот успех маловажным. Кто может изменить образ мыслей людей? А без такого изменения что может быть, кроме рабства, стенаний и лицемерного повиновения?"
6
А чтобы услышать природу, необходимо на глухой северной границе империи размышлять о вещах совершенно второстепенных по сравнению с маркоманамп, легионами, укреплениями, провиантом. Например, о сумме мгновений, то есть о природе времени и, не боясь повторений, вести беседу с самим собой:
"Представь себе, что ты уже умер, что жил только до настоящего момента, и остающееся время жизни как доставшееся тебе сверх ожидания проводи согласно с природой... Оглянись на прошедшее: столько переворотов пережили уже государства! Можно предвидеть и будущее. Ведь оно будет совершенно в том же роде и не выйдет из ритма, происходящего ныне. Поэтому и безразлично, будешь ли ты наблюдать человеческую жизнь в течение сорока лет или же десяти тысяч лет. Ибо что увидишь ты нового?"
7
Я переписываю эти строки неким летним утром в конце второго тысячелетия нашей эры. и возникает странное, а может быть, и естественное желание - написать умному и спокойному цезарю. Я точно знаю. что подобные желания бывали и хотя внешне выглядели как чисто литературный прием, но сверх того все же было и еще что-то... Самое человеческое из таких писем к умершему - это, пожалуй, письмо Петрарки (XIV век нашей эры) - Цицерону (I век до нашей эры).
Но что же напишу я? Ведь того цезаря совершенно не удивишь техническим прогрессом: думаю, что он почти невозмутимо, с некоторым, но непринципиальным интересом оглядел бы троллейбусы. кинотеатры, аэродромы, электрорекламу: подумаешь, троллейбус! Ведь не говорил же Марк Аврелий, что будущее будет таким же, как его настоящее, но "в том же роде и не выйдет из ритма происходящего ныне". В другом месте он выразился еще отчетливее: "Как смешон и невежествен тот, кто дивится чему-либо из происходящего в жизни".
Так рушится простейшая, заимствованная из научной фантастики идея - удивить предка.
8
Читая подряд спокойные, доброжелательные, искренние записи императора, замечаем разлитую в них грусть одиночества. Разумеется, всякому истинному философу, принадлежащему к школе стоиков, приличествует диалог с самим собою: но все же даже в этих рамках - слишком невесел Марк Антонин... Не то что его единомышленник, живший на два поколения раньше. Мы говорим о другом великом стоике - Эпиктете. Тот был рабом.
Давно замечено, подчеркнуто и сопровождено восклицаниями, что два лучших представителя одной философской школы - император и раб. Впрочем, это, наверное, естественно: им на своих крайних полюсах всего труднее!
Восемнадцать веков - это много. Биография раба едва известна: жизнь императора - чуть больше. И все же кое-что узнаем из сочинений. Прежде всего, что раб Эпиктет был повеселее, чем император!
Недавно советский журнал "Вестник древней истории" печатал из номера в номер русский текст бесед Эпиктета (перевод и комментарии Г. А. Тароняна) -тот самый труд, за ознакомление с которым Марк Аврелий в начале своей исповеди благодарил судьбу и друзей. Император и раб - братья по философии, но Эпиктет в отличие от "младшего" - все время в миру. Он знает, как преодолеть повседневность, выйти из суеты, но чувствуется, что знает и разнообразные тяготы преодоления (часто это связано с его социальным уровнем: иногда же по формуле "не согрешишь - не покаешься - не спасешься").
В философии Эпиктета - отзвуки улицы, рынка, страстей. ругани, нищеты. Он выше этого, но через это: он, например, посмеивается над согражданами, способными сбиться с пути из-за какой-нибудь девчонки. У Марка Аврелия подобного не найдешь, но так и хочется спросить: "А может, тебе слишком легко было преодолевать страсти, Антонин, если ты об этом так мало пишешь: может быть, ты был в стороне изначально?"
Эпиктет же вот как разговаривает: "И что это за спокойствие, которому кто попало может воспрепятствовать,- я не говорю цезарь или друг цезаря, но - ворон, флейтист, лихорадка? .."
И не из своей ли биографии прямо почерпнута следующая ситуация: доказывая, что большинство самых знатных людей - рабы, находящиеся под игом собственных хотений, внутренней несвободы, доказывая, Эпиктет прибавляет: "Если все это услышит человек, который дважды был консулом, то, если ты прибавишь: "Но ты-то мудрый человек, все это не имеет никакого отношения к тебе", - он простит тебе. А если ты скажешь ему всю правду... чего иного, какие побоев должен ты ожидать? - "Да как это,- говорит,- я - раб?!"
Вижу Эпиктета и вижу Марка Аврелия.
По-видимому, холодная чистота императорского одиночества прикрывает тяжкие травмы... Принц Коммод: они настолько чужды друг другу, что лишь огромное внешнее сходство с отцом не позволяет римлянам отрицать их действительную кровную связь. Марк Аврелий был первым в течение целого столетия, кому унаследует подлинный кровный сын, ведь до того каждый представитель фамилии Антонинов усыновлял достойного, и в такой скрытой полуреспубликанской форме обеспечивал продолжение своих дел: от Нервы престол - к Траяну; затем Траян - Адриан - Антонин Пий - Марк Аврелий...
Самый мудрый император-философ, почитаемый при жизни и после смерти, конечно, не раз задумывается над тем, что будет после него: разумеется, видит уродливые качества сына, но остается философом до конца, не желая чрезмерно вмешиваться в естественный ход дела. Смертельно заболев, не допускает к себе никого, чтобы не передать заразы: спокойно переносит адскую боль, требует, чтобы все присягнули Коммоду, и 17 марта 180 года умирает, ни на миг не дрогнув духом.
Коммод же начнет бесконечные бесчинства, пустится в буйный разврат, не заметит заговора против себя. И вот после столетнего перерыва в римской истории опять появляется зарезанный император. С этих пор исключения редки. Грустен-спокоен Марк Аврелий - как философ, как римлянин, как отец. как император.
На расстоянии восемнадцати веков мы едва различаем его биографию. Но за строкой "самому себе" отчетливо видим эпоху, век, тысячелетие, и вдруг - благодаря таланту древнего мастера - его слово прорывается сквозь тесные классовые рамки и отправляется в дальнее путешествие: к Микеланджело и Пушкину, к Мицкевичу и Чехову - и к нам, помогая вдруг лучше разглядеть и свой век, и свою душу...
 Октябрь 1998 |
