«Был канун зимнего Николина дня...» Натан Эйдельман «Был канун зимнего Николина дня, 5-е декабря 1820 года, В этот год Наташа с детьми и мужем с начала осени гостила у брата. Пьер был в Петербурге, куда он поехал по своим особенным делам, как он говорил, на три недели, и где он теперь проживал уже седьмую. Его ждали каждую минуту. 5-го декабря, кроме семейства Безуховых, у Ростовых гостил еще старый друг Николая, отставной генерал Василий Федорович Денисов».
«Война и мир». Эпилог. Текст более чем известный.
И все-таки (попробуем сейчас показать) - страницы, еще до конца «не прочитанные»...
5 декабря 1820 года - самая поздняя дата в романе. А самая ранняя была пятнадцать с половиной лет назад - в салоне «известной Анны Павловны Шерер» июньским или июльским днем 1805 года (Анна Павловна приглашает гостей «в июле»; однако через несколько страниц Толстой сообщает, что ночь «была июньская, петербургская, бессумрачная»):
Из тех, кто появился в первой главе первой части первого тома, здесь, в конце тома четвертого, только один человек - Пьер, граф Петр Кириллович Безухов...
После поисков и метаний, побывав на краю гибели, главный герой как будто причалил к тихой пристани: в 1813-м Толстой женит его на Наташе Ростовой, и семь лет спустя Пьер - уже счастливый отец трех дочерей и сына...
Если бы на этом оборвать, если бы не было эпилога, читатель имел бы полное право вообразить ненаписанную часть биографии Безухова как нечто сходное с житейскими делами Николая Ростова: семья, хозяйство - ровное, простое счастье, доставшееся в награду за мучения.
Но никак не дает покоя графу Петру Безухову граф Лев Толстой.
«Два месяца тому назад Пьер, уже гостя у Ростовых, получил письмо от князя Федора, призывавшего его в Петербург для обсуждения важных вопросов, занимавших в Петербурге членов одного общества, которого Пьер был одним из главных основателей».
Легко скользнет по этим строчкам праправнук; образованному же читателю, открывавшему последнюю книгу романа в декабре 1869 года, даты говорили немало. В то время еще были живы многие старики-декабристы (которых Толстой тогда и позже навещал, расспрашивал). Всего сорок четыре года прошло со дня восстания, меньше пятидесяти - с «кануна Николина дня», с 5 декабря 1820 года. Те события находились примерно на таком же расстоянии от первых читателей романа, как, скажем, от наших дней - начало Великой Отечественной войны... Не так уж давно, и ручаемся, что не одна сотня первых читателей «Войны и мира» быстро прикинула в уме: если от 5 декабря 1820 года отступить на два месяца назад, будет октябрь 1820-го, как раз в том месяце случилась знаменитая Семеновская история, когда целый гвардейский полк взбунтовался против аракчеевских порядков и был разогнан, сослан. Члены тайного декабристского общества были сильно взволнованы тем, что упустили такой случай, и постоянно совещались - как быть дальше, готовить ли новый бунт своими усилиями или ожидать другой выгодной ситуации?
Мы отнюдь не убеждены, что Толстой так уж все расчислил и заставил таинственного «князя Федора» вызвать Пьера в столицу именно в связи с Семеновской историей... Но все же твердо знаем, что писатель много лет занимался нелегким в ту пору делом, изучением труднодоступных или запрещенных документов о движении декабристов: в герценовских заграничных изданиях и отчасти в легальной прессе уже были опубликованы мемуары и политические сочинения Бестужевых, Трубецкого, Лунина, Фонвизина, Пущина, а также ценнейшие (в частности, для истории ранних декабристских обществ) записки Якушкина; между прочим, известно от Т. А. Кузминской, что, приехав в Москву в декабре 1863 года. Толстой отыскивал разные мемуары и романы, где бы говорилось о декабристах. Писатель очень хорошо знал, что было в 1820, 1825-м...
Смешно, конечно, угадывать, кто князь Федор (а чуть ниже князь Сергий). Среди декабристов был Федор Шаховской, был Федор Глинка, Федор Толстой, дальняя родня писателю, известный скульптор, избежавший, впрочем, суровых кар 1826 года. Что же касается князей, которые были в тайном союзе среди главных, тут ближе подходят Сергей Трубецкой, Сергей Волконский. Наиболее важным обществом в 1820 году был Союз Благоденствия, и если Пьер - «один из главных основателей», или, выражаясь точным историческим языком, «член коренной управы», то он, стало быть, заговорщик ранга Никиты Муравьева, Трубецкого, Фонвизина, Якушкина, Николая Тургенева...
Поэтому ясна наиболее вероятная судьба декабриста Безухова: через пять лет его арестуют, а затем - на тридцать лет в Сибирь...
Для читателей конца 1860-х годов это само собой разумелось, было в системе их представлений, знаний, воспоминаний...
Ежегодно в тысячах наших школ изучается «образ Наташи Ростовой», и ученики, особенно ученицы часто раздражаются, сердятся: «Наташа-прелесть» первых книг и вдруг Наташа - «сильная, красивая и плодовитая самка», Наташа, которая «до такой степени опустилась...»; но ведь над всеми этими описаниями Толстой разрешает заметить нависший «дамоклов меч». Ясно, что идиллия вот-вот разрушится. Пять лет, ровно пять лет свободной жизни осталось: Пьера сошлют, Наташа, конечно, поедет за ним...
Горести, однако, еще впереди, они еще не знают (зато мы знаем!), а пока, 5 декабря 1820 года, Пьер возвращается из столицы с немалым опозданием, и, зная его семейные правила, читатель догадывается - задержали особо важные декабристские совещания.
И вот избранное общество переходит в кабинет: одни мужчины - Николай Ростов, Василий Денисов, Пьер, пятнадцатилетний Николенька Волконский.
« - Вот что, - начал Пьер, не садясь и то ходя по комнате, то останавливаясь, шепелявя и делая быстрые жесты руками в то время как он говорил. - Вот что. Положение в Петербурге вот какое - государь ни во что не входит... Он весь предан этому мистицизму (мистицизма Пьер никому не прощал теперь). Он ищет только спокойствия, и спокойствие ему могут дать только те люди sans foi ni loi (без чести и совести - франц.) , которые рубят и душат все сплеча: Магницкий, Аракчеев et tutti quanti... (и прочая - итал.) Ты согласен, что ежели бы ты сам не занимался хозяйством, а хотел только cпокойствия, то чем жесточе бы был твой бурмистр, тем скорее бы достиг цели? - обратился он к Николаю.
- Ну, да к чему ты это говоришь? - сказал Николай.
- Ну, и все гибнет. В суде воровство, в армии одна палка и шагистика, поселения, - мучат народ, просвещение душат. Что молодо, честно, то губят! Все видят что это не может так идти. Все слишком натянуто и непременно лопнет, - говорил Пьер (как, с тех как существует правительство, вглядевшись в действия какого бы то ни было правительства, всегда говорят люди)...
Когда вы стоите и ждете, что вот-вот лопнет эта натянутая струна; когда все ждут неминуемого переворота, - надо как можно теснее и больше народа взяться рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе. Все молодое сильное притягивается туда и развращается. Одного соблазняют женщины, другого почести, третьего тщеславие, деньги - и они переходят в тот лагерь. Независимых, свободных людей, как вы и я совсем не остается. Я говорю: расширьте круг общества; mot d'ordre (лозунг - франц.), пусть будет не одна добродетель, но независимость и деятельность».
Как видим, Пьер рассказывает близким довольно откровенно о положении страны («все гибнет»), но о переходе «к независимости и деятельности» говорит осторожно и аккуратно, приноравливаясь к непосвященным слушателям...
Толстой дает свободно высказаться герою и только дважды - но как! - вмешивается в речь Петра Кирилловича.
Один раз замечанием - «мистицизма Пьер никому не прощал теперь».
Другой раз - «как, с тех пор как существует правительство... всегда говорят люди».
Улыбка, ирония - напоминание, что прежде Пьер, ох каким был масоном-мистиком, а теперь, видите ли, не прощает...
Если же заглянуть в черновые тексты романа, то откроется, что Толстой сначала дал (но позже снял) более развернутый иронический комментарий насчет тех, кто
«писали, читали, говорили проекты, все хотели испробовать, уничтожить, переменить, и все россияне, как один человек, находились в неписаном восторге. Состояние, два раза повторившееся для России в XIX столетии: в первый раз, когда в 12-м году мы отшлепали Наполеона I, и во второй раз, когда в 56-м нас отшлепал Наполеон III».
Толстой очень любит Пьера (в конце нашего рассказа еще обнаружатся любопытные тому доказательства!) Любит, но улыбается - мудро, печально: никак не желает уняться, остепениться Петр Кириллович.
Пятого же декабря 1820 года против Безухова выступает его шурин Николай Ильич Ростов.
Тугенбунд - русский бунт.
" - Да с какою целью деятельность? - вскрикнул он. - И в какие отношения станете вы к правительству?
- Вот в какие! В отношения помощников. Общество может быть не тайное, ежели правительство его допустит. Оно не только не враждебно правительству, но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в полном смысле этого слова. Мы только для того, чтобы Пугачев не пришел зарезать и моих и твоих детей и чтобы Аракчеев не послал меня в военное поселение, - мы только для этого беремся рука с рукой, с одной целью общего блага и общей безопасности.
- Да; но тайное общество - следовательно, враждебное и вредное, которое может породить только зло...
- Отчего? Разве тугендбунд, который спас Европу (тогда еще не смели думать, что Россия спасла Европу), произвел что-нибудь вредное? Тугендбунд - это союз добродетели, это любовь, взаимная помощь, это то, что на кресте проповедовал Христос».
Итак, тайное общество «против Аракчеева и Пугачева» - последний и в самом деле пугал декабристов, но упор делался все же на Аракчеева... Пьер же, для убеждения Николая Ростова, призывает на помощь и крестьянский, пугачевский мятеж, и «джентльменов», и тугендбунд - немецкий тайный союз против Наполеона, однако шурин все равно быстро схватывает: «...тайное общество - следовательно, враждебное и вредное, которое может породить только зло...» Да и генерал Денисов (литературный двойник поэта-партизана Дениса Давыдова) добавляет масла в огонь:
«Все сквег'но и мег'зко, я согласен, только тугендбунд я не понимаю, а не нг'авится - так бунт, вот это так! je suis vot'e homme!» (Тогда я ваш! - франц.)
Здесь отвлечемся на минуту. Согласно известному анекдоту, Денис Давыдов отвечал своему родственнику, декабристу Василию Давыдову, на его предложение вступить в тайное общество («вроде немецкого тугендбунда»): «Полно, Василий Львович, я, браг, этого не понимаю; бунт, так бунт русский; тот хоть погуляет да бросит, а немецкий - гулять не гуляет, только мутит всех. Я тебе прямо говорю, что я пойду его усмирять».
Крайне любопытно, что Толстой «разделил» ответ Дениса Давыдова (готового сразу и к бунту и к усмирению!); разделил между Василием Денисовым и его оппонентом Николаем Ростовым - второй готов «усмирять» то, к чему склонен первый...
Итак, спор. Но на чьей же стороне сам Лев Толстой (снова, мимоходом, улыбнувшийся старым спорам: «Тогда еще не смели думать, что Россия спасла Европу...»)? Пьер идет в тайный союз не для забавы - для него это столь же естественно, как дышать, сеть, говорить... Но и Николай Ростов - человек не всегда приятный, но тоже правдивый, благородный, естественный.
В тот же день, 5 декабря, Пьер наедине с Наташей иронизирует над ее братом, который собрал библиотеку умных книг, мыслит же не свободно.
Наташа: « - Так ты говоришь, для него мысли забава...»
Пьер: « - Да, а для меня все остальное забава. Я все время в Петербурге как во сне всех видел. Когда меня занимает мысль, то все остальное забава».
«Да, - сказал Пьер и продолжал то, что занимало его, - Николай говорит, мы не должны думать. Да я не могу».
А Николай в это самое время говорит своей жене:
« - Ну какое мне дело до всего этого там - что Аракчеев нехорош и всё, - какое мне до этого дело было, когда я женился и у меня долгов столько, что меня в яму сажают, и мать, которая этого не может видеть и понимать. А потом ты, дети, дела».
Наташа еще не угадывает, какую будущность открывает для нее, для детей рассказ мужа, но подсознательно, инстинктом она чувствует по-своему суть спора и задает вопрос, как будто никак не связанный с ходом беседы.
« - Ты знаешь, о чем я думаю? - сказала она, - о Платоне Каратаеве. Как он? Одобрил бы тебя теперь?
Пьер нисколько не удивлялся этому вопросу. Он понял ход мыслей жены.
- Платон Каратаев? - сказал он и задумался, видимо, искренно стараясь представить себе суждение Каратаева об этом предмете. - Он не понял бы, а впрочем, я думаю, что да.
- Я ужасно люблю тебя! - сказала вдруг Наташа. - Ужасно. Ужасно!
- Нет, не одобрил бы, - сказал Пьер, подумав. - Что он одобрил бы, это нашу семейную жизнь. Он так желал видеть во всем благообразие, счастье, спокойствие, и я с гордостью показал бы ему нас».
Сам Толстой всю жизнь искал в отношении к декабристам свою меру одобрения - неодобрения... И часто ему казалось - нашел: не надо насилия, нельзя кровью оплачивать лучшие цели. И тогда - Пьер (а с ним - Муравьевы, Якушкин, Лунин и многие Другие) не одобрен... Между тем... полвека спустя писатель скажет своему другу доктору Маковицкому: «Декабристы... Это были люди все на подбор - как будто магнитом провели по верхнему слою кучи сора с железными опилками и магнит их вытянул». О декабристе Сергее Муравьеве-Апостоле Толстой запишет: «Один из лучших людей своего, да и всякого времени».
А родственник и друг Безухова Николай Ростов отвечал Пьеру:
« - Ты говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот; я этого не вижу; но ты говоришь, что присяга условное дело, и на это я тебе скажу: что ты лучший мой друг, ты это знаешь, но составь вы тайное общество, начни вы противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить - ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как хочешь».
Использована, как видим, последняя фраза из подлинного ответа Дениса Давыдова...
«Когда все поднялись к ужину, Николенька Волконский подошел к Пьеру, бледный, с блестящими, лучистыми глазами.
- Дядя Пьер... вы... нет... Ежели бы папа был жив... он бы согласен был с вами? - спросил он.
Пьер вдруг понял, какая особенная, независимая, сложная и сильная работа чувства и мысли должна была происходить в этом мальчике во время его разговора и, вспомнив все, что он говорил, ему стало досадно, что мальчик слышал его. Однако надо было ответить ему.
- Я думаю, что да, - сказал он неохотно и вышел из кабинета».
Пятое декабря 1820 года. Роман окончен. Жизнь героев, жизнь страны продолжается.
Остается пять лет и девять дней до другого декабря, и уже хорошо виден сюжет никогда не написанных глав.
Ростовы, Волконские, Безуховы, те, «которых вешают», и те, «которые вешают», - у большинства осужденных декабристов имелись высокопоставленные родственники. Муж любимой сестры Пущина, генерал Набоков, был председателем одного из судов над участниками восстания Черниговского полка, что не мешало ему, оставаясь в рамках дворянской чести, всячески помогать и непременно прибавлять в письмах добрые слова осужденному родственнику.
И. М. Бибиков, женатый на сестре декабристов Муравьевых-Апостолов, также участвовал в дознании по делу 14 декабря, сын же его, Михаил Бибиков, позже женился на дочери Никиты Муравьева, и в этой семье будут сохраняться декабристские реликвии, память о сосланных и погибших (Лев Толстой познакомится с Бибиковыми через несколько лет).
Вряд ли в 1825-м Николаю Ростову придется рубить Пьера, он ведь давно в отставке; не одобряя бунта, восстания, он, наверное, будет в 1826 году просить о смягчении участи шурина, отправлять деньги и посылки, да, вместе с женой, соберет Наташу в дальнюю дорогу - до забайкальских рудников, к мужу.
Но в последней сцене романа, 5 декабря 1820 года, участвует еще один будущий революционер - Николенька Волконский.
«Нынче летом я отвезу его в Петербург», - говорит Николай Ростов, надеясь, что «ему полезно будет общество» (разумеется, речь велась не о Тайном обществе).
В Петербург - очевидно, в военную службу, к молодым офицерам-декабристам, в самый «кипяток мятежа» (пушкинское выражение, приведенное одним мемуаристом); однако дядя Николай Ильич не чувствует, как сам приближает племянника к той черте, от которой хочет увести.
Пятнадцатилетний Николенька видит вещий сон:
«Они с дядей Пьером шли впереди огромного войска. Войско это было составлено из белых косых линий, наполнявших воздух подобно тем паутинам, которые летают осенью...
Впереди была слава, такая же, как и эти нити, но только несколько плотнее. Они - он и Пьер - неслись легко и радостно все ближе и ближе к цели. Вдруг нити, которые двигали их, стали ослабевать, путаться, стало тяжело. И дядя Николай Ильич остановился перед ними в грозной и строгой позе.
- Это вы сделали? - сказал он, указывая на поломанные сургучи и перья. - Я любил вас, но Аракчеев велел мне, и я убью первого, кто двинется вперед...
- ...Я сделаю это, - думает мальчик. - Что бы он ни говорил, - я сделаю это... Я только об одном прошу бога: чтобы было со мною то, что было с людьми Плутарха, и я сделаю то же. Я сделаю лучше. Все узнают, все полюбят меня, все восхитятся мною»
Декабристы Петр Кириллович Безухов, Николай Андреевич Болконский-младший... Еще и еще раз повторим, что не ищем буквальных прототипов; просто сопоставляем...
Николенька будто списан, например с Александра Михайловича Муравьева (1802 года рождения) или с Михаила Бестужева-Рюмина (считалось, что 1803, недавно открылось - 1801 года рождения), одного из главных вождей восстания, наиболее вдохновенного, экзальтированного; похож он и на Александра Ивановича Одоевского (1802 года рождения, восклицавшего на Сенатской площади: «Ах, как славно мы умрем!»); и, наконец, самый молодой - Ипполит Муравьев-Апостол, полный ровесник Николеньки Болконского, так же, как и он, родившийся в 1806 году. зачитывавшийся Плутархом, рано отправленный в Петербург, мечтавший, чтобы с ним было «то, что было с людьми Плутарха». и создавший своими юными руками чисто Плутархову биографию: девятнадцатилетний, мчится на юг, присоединяется к восставшим черниговцам. отказывается покинуть безнадежное дело, клянется победить или умереть -и в последнем бою, видя гибель близких людей и дела, убивает себя. Его тело вместе с другими сбрасывают в общую могилу, под небольшим, вскоре затерявшимся холмиком...
Кажется, не сносить головы Николеньке, Николаю Андреевичу Болконскому, - в черновых и незавершенных фрагментах, где говорится о последующей судьбе декабристов, нет и следов этой «милой тени»...
Пьер же - из старших заговорщиков: ему в последней сцене романа 35 лет, а в момент восстания будет 40; он примерно ровесник Фонвизина, Волконского. Лунина, Штейнгеля: на члена тайного общества Владимира Ивановича Штейнгеля - даже внешне похож: оба - полные, в очках. оба штатские (остальные «старики» - военные). И у Штейнгеля перед восстанием - жена и много детей; декабрист вернется в 1856 году из Сибири семидесятитрехлетним. Кстати, и записки Штейнгеля о 1812 и 1813 годах Толстой читал для «Войны и мира». Правда, Штейнгель - не граф. не богат и родился в Сибири... Если же искать, на кого из декабристок была похожа Наташа. так, пожалуй, на Трубецкую: но Трубецкая не вернулась из Сибири, а Наташа как будто возвратилась.
В общем - сходство со многими. И ни с кем.
В одном из черновых вариантов романа действие переносится на тридцать лет вперед.
«Тем. кто знали князя Петра Кирилловича Б. в начале царствования Александра II в 1850-тых годах, когда Петр Кирилыч был возвращен из Сибири белым как лунь стариком, трудно бы было вообразить себе его беззаботным, бестолковым и сумасбродным юношей, каким он был в начале царствования Александра I, вскоре после приезда своего из-за границы, где он, по желанию отца, оканчивал свое воспитание».
Наташи здесь «не видим», но Толстой ведь за несколько лет до романа начал повесть «Декабристы» - об одном революционере, возвращающемся с семейством из Сибири.
С большой, очень большой осторожностью, но все-таки сопоставим героев «Войны и мира» с персонажами «Декабристов». Пьер и Наташа - так зовут амнистированного в 1856 году «бывшего князя» («Мы будем называть его Лабазовым») и его супругу; они производят переполох в Москве, которую оставили тридцать лет назад, и старый, несколько смешной декабрист припоминает, что Москва была иной, «театра не было, где прежде была знаменитая мадам Шальме...»
Конечно, биография князя Лабазова не совсем безуховская: Пьер (Петр Иванович) был военным, женился всего за несколько месяцев до восстания на Наталье Николаевне Кринской, однако прежде он подобно Безухову был в масонской ложе, и его родственные отношения кажутся нам знакомыми: возможно, многое отсюда сохранилось бы и в продолжении «Войны и мира»...
Но не состоялось того продолжения, хотя к замыслу романа о декабристах Лев Николаевич обращается постоянно, до конца своих дней...
Ненаписанные тома
Давно известно, почему Толстой не закончил «Декабристов»: цензурные трудности, невозможность получить доступ в архивы и (отсюда, по мнению писателя, - его малое знакомство с предметом: наконец, периодически подступавшее и затем отодвигавшееся разочарование в героях, которые пытались насильственно, то есть «не по-толстовски» переделать мир.
Все это как будто бы относится и к финалу романа «Война и мир»: объясняет отказ писателя продолжить историю Пьера и его близких после 5 декабря 1820 года...
Но существовали н другие - менее ясные обстоятельства.
Нам очень нелегко определить, до какого времени Толстой, работая над романом, еще собирался его «продлевать» - в 1825 год и дальше? Дело в том. что незадолго до окончания книги писатель передавал А. Л. Фету, что надеется «еще на пять (томов)»! Но проходит несколько месяцев, и в кии не 1869 года Толстой явно не хочет продолжать; отказывается от пяти, даже от одного нового тома.
Попробуем понять; осторожно коснемся даже того, что очень трудно, невозможно доказать... Пьеру Безухову в эпилоге романа 35 лет.
Льву Толстому в 1863 году. когда он начинал роман, было ровно столько же (а по окончании работы, в 1869-м, - 41 год). Ровесники.
Безухов за семь лет до «эпилога» счастливо женился, пошли дети. Наташа кормит четвертого. Толстой, пережив в конце 1850-х - начале 1860-х духовный кризис (первый отказ от литературного творчества) - за семь лет до того, как написал эпилог романа. счастливо женился на Софье Андреевне, и в те месяцы, когда завершается «Война и мир», у автора рождается сын Лев, «четвертый грудной».
Толстой и его любимый герой, как видим, живут «похоже»; в согласии с идеалами, мирно, честно, просто. Кажется, пора воскликнуть времени: «Продлись! Постой!..» Однако первым забеспокоился Пьер Безухов: из доброго, тихого, домашнего, наташиного мира он уходит туда, где общественный порыв, бунт и каторга.
При таком сродстве автора с героем не имеем ли права заподозрить, что в 1869 году и Лев Николаевич забеспокоился, предчувствуя. что п в его биографии «мирному периоду» приходит конец; что скоро - или не очень скоро, но неминуемо - обстоятельства подтолкнут... Нет, он не пойдет в революционеры (хотя на полвека раньше почти наверняка стал бы декабристом). Но впереди -- новый кризис, а затем - опрощение, новая религия, отказ от денег за собственные сочинения, уход...
Скажем так: Пьер Безухов в 1820 году едет совещаться в Петербург потому что в 1869-м Лев Толстой задумывается о своей жизни в Ясной Поляне.
Конечно, все это догадки, предположения, тема смутная, интимная, дневников именно в эти годы писатель почти не вел.
«В мрачное лето 1869 года, - пишет крупнейший знаток биографии и творчества писателя Б. М. Эйхенбаум, - он доходил почти до сумасшествия, до признаков психического расстройства... Осенью 1871 года С. А. Толстая пишет своей сестре: «Левочка постоянно говорит, что все кончено для него, скоро умирать, ничто не радует, нечего больше ждать от жизни». Прошло десять лет со времени первого отречения Толстого от литературы. Тогда он совершил сложный обходной путь: через школу, семью и хозяйство, после чего уже полузабытый автор «Детства» и военных рассказов явился перед читателем с «Войной и миром». Новое отречение приводит его на старый обходной путь».
На старый путь волнений и борьбы - как у Пьера Безухова. «Безуховское беспокойство» подступает к Толстому со всех сторон, но пока еще не совсем созрело; не овладело писателем полностью.
Еще не время Анне Карениной бросаться под поезд, а отцу Сергию уходить в скит.
Еще время только Пьеру Безухову, посреди мирных радостей, съездить в Петербург на тайное совещание...
В конце романа до 14 декабря остается еще пять лет; от окончания романа до толстовского ухода - поболее. Спор с самим собою еще не решен - только во второй раз начат. Поэтому отправить Пьера на площадь и каторгу новыми главами «Войны и мира» - значило бы обогнать самого себя.
Еще рано Льву Николаевичу отходить и уходить. Нельзя и продолжать «Войну и мир».
«Был канун зимнего Николина дня...»
Текст более чем известный, который вряд ли когда-либо будет прочитан «до самого конца» - чтоб все было ясно и никакой тайны...
 Сентябрь 1998 |