Это стихи 1825 года, написанные как бы от имени Андре Шенье, поэта, погибшего тридцатью годами раньше. Но уж таков Пушкин: не было ни одного из его героев, в которого бы не была вложена хоть частица его души, ума, страсти - "и сам заслушаюсь" - это ведь он, Пушкин, заслушается вместе с теми, кто его не забудет...

В декабре 1856 года больной и, как обычно, веселый, бодрый Пущин вновь увидел Москву, из которой выехал 372 месяца назад.

Проходит еще немного времени, Пущину разрешили ненадолго приехать в столицу. 8 января 1857 года он написал очень интересное письмо старому другу - декабристу Евгению Оболенскому:

"В Петербурге... 15 декабря мы в Казанском соборе без попа помолились и отправились к дому на Мойку. В тот же день лицейские друзья явились. Во главе всех Матюшкин и Данзас. Корф и Горчаков, как люди занятые, не могли часто видеться, но сошлись как старые друзья, хотя разными дорогами путешествовали в жизни... Все встречи отрадны и даже были те, которых не ожидал. Вообще не коснулись меня петербургские холода, на которые все жалуются. Время так было наполнено, что не было возможности взять перо".

В письме этом много смысла.

15 декабря 1856-го: миновал тридцать один год и один день после того 14 декабря. Кто это "мы", которые пришли в Казанский собор? Очевидно, Пущин с братом и, возможно, еще кто-то из возвратившихся. Молитва старых людей в громадном соборе без попа, недалеко от того места, в тридцать первую годовщину события, изменившего их жизнь, но не переменившего Россию...

Пущин остановился в Петербурге, на Мойке, у родственников, но, разумеется, знал, что на этой же улице была последняя квартира Пушкина: "В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много говорил я о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне, что раз как-то, во время последней его болезни, приехала У.К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее за участие, извинился, что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: "Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!"

Вот последний вздох Пушкина обо мне. Этот предсмертный голос друга дошел до меня с лишком через 20 лет!.."
 

1857 год... Двадцать лет без Пушкина. Меж тем лицеисты почти ничего еще о нем не записали, исключением были небольшие заметки Комовского и довольно злобные, необъективные строки Корфа: может быть, действительный тайный советник оттого и злился, что лучшее его время миновало?

А молодежь Пушкина читает все больше, стариков лицейских заставляют рассказывать о нем, записывать; общее веселое воодушевление захватывает и пушкинских товарищей: Яковлеву, Матюшкину, Данзасу, Малиновскому вдруг кажется, что не было тяжкого николаевского тридцатилетия, что после 1825 года "сразу 1856-й", и "нумер четырнадцатый", он же Француз и Егоза, возвращает всем их прекрасную общую молодость...

Вот в этой-то обстановке, по настоянию друзей и по чувству высокого внутреннего долга, тяжелобольной Иван Иванович Пущин, кому остается едва год жизни, берется за свои знаменитые записки о Пушкине.

В каждодневных письмах к уехавшей в Петербург жене тема Записок появляется 25 февраля 1858 года.

25 февраля: "Сейчас писал к шаферу нашему (Ф. Ф. Матюшкину) в ответ на его лаконическое письмо. Задал ему и сожителю мильон лицейских вопросов. Эти дни я все и думаю и пишу о Пушкине... Я просил адмирала с тобой прислать мне просимые сведения. Не давай ему лениться - он-таки ленив немножко, нечего сказать..."

К сожалению, письмо Пущина к Матюшкину и жившему с ним вместе на одной квартире Яковлеву не обнаружено (по переписке видно только, что оно пришло около 10 марта 1858 года) оно могло бы многое дать для проникновения в "технологию" пущинских воспоминаний.

Через три дня, 1 марта, Пущин сообщает о продолжении черновой ("карандашом") работы над Записками:

"Я теперь все с карандашом - пишу воспоминания о Пушкине. Тут примешалось многое другое, и, кажется, вздору много. Тебе придется все это критиковать и оживить. Мне так кажется вяло и глупо. Не умею быть автором.

Все как бы скорей услышать крик ребенка, воскресить его, а с этой системой вряд ли творятся произведения для потомства!.."

"Многое другое", - мы знаем, что подразумевал декабрист: свою собственную личность, за "вторжение" которой он будет извиняться и в начале Записок: Пущина сильно беспокоит старинное, с лицейских времен, скромное мнение о собственных литературных дарованиях, и понятно, ему было важно сознание, что статья пишется не для печати.

"Еще хотел тогда просить тебя, чтобы отобрала от шафера сведения (в дополнение к тем, которые от него требую): не помнит ли он или Яковлев, когда Пушкин написал известные стихи в альбом Елизаветы Алексеевны? Мне кажется, что она ему еще в Лицее прислала после этого в подарок часы, а Анненков (П.В. Анненков - известный пушкинист) относит в своем издании эту пьесу к позднейшему времени. Вот тебе совершенно неожиданное поручение. Не смейся, пожалуйста, надо мной! Позволяю только моргнуть на меня, когда будешь об этом толковать с Матюшкиным, который, верно, почитает меня за сумасшедшего..."

Отрывок о Елизавете Алексеевне с уточняющим примечанием о дате написания стихов появился в первом издании Записок Пущина, и ясно, что этот текст декабрист отрабатывал как раз в марте 1858 года.

После того работа продолжается весной 1858 года, но прерывается в июне путешествием Ивана Ивановича в Нижний Новгород.

Оттуда сообщает жене (2 июня):

"Навестил Даля (с ним побеседовал добрый час)..."

Беседа с Далем отразилась на одной из последних страниц Записок:

"В Нижнем Новгороде я посетил Даля (он провел с Пушкиным последнюю ночь). У него я видел Пушкина прострелянный сюртук. Даль хочет принести его в дар Академии или Публичной библиотеке".

В июле Пущин возвращается. В письме к декабристу Е. Оболенскому от 20 июля 1858 года он рисует весьма примечательную сцену:

"Мне удалось в Москве уладить угощение в Новотроицком трактире, на котором присутствовали С. Г. Волконский, Матвей Муравьев-Апостол и братья Якушкины.

Раненых никого не было, и старый собутыльник Пушкина и компании был всем любезен без льдяного клико, как уверяли добрые его гости. С. Г. даже останавливал при некоторых выпадах, всматриваясь в некоторые лица, сидевшие за другими столами с газетами в руках. Другие времена - другие нравы!"

За кратким шутливым описанием мы угадываем подробности необыкновенной встречи необыкновенных людей в необыкновенное время; для некоторых - например, Пущина и Волконского - это свидание последнее... И видимо, разговор о "льдяном клико" вызвал тень Александра Сергеевича (ведь "клико" Пущин захватил с собою, когда ехал в Михайловское на последнее свидание с поэтом).

Рассматривая беловую рукопись воспоминаний Пущина, завершенную в конце июля - начале августа 1858 года, находим поправки и зачеркивания, сделанные более темными чернилами, судя по всему, - на последнем этапе работы.

В одном месте Пущин задумывается: "Воспоминания о человеке, мне близком с самой нашей юности", зачеркивает слово "юности" и пишет: "с детства".

По многим другим поправкам видно нежелание Пущина слишком "выдвигать" свою персону, боязнь категорических оценок. Написано сначала - "чтоб полюбить (Пушкина) настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое неразлучно со снисхождением к неровностям характера": Пущин убирает слово "снисхождение" (получалось, будто он "снисходит") и пишет о "благорасположении", "которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже их в друге-товарище".

Когда зашла речь об известном эпизоде с уроком стихосложения, Пущин хотел начать: "Мой стих никак...", но испугался появления своей фигуры: "Наш стих никак..."

Примечательны поправки в рассказе о тайном обществе: было - "не ручаюсь, что в первых порывах, по исключительной дружбе моей к нему, я, может быть, увлек бы его (Пушкина) с собою".

Вместо выделенных нами слов первоначально было "не присоединил бы его к моей участи" - но это слишком категорическое заявление снято; оно возникнет в конце рукописи, когда Пущин рассуждает о возможной судьбе поэта, если б он попал в тайное общество; появление подобных слов в начале Записок еще раз показывает, как занимала декабриста мысль о закономерном или случайном стечении обстоятельств в жизни друга. Написав "Пушкин часто меня сердил...", автор счел нужным написать поверх строки: "Пушкин, либеральный по своим воззрениям (здесь - вольный, свободный), имел какую-то жалкую привычку изменять благородному своему характеру".

Как видно, поправки идут по линии уточнения существенных, деликатных деталей; в чем Пущин проявляет широту понимания и тонкость чувства.

По виду рукописи и отчеркиванию, обозначающему конец сочинения, создается впечатление, что Пущин завершил работу словами: "Пушкин мой всегда жив для тех, кто, как я, его любил, и для всех умеющих отыскивать его, живого, в бессмертных его творениях".