Одиннадцать человек из двадцати трех живущих - немало!
Три года спустя один из них, сделавший
наилучшую карьеру, - тайный советник в министерской
должности Модест (Модинька) Корф составит список всех одноклассников, снабдив
его собственными характеристиками.
Если внимательно вчитаться в текст этой
записи, то можно убедиться, что Корф фактически
делит своих однокашников на три категории: первая - сделавшие карьеру,
то есть те, кто к сорока годам "оправдал надежды воспитателей",
достиг генеральского чина или близок к нему. К их
числу относится одиннадцать человек - чуть больше трети первого выпуска,
причем карьера двух-трех из них (Комовский,
Яковлев, Матюшкин) для Корфа еще "под вопросом". Больше других
преуспел к 1839 году по служебной лестнице сам Корф; не столь удачливы,
но вполне благополучны (по мнению автора
записи) Стевен, Бакунин, Гревениц, Маслов, Корнилов,
Ломоносов и Юдин.
Вторая категория - люди, по определению Корфа, погибшие. Пушкин будет седьмым ("И мнится, очередь за мной..."), за ним ушли еще двое, Илличевский, Тырков. Девять ушедших, а на самом деле десять, так как Сильвестр Броглио (чья судьба была одноклассникам неизвестна) сложил голову, сражаясь за свободу Греции... Помянув девятерых умерших без особого пиетета, Корф к числу погибших прибавляет холодно: "Еще двое умерли политически" - Кюхельбекер и Пущин. Впрочем, о Пущине Корф отзывается с несвойственным ему доброжелательством, разумеется, осуждая "ложный взгляд" декабриста, но отдавая должное "светлому уму", "чистой душе". Итак, двенадцать "погибших" лицейских из двадцати девяти. Наконец, третья группа одноклассников в Корфовом дневнике - это "неудачники",
чья карьера остановилась. Их шестеро - Малиновский, Мясоедов, Данзас,
Мартынов, Вольховский, Горчаков (Дельвиг и Пушкин были бы для Корфа, вероятно,
в их числе, если б дожили до 1839 года). Своеобразный эпиграф к их судьбе
- фраза, попавшая в "аттестацию Данзаса": "счастье никогда ему не
благоприятствовало". Меж тем среди погибших или опальных лучшие ученики-медалисты:
1-я золотая медаль Вольховский, 2-я - Горчаков, серебряные - Есаков,
Кюхельбекер.
Горчаков... Мы привыкли, что он первый в карьере. Но это потом, в 1850-1860-х годах, а пока и для князя Рюриковича с таким аттестатом и такими дарованиями, кажется, нет будущего: честолюбие - любит честь... Его карьера была приостановлена ссорой со всемогущим Бенкендорфом - тем самым, кто кричал на Дельвига, допрашивал Кюхельбекера, надзирал за Пушкиным... Однажды шеф жандармов прибывает в Вену, где Горчаков заменяет посланника. Разговор холодный, Бенкендорф даже не приглашает собеседника сесть и требует: "Потрудитесь заказать хозяину отеля на сегодняшний день мне обед", Горчаков спокойно звонит в колокольчик, вызывает метрдотеля и объясняет генералу, что он может заказать обед сам. Бенкендорф получает щелчок, чего, конечно, не забудет. Вскоре на Горчакова было заведено дело, где значилось: "Князь Горчаков не без способностей, но не любит Россию". Хотя Бенкендорф вскоре умер, но дело осталось. Лишь через несколько лет Горчаков не без труда получает скромную должность посланника в маленьком германском королевстве Вюртемберг, где пробудет тринадцать лет. Горчаков "служить бы рад, прислуживаться - тошно". Жизнь и карьера клонятся к закату. Пушкин предсказывал блестящую фортуну, но, узнав о красавице княгине Марии Александровне, о двух сыновьях и бледной карьере князя, - узнав это, Пушкин, возможно, порадовался бы. Княгиня, однако, вдруг заболевает и умирает... В конце своего списка Корф подводит итоги. Картина печальная. Еще молодые - и уже каждый третий умер, причем
некоторые от пули. Семейные радости совсем не распространены - всего
одиннадцать женатых; и тут многим - "счастье не благоприятствовало".
Даже генералы или почти что генералы, как видит Корф, тоже склонны
к разным нелепостям и странностям: кто более занят ботаникой, чем военной
службой, кто "пуст, странен и смешон", кто с ума тронулся, кто просто
"оригинальничает", и почти все "ленивы".
Неудачники - это слово витает над списком, оно относится к даже преуспевшим; и на память приходит еще одно определение, более привычное, из литературы тех десятилетий -лишние люди. Они ведь и вправду для николаевских десятилетий лишние, эти мальчики 1811-1817 годов, гадавшие в свое время, как пойдет жизнь "пред грозным временем, пред грозными судьбами". Не их время. Модест Корф, министр, преуспел значительно больше других - и сам удивляется "случаю"; но, видно, он один сумел сделаться человеком вполне николаевского покроя. Даже лояльные лицеисты 1-го курса, искренне старавшиеся приспособиться к новому времени, сделать карьеру не смогли. Люди другого времени - люди начала века, 1812 года, люди той лихости, той веселости, того обращения - пусть не декабристы, но из декабристской эпохи. Трудно этим мальчикам, юношам, мужам в "империи фасадов" (как назвал один современник систему Николая), трудно продержаться в "замерзших" 30-40-х годах; возможно, они не всегда это сознавали - веселились, пили, путешествовали, размышляли не о потерях, а об удачах. Поражают, например, преувеличенно оптимистические оценки лицейских успехов в письме Е. А. Энгельгардта Пущину, посланном 22 августа 1839 года, буквально в те же дни, когда составлялась невеселая дневниковая запись Корфа: "Ныне здесь на наших полоса. Искали их, ищут, и все в почетные места. Не говорю уже о Государственном секретаре, а в последнее время сколько наших пристроено!" Да, с виду дела у многих неплохи. Но все же не раз, например, в разговорах на лицейской годовщине вдруг
выясняется, что служба не очень уж идет, и странности на уме, и семья не
образуется, и смерть приходит... Уж не об этом ли - в незаконченном лицейском
стихотворении на последней лицейской встрече, 19 октября 1836 года?
|
Оглавление | Страница Натана Эйдельмана | VIVOS VOCO! |