"Жуковский дарит мне свои стихотворения..." "10 декабря 1815 года. Вчера написал я третью главу "Фатама, или Разума человеческого: Право естественное". Читал ее С. С. (вероятно, С.С. Фролову) и вечером с товарищами тушил свечки и лампы в зале. Прекрасное занятие для философа! - Поутру читал "Жизнь Вольтера". Начал я комедию - не знаю, кончу ли ее. Третьего дня хотел я начать ироическую поэму "Игорь и Ольга", а написал эпиграмму на Шаховского, Шихматова и Шишкова - вот она: Угрюмых тройка, есть певцов: Шахматов, Шаховской, Шишков. Уму есть тройка супостатов: Шишков наш, Шаховской, Шахматов. Но кто глупей из тройки злой? Шишков, Шахматов, Шаховской!"

Учиться еще почти два года... Меж тем в Лицей опять приезжают знаменитые литературные гости, в основном для того, чтобы познакомиться с необыкновенным поэтом, их везет Жуковский, который совсем недавно писал:

"Я сделал еще приятное знакомство! с нашим молодым Пушкиным. Я был у него на минуту в Царском Селе. Милое живое творение! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности".

Жуковский называет его "будущим гигантом, который всех нас перерастет". "Он написал ко мне послание, которое отдал мне из рук в руки - прекрасное! Это лучшее его произведение".

Пушкинское послание, увы, не сохранилось. Дружба же с Василием Андреевичем - на всю жизнь!

Во время первых свиданий тридцатидвухлетний Жуковский читает свои стихотворения шестнадцатилетнему Пушкину, и те строки, которые Пушкин не может сразу запомнить, уничтожает или переделывает. Пройдет еще несколько месяцев - и Жуковский пришлет свои стихотворения с надписью: "Поэту товарищу Ал. Серг. Пушкину от сочинителя".

Еще через три года: "Победителю-ученику от побежденного учителя".

Впрочем, та поэма, которая вызвала преклонение Жуковского, - "Руслан и Людмила", - та поэма начата на стенке карцера, куда в очередной раз отправлен лицеист Пушкин...

Жуковский привозит в Лицей одного из самых знаменитых для культурной России людей - Николая Михайловича Карамзина, того самого, которого разглядывал в отчем доме еще Пушкин-малыш.. Вместе с Карамзиным приезжают Вяземский, Александр Тургенев, а также отец и дядя Пушкина.

Иван Малиновский утверждал, что, войдя в класс, Карамзин сказал Пушкину: "Пари, как орел, но не останавливайся в полете" и Пушкин "с раздутыми ноздрями - выражение его лица при сильном волнении - сел на место при общем приличном приветствии товарищей".

В это время Пушкин уже полноправный член молодого, дерзкого, веселого литературного союза "Арзамас". Цель арзамасцев борьба за просвещение, против главного литературного противника - "Беседы любителей русского слова", "отверженных Феба":
 

Ни прозы, ни стихов не послан дар от неба. Их слово - им же стыд; творенья - смех уму; И в тьме возникшие низвергнутся во тьму. Послание Пушкина "К Жуковскому"

"Сказать правду, - напишет в те дни Карамзин, - здесь не знаю ничего умнее арзамасцев: с ними бы жить и умереть".

Каждый арзамасец имеет веселое прозвище: Жуковский - Светлана (в честь героини своего стихотворения); Вяземский - Асмодей (в честь "адского духа" с таким именем); дядюшка Василий Львович - Вот ("Вот Вам!", "Вот я Вас!"). Арзамасцев восхищает молодой лицейский собрат. "Если этот чертенок, - острит Вяземский, - так размашисто будет шагать и впредь, то кому быть на Парнасе дядей, а кому племянником?"

Василий Львович поражен и польщен столь необыкновенны успехом мальчишки, которого он недавно отвозил в Лицей (и по пути занимал деньги). Дядя восклицает: "Мы от тебя многого ожидаем!" - и величает племянника братом.

В ответ:
 

Я не совсем еще рассудок потерял От рифм вакхических, шатаясь на Пегасе, Я не забыл себя, хоть рад, хотя не рад, Нет, нет - вы мне совсем не брат: Вы дядя мне и на Парнасе.

Вослед уехавшим коллегам из "нумера 14-го" отправляется истинно арзамасское письмо:
 

27 марта 1816 г. из Царского Села в Москву. Князь Петр Андреевич, Так и быть,уж не пеняйте, если письмо мое заставит зевать ваше пиэтическое сиятельство; сами виноваты, зачем дразнить было несчастного царскосельского пустынника, которого уж и без того дергает бешеный демон бумагомарания. Что сказать вам о нашем уединении? Никогда Лицей (или ликей, только ради бога не лицея) не казался мне так несносным, как в нынешнее время. Правда, время нашего выпуска приближается; остался год еще. Но целый год еще плюсов, минусов, прав, налогов, высокого, прекрасного!.. целый год еще дремать перед кафедрой... это ужасно. Безбожно молодого человека держать взаперти и не позволять ему участвовать даже и в невинном удовольствии погребать покойную Академию и Беседу губителей российского слова. Но делать нечего.   Не всем быть можно в ровной доле, И жребий с жребием не схож. От скуки часто пишу я стихи довольно скучные (а иногда и очень скучные), часто читаю стихотворения, которые их не лучше. Любезный арзамасец! утешьте нас своими посланиями - и обещаю вам если не вечное блаженство, то по крайней мере искреннюю благодарность всего Лицея... Не знаю, успею ли написать Василию Львовичу. На всякий случай обнимите и его за ветреного племянника. Александр Пушкин. Ломоносов вам кланяется".

Первое сохранившееся письмо Пушкина Петру Андреевичу Вяземскому - поэту, писателю, мыслителю: начинается переписка и дружба до конца жизни.

Биография же лицеиста Пушкина отныне как бы раздвоилась: вершины словесности, литературной дружбы - и при том отметки, лицейские обязанности, карцер...

Он уже автор десятка стихотворений - "К Наташе", "Городок", "Лицинию", "Наполеон на Эльбе", "Гроб Анакреона", "К живописцу", "Усы", "Желание", "Друзьям" - некоторые уже в печати, другие в списках, многие разучиваются товарищами, знакомыми.
 

Кубок янтарный Полон давно, Пеной угарной Блещет вино. Света дороже Сердцу оно; Но за кого же Выпью вино? Заздравный кубок Мечты, мечты, Где ваша сладость? Где ты, где ты, Ночная радость? Пробуждение Я видел смерть; она в молчанье села У мирного порогу моего... Элегия

Молодой автор уже набрасывает план первого поэтического сборника.

Позже, после Лицея, его примут в "Арзамас" по всей форме и назовут Сверчком: в "Светлане" Жуковского - "Крикнул жалобно сверчок, вестник полуночи". Другой же арзамасец, Вигель, запишет: "Я не спросил тогда, за что его назвали Сверчком - теперь нахожу это весьма кстати: ибо в некотором отдалении от Петербурга, спрятанный в стенах Лицея, прекрасными стихами уже подавал он оттуда свой прекрасный голос".

А "спрятанный в стенах" - по учебным успехам то на 19-м, то на 23-м, то на 26-м, 28-м месте. Взглянем на отметки поэта за сентябрь-декабрь 1816 года, учитывая, что в Лицее ставили единицу за отличные успехи, двойку - за очень хорошие, тройку - за хорошие, четверку - за посредственные и нуль "за выражение отсутствия всякого знания, равно для означения дурного поведения".

Итак, у Пушкина: энциклопедия права - 4, политическая экономия - 4, военные науки - 0, прикладная математика - 4, всеобщая политическая история - 4, статистика -4, латинский язык - 0, российская поэзия - 1, эстетика - 4 , немецкая риторика - 4, французская риторика - 1, прилежание - 4, поведение - 4.

Никакой середины: два предмета отличных, остальные - посредственно или никак: "Последним я, иль Брольо, иль Данзас..."

Сверчок на Парнасе...

Парнас, однако, переносится в лазарет, где Пушкин, болея или желая болеть, охотно проводит дни и недели, отбиваясь от попыток лицейского лекаря Пешеля помочь юному организму. Арзамасцы же переживают за молодого собрата, но притом частенько, иногда справедливо, иногда незаслуженно, корят Сверчка за малые знания, легкомыслие - думают, что ему не помешало бы поучиться в каком-нибудь знаменитом западноевропейском учебном заведении. "Сверчок что делает? - спрашивает несколько позже Константин Батюшков, один из лучших поэтов "арзамасских и русских". - Кончил ли свою поэму? Не худо бы его запереть в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикой. Из него ничего не будет путного, если он сам ;не захочет. Потомство не отличит его от двух однофамильцев, если он забудет, что для поэта и человека должно быть потомство... Как ни велик талант Сверчка, он его промотает, если... Но да спасут его Музы и молитвы наши!"

Пушкин, по правде говоря, и сам знает, что многому следовало бы подучиться... Позже, в Кишиневе, будет звонко хохотать, когда не сумеет показать на карте какое-то известное географическое место, а вызванный тут же крепостной слуга одного из офицеров - сумеет...

В Михайловской ссылке Пушкин, как говорили, прочел двенадцать подвод книг... Учился он всю жизнь - опасения же друзей, что "промотает", "забудет", с cамого начала были неосновательны... За маской, внешним покровом легкомыслия вырабатывался не только талант, но и серьезнейший мыслитель, умнейший человек. Иначе ничего бы нам не оставил...

Но это все станет ясно позже - не сейчас, когда он веселится в лицейском лазарете, когда происходит событие, обогащающее веселую лицейскую поэзию темной житейской прозой.

Полиция открывает, что лицейский дядька Константин Сазонов совершил в Царском Селе и окрестностях шесть или семь убийств. Публика извещена: "Взят под стражу здешнею городскою милицией служитель Лицея из вольноопределяющихся Константин Сазонов за учиненное им в городе Царское Село смертоубийство, в коем он сам сознался". Тут же, естественно, появляется коллективная национальная поэма "Сазоновиада" из двух песен и столь низкого качества, что вызывает отклик "издателя":

"Вот начало такого стихотворения, которое если будет продолжено, то принесет истинную честь всей национальной лицейской литературе. Желательно было бы, чтоб оно было кончено, но автор оной... знает, чего требует его гений? - Кулаков!!!"

Отозвался на события и выздоравливающий поэт:
 

Заутра с свечкой грошевою Явлюсь пред образом святым: Мой друг! остался я живым, Но был уж смерти под косою: Сазонов был моим слугою, А Пешель лекарем моим.

Меж тем после долгого лицейского безначалия - теперь новый, прогрессивный директор: Егор Антонович Энгельгардт.

"Е. А. Энгельгардту.

Приятно мне думать, что, увидя в книге ваших воспоминаний и мое имя между именами молодых людей, которые обязаны вам счастливейшим годом жизни их, вы скажете: "В Лицее не было неблагодарных".

Александр Пушкин".

Запись в специальном альбоме директора. Строки вежливы, но довольно вымученны; многие воспитанники писали теплее:

"Егор Антонович!

Пробегая листки эти, вспомните и об Вольховском. Поверьте ему, что он всей душой предан вам и семейству вашему, что он чувствует, сколько вам обязан, и потому сердечно любит и почитает вас и всегда будет почитать и любить".

"Вступил, узнал и полюбил

Александр Бакунин".
.
.
"Егор Антонович!

Лучшую, может статься - счастливейшую часть моей жизни провел я в Лицее, и находясь под Вашим начальством уверился, что повиновение и должность могут быть несравненно приятнее самой независимости. Теперь оставляю место моего воспитания, осыпанный вашими благодеяниями, и питаю сладкую для меня надежду, что Вы не усомнитесь в вечной непритворной к вам благодарности

Дмитрия Маслова".

Пущин, очень любивший последнего директора, размышлял о его отношениях с поэтом. Однажды Энгельгардт выручил Пушкина, заступившись за него пред царем (лицеист принял во мраке престарелую фрейлину за ее хорошенькую горничную и наградил почтенную даму поцелуем, а та пожаловалась царю).

"Государь на другой день приходит к Энгельгардту, - вспоминал Пущин. - "Что же это будет? - говорит царь.-Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника Лямина (точно, была такого рода экспедиция, где действовал на первом плане граф Сильвестр Броглио...), но теперь уже не дают проходу фрейлинам жены моей".

Энгельгардт, своим путем, знал о неловкой выходке Пушкина, может быть, и от самого Петра Михайловича (П. М. Волконский, министр двора, брат фрейлины), который мог сообщить ему это в тот же вечер. Он нашелся и отвечал императору Александру: "Вы меня предупредили, государь, я искал случая принести вашему величеству повинную за Пушкина; он, бедный, в отчаянии: приходил за моим позволением письменно просить княжну, чтоб она великодушно простила ему это неумышленное оскорбление". Тут Энгельгардт рассказал подробности дела, стараясь смягчить вину Пушкина, и присовокупил, что сделал уже ему строгий выговор и просит разрешения насчет письма.

На это ходатайство Энгельгардта государь сказал: "Пусть пишет, уж так и быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб это было в последний раз. Старая дева, быть может, в восторге от ошибки молодого человека, между нами говоря", - шепнул император, улыбаясь Энгельгардту. Пожал ему руку и пошел догонять императрицу, которую из окна увидел в саду.

Таким образом дело кончилось необыкновенно хорошо".

Впрочем, говорили, что это происшествие ускорило выпуск первых лицеистов: царь нашел, что хватит им учиться...

"Мы все, - продолжает Пущин, - были рады такой развязке, жалея Пушкина и очень хорошо понимая, что каждый из нас легко мог попасть в такую беду. Я, со своей стороны, старался доказать ему, что Энгельгардт тут действовал отлично; он никак не сознавал этого, все уверял меня, что Энгельгардт, защищая его, сам себя защищал. Много мы спорили; для меня оставалось неразрешенною загадкой, почему все внимание директора и жены его отвергались Пушкиным: он никак не хотел видеть его в настоящем свете, избегая сближения с ним. Эта несправедливость Пушкина к Энгельгардту, которого я душой полюбил, сильно меня волновала. Тут крылось что-нибудь, чего он никак Не хотел мне сказать, - наконец я перестал и настаивать, предоставя все времени. Оно одно может вразумить в таком непонятном упорстве".

Другие свидетельства подтверждают, что новый директор и первый поэт друг друга невзлюбили.

Пушкин уклонялся от вечеров в директорском доме, куда охотно ходят Дельвиг, Кюхельбекер, Пущин. Однажды, по лицейскому преданию, Энгельгардт вызвал Пушкина на откровенность - за что он сердится, почему не любит своего директора? Пушкин отвечал, что "сердиться не смеет, не имеет к тому причин"; в конце концов он был растроган дружелюбием Энгельгардта - и они оба расстались, довольные друг другом. Однако случилось так, что Егор Антонович очень скоро воротился, чтобы сказать Пушкину еще несколько слов, и заметил, что поэт поспешно спрятал какую-то бумагу. Директор протянул руку - "от друга таиться не следует" - и взял листок, где нашел карикатуру на себя и злую эпиграмму. Отсюда будто бы и холодность... Отсюда, возможно, и официальный отзыв Энгельгардта о своем ученике:
 

Высшая и конечная цель Пушкина - блестеть, и именно поэзией; но едва ли найдет она у него прочное основание, потому что он боится всякого серьезного учения, и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный, французский ум. Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто; в нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувствования унижены в нем воображением, оскверненным всеми эротическими произведениями французской литературы, которые он при поступлении в Лицей знал почти наизусть, как достойное приобретение первоначального воспитания".

Егор Антонович был хорошим педагогом, но не каждый день ведь попадаются такие непростые ученики, как Александр Пушкин.

Мы вовсе не собираемся восхищаться любым поступком гения. Вполне возможно, что сам Пушкин считал эпизод с карикатурой и эпиграммой постыдным, но все же (если история была на самом деле) тут история не простая...

Что же делать этому мальчишке, если собственный дар так осложняет его жизнь? Если он не может не видеть сразу многих сторон всякого явления: например-и добрые, благородные качества директора; и то, что Егор Антонович хочет не только воспитывать, но и покровительствовать...

Вот другой пример: Пушкин, позже очень ценивший и хваливший труд поэта Гнедича, переведшего "Илиаду" на русский язык, "вдруг" написал на него злую эпиграмму и тут же, испугавшись, как бы она не получила известность, не обидела бы труженика, столь густо зачеркнул написанное, что ученые сумели прочесть эпиграмму лишь 80 лет спустя...

Нечто сходное было, возможно, и в истории с карикатурой на Энгельгардта... И вольно же было директору - не совсем этичным способом завладеть чужим листком!..

Не один Энгельгардт - иные товарищи тоже будут позже писать о Пушкине нехорошо: Корф, признавая в нем "дивный талант", будет, например, настаивать, что поэт был "вспыльчив до бешенства", что "ни на школьной скамье, ни после, в свете, не имел ничего любезного и привлекательного в своем обращении. Беседы - ровной, систематической, сколько-нибудь связной - у него совсем не было, как не было и дара слова, были только вспышки: резкая острота, злая насмешка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль, но все это лишь урывками, иногда, в добрую минуту; большею же частью или тривиальные общие места, или рассеянное молчание".

Вяземский, однако, защитит память умершего поэта от Корфовой атаки и ответит прямо на только что приведенные строки:

"Был он вспыльчив, легко раздражен - это правда; но со всем тем, он, напротив, в общем обращении своем, когда самолюбие его не было задето, был особенно любезен и привлекателен, что и доказывается многочисленными приятелями его. Беседы систематической, может быть, и не было, но все прочее, сказанное о разговоре его, - несправедливо и преувеличено. Во всяком случае не было тривиальных общих мест; ум его вообще был здравый и светлый".

Однако вернемся к истории отношений с последним директором.

Энгельгардт, не понимая главного в Пушкине, был вообще человек положительный, благородный. Пущин помнил, как "с лишком за год до выпуска государь спросил Энгельгардта: есть ли между нами желающие в военную службу? Он отвечал, что чуть ли не более десяти человек этого желают (и Пушкин тогда колебался, но родные были против). Царь на это сказал: "В таком случае надо бы познакомить их с фронтом". Директор испугался и объявил императору, что оставит Лицей, "если в нем будет ружье". К этой просьбе он прибавил, что никогда не носил никакого оружия, кроме того, которое у него всегда в кармане, и показал садовый ножик: "Долго они торговались; наконец, государь кончил тем, что его не переспоришь. Велел спросить всех и для желающих быть военными учредить класс военных наук".

Вскоре число лицейских педагогов пополнилось инженерным полковником Эльснером, - обучать артиллерии, фортификации и тактике.

"Было еще другого рода нападение на нас около того же времени, - продолжает Пущин, чьи воспоминания - истинный клад для истории Лицея. - Как-то в разговоре с Энгельгардтом царь предложил ему посылать нас дежурить при императрице Елизавете Алексеевне во время летнего ее пребывания в Царском Селе, говоря, что это дежурство приучит молодых людей быть развязнее в обращении и вообще послужит им в пользу. Энгельгардт и это отразил, доказав, что, кроме многих неудобств, придворная служба будет отвлекать от учебных занятий и попрепятствует достижению цели учреждения Лицея. К этому он прибавил, что в продолжение многих лет никогда не видал камер-пажа ни на прогулках, ни при выездах царствующей императрицы.

Между нами мнения насчет этого нововведения были разделены: иные, по суетности и лени, желали этой лакейской должности, но дело обошлось одними толками, и не знаю, почему из этих толков о сближении с двором выкроилась для нас верховая езда. Мы стали ходить два раза в неделю в гусарский манеж, где, на лошадях запасного эскадрона, учились у полковника Кнабенау, под главным руководством генерала Левашова, который и прежде того, видя нас часто в галерее манежа, во время верховой езды своих гусар, обращался к нам с приветом и вопросом: когда мы начнем учиться ездить?"

И еще хорошие пущинские слова о новом директоре:

"При Энгельгардте... по вечерам устроились чтения в зале (Энгельгардт отлично читал). В доме его мы знакомились с обычаями света, ожидавшего нас у порога Лицея, находили приятное женское общество. Летом... директор делал с нами дальние, иногда двухдневные прогулки по окрестностям; зимой для развлечения ездили на нескольких тройках за город завтракать или пить чай в праздничные дни; в саду, за прудом, катались с гор и на коньках. Во всех этих увеселениях участвовало его семейство и близкие ему дамы и девицы, иногда и приезжавшие родные наши. Женское общество всему этому придавало особенную прелесть и приучало нас к приличию в обращении".

Как видим, лицейская жизнь стала свободнее. Те строгости, запрещения, почти казарменная обстановка, в которой мальчики жили довольно долгое время, теперь уменьшаются. Энгельгардт хочет не отделять, но соединять воспитанников с живой жизнью. Лицеистам можно отправляться в гости в пределах Царского Села. И они ходят в дом к оригинальному, образованному человеку, музыканту, преподававшему у них музыку и пение, - Тепперу де Фергюссону. Ходят и в кондитерские, навещают гусаров, чей полк стоял в Царском Селе. Сначала для того, чтобы уйти в "увольнительную", просили специальный билет; потом ходили уже и без спросу.

"Иногда, - вспомнит положительный Модест Корф, - возвращались в глубокую ночь. Думаю, что иные пропадали даже и на целую ночь, хотя со мною лично этого не случалось. Маленький тринкгельд швейцару мирил все дело, потому что гувернеры и дядьки все давно уже спали... Кружок, в котором Пушкин проводил свои досуги, состоял из офицеров лейб-гусарского полка".

События, события у Пушкина! Знакомство с Батюшковым, начало дружбы с Плетневым, посещения Карамзина, поселяющегося в Царском Селе, интерес, внимание юноши к его речам, трудам, более всего к "Истории государства Российского"!

Споры семнадцатилетнего ученика с пятидесятилетним писателем-историком о русской старине, словесности, и бешеные шалости вместе с его малолетними детьми, и доверительная дружба с женой Карамзина, переходящая в более нежное чувство: все это начинается именно здесь, в Лицее, но будет очень важно для Пушкина и в годы южных странствий, и в михайловском заточении, и после...

Карамзина посещает император и не один раз встречается у него в доме или у дверей с кудрявым лицеистом, которого пока не помнит, но вскоре не забудет...
 

Довольно битвы мчался гром, Тупился меч окровавленный, И смерть погибельным крылом Шумела, грозно над вселенной...

Так начиналось первое и единственное в жизни Пушкина стихотворение, написанное по заказу двора. Старого поэта екатерининских и павловских времен Юрия Нелединского-Мелецкого попросили восславить прибывшего в столицу принца Оранского, наследника нидерландского престола, недавно женившегося на сестре царя. Нелединский не чувствовал в себе должной поэтической силы и отправился за советом к Карамзину. Тот сразу предложил: "Пушкин".

Стихи были написаны за час или два и увезены на праздник в честь новобрачных, во время ужина их исполняет хор... Все довольны: императрица Мария Федоровна посылает в награду юному сочинителю золотые часы с цепочкой. Честь и слава, карьера!

В тот же день автор стихов "нарочно о каблук" разбивает те часы, - что ему сама царица!

При встрече с лицеистами царь вдруг спрашивает, кто у них первый? Пушкин отвечает: "У нас нет, ваше императорское величество, первых - все вторые".

Царь хотел бы "первого" приблизить, наградить, - на зависть остальным. Но ему в самой вежливой форме (ведь только царь Александр - первый) отказано. "Все вторые", - ответил первый поэт. Не хочет приближаться.

Однажды у Карамзина юный Сверчок встречается с молодым офицером Петром Яковлевичем Чаадаевым, прошедшим в восемнадцати-двадцатилетнем возрасте с боями от Москвы до Парижа. С Чаадаевым тогда же - серьезные беседы, начало дружбы.
 

Он вышней волею небес Рожден в оковах службы царской; Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, А здесь он-офицер гусарский.

С другими офицерами лейб-гвардии гусарского полка - веселые проказы. Каверин, Молоствов, Соломирский, Сабуров, Зубов - каждому из этих отчаянных гусаров, ничего о том не подозревающих, их юный приятель уже обеспечивает бессмертие: несколько строк Молоствову; экспромт "Сабуров, ты оклеветал...". Позже Онегин
 

К Talon помчался: он уверен, Что там уж ждет его Каверин...

Легенд, смешанных с былью, о гусарских похождениях юного Пушкина сохранилось немало; рассказывали, например, будто на одном кутеже Пушкин держал пари, что выпьет бутылку рому и не потеряет сознания. Пари выигрывается, потому что, выпив бутылку, Пушкин хоть ничего и не сознает, но сгибает и разгибает мизинец.

В этих рассказах не хватает только двух, но очень важных вещей. Во-первых, те гусары соединяли "безумное веселье" со взглядом на жизнь вольным, полным достоинства - и это приведет многих из них прямо в декабристские тайные союзы или в близкий круг сочувствующих...

Второе обстоятельство, которое надо здесь вспомнить, - все растущее стремление Пушкина вырваться на свободу, избавиться от мелочной, нудной опеки. Он даже попросился у отца в гусары, но (Сергей Львович разрешит "по здоровью" только в "гвардейскую пехоту"... Пройдет немного времени - и будет жаль Лицея, и никогда не уйдут чудесные царскосельские воспоминания... Но пока какое счастье заболеть или удрать к гусарам; или вдруг, к рождеству, редкая удача: отпуск к родителям в Петербург (и еще 16 лицейских также впервые отпущены к родственникам); каникулы, во время которых каждый день можно видеться с Жуковским:
 

"Милостивый государь! Мы возвращаем Вам Вольтера, девицу Орлеанскую, моего отца и мою мать и т. д. - всего ______4 ______3 ________ Итого 7 И сверх того, г-н Кюхельбекер посылает Вам 4 тома "Амфиона". - Очень благодарен от себя. Мой милый господин Жуковский, надеюсь, что завтра я буду иметь удовольствие видеться с Вами; покорнейше просим Задига, Тристама и др. отобедать у нас сегодня, если возможно". "Девица Орлеанская", "Орлеанская девственница" - антицерковная сатирическая поэма Вольтера. "Амфион" - название журнала. Дальше Пушкин, вероятно, просит Жуковского о присылке книг: "Задиг" - философская повесть Вольтера, "Тристам Шенди" - роман Л. Стерна.

За рождественские недели, однако, вдруг захотелось и обратно, к своим лицейским: грустно думать о скорой разлуке -
 

Опять я ваш, о юные друзья! Туманные сокрылись дни разлуки: И брату вновь простерлись ваши руки, Ваш резвый круг увидел снова я. Все те же вы, но сердце уж не то же: Уже не вы ему всего дороже. Уж я не тот... Невидимой стезей Ушла пора веселости беспечной Ушла навек, и жизни скоротечной Луч утренний бледнеет надо мной. О дружество! предай меня забвенью: В безмолвии покорствую судьбам, Оставь меня сердечному мученью, Оставь меня пустыням и слезам.

Поэт, размышляющий о своем назначении, теперь ищет и, конечно, находит в самом Лицее материал для творчества; кое-что записывает, стараясь сохранить поэтические и жизненные впечатления.

"Вчера не тушили свечек; зато пели куплеты на голос: "Бери себе повесу". Запишу, сколько могу упомнить.
 

На Кайданова Потише, животины! Да долго ль, говорю? Потише - Борнгольм, Борнгольм Еще раз повторю. На Карцева Какие ж вы ленивцы! Ну, на кого напасть? Да нуте-ка, Вольховский, Вы ересь понесли. А что читает Пушкин? Подайте-ка сюды! Ступай из класса с богом, Назад не приходи... На Гакена * Мольшать! я сам фидала, Мольшать! я гуфернер! Мольшать! - ты сам софрала - Пошалуюсь теперь. На Левашова ** Bonjour, messieurs - потише! Поводьем не играй! Уж я тебя потешу. A quand l'equatation ***. На Вильгельма Лишь для безумцев, Зульма ****, Вино запрещено. А Вильмушке, поэту, Стихи писать грешно. Или: А не даны поэту Ни гений, ни вино.

* Фридрих Август Гакен - один из гувернеров, бывший морской офицер. ** Генерал Василий Васильевич Левашов - уже упоминавшийся наставник лицеистов в верховой езде, командир лейб-гвардии гусарского полка, расквартированного в Царском Селе. *** Когда же будем заниматься верховой ездой? (франц.). **** Типичное условное поэтическое обращение.

Так кипело, бурлило молодое вино, та среда, что рождала гения; кудрявого школьника, студента, который в cемнадцать лет писал уже такие стихи:
 

Слыхали ль вы за рощей глас ночной Певца любви, певца своей печали? Когда поля в час утренний молчали, Свирели звук унылый и простой Слыхали ль вы?

"Дух лицейских трубадуров" - так назывался один из сборников лучших лицейских стихотворений...

 

Дальше