Освободили крестьян не Александр II, а Радищев, Новиков, декабристы. Декабристы принесли себя в жертву.   Л.Н. Толстой, 8 мая 1905 г. Запись Д.П. Маковицкого.    Опубликована в 1971 г.)

К 1861 г. вольная печать Герцена и Огарева "раскрепостила" уже немало областей российской истории: XVIII век, декабристы, Пушкин, 1840-е годы. История же прямых предшественников по мыслям и борьбе - декабристов только открывалась "антикорфикой" 1857-1858 гг.

После амнистии возвратившиеся декабристы сделались шестидесятниками; в России и за границей во время подъема 1856-1863 гг. произошло "второе явление" декабря. В вольных изданиях Герцена появились, полностью или частично, сочинения Лунина ("Взгляд на тайное общество...", "Разбор Донесения следственной комиссии", "Письма из Сибири"; воспоминания Николая и Михаила Бестужевых, И.Д. Якушкина, И.И. Пущина, В.И. Штейнгеля, Н.Р. Цебрикова, А.Ф. Бриггена, М.И. Муравьева-Апостола, Ф.Ф. Вадковского, В.Н. Соловьева, А.А. Быстрицкого, А.Е. Мозалевского, С.П. Трубецкого: мемуары "недекабристов" (термин из "Полярной звезды") о встречах с декабристами. Кроме того, впервые увидели печать десятки вольных стихотворений первой четверти века.

Главными "поставщиками" этих рукописей в герценовскую печать были сами декабристы, связанные дружбой и делом с кругом молодых общественных деятелей, историков, публицистов - М.И. Семевским, А.Н. Афанасьевым, В.И. Касаткиным, П.А. Ефремовым, Н.В. Гербелем и особенно Е.И. Якушкиным. Как известно, Якушкин-младший был вдохновителем почти всех декабристских мемуаров 1850-1860-х годов, передавал уже завершенные рукописи другим свидетелям события для дополнения и затем отсылал их Герцену.

Вольная печать, однако, приводила в движение не только рукописи, исходившие от близких сторонников и соратников, но также разнообразные документальные пласты, скрытые под спудом еще за много лет до этого... Существенным эпизодом в сражениях за декабристское наследство были документы и материалы, собранные и опубликованные П.В. Долгоруковым, видным представителем русской эмиграции 1860-х годов, выступавшим по ряду вопросов, особенно при рассекречивании прошлого, заодно с вольной печатью Герцена и Огарева.

Петр Владимирович Долгоруков - потомок знатнейшей княжеской фамилии (непосредственно происходившей от причисленного к святым древнего князя Михаила Черниговского), полагавший себя более родовитым, чем Романовы, - с ранних лет он был известен как нарушитель светских законов и приличий. Уже в 11 лет за какую-то шалость его изгоняют из камер-пажей, и придворная карьера пресекается. С юных лет le bancal (кривоногий - так дразнили хромого аристократа) был зол и мстителен.

Впрочем, к началу 1840-х годов аристократическая родня и свет решили, что если "непутевый князь" занялся дворянскими родословными, то это значит, что он утих и соответствует своему титулу и богатству. В течение многих лет он подготавливает четыре тома "Российской родословной книги", сохраняющие научную ценность до сего дня.

Все это, как выяснилось позже, было только поверхностью явлений, под которой накапливался грозный заряд обиды, мстительности, честолюбия, своенравия и, наконец, свободомыслия.

Меж тем в тиши Чернского уезда Тульской губернии и во время поездок в столицы и за границу князь узнавал, собирал, систематизировал разнообразнейшие секретные документы, рассказы, слухи.

Пушкина, как отмечалось, с опаской пускали в архивы, тайные мемуары императрицы Екатерины II не разрешалось читать даже взрослому наследнику престола. Подлинные документы Тайной канцелярии и Следственной комиссии 1825- 1826-х годов лежали закованные в сундуках, а прочность замков постоянно свидетельствовалась...

И в это самое премя "кривоногий князь" читает многие из запретных документов, а также те бумаги, которые в государственных хранилищах не числятся, но сохранились в громадных семейных архивах знатнейших фамилий. Долгорукова охотно допускают к своим тайнам честолюбивые аристократы, чтобы князь представил все "как нужно" в своих генеалогических трудах. С ним охотно и откровенно говорит князь Дмитрий Голицын, московский генерал-губернатор в течение четверти века, сын "пиковой дамы". Таков же с ним граф Петр Толстой, один из ближайших к Николаю I людей, некогда участвовавший в убийстве - отца своего императора. Один из главных собирателей старинных и недавних документов - Петр Федорович Карабанов на девятом десятке лет не только принимает Долгорукова и потчует удивительными рассказами о прошедшем, но и завещает ему после смерти (1851 г.) целый сундук исторических рукописей.

"Я знавал много стариков, - вспоминает позже Долгоруков, - я всегда любил вызывать их на разговоры, слушать их, записывать их рассказы; воспоминания некоторых из них шли далеко назад и часто основывались на воспоминаниях других стариков, которых они сами знали в отдаленные дни их молодости. Явись к большей части таких людей человек, занимающийся историей, хоть будь Тацитом или Маколеем, ему бумаг этих не сообщат... Но явись человек, хотя бы ума ограниченного, только занимающийся родословными, и ему поспешают все показать и все сообщить" [1].

Для губернаторов, сенаторов, министров, даже членов царской фамилии Долгоруков - свой, а среди своих, за многими дверями, возникает иногда уютное чувство особой откровенности, когда можно высказать почти все про всех.

Первый тревожный для власти сигнал о направлении долгоруковских занятий поступил еще в 1842 г., когда под псевдонимом граф Альмагро князь напечатал в Париже по-французски "Заметки о главных фамилиях России" [2]. В этой книге он, между прочим, настаивал на том, что Романовы, воцаряясь в 1613 г., обещали советоваться с народом (земскими соборами), но вскоре позабыли свои конституционные заверения. Кроме того, в брошюре имелись намеки на некоторые события, давно приговоренные к умолчанию, - убийство Павла I, декабристы. Другою издание книги с прямым указанием на авторство князя Петра Долгорукова помнилось тогда же в Брюсселе и Лейпциге [3].

Первоначально в Петербурге не разобрались, какова книга Альмагро. 22 декабря 1842 г. (3 января 1843 г.) газета Министерства иностранных дел "Journal de St. Petersbourg" еще рекламировала выходящий труд. Однако вскоре, как сообщала осведомленная английская "Morning post",

"князь послал книги в Санкт-Петсрбург, где они произвели большую сенсацию, особенно предисловие от 7 января 1843 г. , где говорилось о готовящейся истории России. Мы информированы, что Долгоруков не передал в верные руки свою историю и что он надеется такой мерой смягчить угрожающие ему репрессии" [4].

В русской печати, понятно, ничего не сообщалось об этой операции, и тем интереснее реакция осведомленной французской прессы.

28 марта 1843 г. "Journal des debats" сообщала о приглашении Долгорукова явиться в Россию:

"Его брошюра произвела громадное впечатление при дворе, словно она содержала ниспровергательные идеи и опаснейшие тенденции. Вот место, которое особенно сильно задело императора Николая: «Конституция, которой Михаил Романов присягнул в 1613 году, а его сын и наследник Алексей - в 1645, не разрешала государю без предварительного обсуждения обеих палат <земского собора, боярской думы> устанавливать новые налоги, заключать мир и приговаривать к смерти <...> Петр I, который видел мало толку в конституционных формах, упразднил обе палаты, и после того ни одна русская книга не смела о них упоминать. Однако официальные документы сохраняются в государственных архивах»".

Ссылаясь на известия, полученные от собственного корреспондента, та же газета отмечала другое место, вызвавшее гнев императора: объявление Долгорукова, что он представит русское дворянство "от его зарождения, покажет изменения в нем - как его цивилизовали силой против воли и, как, однажды, встав на этот путь, оно зашло более далеко, чем желали его цивилизаторы". Развитие этой мысли Альмагро - Долгорукова обещалось читателям в сочинении, начатом автором три года назад "и в настоящий момент близком к завершению... Эта работа, озаглавленная «История России после установления династии Романовых», будет завершена к маю".

Газета "Temps" 29 марта 1843 г. сообщила, что нельзя было нанести худшего оскорбления Николаю I, как напомнить, что он занимает трон согласно конституционным условиям: "Император Николай к тому же имеет личные, особые мотивы гневаться на эти напоминания, так как он знает, что заговор 1825 года, который имел среди своих вождей Трубецкого, стремился к установлению конституции 1613 года, уничтоженной с основанием Петербурга" [5]. Смысл сочинения Долгорукова французские газеты видели в том утверждении, что свобода в России - очень древняя, а деспотизм - нов (когда-то эту мысль высказывала де Сталь).

Николай I и Бенкендорф затребовали Долгорукова в Россию, где его арестовали и отправили на службу в Вятку (за 8 лет до того именно в Вятке уже отслужил ссыльный Александр Герцен). Однако даже из ссылки опальный князь сумел надерзить: он написал Бенкендорфу, что смиренно принимает перемену местожительства, но, согласно закону о вольности дворянской, никто не может заставить его служить. Николай был так изумлен, что велел "освидетельствовать умственные способности" сосланного, и все же от службы освободил, а вскоре вернул из ссылки (слишком знатная фамилия и влиятельная родня!). К тому же другой дворянский публицист - Иван Головин, выступивший в это время с заграничным памфлетом против Николая I, отказался вернуться по вызову III отделения, был объявлен вне закона и косвенно облегчил участь более послушного Долгорукова [6].

В секретных государственных архивах осталась часть долгоруковских бумаг, конфискованных у него при аресте [7]. Князь продолжал свои генеалогические занятия, но после полученной встряски сделался много осторожнее. Впрочем, его сложные оппозиционные настроения не выветрились от вятских морозов. Уже в это время аристократический протест "боярина" Рюриковича соединялся с мыслями о пользе различных дворянских выступлений против деспотизма. В частности, Долгоруков видел в своих действиях продолжение декабризма, претендуя на историческое наследство людей 14 декабря.

"Мы с тобою, уже доживающие пятый десяток лет наших, - писал позже Долгоруков И.С. Гагарину, - помним поколение, последовавшее хронологически прямо за исполинами 14 декабря, но вовсе на них непохожее; мы помним юность нашего жалкого поколения, запуганного, дрожащего и пресмыкающегося, для которого аничковские балы составляли цель жизни. Поколение это теперь управляет кормилом дел - и смотри, что за страшная ерунда. Зато следующие поколения постоянно улучшаются, и, не взирая на то, что Россия теперь в грязи, а через несколько лет будет, вероятно, в крови, и нимало не унываю, и все-таки - Гляжу вперед я без боязни..." [8].

Репрессии за одно упоминание о прежних русских свободах и свободолюбцах только усилили интерес Долгорукова к этим предметам. К 1840-м годам относится появление документа о декабристах, оказавшегося со временем в архиве Долгорукова. Не затрагивая пока причудливой истории его бумаг, рассмотрим интересующую нас рукопись.

12 листов заполнены не слишком разборчивым черновым почерком князя: "нотаты", т.е. заметки о декабристах [9]. Как будто ничего особенного - список осужденных по делу 14 декабря; список почти полный, 114 человек из 121, с точным указанием места ссылки, а также географии и хронологии последующих перемещений каждого по Сибири и Кавказу. Эти сведения сейчас легко доступны любому - достаточно взять изданный в 1925 г. "Алфавит" декабристов, к которому первоклассные знатоки Б.Л. Модзалевский и А.А. Сиверс составили примечания с максимальным числом подробных данных о каждом революционере. Точные сведения о судьбе ссыльных взяты учеными в основном из тех дел, которые были заведены в секретном архиве III отделения на каждого осужденного декабриста и где фиксировались все скудные внешние перемены их существования: выход на поселение, разрешение или запрет служить, освобождение, но под надзором, или амнистия для тех, кто дожил...

Но откуда же в XIX в. князь Долгоруков мог получить такую сводку и, вероятно, позже поделиться ею с Герценом и другими противниками власти?

114 лиц - и почти все сведения абсолютно точны; формулировки же часто именно такие, как в соответствующих делах III отделения.

Может быть, эти данные были почерпнуты у какого-либо ссыльного? Но каждый знал обычно лишь о группе товарищей, соседей по ссылке, и уже куда хуже представлял более дальних друзей по несчастью. Никто из них не мог бы верно и своевременно узнать десятки дат - скажем, день перевода Михаила Нарышкина из одного черноморского батальона в другой, точную формулировку секретного определения о необходимости "Дивова содержать в работах особо" или о смерти Лунина в Акатуевской тюрьме.

Наиболее вероятный вариант - князь Петр Владимирович (или его информатор) сумел при помощи своих связей заглянуть в секретные дела III отделения; возможно, через третьих лиц, усиливая свою просьбу деньгами или заверениями о необходимости для собирателя дворянских родословных точно знать, в какой глухой волости содержатся бывшие князья Волконский, Трубецкой, Щепин-Ростовский и в каком монастыре оканчивается жизнь князя Шаховского.

Дату проникновения Долгорукова, или его корреспондента, в недра "всероссийской шпионницы" (долгоруковское выражение) тоже можно установить. Дело в том, что подробнейшие сведения о судьбах декабристов обрываются на 1846 г. Смерть Лунина (3 декабря 1845 г.) еще отмечена, об освобождении из Петропавловской крепости Батенькова (январь 1846 г.) тоже есть, но о перемещении его в Томск в марте 1846 г. уже не сказано: видно, этот акт не успел еще осесть и секретном деле. Нет сообщения и об увольнении от службы Беляева второго (21 января 1846 г.) и вообще никаких более поздних событий, как, например, смерть Иосифа Поджио (1848 г.), Митькова (1849 г.) и др.

Конечно, версии о том, как князь получил эти данные, могут быть разнообразными; не исключено, что справка, обрисовавшая положение декабристов на 1846 г., составлялась для какой-то важной персоны, а к Долгорукову попала позже, но так или иначе в мертвое николаевское время, в конце 1840-х годов, из самого секретного николаевского ведомства утекли на волю сведения о тех, кого старались забыть...

* * *

Когда началась либеральная эра первых лет Александра II, Петр Долгоруков решил, что настал его час. Он буквально обстреливал нового царя и министров различными проектами по крестьянскому и другим вопросам, почти не скрывая своих конституционных убеждений [10].

О планах и настроениях князя в 1856-1860 гг. свидетельствуют, между прочим, некоторые из его неопубликованных писем, сохранившиеся в архивах адресатов.

19 сентября 1858 г. Долгоруков сообщал Н.В. Путяте подробности своих столкновений с тульскими крепостниками на заседании губернского комитета [11].

В письме Путяте от 21 декабря 1858 г. из Петербурга Долгоруков сообщал что когда Александр II назначил в Высший цензурный комитет трех сановников - Муханова, Адлерберга, Тимашева, то министр просвещения Ковалевский

"просил назначить иных лиц, а именно литераторов, называя Тютчева, И.С. Тургенева и других; государь рассердился и сказал ему: «Что твои литераторы! Ни на одного из них нельзя положиться!»" Ковалевский просил назначить хоть из придворных, но из людей по крайней мере известных любовью к словесности: кн. Николая Орлова, графа Алексея Конст. Толстого и флигель-адъютанта Ник. Як. Ростовцева - и получил самый резкий отказ. Таким образом, литература поступила под ведомство III отделения, и ясно обнаружились и совершенное неведение общественного мнения, и совершенное непонимание потребностей современных, и глубокая, родовая ненависть, со млеком всосанная, ко всему пишущему и мыслящему. Теперь сомнение становится столь же невозможным, как и надежды; положение безысходно и будущее грозно <...> Вероятно, последствием этого комитета будет значительное усиление печати русской литературы за границею и рукописной литературы в России" [12].

В письме П.И. Бартеневу, 1 июля 1857 г., Долгоруков рассуждал о XVIII в., но ни на минуту не забывал своего времени и своего недовольства:

"В 1767 году при собрании депутатов всероссийских 23-летний граф Андрей Петрович Шувалов избран был секретарем и ему поручено было вести протоколы этого бессмертного собрания. Ему было дано несколько помощников, в том числе 22-летний Мих. Илл. Голенищев-Кутузов. Заметьте молодость лет их. В то время не требовалось одного удара паралича для поступления в Сенат, а двух для поступления в Гос. совет" [13].

И в 1850-х годах и позже возникали дискуссии о смысле долгоруковской оппозиции: одни находили, что князь - "красный либерал", другие - что все дело в желании (которое он, кстати, не скрывал) попасть в статс-секретари или губернаторы, третьи видели во всем сведение счетов Долгорукова со старыми недругами. И, по-видимому, все были правы: широкая и странная натура князя вмещала "несколько формаций" - от древнейших феодальных традиций до новейших конституционных идей. В конце концов "князь-республиканец" напугал свое сословие: "наверх" его не взяли, и он отправился за границу с немалыми деньгами и кипами исторических бумаг. Вскоре выходит его труд "Правда о России", который настолько соответствовал своему названию, что "кузен Базиль", т.е. шеф жандармов Василий Долгоруков, потребовал "кузена Пьера" к ответу. Хотя полемику завели весьма знатные персоны, политес не особенно соблюдался. "Что же касается до сволочи, составляющей в Петербурге царскую дворню, - писал Петр Долгоруков в III отделение из Парижа, - пусть эта сволочь узнает, что значит не допускать до государя людей умных и способных. Этой сволочи я задам не только соли, но и перцу".

Вскоре в "Колоколе" появилась переписка князя с русским правительством, где, между прочим, имелись следующие (переведенные с французского) документы [14]:

"Российское Генеральное консульство в Великобритании,
№ 497. 10/22 мая 1860 года.

Нижеподписавшийся, управляющий Генеральным консульством, имея сообщить князю Долгорукову официальную бумагу, просит сделать ему честь пожаловать в консульство послезавтра в четверг, во втором или третьем часу пополудни.

Ф. Грот".
 
 

"Лондон, 10/22 мая 1860 года.

Если господин управляющий Генеральным консульством имеет сообщить мне бумагу, то прошу его сделать мне честь пожаловать ко мне в отель Кларидж. и пятницу 13/25 мая, во втором часу пополудни.

Петр Долгоруков".
 
 

"Российское Генеральное консульство в Великобритании,
N 498. 12/24 мая 1860 года.

Нижеподписавшийся, управляющий Генеральным консульством, имеет поручение пригласить князя Долгорукова немедленно возвратиться в Россию вследствие Высочайшего о том повеления. Нижеподписавшийся просит князя Долгорукова почтить его уведомлением о получении сего сообщения.

Ф. Грот".
 
 

"Письмо к начальнику III отделения. Лондон.
17/29 мая 1860 г.
Князю В. А. Долгорукову.

Почтеннейший князь Василий Андреевич, вы требуете меня в Россию, но мне кажется, что, зная меня с детства, вы могли бы догадаться, что я не так глуп, чтобы явиться на это востребование? Впрочем, желая доставить вам удовольствие видеть меня, посылаю вам при сем мою фотографию, весьма похожую. Можете фотографию эту сослать в Вятку или в Нерчинск, по вашему выбору, а сам я - уж извините - в руки вашей полиции не попадусь, и ей меня не поймать!

Князь Петр Долгоруков".

Там же публиковалась объяснительная "Записка кн. П.В. Долгорукова", где, между прочим, было:

"В нашем веке неоднократно видели, как политические эмигранты возвращались на родину, а члены правительства, их дотоле преследовавшие, обрекались на изгнание. Искренно желаю, чтобы дом принцев Голштейн-Готторпских, ныне восседающий на престоле Всероссийском, понял наконец, где находятся его истинные выгоды; желаю, чтобы он снял наконец с себя опеку царедворцев жадных и неспособных (мнимая к нему преданность коих не переживет годов его могущества); желаю, чтобы он учредил в России порядок правления дельный и прочный, даровал бы конституцию и через то отклонил от себя, в будущем, неприятную, но весьма возможную случайность промена Всероссийского престола на вечное изгнание...

Князь Петр Долгоруков".

Как известно, это была не первая и не последняя выходка князя, разумеется, не столько против шефа жандармов - такого же потомка Рюрика и Михаила Черниговского, как он сам, - сколько против менее знатной, но более преуспевшей фамилии Романовых (небрежно обозванных Голштейн-Готторпскими) [15].

В мае 1860 г. 43-летнего князя догоняет высочайший указ "О запрете на имение...". Затем его лишают титула, объявляют изменником, изгнанником. Это был не первый и не последний дворянин, выступивший против своей власти и сословия. ("Родился и жил я, - пояснял Долгоруков, - подобно всем русским дворянам, в звании привилегированного холопа в стране холопства всеобщего"). Однако никогда еще в решительной оппозиции и эмиграции не оказывался человек, одновременно столь знатный и столь осведомленный.

В том же номере герценовского "Колокола", где князь Петр просил князя Василия сослать в Сибирь его фотокарточку, было напечатано заявление:

"На будущее время я предлагаю издать следующие книги:

1) Россия с 1847 по 1859 год;

2) История заговора 14 декабря 1825 года;

3) История России;

4) Записки о России с 1682 по 1834 год;

5) Биографический и родословный словарь русских фамилий;

6) Мои собственные Записки, начатые с 1834 года (они ускользнули от осмотра бумаг моих, произведенного III отделением в 1843 году).

Князь Петр Долгоруков".

10 сентября 1860 г. Долгоруков писал из Ниццы другому русскому князю - священнику-иезуиту И.С. Гагарину:

"С будущего года я смогу ежегодно издавать обзор происшествий в России за каждый предыдущий год под заглавием "Des hommes et des choses en Russie en l'annee 18..." [16]. Первая книга, о 1860 годе, выйдет, надеюсь, в феврале 1861 года; тут помещены будут биографии всех лиц, ныне занимающих в России важные места или имеющих влияние надела, биографии, разумеется, политические, не вмешиваясь в частную жизнь" [17].

Через 2 месяца, 20/8 ноября 1860 г., из Парижа:

"Я буду ежегодно издавать по-французски "Revue annuelle des hommes et des choses en Russie" [18]. Обозрение 1860 года выйдет, надеюсь, в марте или в апреле 1861 года, и в нем помещены будут политические биографии наших деятелей и наших бездельников <...> По довольно странному стечению обстоятельств, я живу в том же самом доме, где жил в 1842 и 1843 годах и написал брошюру графа Альмагро. Только теперешняя моя квартира выходит на улицу" [19].

Программу эту князь не выполнил, но - выполнял и за семь лет сумел нагнать страху на многих, по должности самых смелых подданных Российской империи. Вот перечень некоторых статей и очерков, напечатанных Долгоруковым за границей [20] (в скобках иногда указывается значение атакуемого лица):

Нынешнее положение дел при дворе. Взгляд назад. Император Александр Николаевич. Его характер и образ жизни. Его жена Мария Александровна.

Великий князь Константин Николаевич и константиновцы.

Карьера Мины Ивановны [всесильная фаворитка влиятельнейшего графа В. Адлерберга].

Граф В.Ф. Адлерберг и подрядчики. Граф А.В. Адлерберг. Их сестра графиня Баранова. Полудинастия Адлербергов и Барановых.

Гр. Блудов, В.П. Бутков. Кн. А М. Горчаков [соответственно председатель Государственного совета, государственный секретарь и министр иностранных дел].

Александр Егорович Тимашев, А.Л. Потапов. семейство Шуваловых [в разное время начальники III отделения].

Граф Александр Густавович Армфельд и князья Барятингкие [влиятельные придворные; А. Барятинский - наместник Кавказа].

Князь Александр Федорович Голицын [председатель многих секретных следственных комитетов].

Михаил Николаевич Муравьев. Биографический очерк [министр, подавитель Польши в 1863-1864 гг.].

Министр Ланской.

О том, что происходит в Министерстве финансов. Генерал-губернатор Анненков. Законодатель Войт.

Граф Киселев [министр, затем посол в Париже].

Многие важные, интимные подробности об этих персонах сопровождались пояснением автора: "я сам слышал...", "в беседе со мною...", "мне сообщили об этом..." - и далее ссылки на весьма уважаемые имена.

Князь писал недурно, Герцен даже ставил его как журналиста в пример Огареву. В работах его был, пожалуй, лишь один явный недостаток, о котором довольно точно написал однажды Долгорукову князь И.С. Гагарин [21]:

"Княже Петре! Хотя я теперь очень занят разными церковными и духовными упражнениями, я немедленно от доски до доски прочел твои листы. Что же тебе сказать после чтения? Любопытно и зело полезно и весьма, но иногда и чересчур круто сказано. Ты мне напоминаешь Курбского, но у Курбского корреспондентом был Грозный, а Грозного теперь нету. Мне кажется, что можно бы было то же сделать, но мягче; а тебя читаешь, читаешь, а вдруг шум раздается, как будто тяжелая оплеуха упала на какую-то щеку, немножко опомнишься, продолжаешь читать, страницу перевернул, вдруг - бум! Опять раздалась оплеуха, и на другой щеке, так что иногда невольно жаль становится всех этих щек, а если бы то же понежнее сказать, можно бы так было устроить, что их совсем не жаль, а, напротив, они еще смешны".

Этой манеры князя всегда побаивался Герцен и, когда давал коллеге-эмигранту "место под Колоколом", был готов к бурным сценам, даже к вызову на дуэль за попытку разбавить крепчайшие "долгорукизмы".

Однако "издержки характера" все же не уничтожали смысла публикаций, и при всех идеологических различиях и разногласиях Герцен и Долгоруков часто выступали сообща.

"Всем известны, - писал Долгоруков в 1861 г., - высокий ум А.И. Герцена, его блистательное остроумие, его красноречие, своеобразное, колкое и меткое, и замечательные способности Н.П. Огарева, являющего в себе весьма редкое сочетание поэтического дара с познаниями по части политической экономии и с даром обсуждения вопросов финансовых и политических. Мы не разделяем политических мнений гг. Герцена и Огарева: они принадлежат к партии социалистов, а мы принадлежим к партии приверженцев монархии конституционной, но мы душевно любим и глубоко уважаем Александра Ивановича и Николая Платоновича за их благородный характер, за их отменную благонамеренность, за их высокое бескорыстие, столь редкое в наш корыстолюбивый век" [22].

Впрочем, для Долгорукова характерны и резкие "качания", и прямо противоположные суждения. В своих изданиях он мог защищать восставших поляков, солидаризироваться с Герценом и в то же время писать Гагарину, что мечтает о "свободной от русского золота и от польских претензий русской типографии за границей" [23]. Очень "по-долгоруковски" описано свидание князя с Герценом, Огаревым и Бакуниным в письме от 31 октября 1862 г.:

"В Лондоне я провел две недели: видался с Герценом, который так же остроумен и так же легкомыслен, как и прежде; с Огаревым, по-прежнему добрейшим и тупоумным; познакомился с Бакуниным, умным, но самым взбалмошным существом, истым героем баррикад: накануне и на другой день после баррикад невозможным, но в самый день битвы великолепным.

Представь себе Барбеса, но умного и с даром слова. Познакомился с Кельсиевым, тупоумным, но добрым человеком, ужаснейшим фанатиком с лицом самым добродушным. Кельсиев, мягким голосом, с нежным взглядом, говорит: «Ведь коли нужно будет резать, как не резать, если оно может быть полезным?», а между тем делится с нищим последнею своею копейкою.

Все эти лондонские господа несут чушь ужаснейшую: «жечь, резать, рубить» у них не сходит с языка со времени приезда в Англию Бакунина, который их сделал еще нелепее прежнего. Бакунин мне говорит: «Я вас очень полюбил, но уж извините, когда мы заберем власть в руки, мы вам и вашим единоверцам будем рубить головы».

Я ему ответил: «Михаил Александрович, когда мои политические единоверцы будут иметь власть в руках, мы не только не будем рубить никому голов, но еще, надеюсь, уничтожим смертную казнь, но вас, хотя я вас очень полюбил, мы, извините, засадим снова в Шлиссельбургскую крепость»" [24].

Герцен же, даже в период размолвок со слишком нервным князем, признавался: "Долгор<уков> мне слишком друг - этого не переделаешь вдруг" (XXVIII, 104).

В другой раз Огареву: "Аристократ ли я, дурак ли я - не знаю, но с Долгоруковым у меня есть общий язык" (XXIX, 330).

Сейчас нам трудно представить, что в 1860-х годах имя Долгорукова для многих друзей и врагов стояло рядом, чуть ли не наравне с Герценом. Более того, в каком-то смысле высшие власти боялись Долгорукова даже больше, чем Искандера. Герцен был много опаснее по силе влияния на десятки тысяч грамотных читателей, он воспитал целое поколение протестующих дворян и разночинцев, его необыкновенный литературный и публицистический талант притягивал к нему даже людей инакомыслящих, но завороженных блеском и мастерством. Но Герцен и Огарев все же никогда не были так близки к "верхам", чтобы лично знать едва ли не всех своих противников. Информация "Колокола" и других герценовских изданий была результатом рискованной деятельности тайных корреспондентов. Другое дело - Долгоруков, сам вышедший из тех сфер, которые он теперь сделал мишенью.

С. В. Бахрушин писал в предисловии к "Петербургским очеркам":

"Сила Долгорукова-журналиста заключалась исключительно в том, что он знал хорошо ту правящую среду, против которой он направлял тяжеловесный огонь своих батарей, и не стеснялся вскрывать перед читателем ее реальную физиономию. На страницах его листков русский, попавший за границу, с захватывающим любопытством читал самые интимные подробности о таких людях, имена которых у себя дома, в России, он не дерзал произносить вслух; а в Петербурге ни один из самых блистательных сановников не мог быть уверен, что в очередном номере «Будущности» или «Листка» он не найдет свой портрет, облитый грязью. А поскольку всем было известно, что Долгоруков до своего отъезда был действительно близок к тем сферам, которые он теперь так жестоко разоблачал, то это придавало его разоблачениям особенную пикантность, а его инвективам - особенную убийственность" [25].

Войну с долгоруковскими изданиями петербургские власти вели без устали; первую газету - "Будущность", выходившую в Париже [26], пришлось прекратить, так как французские издатели потребовали переменить программу. Почувствовав тут руку российской полиции и дружественной к ней французской, князь решил следующую свою газету, "Правдивый", печатать уже в Лейпциге [27]. Однако и тут, после посещения типографии русским консулом и последовавшей денежной сделки, пришлось менять почву - и третья газета, "Листок", появилась в Брюсселе. Весной 1863 г., ожидая прямой атаки бельгийских властей, Долгоруков перенес издание в Лондон, откуда послал своему "второму другу" Наполеону III пророчество, что вскоре и тот вынужден будет спасаться от французов за Ла-Маншем (все сбылось семь лет спустя).

Из Лондона Долгоруков позже перебрался в Женеву. Князь старел, делался все нетерпимее и злее, устраивал сцены любому подвернувшемуся ему русскому аристократу (те бегали от него в Швейцарии, как от прокаженного). По словам Герцена, он, "как неутомимый тореадор, дразнил без отдыха и пощады, точно быка, русское правительство и заставлял дрожать камарилью Зимнего дворца". Неоднократно "Колокол" и Долгоруков выступали по одним и тем же сюжетам [28].

Правительство мстило, как могло, порой больно. В 1863 г. в России впервые было опубликовано мнение некоторых близких к Пушкину людей, будто 3 ноября 1836 г. именно 19-летний Петр Долгоруков вместе с 22-летним Иваном Гагариным написали зловещий анонимный "диплом"-пасквиль против Пушкина, приведший к смертельной дуэли. В ту пору многие, в том числе и Герцен, не поверили этой новости: очень уж "кстати" появилось обвинение против эмигранта. Долгоруков и Гагарин, разумеется, все решительно отрицали... 60 лет спустя графологическая экспертиза, проверенная по инициативе П.Е. Щеголева, нашла Долгорукова автором пасквиля, однако экспертиза 1975 г. решительно отрицает почерки Долгорукова и Гагарина [29]. Хотя вопрос не считается до сих пор окончательно решенным, но тень от этой истории с 1863 г. лежит на всей биографии князя...

В политических боях и желчных взрывах Долгоруков временами, казалось, был склонен помириться с Петербургом, вернуться, но - снова вскипал и пускался на врага. Выполняя свое раннее обещание - написать историю России за полтора последних столетия, он начал публикацию своих "Записок о России". Первый том вышел на французском языке в 1867 г. и кончался временем Екатерины II. Отсюда следовало, что наиболее острые и интересные главы будут в следующих частях. Однако фактически еще много раньше, начиная с 1860 г., Долгоруков пустил в ход свои богатейшие знания о секретной истории России, собранные в различных архивах при работе над "Родословной книгой", той книгой, за которую автор еще в 1855 г. удостоился специальной награды Александра II.

Впрочем, по своим каналам он продолжал получать и новые материалы. 31 октября 1862 г. извещал Гагарина: "Я получил подлинник Записок Ермолова о 1812 годе, которые напечатаю" [30]. В специальных публикациях, а иногда "к слову", при разговоре о современной России Долгоруков касался переворотов 1762 г. и 1801 г., фактов - неизвестных или известных, но неопубликованных - о Ермолове, Денисе Давыдове и, конечно, и декабристах.

В борьбе за рассекречивание прошлого Герцен и Огарев часто, при всех разногласиях, блокировались с Долгоруковым. (Впрочем, в своем духе Долгоруков жаловался Гагарину в только что цитированном письме от 31/19 октября 1862 г.: "Между нами сказать, Герцен и Бакунин, коим весьма не нравилось, что я пишу не в их смысле, очень недовольны тем, что я учреждаю типографию, и тем более недовольны, что не буду у себя печатать никаких рукописей в защиту: 1) самодержавия (за это бы они еще не рассердились), 2) коммунизма и 3) атеизма" [31]).

Лучше всего это единство видно по декабристским публикациям. В книгах и трех газетах Долгорукова появилось немало статей и материалов о первых русских революционерах. В "Листке" печатались первые фрагменты из воспоминаний С.Г. Волконского (№ 9,6 июля 1863 г.). "Будущность" впервые опубликовала записки Евгения Оболенского (№ 5-12) с извинением Долгорукова за то, что печатает материалы декабриста без его ведома [32]. При этом на замечание Оболенского, что восставшим невозможно было победить 14 декабря, Долгоруков отозвался, что победить было можно - следовало только восстать ночью [33].

Записки Оболенского Герцен, видимо, собирался заимствовать у Долгорукова для "Записок декабристов" в известных сборниках 1862-1863 гг. (XVI, 237); Долгоруков же специальный некролог посвятил (так же как и Герцен) Г.С. Батенькову ("Листок" № 16, 22 декабря 1863 г.), А.Н. Муравьеву (№ 17, 28 января 1864 г.), публиковал сведения о Лунине, Дивове и других декабристах.

Когда враждебная печать задевала дворянских революционеров, Долгоруков с яростью бросался на защиту. Так, 1 сентября 1861 г. брюссельский "Nord" (рупор петербургских властей) в статье за подписью М. Правдина грубо нападал на Сергея Трубецкого. Долгоруков отвечал через 3 дня [34].

Он же способствовал распространению сведений и о мужественных женах декабристов, в частности переписывался на эту тему с Ла Фитом де ла Пельпором, автором известного антикрепостнического памфлета, написанного от имени "вяземского мужичка Петра Артамова" [35]. Ла Фит готовил в 1861 г. за границей сборник "Знаменитые женщины", собираясь напечатать там очерки о трех примечательных русских деятельницах - Марфе Борецкой, Наталье Долгоруковой и Екатерине Трубецкой [36]. "Колокол" и "Будущность" сообща обрушились на нечестных родственников Александра Поджио и других, не пожелавших обеспечить возвратившихся из ссылки декабристов какими-либо доходами от имений, некогда принадлежавших амнистированным [37].

Случалось даже, что князь высказывался более непримиримо, чем лондонские вольные издания: Герцен и Огарев, полемизируя с Николаем Тургеневым, не принимали основной мысли его книги "Россия и русские" - будто в России никакого тайного общества не существовало [38], но при этом относились к старейшему политическому эмигранту с большим почтением и печатали его работы в вольных изданиях [39]. Долгоруков же сурово обвинял Тургенева в "отступничестве". К 1860-м годам относятся важные контакты Герцена и Долгорукова с одним из виднейших декабристов - Сергеем Волконским. Герцен вспоминал о встрече 1861 г.:

"Старик, величавый старик, лет восьмидесяти, с длинной серебряной бородой и белыми волосами, падавшими до плеч, рассказывал мне о тех временах, о своих, о Пестеле, о казематах, о каторге, куда он пошел молодым, блестящим и откуда только что воротился седой, старый, еще более блестящий, но уже иным светом...

Я слушал, слушал его и, когда он кончил, хотел у него просить напутственного благословения в жизнь, забывая, что она уже прошла... и не одна она" (XVIII, 91).

Отрывок из "Записок С.Г. Волконского" "Три предателя" (о Шервуде, Бошняке и Майбороде) с маскирующей ссылкой на "умершего декабриста" появился в долгоруковском "листке" (№ 10, 6 июля 1863 г.) и на 38 лет опередил публикацию этих воспоминаний в России [40].

Публикация Долгорукова была снабжена обширными примечаниями об отдельных декабристах, вероятно, внесенными П.В. Долгоруковым: он ведь располагал, как отмечалось, тайным реестром о каторжно-ссыльной судьбе почти каждого члена тайного общества. О связи этого реестра с "Записками" Волконского свидетельствуют и некоторые подробности, сохранившиеся в долгоруковских бумагах: вслед за 14-м, последним листом упомянутого декабристского "Алфавита" [41] следует лист с записями Долгорукова о намерениях отдельных деятелей тайных обществ; затем, на пяти листах (16-20), переписанная рукой Долгорукова глава без начала и конца о "трех предателях". Это подтверждает правдивость долгоруковского утверждения, что Волконский продиктовал отрывок (или дал скопировать рукопись?).

Соседство "Алфавита" и "Трех предателей" могло быть случайным, искусственным, если только реестр декабристских судеб тоже не был представлен князю-эмигранту князем-декабристом (ссылка на обширные сведения о разных деятелях 14 декабря, полученные от Волконского, находится в некрологе декабриста, написанном Долгоруковым).

На 21-м листе в том же комплексе долгоруковских бумаг находятся тексты, скорее всего восходящие к С.Г. Волконскому и не вошедшие ни в главу о "трех предателях", ни в полную рукопись мемуаров.

Под карандашным планом Иркутска и окрестностей рукой Долгорукова записано:

"Когда хоронили Иосифа Поджио и католический священник шел за гробом, то при шествии мимо православной церкви Владимирской божьей матери на ... <отточие в тексте> улице священник православный вышел в облачении, присоединился к погребальному шествию и проводил того до кладбища".

Близость Волконского и братьев Поджио, похороны И. Поджио, умершего в январе 1848 г. в доме Волконского в Иркутске, - все это позволяет видеть в этом тексте какой-то фрагмент, подготовительный материал к мемуарам С.Г. Волконского (как известно, доведенным автором только до начала 1826 г.).

Такие же фрагменты, возможно записи Долгорукова за декабристом (о дате смерти и о месте похорон нескольких ссыльных), находятся на следующих листах того же дела (Л. 22-24).

Когда пришло известие о смерти С.Г. Волконского некролог его был помещен в "Колоколе" [42]. Сначала Герцен:

"Сходят в могилу великие страдальцы николаевского времени, наши отцы в духе и свободе, герои первого пробуждения России, участники великой войны 1812 и великого протеста 1825... Пусто... мелко становится без них...

Князь Сергей Григорьевич Волконский скончался 28 ноября (10 декабря) <...> Спешим передать нашим читателям некролог, присланный нам князем П.В. Долгоруковым".

Некролог-биография Волконского, составленная Долгоруковым (и также опубликованная в "Колоколе"), является важным дополнением к запискам декабриста.

"Все помещенные здесь факты, - писал Долгоруков, - сообщены мне Волконским вместе со многими подробностями о декабристах, которые будут напечатаны в моих записках. Он просил меня не обнародовать их при его жизни и только согласился напечатать продиктованную им мне статью "Три предателя", Бошняк, Майборода, Шервуд, но поставил условием, чтобы означено было, будто статья извлечена из записок умершего декабриста. Эта статья помещена в 9-м № моего журнала «Листок»" [43].

Этот некролог не понравился некоторым людям, близким к умершему. Возмущение М. С. Волконского (сына декабриста, весьма преуспевающего в ту пору чиновника, будущего товарища министра) поддержал А.В. Поджио. В записках Н.А. Белоголового приводится краткое извлечение из бурного объяснения Поджио с Долгоруковым [44]. Мы не знаем, писал ли действительно Поджио за границу, но находим его развернутый протест в письме М.С. Волконскому (без даты, очевидно, 1866 г.). А.В. Поджио обвинял Герцена и Долгорукова в передаче "искажного лика нашего старика", который будто бы "в первой встрече с незнакомым человеком становится весь нараспашку, с детской простотой говорит, рассказывает быль и небылицу, заявляет себя сотрудником заграничной печати, сочиняет (конечно, не своим слогом) целую брошюру о трех доносчиках" [45].

Страстный отклик Поджио был во многом несправедлив. Автограф воспоминаний, написанный характерным, крайне неразборчивым почерком Сергея Волконского, сохранился [46]. Долгоруков разумеется, не инспирировал и не писал эти страницы за старого декабриста. Даже по свидетельству самого М.С. Волконского, отец его принялся за мемуары "лет за шесть до смерти" и работал над ними в течение 1860-х годов. За несколько страниц до главы о "трех предателях" находится определяющая дату фраза автора: "Пишу я <...> в 1862 году" [47]. Заметим, что даже через полвека, при издании воспоминаний С.Г. Волконского, предпринятом его сыном, были выпущены некоторые острые строки [48].

В одном случае выпущенные строки касаются впечатлений Волконского, которого везут под арестом в Петербург: из газеты "Русский инвалид" он узнает о том, что некоторые арестованные декабристы сдались, назвали товарищей. Следующие строки выпущены в печати [49]: "И сознаюсь искренне в этом как наставление для тех, которые замешаны в политику, что политическому лицу, попавшему уже к правительству, никогда не надо доносить..." [50].

Еще более сильно звучали в 1860-х годах строки о тридцати годах ссылки, также не попавшие в публикацию. "Но все это не изменило вновь принятых мною убеждений и на совести моей не лежит гнева и упрека" [51]

Тем же крайне неразборчивым почерком Волконский записал в последние годы жизни стихотворные строки, скорее всего собственного сочинения [52]; это своеобразный комментарий к главе о "трех предателях": мелькают черновые строки о Лунине, Акатуе, предателе Шервуде и между прочим:
 

Трем собакам дали зов - Шервуд верный, Шервуд скверный И Шервудкою без слов. Вас обидели, собаки, Дав названье подлеца, С ним за то не бойтесь драки .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

По-видимому, в старом декабристе было куда больше энергии, огня и упорства, чем считали некоторые родственники и друзья.

* * *

Вокруг давно прошедших событий, имен, текстов, как видно, шли горячие, нервные споры. Слишком много и многие были задеты. Герцен и Долгоруков наносили ущерб противникам в прошлом и настоящем. Противники не оставались в долгу, и сражение не прекращалось.

В конце 1860-х годов мемуары Долгорукова (по сути не мемуары, а скандальная история двора и знати) приближались к 1800 г. Однако летом 1868 г. 52-летний князь просит спешно приехать Герцена, с которым незадолго перед тем были порваны отношения. Герцен застает Долгорукова при смерти и крайне раздраженным. Прежде он угрожал властям, что сделает какие-то особые, сокрушительные публикации, если в России тронут его сына, но теперь, когда единственный сын прибыл к умирающему отцу, последний подозревает, и не без оснований, что наследник хочет увезти в Россию и сдать властям все секретные бумаги. Герцену умирающий безмерно обрадовался и тут же распорядился своим архивом: рукописи завещал польскому эмигранту Станиславу Тхоржевскому, своему другу и многолетнему сотруднику Герцена, однако душеприказчиками, обязанными следить за сохранностью и последующим опубликованием бумаг, объявлялись Герцен и Огарев.

Князь умер 6/18 августа 1868 г. О смерти его было доложено Александру II, и новый шеф жандармов П.А. Шувалов (сменивший "кузена" Василия Долгорукова и лично ненавидевший покойного за обличения семьи Шуваловых) получил несколько необычный царский приказ - добыть или уничтожить архив Петра Долгорукова. Прежде Александр II формально не спускался до "черной работы" III отделения и даже не всегда позволял ему докладывать о перехваченных письмах (это дело жандармских чинов, царь таких подробностей знать "не должен"). Однако здесь, в начале 1869 г., последовало недвусмысленное (разумеется, устное) "добыть" (т.е. выкрасть).

Петр Андреевич Шувалов (у Тютчева - "Петр по прозвищу четвертый, Аракчеев же второй") дал распоряжение своему помощнику Филиппеусу, заведовавшему секретной агентурой III отделения, и задание царя было доверено агенту Карлу-Арвиду Романну. Первый объект - архив Долгорукова. В инструкции подчеркивалось, что особенное внимание агент должен обратить на "частную переписку" покойного князя. Правительство боялось также опасных документов, которыми Долгоруков угрожал, если обидят сына.

Второе задание, полученное Романном, было связано с поисками Сергея Нечаева - революционера анархистского толка, не останавливавшегося перед средствами и незадолго перед тем убившего в Москве члена организации, студента Иванова, несогласного с его методами. Нечаев бежал за границу, но русские власти требовали его выдачи как уголовного преступника.

Агент Романн, которому теперь предстояло играть роль странствующего путешественника и отставного подполковника Николая Васильевича Постникова, конечно, был знатоком своего дела. Вообще III отделение не имело больших штатов и было организацией сравнительно примитивной. Во Франции, например, с ее буржуазными свободами и либерально-демократическими учреждениями аппарат тайной полиции был куда более развит и многочислен. Отсюда, однако, вовсе нс следовало, что III отделение слабее французских коллег. Наоборот, влияние его было большим, власть - громадной и долгое время достаточной. Эффект объяснялся страхом, темнотой, пассивностью большей части населения России, отсутствием каких-либо политических учреждений, действовавших в "ином плане".

В России до поры до времени для всеобщего устрашения и усмирения было достаточно нескольких десятков сотрудников, сидевших в знаменитом доме у Цепного моста, и нескольких сотен вспомогательных персон: ведь по их приказу и министры, и губернаторы, и генералы были обязаны "всячески содействовать". Другое дело, когда работа "всероссийской шпионницы" переносилась за границу. Тут приходилось труднее, нужны были специальные (хотя бы знающие французский язык) кадры. Филиппеус позже гордо писал своему начальству, что именно он привлек настоящих сотрудников, в том числе Романна, в то время как при вступлении в должность обнаружил в штатах агентов весьма сомнительных:

"Один убогий писака, которою обязанность заключалась в ежедневном сообщении городских происшествий и сплетен. Первые он зауряд выписывал из газет, а последние сам выдумывал... Кроме того, ко мне явились: один граф, идиот и безграмотный, один сапожник с Выборгской стороны - писать он не умел вовсе, а что говорил, того никто не понимал... двое пьяниц, одна замужняя женщина, не столько агентша сама по себе, сколько любовница и сотрудница одного из агентов, одна вдовствующая, хронически беременная полковница из Кронштадта и только два действительно юрких агента..." [53].

Итак. летом 1869 г. Карл Романн, он же Николай Постников, выехал из Петербурга в Швейцарию, где находились многие русские эмигранты и где шпион надеялся выполнить обе свои миссии.

Материалы III отделения, относящиеся к поездке и действиям Романна, были обнаружены еще в 1920-х годах историком и журналистом Р.М. Кантором, который рассказал о своем открытии в интересной работе "В погоне за Нечаевым", выдержавшей два издания (1925, 1926) и давно ставшей книжной редкостью. Однако обращение к тем же материалам III отделения, с которыми работал Кантор, показало, что некоторые любопытные документы и подробности в его книгу не вошли; не исключено, что особый интерес Кантора к истории погони за Нечаевым (о чем говорит и заглавие книги) несколько ослабил внимание автора к долгоруковской истории. Поэтому, рассказывая о "миссии Постникова" по Кантору, мы будем выделять и сопровождать архивными сносками материалы, публикуемые впервые.

Летом 1869 г. в Женеве Постникову понадобился примерно месяц, чтобы войти в доверие к эмигрантам. Его задача облегчалась трудным положением, в котором находились тогда Огарев, Бакунин и их друзья (Герцен жил в Париже). Вольная печать шла слабо, издание "Колокола" прекратилось, в России было сравнительно тихо, еще не ощущались подводные течения, несшие страну в горячие 70-е годы, к народничеству, цареубийству 1 марта 1881 г. и к первым рабочим союзам.

И вот в сферу апатии, эмигрантской нужды, бездеятельности вторгается энергичная личность, явно располагающая деньгами и стремящаяся разумно их отдать "общему делу". Огарев, Бакунин, Тхоржевский познакомились со странствующим подполковником и поверили ему. И до того агенты тайной полиции, конечно, появлялись вблизи эмигрантов, но не раз это кончалось их скандальным провалом. Свои люди вовремя предупреждали Герцена о прибытии того или иного "гуся", и среди агентов одно время держался слух, будто у издателей "Колокола" имеются фотографии всех шпионов правительства: тех, кто появляется, сразу узнают и с позором разоблачают...

Правда, в 1862 г. шпион навел все же охранку на след одного из посетителей Герцена, у которого нашли важные бумаги, давшие повод к арестам; еще кое-каким агентам удалось просочиться в русское подполье и сохранить инкогнито (что стало известно почти век спустя). Однако при всем том прежние агенты III отделения не обладали тем сплавом опыта и нахальства, не располагали такими средствами и полномочиями, как Романн. Из его отчетов, между прочим, видно, что он умел легко, даже талантливо настраиваться на либеральный или революционный лад. Возможно, агенту приходили на помощь воспоминания юности, когда эти убеждения ему были не чужды (недаром власть так ценила перебежчиков из противного лагеря). Романн, кажется, иногда до того входил в роль, что и впрямь - на минуты или часы - начинал мыслить, как его противники, и в те минуты-часы, когда беседовал с Бакуниным и Огаревым, искренне "не любил" самодержавие...

Так или иначе, но он быстро продвинулся к цели: ни Тхоржевский, ни даже Герцен не могли в то время, при всем желании, издать рукописи покойного князя, Постников же объявил, что хочет купить и издать секретные бумаги за свой счет, т.е. исполнить завещание Долгорукова. Наступит день, когда Тхоржевский подаст Постникову (согласно отчету последнего от 2/14 сентября 1869 г.) "в красивом переплете тетрадь, на крышке которой золотыми буквами вырезано «Список бумагам князя П.В. Долгорукова»" [54]. Тетрадь заключала в себе 56 страниц, исписанных одними заглавиями. "Список, насколько память мне дозволила, - отмечал Романн, - сходен с нашим, только гораздо больше - многого у нас нет. Документы, доставшиеся ему <Тхоржевскому> после смерти князя, разделяются на две категории: французские и русские <...> Вся первая комната, за отделением небольшого прохода, от полу до стены аршина на два была наполнена кипами перевязанных пачек бумаг". Среди них агент выделил переписку Долгорукова с Виктором Гюго, Кавуром, Тьером, Бисмарком и бумаги Карабанова, которые "касаются Екатерины II вообще, ее двора и господствовавших при ней партий", а также сочинения Долгорукова, направленные против Наполеона III.

"Тхоржевский сказал мне, - пишет Романн, - что в ненависти к Наполеону покойный князь шел гораздо далее Рошфора. Да и сам Тхоржевский говорил, что давно пора бы сдохнуть этой скотине. Вот как паны чтут своего «благодетеля». А может быть, поляки со смертью Наполеона питают какие-либо надежды?".

Кроме того, в отчете упоминались "бумаги по поводу положения о майоратах царства польского: Долгоруков сильно восстает против дарования сих майоратов генералам: Милютину, Ушакову, Бельгарду и другим [55]; нотаты <наброски, черновики> для записок о декабристах суть собрания биографий и записок Бестужева, Рылеева, Муравьева и других, письмо Тьера, в котором он объясняет причины, заставившие его быть высокого мнения о Каткове; письмо императора Александра I к Кочубею о предпочтении им жизни частного человека".

"Больше просмотреть не успел, - жаловался Романн, - было уже поздно, и то на пересмотр я употребил около двух часов. Касательно писем Герцена Тхоржевский сказал мне, что из Брюсселя Герцен проехал в Лондон для заключения, между прочим, условия с Трюбнером по поводу издания Записок <Долгорукова>, но что он; Тхоржевский, завтра, т.е. сегодня, напишет Герцену, чтобы он условия пока не заключал ввиду моего намерения купить для издания бумаги, а чтобы Герцен сообщил ему, когда он будет в Париже, и тогда он сообщит ему, что я к нему явлюсь" [56].

На полях этого отчета резолюция, кажется, самого графа Шувалова: "Я прошу копию этого письма"; очевидно, некоторые подробности показались интересными на самом "верху" (возможно, копия для Александра II?).

Теперь агенту предстояло самое трудное. Тхоржевский и Огарев были согласны на продажу бумаг, но требовалось одобрение Герцена, который распознавал недругов много тоньше, чем его друзья. Однажды он писал Огареву, увлекшемуся одним русским беглецом, что "таких господ" чувствует на расстоянии, и оказался прав (хотя ни разу не видел того "господина").

Проницательность Герцена была известна начальству Романна и даже учтена в  инструкции. "Имея в виду Вашу инструкцию, - отчитывался агент Филиппеусу, - я воздерживался от свиданий с Герценом, пока не вынужден был к тому" [57].

Необходимость встречи с Искандером усугублялась тем, что Романн боялся, как бы самые важные бумаги не ушли в Вольную типографию. За несколько месяцев до всего этого, 15 февраля 1869 г., вышло очередное "Supplement du Kolokol" ("Приложение к «Колоколу»"; газета не выходила, но французские и русские приложения о ней напоминали). Постников осторожно намекал на нерадивость своего ведомства, не знавшего об этом издании даже летом того же года: "Вероятно, это не было известно по заграничному отделению, иначе оно было бы мне передано при отъезде" [58].

В "Приложении" публиковалось несколько исторических документов из архива Долгорукова; ни один из них не мог бы еще в ту пору появиться в России: письмо императрицы Марии Федоровны Плещееву (26 марта 1801 г.) о гибели Павла I; страшный документ о расправах в Польше после подавления восстания 1830- 18SI гг. ("Шанявский и Панкратьев"); фрагменты из записок Карабанова (о неудавшейся попытке Григория Орлова жениться на Екатерине II); несколько "сумасшедших" приказов Павла I; из секретной переписки духовного ведомства (1817 г.); мнение Государственного совета о помещиках Протасовых и их крестьянах; письма Никиты Муравьева, Волконского и Трубецкого иркутскому генерал-губернатору с отказом принять царскую милость - возвращение прав детям при условии перемены ими декабристских фамилий; наконец, документ о судьбе самого Долгорукова - письмо Бенкендорфа от 11 марта 1844 г. о разрешении наказанному "графу Альмагро" жить в столицах.

Готовясь к встрече с Герценом, Постников "внутренне перестраивался" и, видимо, для вхождения в роль первые отчеты из Парижа писал более развязно, чем прежние, а 16/28 сентября даже осмелился рекомендовать начальству реформу российской гвардейской жандармерии на манер французской. Тут он зарвался, потому что на полях отчета Филиппеус начертал: "Его не спросили!" [59].

Наконец в начале октября 1869 г. Герцен принял Постникова, и отчет агента об этой встрече заслуживает воспроизведения потому, во-первых, что у Кантора он опубликован неполно, отчего оставались неизвестными некоторые важные подробности последних герценовских мыслей и планов; во-вторых, доклад шпиона чрезвычайно характерен для подобного рода документов.

Письмо К.А. Романна - К.Ф. Филиппеусу от 3 октября 1869 г. [60]

"Не оставалось другого выхода, как идти к Герцену, ибо затянуть к нему визит значило бы избегать с ним свидания, и в этом отношении я не ошибся, ибо Герцен меня уже поджидал. Я постиг этих господ: с ними надобно быть как можно более простым и натуральным.

Я не знаю, родился ли я под счастливой звездой в отношении эмиграции, но начинаю верить в особое мое счастье с этими господами. Признаюсь, я почти трусил за успех, но, очутившись лицом к лицу с Герценом, все мое колебание исчезло. Я послал гарсона сперва с моей карточкой спросить, может ли г. Герцен меня принять. Через минуту он сам отворил двери номера, очень вежливо обратился ко мне со словами «покорнейше прошу». Следовало взаимное рукопожатие и приветствия, после чего Герцен сказал мне: «Я еще предупрежден был в Лондоне о вас, но, приехав сюда, я начал терять надежду вас видеть» [61]. Я ответил на это, что виной тому был Тхоржевский, выразившийся весьма неопределенно относительно права моего говорить с ним, Герценом, относительно бумаг.

Я был принят Герценом чрезвычайно хорошо и вежливо, и этот старик оставил на меня гораздо лучшее впечатление, чем Огарев. Хотя он, когда вы говорите с ним, и морщит лоб, стараясь как будто просмотреть вас насквозь, но этот взгляд не есть диктаторский, судейский, а скорее есть дело привычки и имеет в себе что-то примирительное, прямое. К тому же он часто улыбается, а еще чаще смеется. Он не предлагал мне много вопросов, а спросил только, где я воспитывался и намерен ли всегда оставаться за границей. На последний вопрос я отвечал осторожно, что надеюсь. Взамен скудости вопросов Герцен, видимо, старался узнать меня из беседы со мною. Он сам тотчас заговорил о деле. Я ему показал второе письмо Тхоржевского. на которое, улыбаясь, он сделал следующие замечания: 1) нельзя заключить, чтобы оно было писано бывшим студентом русского университета, 2) о других покупателях ему ничего не известно и 3) относительно того, чтобы ближе познакомиться, Герцен полагает достаточным нравственное убеждение, а не годы изучения человека. Есть нравственное убеждение, - как он говорил, - ну и достаточно.

Мы беседовали более двух часов и вот что постановили: 1) он, Герцен, на продажу мне бумаг совершенно согласен, о чем он Тхоржевскому и напишет и попросит у него решительного ответа в отношении условий, ибо он, Герцен, не хочет взять на себя быть судьей в цене. Он напишет Тхоржевскому на днях весьма обстоятельно и подробно, чтобы избежать всякого дальнейшего недоразумения и предоставить ему, если он желает, самому приехать сюда и втроем решить дело. Во всяком случае, Герцен хотел или лично, или по городской почте дать мне ответ через неделю. При этом, когда я захотел написать свой адрес, то он проболтался и сказал, что его знает, назвал гостиницу. Адрес ему сообщил, конечно, Тхоржевский, и он уже справлялся.

После часовой беседы, исключительно посвященной намерению моему купить бумаги для издания, Герцен пригласил меня завтракать с ним. Я отказался, но он настоял. К завтраку вышла из другой комнаты жена и дочь - 11 лет [62]. Первая из них женщина уже в летах, носит волосы с проседью, коротко остриженными. Она более серьезна, чем муж, и расспрашивала меня о развитии женщины и России и не будет ли наконец основан женский университет. Дочь была одета очень опрятно и чисто, с гладко зачесанными и в косички заплетенными волосами, говорила с родителями по-французски. У Герцена лицо красноватое, губы черные, небольшая борода и назад зачесанные волосы, почти совершенно седые. Вообще я заметил, что как господин, так и госпожа Герцен в приемах своих люди обыкновенные Смертные. За завтраком г-жа Герцен и дочь оставались недолго и ушли в спою комнату, причем дочь поцеловала отца...".

Постников, как видим, чувствует себя перед Герценом как перед высшим начальством противной стороны и даже в отчете III отделению "по инерции" почтительно вежлив к самому Искандеру, удивляясь "совершенно обыкновенному смертному".

"Мы остались вдвоем, - сообщает далее Романн, - и продолжали беседу, которую мне невозможно передать в мельчайших подробностях [63]. Но вот характерные ее черты:

1) Герцену очень понравилась выраженная мною ему мысль печатать бумаги отдельными брошюрами и выпусками, например, взяв какой-либо интересный исторический факт из жизни того или другого царствования [64]. «Если вы так хорошо знакомы с делом издания, то бумаги не пропадут в ваших руках», - сказал он. В доказательство он привел изданную им недавно брошюру, название которой я не припомню.

2) Печатать, если я захочу, то удобнее всего в Женеве, ибо тогда Чернецкий не имеет права требовать возмездия за нарушение заключенного с ним условия [65]. В противном случае Герцен советовал бы мне печатать в Брюсселе, где печать обходится недорого.

3) Бумаги покойного князя, хотя и не все, Герцену положительно известны как документы высокого интереса в историческом или политическом отношении - за это он формально ручается.

4) Если бы я последовал его совету, то он указал бы мне на такие бумаги, которые можно бы по-русски напечатать здесь и при участии какого-либо влиятельного лица и спросить разрешения на продажу такого издания в России, где оно имело бы громадный успех, а потому дало бы большую выгоду [66]. Я поблагодарил его за совет, выразив все трудности исполнения такого плана.

5) Спросил меня, не желаю ли я избрать себе посредника в оценке бумаг. Я ответил, что позволю себе рассчитывать на его нравственный авторитет и собственную мою оценку. Герцен сожалел, что Касаткин умер, ибо он мог быть между нами отличным посредником [67].

6) Обещал мне составить черновой контракт. Для него, как он говорил, это не составит никакого труда, ибо у него теперь есть черновая контракта, который он теперь же заключает с книгопродавцем Франком на исправленное и дополненное им свое сочинение "La Russie et la revolution" [68]. Он показывал мне и книгу, и черновую контракта.

Не припомню всех остальных подробностей разговора моего с Герценом. Он рассказывал мне, смеясь, много анекдотов из собственной жизни покойного князя П.В. Долгорукова, с которым он, Герцен, в последнее время не был в хороших отношениях [69].

Вообще я крайне доволен первым свиданием с Герценом. Дал бы Бог скорее покончить благополучно; надобно вооружиться крайним терпением.

P.S. Герцен заверял меня, что он снова намеревается издавать «Колокол»".

Постскриптум содержит важное прежде не публиковавшееся свидетельство: Герцен не раз говорил, что не считает "Колокол" прекращенным, что лишь "язык" его "временно подвязан". Теперь оказывается, что и за три месяца до кончины он готов был снова возобновить газету.

На следующий день Герцен и Постников снова встретились:

"Ровно в 12 час. Александр Иванович зашел ко мне, якобы с визитом, - я был почти уверен в его деликатности, которую я, конечно, понимаю по-своему - очень хорошо, а потому его посещение меня нисколько не удивило.

*В полтора часа он ушел. Видно по всему, что и Тхоржевский согласен не только в действиях, но и во взглядах на предмет. Так, например, записки Карабанова, подобно Тхоржевскому, Герцен считает весьма важными и находит, что полнее их нигде нет. Из них-то Герцен советовал мне извлечь, напечатать и стараться о пропуске в Россию. На это, смеясь, я ему заметил, что он говорит так, как будто я уже купил бумаги. «Не беспокойтесь - уладимся» *" [70].

Отзыв о бумагах Карабанова, конечно, интересное свидетельство, расширяющее наши представления об исторических воззрениях и интересах Герцена.

За ним следовали разнообразные агентурные наблюдения уже несколько на иную тему:

"* Здесь находится высланный на родину, потом бежавший за границу петербургский адвокат Вихерский, который ежедневно бывает после обеда в кафе «Ротонда». Он напечатал здесь свое письмо к Трепову, в котором бранит Колышкина, производя его от иудейского племени. Замечательнее всего, что Вихерский перепечатал целиком доклад Колышкина о его высылке *" [71].

В окончательном (неопубликованном) отчете Филиппеусу о нескольких встречах с Герценом Романн с гордостью сообщал о своих успехах [72]:

"С этого визита <к Герцену> начался снова род испытаний, веденных уже Герценом более искусно, чем Тхоржевским и Огаревым. Он старался, видимо, узнать меня по беседам со мною, продолжавшимся всегда долго. Я догадывался, что Тхоржевский, рекомендуя меня Герцену, хотел лишь знать его обо мне мнение. Результаты моих свиданий с Герценом были самые лучшие: внимание его ко мне, приемы, переписка - доказывали мне, что и тут роль моя шла хорошо. Наем квартиры, якобы на год, и некоторые к сему обстоятельства еще более закрепили доверие ко мне Герцена. Он стал между Тхоржевским и мною посредником, не принимая, однако ж, на себя оценку бумаг. Эта оценка наконец сделана была в Женеве каким-то археологом и выразилась цифрою 7000 руб., о чем Герцен мне сообщил, не будучи, однако ж, в состоянии сказать мне, по какому курсу Тхоржевский считает рубль. Вместе с тем Герцен составил черновую <т.е. черновик> условия, для меня крайне странную. Я тотчас понял, что и это есть новый род испытания: я указал Герцену на пункты, которые при издании материально невозможны в своем исполнении, и на те, которые рушат всякое нравственное доверие и достоинство человека. Герцену это понравилось, и он поверил моей искренности.

На прощание Герцен не советовал мне целиком провозить бумаги во Франции, а по частям, ибо я рискую, что французская полиция отнимет. На то, чтобы бумаги печатать непременно в Женеве, он сильно настаивал.

Между прочим, Герцен сделал внезапно вопрос, где у меня деньги. Надобно было отвечать не задумываясь. Напомнить о каких-либо сношениях с Россией было опасно, а потому я смело ответил, что во Франции".

Агент все же попытался сэкономить жандармские деньги.

"На замечание мое, - жаловался Романн, - что цена <...> чересчур высока, Герцен сказал, что по богатству материалов он ее не считает высокою, да об этом вообще я должен говорить с Тхоржевским. Конечно, я буду торговаться до последней возможности".

"Торговля" шла так. Тхоржевский называл цену из Женевы: Романн шифровкою передавал из Парижа в Петербург; оттуда посылался запрос в Ливадию, где находились царь, и шеф жандармов. На запрос "7000" последовало из Ливадии: "Желательно не выше четырех, но можно и до пяти тысяч".

Но мало того, Герцен еще раз письменно подтвердил Постникову (и тот в доказательство своих успехов представил письмо в III отделение, где оно и было найдено советскими учеными), что основное условие продажи вот какое:

"Я полагаю, что Тхор<жевский> продает не безусловно в вашу собственность бумаги, а с определенным условием все их издать - и в особенности издать все относящееся к двум последним царствованиям.  Вы, вероятно, ему дадите удостоверение в том, что начнете печатать через два месяца после покупки - и в обеспечение положите условленную сумму в какой-нибудь банк без права ее брать до окончания печати. Если из бумаг, относящихся к прошлому столетию, что-нибудь окажется негодным для печати - или малоинтересным, то вы можете не печатать их - по взаимному соглашению с Тхор<жевским>.

Все бумаги и письма, относящиеся к семейным делам Долг<орукова>, исключаются" (XXX, 218-219).

Конечно, проще всего Постникову было получить ценой любых обещаний бумаги и скрыться. Но агент толков и честолюбив. Он не желает неприятностей своему правительству в случае огласки, экономит его финансы и к тому же предлагает обернуть все дело в пользу своих. Он-то сам достаточно умен, чтобы понять: многие исторические материалы из долгоруковского собрания можно опубликовать, особенно если подача материалов и комментарии будут легки и безобидны. На пороге 1870-х годов российская цензура сделалась сравнительно мягче, и многое, совершенно немыслимое к опубликованию за 15-20 лет до того, теперь можно позволить (кстати, ведь все равно за границей уже опубликовано немало...). Правда, если агент будет настаивать на этой мысли, начальство Постникова еще подумает, будто последний не считает архив Долгорукова опасным (что противоречит прежнему указанию царя) или что шпион имеет какой-то особый личный интерес во всей истории... Поэтому Постников пишет начальству со всей возможной "деликатностью", предлагая издать некоторую часть бумаг для сохранения сложившихся связей [73]:

"Внутреннее содержание <бумаг Долгорукова> очень интересно, особенно то, что писал сам Долгоруков.

В процессе Воронцова есть ненапечатанная часть, компрометирующая какого-то графа Петра Шувалова [74], письмо к государю заключает в себе объяснение Долгорукова по поводу конфискации имения и лишения его княжеского титула, наряду с этим идет резкое и дерзкое письмо Наполеону (оно у меня в списке не значится), указы Екатерины II и Павла I действительно подлинники.

Письмо Кавура представляет Россию монгольским и варварским государством, Катков распинается похвалами Н. Ф. Крузе и либеральничает [75].

Крайне интересны как придворные интриги и исторические документы - это бумаги Карабанова.

Много исторических, политических и финансовых вопросов, касающихся России, находится в бумагах князя. Краткость письма не позволяет изложить Вам подробно, ибо это вышло бы целое сочинение. Кроме того, Тхоржевский дает мне в придачу груду газет с заметками князя и обязывается не оставить у себя копий и не печатать их".

В отчете от 3 ноября Постников продолжает:

"По-моему, не столько важен для нас интерес самих бумаг, сколько лишение возможности их напечатания <...> Приведенные сколько-нибудь в порядок, бумаги составят, я думаю, предмет самого интересного чтения даже для государя. Например, времена Екатерины II, Петра I, Павла I и другие, как равно и документы новейшего времени, например, Аракчеева" [76].

Исходя из этих соображений, Постников предлагает авантюрный план: действительно напечатать (как требует Герцен) часть бумаг и тем сохранить доверие эмигрантов, необходимое хотя бы для предстоящих поисков Нечаева.

Эта идея была высочайше одобрена, и Постников, торгуясь с Тхоржевским, стал готовиться к нелегальной публикации.

"Этот Постников, - жалуется Герцен Огареву, - меня мучил, как кошмар. Брал бы Т<хоржевский> деньги, благо дают, и - баста" (XXX, 220).

Наконец сошлись на 6500 руб. (26 000 франков) [77], и к 1 ноября 1869 г. Постников сделался обладателем тяжелого сундука рукописей.

"Три дня с утра и вечером, - докладывал агент, - я просматривал груду бумаг по каталогу Тхоржевского, и просмотр убедил меня, что бумаги, за небольшим исключением, совершенно согласны с моим списком. Когда я приступил к просмотру бумаг, то заметил, что все они находились нетронутыми в запыленных пачках на том же месте, где я их видел летом. Из сего я мог заключить, что бумаги оставались нетронутыми, тем более что Тхоржевский сам часто по каталогу не мог найти той или другой бумаги и часто ошибался. Если же оказывалось лишнее против каталога, то он отдавал мне для прочтения и суждения, годится ли для меня. Совершенно пустые вещи я, конечно, возвращал" [78].

Получив бумаги, Постников на несколько недель исчез, затем снова появился за границей... За это время, понятно, сундук был доставлен в III отделение: круговорот долгоруковских бумаг Россия - эмиграция - Россия был завершен за десять лет...

Агент торопился не напрасно. Через несколько месяцев русский эмигрант М. Элпидин писал другому известному изгнаннику - П. Л. Лаврову:

"Удалось мне напасть на одного Сахар Медыча и узнать, что III отделение отрядило своих агентов купить во что бы то ни стало у Тхоржевского долгоруковские бумаги и что этот агент - некто подполковник Романн, живущий в Женеве под именем Постникова. И тут узнал, как гонялись последние четыре года за Герценом и как охотились за Нечаевым. Все эти вещи я вычитал в корреспонденциях III отделения. До 1870 г. письма из III отделения писались к заграничным шпионам Филиппеусом <...> Вовсе мне не хотелось бы навязываться к Огареву со своим предупреждением, так как я не раз был вышучиваем за таковые" [79].

Точность информации Элпидина поразительна. Постников меж тем старался погасить любые возможные слухи о своей настоящей профессии. Узнав о тяжелой душевной болезни старшей дочери Герцена, он послал весьма сочувственное письмо и получил ответ:

"Душевно благодарю Вас за Ваши добрые строки. Я еду завтра. Все время провел в страшной тревоге - от болезни моей дочери. Ей лучше. Как только устроюсь в Париже - поставлю за особое удовольствие Вас навестить. Усердно кланяюсь. А. Герцен" (XXX, 284).

Странно видеть это домашнее дружеское письмо среди реестров и секретных инструкций III отделения, ибо Романн конечно, тотчас переправил его на Цепной мост. Вскоре вышел и 2-й том "Мемуаров Долгорукова": человеку, не знающему всей подноготной, никогда и не вообразить, что скрывается за этим тоненьким эмигрантским изданием "Некоторых бумаг из архива Долгорукова" (Женева, 1870). Бумаги сравнительно безобидны, доход же от продажи сборника учли все в том же здании у Цепного моста... Но все же чего только не приходится делать на службе тайному агенту: дружить с революционером Герценом, издавать изгнанника Долгорукова, снабжать деньгами государственных преступников - Огарева, Тхоржевского, слоняться по Европе вместе с первым анархистом Бакуниным (Постников не знал, что Бакунин уже порвал с прежним другом Нечаевым и на этих путях вторую часть царского задания не исполнить). Осенью 1870 г., когда начались революционные события во Франции, Бакунин, разумеется, принял в них участие: вместе с "русским коллегой" Постниковым появляется в восставшем Лионе, и потом они едва унес ноги от французских жандармов. Агент III отделения нечаянно вошел в историю не по своему ведомству...

Не найдя Нечаева, Постников вернулся в Россию и вскоре умер. Но еще раньше, в январе 1870 г., не стало Герцена, и теперь уж некому было по-настоящему разобраться, что издал и чего не издал странствующий подполковник. Одним маленьким выпуском посмертное издание долгоруковских бумаг и окончилось. Действующие лица сходили со сцены, в Европе 1870-1871 гг. зажигались новые войны и восстания - все смешалось, прошлое забывалось...

* * *

"Среди бумаг Романна, - писал в 1925 г. Р.М. Кантор, - сохранился полный перечень купленным бумагам. Куда они девались - неизвестно...". Вероятно, архив Петра Долгорукова погиб - такой приговор произнесли или напечатали многие специалисты за те полвека, которые прошли со времени находок Кантора.

Рассказывают, будто известный исследователь русского освободительного движения и пушкинист П.Е. Щеголев соглашался отдать годы жизни, если бы мог найти архив "князя-республиканца" (Щеголев, конечно, надеялся найти в тех бумагах и новые сведения относительно пасквиля против Пушкина).

В своей книге Кантор не приводит жандармской описи долгоруковских бумаг, и тем более удивительно, что не было попыток проанализировать по крайней мере этот перечень украденного. Его и искать-то не надо - Кантор прямо сообщил, что опись приложена к отчетам Романна, и так оно и должно быть: шпион не сдает начальству трофеи без точной описи захваченного...

Опись оказалась даже в двух экземплярах, в каждом около 300 пунктов, и притом один пункт часто регистрирует объемистую пачку писем, толстый сборник или даже несколько томов [80].

Дипломы, грамоты, переписка рода Долгоруковых, самого князя Петра, его родителей, дядьев, пращуров: это естественно. Но среди родни - генералы, посланники, сенаторы, фавориты... Письма к Екатерине II, подписанные "монахиня Долгорукова", - от несчастной жертвы многолетних преследований, популярной в России "Натальи, боярской дочери".

Пачка материалов о Петре I. Заметки, нотаты о декабристах. Подлинные бумаги Ермолова, многочисленные проекты освобождения крестьян. Акт о восшествии Николая I и отречении Константина, переписка поэта Некрасова с Долгоруковым, анекдоты, биографии придворных, списки знатных лиц и сведения о них, собранные Карабановым, и еще, еще пачки бумаг под заглавием "Бумаги Карабанова", 11 тетрадей по генеалогии. Письма различных видных современников: Гарибальди. Гюго, Мадзини, Бисмарка, Луи Блана. Еще декабристские материалы из Сибири.

Подлинники стихов Огарева. Письма князя И.С. Гагарина. Еще десятки названий - история, черновики статей для вольных изданий, копии запретных стихов - документы двенадцати царствований, от Петра I до Александра II, и, сверх того, материалы по истории Франции, Германии...

Около некоторых пунктов сохранились пометы красным карандашом, кое-что, в частности перечень писем, слегка перечеркнуто... Подробный анализ описи должен явиться предметом специального исследования. Однако и без тщательного разбора ясно, что опись фиксирует громадное исчезнувшее собрание.

Следы украденного архива были неожиданно обнаружены автором в хорошо известном исследователям рукописном собрании библиотеки Зимнего дворца (ГАРФ). Громадная библиотека русских императоров, естественно, состояла не из одних книг: множество писем членов императорской фамилии друг к другу, иностранным монархам, некоронованным особам; разнообразные государственные документы, по разным причинам не попавшие в Государственный архив, рукописные коллекции, собранные высокими или высочайшими персонами.

После 1917 г. к этому собранию обращались сотни ученых, извлекавших отсюда факты и документы, прежде скрытые под спудом.

В нескольких томах размещается опись - перечень материалов, составляющих громадную коллекцию: около 4000 названий.

Мысль о том, что эта опись постоянно "рифмуется" с какой-то другой, знакомой, появилась с первых минут изучения: многие из содержащихся в ней наименований, например "нотаты о декабристах", письма Петру Долгорукову от И.С. Гагарина, материалы к биографии Ермолова, анекдоты Карабанова, несомненно, были в реестре долгоруковских бумаг, похищенных Романном-Постниковым в 1869 г. и пропавших "без вести"...

Правда, рукописи Долгорукова на этот раз не сосредоточены в одном месте, но рассеяны среди тысячи других писем, государственных документов и отчетов...

Задача выглядела ясной, хотя и громоздкой. Опись захваченных Романном долгоруковских бумаг (из фонда III отделения) сопоставить с описью фонда 728 (рукописей Зимнего дворца), выявить все "долгоруковские названия", рассыпанные среди царских бумаг, и ознакомиться с сохранившимися документами.

В рамках этой книги возможно показать только некоторые результаты этого изучения.

Молодого Ермолова боялся император Павел I и заключил его на несколько лет в тюрьму; позже его побаивался Александр I и сильно опасался Николай I - цари знали о надеждах декабристов на этого генерала. Николай по сути отправил его в почетную ссылку, но насмешек старого Ермолова боялись все - от титулярного до тайного... Достигнув почти 90 лет, он удостаивается высочайших почестей - посмертной боязни четвертого по счету императора.

Вот как откликнулась, например, на смерть Ермолова Вера Аксакова, дочь писателя, сестра славянофильских публицистов (в письме П.И. Бартеневу без даты):

"Прочла в газетах о смерти Ермолова, славы нашей 12-го года, и духом возмутилась, так и высказалась вся глупая трусость нашего правительства, вынос вечером и без обедни, отпевание и увозят в деревню завтра же <...> Боже мой, отнимут его записки, и не достанутся они истории. Для этого и приезжал <вел. кн.> Михаил Николаевич и подлый Корф" [81].

Но кто-то уже позаботился: документы Ермолова еще при жизни его печатались в вольной печати Герцена, а сразу после смерти записки генерала отправляются к Долгорукову.

Возникает догадка, не причастен ли был сам престарелый генерал к таким приключениям его рукописей...

Мирно покоятся теперь некоторые бумаги Ермолова и об Ермолове среди рукописей Зимнего дворца - кажется, там, где следует быть бумагам полного генерала и члена Государственного совета. Но прежде чем попасть сюда, рукописи побывали в Брюсселе, Лондоне и возвратились в сундуке Романна... Еще предстоит сложная работа: опубликованное об Ермолове за сто лет в разных книгах и журналах сопоставить с тем, что осталось в долгоруковском архиве [82].

Под одним из соседних архивных номеров лежат никогда не публиковавшиеся письма Ивана Гагарина. Историки, особенно пушкинисты, обязаны насторожиться. Это не просто переписка двух оригинальных лиц, выброшенных судьбой в эмиграцию: над обоими - серьезнейшее обвинение в пасквиле на Пушкина. Долгоруков и Гагарин жили в ту зловещую осень 1836 г. на одной квартире, были друзьями и, как видно из переписки, друзьями остались. Письма говорят о многом как по обрисовке характера пишущих, так и по сообщаемым фактам. О Пушкине прямо - ни слова; возможно, осталось без ответа письмо Долгорукова, с возмущением сообщавшего Гагарину 29 июля 1863 г. о напечатанных в России обвинениях в их адрес [83]. Лишь одно место касается сходной ситуации-другого пасквиля, подложного письма, компрометировавшего графа Воронцова (в авторстве пасквиля серьезно подозревали все того же Долгорукова):

23/1Х 1860 г. <Гагарин - Долгорукову>: "А ты в ноябре будешь в Париже. Говорят, что Воронцов выбрал плохого адвоката Матье; говорят также, что они нашли эксперов <так!>, которые решили, что знаменитая записка писана тобою; но все знают, что на это суждение эксперов весу много давать нельзя" [84].

Переписка поражает откровенностью и даже некоторой развязностью.

30 мая 1860 г. "Княже Петре! <...> Посылаю тебе сегодня русские стихи, которых я перед отъездом твоим никак не мог отыскать. Их приписывают какому<то> поэту, известному переводами песен Беранже: Курочкин или что-нибудь такое... Все здесь <в Париже> русские утверждают, что оба государства в теснейшей дружбе. Иные прибавляют, что очень может быть, что ты будешь жертвой такой дружбы, то есть что тебе не позволят жить в Париже. Я надеюсь, что это все пустяки и что скоро тебя опять увидим.

Король неаполитанский говорит, что он уже несколько раз победил Гарибальди. Гарибальди утверждает, что уже несколько раз победил неаполитанцев, я начинаю подозревать, что они вовсе не дрались.

На днях читал пятую книжку Шедо-Ферроти о военном устройстве [85]. Превосходно: по-моему, это самое тяжелое обвинение против Николая и так ясно показывает, какой он был мелкоумный, жертвуя пустякам самыми важными и жизненными вопросами " [86].

1 сентября 1860 г. Гагарин сообщает Долгорукову лестную для того новость о предпочтении некоторыми читателями долгоруковских изданий перед герценовскими:

"Имел я случай на днях много и откровенно разговаривать с одним молодым русским офицером артиллерийским, очень умным; я дал ему читать, по его просьбе, «Колокол» и твою книгу. Хотя он и одобрял многие статьи «Колокола» против злоупотреблений, бывающих у нас в России так часто, или, лучше сказать. составляющих не исключения, а правило, он поражен был этою мыслию, что Герцен не выражает мысли России и даже, по его словам, не хорошо знает ее; твою же книгу он читал с восторгом: вот, говорил он мне, человек, который положительно и основательно знает Россию и мнений и управлений, и ход дел: при том он выражает то, что думает, и то, чего желает вся Россия. Он недавно из внутренности России приехал и утверждает мне, что почти все без исключения желают конституционного правления, что самодержавие отжило свое век и корней никаких не имеет в народе. По его словам, как скоро будет проведено в исполнение освобождение крестьян, тотчас дворянство и крестьянство заодно будет действовать против чиновничества. Я хотел передать тебе эти разговоры, потому что они служат новым доказательством истинной почвы и истинного успеха твоей книги" [87].

Долгоруков радостно и тщеславно поддерживает эту тему (выше цитировались его колкости в адрес Бакунина, Герцена и Огарева). Понятно, сторонникам либерального конституционализма платформа Долгорукова импонировала больше, чем "крестьянский социализм" Герцена. Последнему противопоставлены даже такие наивные утопии, как приведенное Гагариным суждение "артиллерийского офицера" об отсутствии корней у самодержавия и мифическом блоке дворянства и крестьянства против чиновников.

Архив Долгорукова бросает исследователя из одних десятилетий в другие, касается целой галереи лиц. Немалый интерес представляет декабристская часть бумаг. Здесь копии официальных документов ("Донесение следственной комиссии" и др.), сочинения Лунина, Бестужева и других декабристов, напечатанные в различных вольных изданиях, а также некоторые подготовительные материалы к публикациям Долгорукова (выше говорилось о документах, связанных с С.Г. Волконским).

Однако некоторые из декабристских долгоруковских бумаг остались не использованными при жизни владельца: возможно, они должны были войти в незавершенные мемуары князя. О любопытнейшем декабристском "Алфавите" конца 1840-х годов уже упоминалось не раз.

Долгоруков какими-то, пока неведомыми для нас, путями получил небольшой комплекс бумаг декабриста А.М. Муравьева, младшего брата Никиты Муравьева: воспоминания Муравьева, документы о конфликте его жены, Ж.А. Муравьевой, с тобольским генерал-губернатором (1850-1851) [88]. Между прочим, некоторые декабристские публикации 1920-1930-х годов, почерпнутые из архива Зимнего дворца, были связаны именно с долгоруковскими бумагами, однако в то время это не было замечено исследователями. Таковы, например, стихотворение Ф.Ф. Вадковского "Желание" и его же краткая запись о требованиях тайного общества [89].

Ермолов, Бенкендорф, Гагарин, декабристы - это лишь частица сохранившегося долгоруковского архива; бумаги о помещичьем буйстве в тульской губернии перед 1861 г. (Долгоруков сам - тульский помещик), заметки о 1730 г. (восшествие на престол Анны Иоанновны), о перевороте 11 марта 1801 г., о 12 царствованиях - от Петра I до Александра II...

Все это требует изучения и будет сопоставлено с опубликованным материалом. Многое было неизвестно в ту пору, когда Долгоруков владел этими бумагами, но посмертный их арест лишил ряд последующих публикацией "долгоруковского эффекта".

Сопоставление описи, составленной Романном, и долгоруковских материалов, рассеянных в собрании Зимнего дворца, показывает, что здесь сохранилась примерно половина похищенных в 1869 г. материалов [90]. К сожалению, не имеется в наличии писем видных исторических лиц к Долгорукову, которым такое значение придавали начальники Романна-Постникова, автографов Гюго, Гарибальди, Мадзини, Кавура, Бисмарка.

Для истории долгоруковских бумаг важно, каким образом захваченные агентом III отделения документы столь мирно осели в архиве царской фамилии?

Дворцовое собрание рукописей в основном сложилось из трех элементов. Прежде всего из громадного собрания материалов и сочинений Модеста Корфа. Около многих пунктов "описи" - архивные пометы "СА", чем удостоверяется, что рукопись вышла из собрания великого князя Сергея Александровича (дяди последнего царя, убитого Каляевым в 1905 г.). Наконец, третья коллекция, явившаяся фундаментом собрания Зимнего дворца, принадлежала князю Алексею Борисовичу Лобанову-Ростовскому. Князь, родившийся в 1825 г., окончил в 1840-х годах Александровский лицей, затем успешно служил по дипломатической части, в 1859-1863 гг. был посланником в Костантинополе, позже - орловским губернатором, в 1868-1877 гг. состоял при Министерстве внутренних дел, затем посланник в Лондоне, Вене и в конце жизни - министр иностранных дел Российской империи. Много лет, не жалея времени и денег, Лобанов-Ростовский собирал старые книги и рукописи, которые завещал царской фамилии.

Чиновники, производившие опись библиотеки Лобанова-Ростовского, оценили ее в 20 000 руб., отметив среди книг разнообразные материалы и первоисточники "о славянах, крестовых походах, Византии, императоре Павле I, Мальтийском ордене, королеве Марии Стюарт", литературу по геральдике, нумизматике, археологии. Рукописи князя состояли из "Автографов императорской фамилии" (13 царствований - от Петра I до Александра III), "Автографов замечательных лиц, имеющих значение для России", "Материалов по истории французской эмиграции" и других бумаг [91].

Как оказалось, около каждой без исключения долгоруковской бумаги в архиве Зимнего дворца стоит помета: "Из собрания кн. Лобанова-Ростовского". И теперь картина в общих чертах проясняется... Постников-Романн доставил сундук с бумагами Долгорукова и расписку на 6500 руб. Затем наиболее интересные документы безусловно были представлены царю, следившему за ходом всей операции. Но III отделение, не останавливавшееся перед средствами, любило возмещать свои расходы.

Князь Лобанов, важная персона, состоящая при министре иностранных дел, бывший посол и губернатор, будущий посол и министр иностранных дел, конечно, очень скоро узнал о доставке долгоруковского собрания, и это известие должно было привести коллекционера в трепет. К тому же Лобанов интересовался родословиями и позже участвовал в (следующем после Долгорукова) издании родословных книг, предпринятом В. Руммелем, для чего были необходимы тетради и черновики Долгорукова. Остальное - ясно... Именно А.Б. Лобанов-Ростовский в 1871-1877 гг. (вскоре после операции Романна-Постникова) публикует многие рассказы и заметки П.Ф. Карабанова в недавно созданном М.И. Семевским историческом журнале "Русская старина". Вероятно, III отделение уже получило от князя свой гонорар.

Таким образом, можно констатировать, что собрание Долгорукова не исчезло бесследно, что через 100 лет после похищения оно существует, но, увы, многого и очень важного в описи Зимнего дворца не обнаруживается.

Повторим, что как раз отсутствуют многие волнующие воображение письма - нет Гюго, Гарибальди, Мадзини, Кавура, Бисмарка, Каткова, Тьера, их нет не только в царском собрании - знатоки Гюго вообще не знают его писем к Долгорукову. Однако в отчетах Романна мы ловим отдельные фразы этих посланий [92].

Как уже говорилось, в жандармской описи названия этих документов легонько зачеркнуты и возле них пометы красным карандашом. Подобные бумаги, особенно письма государственных деятелей, обычно сохраняют, а не уничтожают; скорее всего именно они были представлены на прочтение Александру II (ведь царь велел обратить особое внимание "на частную переписку князя"). Но что же потом стало с перепиской, где она? По многим книгам, справочникам, путем "опроса экспертов" разыскивались любые, пусть самые незначительные, письма к Долгорукову. Ведь "письма к..." - это послания, которые князь получил, а после агент Романн захватил.

Поиски долго были абсолютно без результата, но однажды в книге В. Невлера "Эхо гарибальдийских сражений" (вышедшей в 1963 г.) встретилось факсимиле письма Гарибальди к П.В. Долгорукову: 10 сентября 1867 г. итальянский революционер благодарит за посланные ему мемуары князя. В примечаниях к тексту архивная сноска: Центральный государственный исторический архив в Ленинграде <ныне РГИА- (ред.)>, фонд 931, опись 2, дело 21, лист 1.

Фонд 931 - это архив князей Долгоруковых; разумеется, не Петра Владимировича, но его родственников, для которых "князь-республиканец" был вредным побегом на старинном родословном древе.

Поскольку письмо Гарибальди значилось в списке Романна, легко конструировалась следующая гипотеза: фамилия Долгоруковых слишком знатна, чтобы оставлять ее в неведении насчет захваченного архива. Даже часть переписки осужденных декабристов, не имевшая прямого отношения к следствию, была после приговора возвращена родственникам. Переписку князя Петра Долгорукова царю неудобно было не вернуть в семью (за исключением лишь таких документов, как письма Ивана Гагарина: Гагарин почти эмигрант, в письмах говорится о Герцене, порицается православие...). Но если в фонде 931 сохранилось письмо Гарибальди, то, по логике, там же, рядом, должны лежать и другие...

Был обследован весь фонд 931 - архив Долгоруковых, состоящий в основном из бесконечной фамильной переписки: рядом с опубликованным письмо Гарибальди Петру Долгорукову хранились еще два послания тому же адресату: Англия, 1860-е годы, подпись Вудхауз. Они значатся и в описи Романна - любопытные послания английского общественного деятеля, явно сочувственные эмигранту [93]. Но более ничего... Поиск "долгоруковских бумаг" необходимо продолжать.

От князя-эмигранта видимые и незримые нити тянутся к тайнам двенадцати царей, пяти государственных переворотов, к сотне ссыльных декабристов, десяткам номеров эмигрантской прессы, ко многим страницам Герцена и, наконец, к преддуэльным дням Пушкина.
 

Примечания

1. Долгоруков П.В. Петербургские очерки. М., 1934. С. 91-92.

2. По свидетельству самого Долгорукова, псевдоним был им выбран случайно, по названию города в Новой Кастилии, в трех лье от Сьюдад-реал (Ламанча) - РГБ ОР. Ф. 233 (С.Д. Полторацкого). Оп 25 Ед. хр. 35. Л. 139.

3. В 1858 г. берлинский издатель Ф. Шнейдер выпустил третье издание книги "без разрешения и против воли автора" (там же).

4. Здесь и далее используется коллекция вырезок из иностранных газет о книге Альмагро. собранная С.Д. Полторацким (РГБ ОР. Ф. 233. Оп. 25. Ед. хр. 35). Согласно сообщению С.Д. Полторацкого, в газетах, поступавших в русские библиотеки, цензура вырезала отклики на книгу Долгорукова (там же. Л. 155). Как известно, петербургские власти были подробно информированы о книге Долгорукова агентом III отделения за границей Я. Н. Толстым (Лемке М.К. Николаевские жандармы и литература. 1826-1855 гг. СПб., 1909. С. 529-547).

5. Понятно, представления о "конституции 1613 года" были модернизацией истории XVII в. в терминах XIX столетия. Однако вполне реальным было, во-первых, исчезновение сословно-представительных учреждений в XVIII в.. а во-вторых, частые обращения свободной мысли начала XIX в. к примерам "древних вольностей". Вспомним пушкинское: "Неблагодарные <Романовы>! 6 Пушкиных подписали избирательную грамоту! Да двое руку приложили за неумением писать! А я, грамотный потомок их, что я? Где я?" (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.: Л., 1937-1959. Т. XIII. С. 182)

6. О Головине в "Былом и думах" (XI, 404-430; 724-726 коммент.); Лемке М.К. Николаевские жандармы и литература. 1826-1855. С. 553-572.

7. Лемке М. К. Николаевские жандармы и литература. 1826-1855. С. 538-540; РГИА. Ф. 1250. XVI. Ед. хр. 47 (о рассмотрении старинных бумаг князя Долгорукова). 1843. Л. 209).

8. РГАЛИ. Ф. 1245 (П.В. Долгорукова). Ед. хр. 3. Письмо от 18/6 января 1863 г. Фотокопии нескольких писем П.В. Долгорукова, в том числе шести писем к И.С. Гагарину, сохранились в РГАЛИ, куда попали из Государственного литературного музея: в 1930-х годах по инициативе В. Д. Бонч-Бруевича были получены копии ряда долгоруковских материалов из архива И.С. Гагарина в парижской Славянской библиотеке.

9. ГАРФ. Ф. 728. Ед. хр. 1406.

10. Предисловие С.В. Бахрушина к книге П.В. Долгорукова "Петербургские очерки". М.:Л., 1934. С. 61-63.

11. РГАЛИ. Ф. 394 (Н. В. Путяты). Оп. 1. Ед. хр. 99. Л. 1-3.

12. Там же. Л. 4-5.

13. РГАЛИ. Ф. 46 (П. И. Бартенева). Оп. 1. Ед. хр. 559. Л. 188 об.

14. Колокол. № 73-74. 15 июня 1860 г. С. 612-613.

15. Намек на прекращение прямой мужской линии Романовых после Петра II и царствование "немецкой родни" - Петра III, Екатерины II и т.д.

16. О русских людях и делах в 18... году (фр.).

17. РГАЛИ. Ф. 1245. Ед. хр. 3.

18. Ежегодное обозрение русских людей и дел (фр.).

19. РГАЛИ. Ф. 1245. Ед. хр. 3.

20. Наиболее интересные заграничные работы П.В. Долгорукова были изданы в 1934 г. в кн. "Петербургские очерки", которую собрал и приготовил к печати П.Е. Щеголев; дополнил, снабдив введением и примечаниями, С.В. Бахрушин. Интересная переписка Долгорукова ( 1860-х годов) опубликована в ст. В. Сливовской "Два эпизода из жизни Петра Долгорукова" // Przeglad historycny. 1967. Т. LVIII. № 2. С. 301-318.

21. Письмо не опубликовано; на нем нет даты. но оно явно относится к весне 1860 г. и хранится в ГАРФ. Ф. 728 (рукописное собрание библиотеки Зимнего дворца). Ед. хр. 2652. Л. 13.

22. 4 июня 1862 г. Долгоруков писал Гагарину: "Знамя мое остается то же: конституционная монархия на республиканских основаниях" (РГАЛИ. Ф. 1245. Ед. хр. 3).

23. Там же.

24. РГАЛИ. Ф. 1245. Ед. хр. 3.

25. Долгоруков П.В. Петербургские очерки. С. 87.

26. 25 номеров -с 15 сентября 1860 по 31 декабря 1861 г., 6 номеров - с 27 марта по 12 июня 1862 г.

27. 22 номера - с ноября 1862 по 28 июля 1864 г.

28. В "Листке" (№ 1, ноябрь 1862 г.) была сочувственно перепечатана "Прокламация к русским", появившаяся в "Колоколе" (№ 140); в номере 4-м "Листка" появилась перепечатка из "Колокола" (№ 153) о революционном офицере Андрее Красовском. Номер 2-й той же долгоруковской газеты опубликовал материалы из "Колокола" (№ 151) о некоем Петре Новицком, будто бы донесшем на М. И. Семевского и других лиц; в номере 6-м (март 1863) - материалы "Колокола" (№ 161)0 Польше: множество пересечений с герценовско-огаревскими изданиями в материалах "Листка" о Печерине (№ 12), Мартьянове (№ 16), Ill отделении (№ 8) и др. Разумеется, история связей вольной печати Герцена с долгоруковским станком - большая тема для специального исследования.

29. Цигенюк С.А. Исследование анонимных писем, связанных с дуэлью А. С. Пушкина // Криминалистика и судебная экспертиза. Киев, 1976. Вып. 12. С. 81-90.

30. РГАЛИ. Ф. 1245. Ед. хр. 3. Одним из корреспондентов П.В. Долгорукова был известный библиофил. автор эпиграмм, некогда приятель Пушкина, С.А. Соболевский. В большом письме к Долгорукову без даты, но явно относящемся ко времени эмигрантской издательской деятельности князя. Соболевский спрашивал о разных подробностях русской истории XVIII- XIX вв. и критиковал Герцена и Долгорукова за ошибки в публикациях разных стихотворений (ГАРФ. Ф. 728. Ед. хр. 1732).

31. РГАЛИ. Ф. 1245. Ед. хр. 3.

32. Возможно, это фиктивное извинение и Оболенский сам предоставил свою рукопись в распоряжение сначала близкого друга Е.И. Якушкина. а потом - заграничным изданиям.

33. Не совсем ясными и доказательными представляются суждения некоторых историков и литераторов о том, что декабристы были обречены на стопроцентный неуспех. Действительно, слабости этого движения, отсутствие массовой основы определяли большую вероятность неудачи: и эта вероятность 14 декабря "сработала". Однако могла ведь осуществиться и меньшая вероятность: кто-то из декабристов (Якубович, например) мог бы, конечно, убить Николая I, восставшие лейб-гренадеры без труда могли бы завладеть дворцом. Об этих возможностях как вполне реальных, вспоминал позже сам царь. Тогда могла бы образоваться ситуация, при которой власть в Петербурге перешла бы к восставшим. Историки очень не любят разговоров на темы "что было бы, если бы...", чем, кстати, отличаются от социологов, исследователей общественного мнения, которых интересуют и несбывшиеся, но возможные варианты событий. В случае хотя бы временного захвата столицы 14 декабря были бы изданы важные декреты - о конституции, крестьянской свободе, что, конечно, имело бы значительное влияние на историю. Этого не случилось, хотя, бывало, осуществлялись и куда менее вероятные события, например "сто дней" Наполеона, которые могли быть пресечены случайной пулей сторонника Бурбонов.

34. Долгоруков П. Des reformes en Russie. Брюссель, 1862. Кн. 2: полемика с "Nord" напечатана в приложениях. С. 283-284.

35. Напечатано в герценовском издании: Голоса из России. 1858. Кн. V.

36. Три письма Ла Фита к Долгорукову (РГАЛИ. Ф. 177. Оп. 1. Ел. хр. 148; ГАРФ. Ф. 109. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 191).

37. Колокол. № 103. 15 июня 1861 г.; Будущность. № 15. 4 августа 1861 г.

38. 14 декабря 1825 и император Николай. Лондон, 1858.

39. Тарасова В.М. Декабрист Н.И. Тургенев - сотрудник "Колокола" // Проблемы изучения Герцена. М.. 1963. С. 239-250.

40. Записки С.Г. Волконского. СПб., 1901. Глава о трех предателях. С. 425-431.

41. ГАРФ. Ф. 728. Ед. хр. 1406.

42. Колокол. Л. 212. 15 января 1866 г.

43. Там же.

44. Белоголовый Н.А. Воспоминания. М , 1898. С. 121-122. Об этом эпизоде в примеч. к кн.: Долгоруков П.В. Петербургские очерки. С. 431.

45. ПД ОР. Ф.57. (Волконских). Оп. 3. Ед. хр. 183. Л. 11-15.

46. ПД ОР. Ф. 57. Оп. 1. Ед. хр. 1.

47. Записки С.Г. Волконского. С. 402.

48. Намек на боязнь М. С. Волконского вспоминать о революционных убеждениях отца находим у внука декабриста, искусствоведа С. М. Волконского. 4 мая 1917 г. писавшего Б. Л. Модзалевскому (из-под Борисоглебска): "Воспоминания декабристов предстоит отдать в музей. Какой? Музей революции? Мой отец бы ужаснулся" (ПД ОР. Ф. 57. Оп. 5. Ед. хр. 3. Л. 53 об.).

49. Ср.: Записки С.Г. Волконского. С. 444.

50. ПД ОР. Ф. 57. Оп. 1. Ед. хр. 1. Л. 317-317 об.

51. Ср.: Записки С.Г. Волконского. С. 402. и ПД ОР. Ф. 57. Оп. 1. Ед. хр. 1. Л. 286 об. В рукописи есть и несколько других неопубликованных мест.

52. ПД ОР. Ф. 57. Оп. 1. Ед. хр. 16. 22 листа.

53. Историк и библиограф П. А. Ефремов в декабре 1861 г. писал А. Н. Афанасьеву, что "в четверг в Знаменской гостинице собралось на обед все третье отделение. Не знаю, что праздновали, но кричали «ура» и выпили кроме других питий 35 бутылок шампанского на 32 человека" (ГАРФ. Ф. 279 (Якушкиных). Ед.хр. 522).

54. Следующий текст не опубликован.

55. Речь идет о стремлении самодержавия усилить русское влияние в Польше после восстания 1863- 1864 гг. путем насаждения там русского наследственного неделимого землевладения.

56. ГАРФ. Ф. 109 (III отделение). Секр. архив. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 49. Здесь кончается неопубликованный отрывок. Далее у Р. Кантора со слов "Затем он вручил мне <...> на конверте свой адрес" (С. 35).

57. Отчет (не опубликован) 29 октября 1869 г. ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 139-140.

58. Там же. Л. 56.

59. Там же. Л. 62.

60. Кантор Р.М. В погоне за Нечаевым. Изд. 2-е. Л., 1926. С. 38-40. Ниже отмечены отрывки, неопубликованные или конспективно изложенные в книге. (ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 68-71.

61. Еще P. Кантор обратил внимание на то, что нет никаких данных о пребывании Герцена в Лондоне осенью 1869 г. Возможно, наши сведения неполны; Герцен, может быть, счел нужным поддержать версию Тхоржевского, или, наконец, что-то путал Романн.

62. Н. А. Тучкова-Огарева и Лиза Герцен.

63. Далее следует неопубликованный текст.

64. Этому сообщению Романна можно верить. Оно интересно как рассказ об издательских приемах и взглядах Герцена. Как известно, Герцен в самом деле считал полезным издание "легких" брошюр-выпусков и в таком виде выпустил седьмую книгу "Полярной звезды", "Записки декабристов", приложения к "Колоколу".

65. Людвиг Чернецкий, давний сотрудник Герцена, к которому в это время перешла Вольная типография.

66. В последние годы жизни Герцен ставил перед вольной заграничной печатью задачу - просачиваться на страницы легальных русских изданий и даже сам (разумеется, анонимно) напечатал в русской прессе несколько своих работ.

67. Виктор Иванович Касаткин (1831-1867), деятельный корреспондент, сотрудник Герцена, с 1862 г. жил в эмиграции.

68. "Россия и революция" (фр.).

69. Конец неопубликованного отрывка.

70. Здесь и далее звездочками обозначаются границы неопубликованных отрывков из отчетов Романна.

71. О Феликсе Вихерском и его брошюре "Письмо Ф. Вихерского к генералу Ф. Ф. Трепову" (где разоблачался между прочим, обер-полицмейстер Колышкин) см.: Клевенский М. Герцен-издатель и его сотрудники. // Литер. наследство. М.. 1941. Т. 41-42. С. 586.

72. ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 140. 29 октября 1869 г.

73. ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 122-123 из неопубл. отчета Романна. 25.Х.1869.

74. Речь идет о скандальном процессе Долгорукова с графом Воронцовым (1861-1862). Романн знает. как заинтересовать начальство, и шеф жандармов Шувалов, конечно, не остался равнодушным, прочитав эти строки.

75. Ясно, что речь идет о "либеральничаний" Каткова и похвалах известному либеральному цензору фон Крузе в конце 1850-х годов, после чего Катков из умеренного либерала превратился в лидера реакционной, охранительной прессы.

76. ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 129.

77. Общий же расход III отделения на приобретение долгоруковских бумаг, по мнению Р. Кантора, приближался к 10 000 руб.

78. ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 141. Понятно, что "пустое", с точки зрения шпиона, может быть совсем не пустым с иной точки зрения. Видимо, некоторая часть материалов так и осталась в Швейцарии и либо где-нибудь сохранилась, либо затерялась.

79. Литер. насл. М.. 1956. Т. 63. С. 710-711.

80. Основная опись - ГАРФ. ф. 109. Секр. архив. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 146-190.

81. РГАЛИ. Ф. 46. Оп. 1. Ед. хр. 572. Л. 572.

82. Материалы об Ермолове из архива Долгорукова. (ГАРФ. Ф. 728. Ед. хр. 1516).

83. Частично опубликовано М.И.Яшиным. (Нева. 1966. № 3. С. 186. Полный текст - РГАЛИ. Ф. 384 (А. С. Пушкина). Оп. 1. Ед. хр. 11).

84. ГДРФ. Ф. 728. Ед. хр. 2652. Л. 10.

85. Брошюра Ф.И. Фиркса (Шедо-Ферроти) "Le militaire" ("Военный"), опубл. в 1860 г.

86. ГАРФ. Ф. 728. Ед. хр. 2652. Л. 6.

87. ГАРФ. Ф. 728. Ед. хр. 2652. Л. 7.

88. Там же. Ед. хр. 2157.

89. Красный архив. 1925. Ед. хр. 3(10). С. 317-319.

90. В некоторых случаях, впрочем, не удалось достаточно точно установить, из долгоруковского архива или иного источника попал в библиотеку Зимнего дворца тот или иной материал.

91. ГАРФ. Ф. 728. Ед. хр. 3315.

92. Две записки Н. А. Некрасова к Долгорукову недавно были обнаружены именно в этом собрании. См.: Трофимов И. Т. Два письма Н. А. Некрасова // Советские архивы. 1971. № 6.

93. Лорд Джон Вудхауз (Вудгауз) - в 1856-1858 гг. английский посол в России, в 1864-1868 гг. - вице-король Ирландии. П.В.Долгоруков спрашивал о нем у В. С. Печерина 18 января 1865 г. (Сливовская В. Два эпизода из з жизни князя Петра Долгорукова // Przeglad historyсny. 1967. LVIII. № 2. С. 316).

Ноябрь 2003