VIVOS VOCO: Натан Эйдельман, "О, школа, школа..."

От учения, говорят, дуреют...

(Записано декабристами в Сибири)

УЧИТЕЛЯ ПИШУТ МНОГО: иногда с опаскою, всегда в размышлении, как примут их писания коллеги и ученики. Бывшему учителю легче - безответственнее.

После трех лет работы в вечерней школе я попал в дневную, московскую № 93 (середина пятидесятых годов). Вообще историку в ту пору место было найти трудно (труднее, чем теперь: то ли школ стало много больше, то ли престиж профессии упал?). Помогло соединение мужских и женских школ: во время войны Сталин совершил невиданное в мире действо (а если учесть, что у страны были военные и восстановительные заботы, колоссальные жертвы, - то шаг совершенно фантастический). Одним мановением пера десятки тысяч школ были разделены на мужские и женские; говорили, что причиной тому послужило убийство на ночве любви и ревности дочери дипломата Уманского сыном министра Шахурина. Разделение предполагало, что отныне любви и ревности не будет (смешно сказать, а некий, может быть, уродливый результат был: в университете я постоянно наблюдал совершенно определенные типажи - "продукты мужских школ" и специфические девочки из женских. Отдельные, немногочисленные студенты, не подвергшиеся "половой сегрегации" и сумевшие выучиться в нормальных школах, отличались куда большей естественностью).

После десятилетнего изгнания мальчики в середине пятидесятых годов возвращались к девочкам; время изгнания и амнистии удивительно точно совпало с куда более страшными высылками и возвращениями калмыков, чеченцев, балкар и других "провинившихся народов": совпадение как будто случайное, а на самом деле - закономерное. И вот 93-я школа на Молчановке, где десять лет обучались чистенькие и воспитанные девочки, а престарелые одуванчикиучительницы тихо дремали на уроках, 93-я неожиданно обогатилась несколькими сотнями мужских особей, переведенных из соседней мужской 103-й. Соседи исхитрились отправить к "женщинам" едва ли не всю свою шпану, так что знаменитые на всю округу второ- и третьегодники Ернов, Ермолаев, Лохмоткин, победоносно покачиваясь и распространяя табачный, а то и водочный запах, устрашали не только благовоспитанных девиц, но буквально обращали в бегство многолетних одуванчиков. В первый же год почти все милые старушки подали в отставку, образовался явный дефицит на мужчину-учителя, и тут-то завуч соседней школы, мой товарищ по университету Виталий Лельчук, привел меня к директрисе 93-й школы Доре Мироновне Шевелевой.

ДОРА МИРОНОВНА вообще-то была Дарья Мироновна, но в бурные революционные годы сочла прежнее имя политически невыразительным. Личность это была удивительная! Всю жизнь она стремилась делать, что надо, что приказано; желала быть нерассуждающим солдатом (ну, может, сержантом) - так же как имя, старалась переиначить в угоду времени и характер, наклонности. Но изначальная простонародная доброта и здравый смысл постоянно оказывались сильнее, и как их ни изгоняли - они возвращались "черным ходом". Сама она рассказывала, как в молодости была брошена на сплошную коллективизацию и вдруг заступилась за каких-то середняков: ее на бюро чуть не исключили, да спасибо, секретарь махнул рукой: "Ладно, что с нее, шкрабихи, взять!"

Она обладала могучим женским басом, который разносился по всей школе; врывалась в мужскую уборную ("ничего, я вам в бабушки гожусь! навидалась в жизни, как вы писаете"); врывалась и за ухо выводила оттуда курильщиков: "Можете жаловаться, а пока что я наподдам!" Помню, влетела ко мне на урок с криком: "Деревянко, мерзавец, отчего песок сдал в анализ на глисты?"

Но однажды, когда группка моих учеников осталась в лесу с бутылкой портвейна на десять человек, и родители подняли тревогу (а классный руководитель, то есть аз многогрешный, уверенный, что весь класс благополучно возвращается, удрал на десять минут раньше, чтобы поспеть на матч ЦСКА - Спартак), - когда это случилось, то Дора мне мягко, с юмором выговорила, что все были молодые, "а ребяткам-то вообще в школе скучно", - и попросила: "Ты иди на урок, а я войду в класс и буду тебя громко ругать, ты уж не обижайся; а ребятам скажу, что вот как тебе из-за них достается и что тебя снимать будут, - и тут уж они взмолятся". Все так и вышло, и окончилось ко многостороннему удовольствию.

В общем, шумела, орала, годами побаивалась РОНО, на переменах восклицала: "Учителя, практиканты, ученики, включайтесь в хождение парами!" И учителя, держась за ручки, должны были "показывать пример", но когда подступали суровые дни, и у одной учительницы оказывался репрессированным муж, а кое-кто подпадал под огонь очередной кампании (космополитизм и прочее), тут Дора держалась хорошо и даже проводила беседы отдельно с учениками и учителями, что-де сын за отца, родня за родню не отвечает.

ТАК ЖЕ ВЕЛ себя директор 110-й школы (которую я кончал) Иван Кузьмич Новиков. У него, в знаменитой, модной школе, всегда учились дети многих ответственных работников, и в определенные годы оказалось много детей "врагов народа". Новиков хорошо разбирался во всем, он ясно понимал, что новое начальство (речь идет о двадцатых - тридцатых годах) желает, чтобы их дети обучались не хуже, чем прежние гимназисты. И вот Новиков набрал учителей, имевших еще дореволюционный стаж, и сумел убедить, между прочим, знатных отцов, что без него, без его школы их отпрыски-шалопаи пропадут и, хуже того, подведут, скомпрометируют родителей. Мы, старшеклассники, хорошо помним, как директор грозно послал за отцом хулиганистого Зверева, сына министра финансов. Приехала министерша, - Новиков (и этим отличался от большинства директоров) не заискивал перед знатными семействами, но наоборот, держал себя как их благодетель: мамаша была отправлена домой ("Я отца вызывал"). Вскоре прибыл сам министр. В кабинете директора на некоторое время уединились двое взрослых и провинившийся отпрыск; затем Зверев-младший был возвращен коридору с фингалом под глазом (надо думать, директор не смог сдержать непедагогического порыва министра). Сынок притих, школа получила новые кредиты...

СТОЛЬ РАЗНЫЕ люди, как Новиков и Шевелева, инстинктивно понимали, что нельзя пускать "большую политику" в школу, нельзя переносить на детей и учителей ту бдительность, которую проповедовали газеты (что, впрочем, нисколько не противоречило тому, что Иван Кузьмич имел в каждом классе своих личных осведомителей, тайно докладывавших ему о всех внутренних делах; да и двери нашей школы, бывшей флеровской гимназии, были устроены таким образом, что директор из коридора мог видеть все, что творится в классе, оставаясь незамеченным).

КТО СОСЧИТАЕТ, обобщит, - сколько невероятных, с виду безнадежных усилий должны были потратить подобные директора и учителя, чтобы совместить три тезиса: 1) свою несомненную уоежденность, преданность общей идее; 2) отсюда - согласие, невозможность несогласия с рядом явлений, которые будут найдены много позже отрицательными, незаконными последствиями "культа личности" (массовое разоблачение врагов народа, призывы к взаимной подозрительности, объяснение едва ли не всех недостатков вредительской деятельностью); 3) понимание, в значительной части инстинктивное, что если это буквально перенести в школу, к ребятам, то - всему конец.

Об этом написал Борис Васильев в повести "Завтра была война", но задачу упростил: там все уж слишком хорошие, понимающие. Трудность же была в том, что не было прямого противостояния хорошего плохому, страшному, все проходило через душу каждого отдельного ученика, учителя.

Осенью 1982 года по радио прозвучали обыденные и в то же время поражающие слова: в уральском городе Тавда состоялось собрание памяти погибшего ровно пятьдесят лет назад пионера Павлика Морозова. В президиуме собрания находилась мать пионера!

Не всегда три тезиса, только что приведенные, совмещались без крови и жертв. Летом 1938 года в Артеке целая смена была составлена из ребят, разоблачивших какого-нибудь врага (родственника, соседа иль незнакомого). По вечерам у костра дети рассказывали о своих подвигах, и одна из вожатых сделала представление начальству: нет, она не против подобных рассказов (действительно, была не против, не имела никакой задней мысли), но ее беспокоит, что после таких вечерних разговоров, зачастую очень страшных, насыщенных угрозою, опасностью, - пусть порою и выдуманною, - после этого дети хуже спят, мечутся, стонут во сне. Вожатая предложила сущий пустяк: пусть рассказы будут утром или днем... Начальство донесло куда следует, и девушка лишь семнадцать лет спустя вернулась из мест отдаленных. Все равно она не понимала, не хотела понимать сложности того, что происходило тем летом в Артеке: "Я же была не против идеи, да ведь дети плохо спали".

Итак, в 1955-м мне 25 лет, всего восемь лет назад сам перестал быть школьником, после того - пять лет университета, три года вечерней школы.

Куда же я попал?

ПУШКИНСКИЙ ЛИЦЕЙ - это хорошая школа, замечательные ученики, самый знаменитый день встречи, 19 октября, и тому подобное. Обо всем этом надо будет потолковать отдельно.

Петербургскую же Введенскую гимназию окончил Александр Блок, и так ее ненавидел, что много позже побаивался ходить в ту часть Петербурга, где веяло духом ненавистного заведения.

Но вот что любопытно, над чем стоит задуматься; у Блока, очевидно, вообще не было приятных ему учителей; но и в лицее их почти не было (последний директор Егор Антонович Энгельгардт кое-кому нравился, а Пушкину совсем нет; из учителей молодые люди кое-кого выделяли - Будри, Куницына, но не слишком, не слишком...) Если читать непредвзято лицейские воспоминания, то выйдет, что одноклассники играли друг для друга куда большую нравственновоспитательную роль, чем наставники. Выходит, дело не в учителях?

В 93-Й ШКОЛЕ, как и во многих других, педагоги делились на несколько типов: 1) фифочки, 2) матери семейств, 3) грымзы, 4) сентиментальные энтузиастки. Это - женщины. Мужская же часть коллектива - это 1) отцы-командиры (помню одного директора в подмосковном городке, который к любому празднику, "табельному" дню ставил школу по стойке "смирно" и держал двухчасовые речи, во время которых младшеклассники нередко падали в обморок), 2) энтузиасты-старатели, 3) урокодаватели (впрочем, относящиеся и к женщинам, и отчасти ко всем названным категориям), 4) мужчины-бабы, очень часто могучие цветущие молодые люди, в которых ребята, однако, быстро чувствуют глубинную слабину. Не забуду молодца, косая сажень в плечах, чертежника Гурия Ивановича: каждый раз, когда он входил в класс и читал на доске надпись: "Гурий Иванович, скинь штаны на ночь - как день, так одень!" - он каким-то особенным фальцетом кричал: "Кто это сделал?", и когда кто-либо не выдерживал, смеялся, то швырял в провинившегося тряпкой или мелом, иногда попадая совсем не в того...

Это - распространенные типы, вне их - учителя не типовые, а "штучные", отнюдь не всегда - самые любимые, но незабываемые.

Помню, когда руководил группой практикантов из МГУ, пришедших на пару месяцев в 93-ю школу, то напугал их вопросом, как звали ваших учителей? Оказалось, что к концу V курса уже многие имена-отчества школьных педагогов напрочь забыты. Я сам не мог вспомнить, как звали нашу историчку в седьмом классе, и припугнул: "Вот будете преподавать серо, скучно, - не то что предмет ваш, сами через несколько лет сотретесь из памяти благодарных учеников". Кажется, испугались.

ВООБЩЕ, НЕПРОСТОЙ ВОПРОС, за что и кого помнят и не помнят?

Вопрос интересен и в большой истории: спросите среднего, не очень образованного человека, каких царей российских он знает? Окажется, что, конечно, Ивана Грозного (которого иногда благополучно путают с куда более положительным дедом Иваном III); ну, разумеется, Петра Великого, Екатерину II (все больше за распутство); Николая I, благодаря Пушкину. Зато, к примеру, Александра II, несмотря на случившееся при нем освобождение крестьян, представляют более чем смутно. Судя по древним хроникам, из египетских фараонов больше запомнились страшные, грозные Хеопс, Сенусерт III, Рамзес II, сверх того, два-три основателя больших династий. Иные же, как будто сравнительно добрые, "положительные", совсем забыты или слились в памяти с теми, могучими и страшными...

Моя жена запомнила имена-отчества двух нелюбезных и ничему не научивших ее педагогов только потому, что одна была образец элегантности, а другая вызывала всевозможные отрицательные чувства.

КОГДА НА ВЕЧЕРЕ встречи мои одноклассники помянули замечательного учителя Ивана Ивановича Зеленцова, особенно горячо высказывался Володя Кравчук. "Володя, - спросили его, - да ты ведь не отличал Татьяну от Муму, за что же так любишь Ивана Ивановича?" Тут Володя признался, да и все вспомнили, как Зеленцов, вообще ребятами очень уважаемый, странный человек, обратился однажды к Кравчуку, что-то лепетавшему у доски: "Ставлю тебе три, а за что ставлю - сам объясни". - "Я учил", - на всякий случай неуверенно сказал Володя. - "Да нет, ничего ты не учил, да и не выучишь, - объявил Иван Иванович. - Но ставлю тебе положительную отметку за то, что ты парень хороший".

Володя, ныне покойный, был в самом деле очень хорошим: горячим, бесшабашным, много сделавшим в своем деле, сорвавшим здоровье бесконечной работой и водкой. Кто измерит, какую роль в его самоутверждении, самосознании сыграла реплика любимого преподавателя "хороший парень".

Еще о Зеленцове: полгода он проходил "Слово о полку Игореве" - просто ему так хотелось; "про остальных сами прочтете, не маленькие" (как ни странно, остальных - читали и знали, как бы воодушевленные учительским доверием). Мог прийти и дать тему сочинения (не всем, но наиболее бойким) - "Маяковский и "Слово о полку Игореве": "Тысячелетия - это пустяки, хорошие писатели куда более близки друг другу, нежели мастер и халтурщик, живущие в одно время". И что же, - недурно писали о том, что и при Маяковском, и в XII веке "времена были сложные, люди бились за свое дело" и тому подобное.

Осмелюсь высказать убеждение, что такого учителя, как Иван Иванович, который был выше учебников, который своим путем вел ребят к максимально возможному знанию и грамотности, - такого надо освободить от обязательного контроля и программы. Пусть сам выбирает свой репертуар, решает, что, после чего и как рассказывать...

Мечтал бы включить в школьную реформу положение о том, чтобы имелось несколько учебников и программ по каждому предмету, и все учителя были вольны выбирать свой путь; а для самых знающих, для гроссмейстеров, - никаких обязательных программ: полная свобода преподавания, ограничения - результаты (знания, учащиеся, экзамены, практика).

КО МНЕ, ЗЕЛЕНОМУ ШКРАБУ (возвращаюсь в 93-ю школу), просится на урок заслуженная учительница с сорокалетним стажем, Р.В.: "Говорят, вы как-то увлекаете детей; признаться, плохо в это верю. Мне кажется, что пришло безразличное, бездуховное поколение. Раньше, до войны, я имела неслыханный отклик у ребят; у меня есть сотни писем с фронта, где имеются такие лестные слова, что неловко и показывать". (Я позже читал некоторые из этих писем: солдаты и офицеры 1941-1945 годов регулярно писали любимой учительнице, цитировали стихи, которые она им читала; один писал, что она научила его "и жить, и умирать".) Р.В. идет ко мне на урок в пятый класс, где я разливаюсь про Древний Египет и пирамиды, не знаю, понравился ли ей урок, - поблагодарила, ничего не сказала. Потом - я у нее в десятом классе. Ребята, действительно, слушают худо, и она все время их в этом обвиняет. Что сказать? Говорит блестяще, слишком блестяще, много пафоса, патетики - "Данко, пылающее сердце!". На доске крупными буквами пишет для запоминания имена современных авторов: "А-ли-гер, Долма-тов-ский".

Все правильно, и по этому уроку, как по археологическому памятнику, восстанавливается образ мыслей и чувств тех давних, довоенных выпускников, куда более романтических и восторженных, чем эти нынешние; тех, у кого глаза загорались от высоких патетических фраз, а эти посмеиваются и позевывают. Наверное, так же некогда ученики Пушкина и Гоголя посмеивались над сентиментальными творениями в карамзинском духе.

Но все же есть ли хоть доля истины в предположении Р.В., что нынешние - равнодушнее, презрительнее?..

ДЕЛО БЫЛО много лет спустя после того, как я появился в 93-й школе; уже я не учитель, читаю лекцию в Новосибирском академгородке о Пушкине и его времени.

Пришла записка: "Почему у нас нет Пушкиных?" Отвечаю, что Пушкин только один, что второй и третий - это уже не Пушкин... Не унимаются слушатели, шлют новую: "Не понимайте нас буквально, речь идет о мастерах такого же гениального масштаба: где они?" Снова отвечаю, что-де в будущем, возможно, кого-то из наших современников оценят куда выше, чем мы это сегодня делаем; что некоторые, например, Шостакович, уже при жизни получили высшие эпитеты...

Но снова: "Что же мешает появлению гениев?" А дело в том, что полчаса назад в лекции я перечислил подряд великих писателей, родившихся в России в течение тридцати без малого лет (1799-1828): Пушкин, Тютчев, Гоголь, Белинский, Герцен, Гончаров, Лермонтов, Тургенев, Некрасов, Достоевский, Щедрин, Лев Толстой (и это еще не все замечательные художники, родившиеся в этот период!). Затем я обратил внимание аудитории, что и в следующие десятилетия рождались великие, - но не столь интенсивно (Чехов в 1860-м); а затем, с конца XIX века, новая полоса длиною лет в 5: 1880 год - Блок и Андрей Белый, 1886- Хлебников и Гумилев, 1889 - Ахматова, 1890 - Пастернак, 1890 - Мандельштам и Булгаков, 1892 - Цветаева, 1893 - Маяковский, 1894 - Тынянов и Бабель, 1895 - Зощенко и Есенин... Снова пропущены многие примечательные фамилии, но дело не в исчерпанности списка. Дело в том, чтобы объяснить такие активные полосы, исторические "зоны гениальности или талантливости".

И вот теперь в Новосибирске меня спрашивают, отчего у нас сейчас вроде бы не "та зона"...

ЗАДАЮТ ВОПРОС, какой некогда задавал сам автор, молодой учитель 93-й школы своему девятому классу: "Отчего в России в начале XIX века подряд народилось столько гениев?" Кто даст исчерпывающий или интересный ответ - тому поставлю 5, то есть три пятерки!

Ребятам только задай! Одни ответили, как полагается, что все дело в декабризме, освободительном движении, которые и породили великую литературу. - Да, разумеется, освободительная борьба - одна из причин, но всего лишь одна; во многих других странах тоже было сильное революционное, народное движение, но подобной литературы все же не появилось.

Кое-кто из отличников соображает, что в XV-XIX веках завершалось формирование русской нации, литературного языка (Карамзин, Пушкин).

- И это верно, и эту причину присоединим; но мало, мало! Чегото важного явно не хватает.

Тут последовали разные предложения, среди которых запомнилась идея, что в начале XIX века было, наверное, особое излучение на солнце, и это привело к удивительным генетическим последствиям.

5 баллов в тот день не получил никто, даже и учитель, которому и самому многое было неясно.

НО К МОМЕНТУ новосибирского разговора уже кое до чего додумался.

- Великих писателей создает великий читатель. Занявшись после школы в различных архивах, почитав сотни писем и документов не только писательских, но и читательских, прихожу к выводу: в конце XV - первой половине XIX века число грамотных было в России, понятно, невелико, от трех до шести процентов населения, но и это число составляло пару миллионов читателей. То были в основном дворяне, частично разночинцы; читателей мало, но читатели особенные. Активную их часть соетавляли прекрасные молодые ребята, герои 1812 года, декабристы, лицеисты, разумные чиновники, толковые купцы и священники...

Мы обычно, подводя итоги того или иного периода, больше говорим о вещах, чем о людях; это понятно: легче представить прогресс количеством выплавляемого металла, урожаем, длиной дорог, наконец, числом университетов, гимназий, училищ, журналов, газет. Все это очень важно; но изо всех слагаемых не получить представления об историческом типе, о том хорошем, просвещенном читателе, который сложился в начале XIX века на четвертом - пятом поколении после реформ Петра. Меж тем именно этот слой, эти люди и есть один из главных результатов прогрессивного развития, мерило истории.

Но чем же были так хороши "лицейские, ермоловцы, поэты"?

Трудно перечислить все тонкие, часто не поддающиеся анализу нюансы, но вот - две заметные черты, отличающие тогдашних молодых людей от нынешних.

Во-первых, раннее развитие, несравнение более ранняя самостоятельная роль в политике, хозяйстве, жизни: семнадцати-восемнадцатилетний дворянин был, как правило, личностью, уже закончившей образование, самостоятельно действующей на военной и гражданской службе. Вспомним, что Пушкин и его сверстники, окончив лицей, в 7-8 лет уже получили военные и гражданские чины и вышли в жизнь; лицей был одновременно и школой, и вузом!

Название жюльверновского романа "Пятнадцатилетний капитан" звучало бы куда менее эффектно для русского читателя начала XIX столетия: пятнадцати-семнадцатилетние поручики и капитаны в немалом количестве вступали в Париж в 1814 году. Генерал-майору Кутайсову, погибшему на Бородинском поле, было двадцать два года, имелось определенное количество двадцатипяти-тридцатилетних послов. "Россия молодая" - это пушкинское определение целой эпохи; тут, кстати, заметим, что и неграмотное большинство страны имело сходные понятия о зрелом возрасте: крестьяне, купцы нередко женили, выделяли детей на самостоятельное хозяйство по достижении ими пятнадцати-семнадцатилетнего возраста.

Итак, в то время когда наши современные дети досиживают на школьных партах, чтобы на много лет перейти на институтские скамьи, а затем и в тридцать лет именоваться еще молодыми специалистами (средний возраст современных писателей таков, что об этом нужно будет поговорить особо), в том же возрасте российские люди сто пятьдесят-двести лет назад были куда более "автономны".

Хорошо это или плохо? Разумеется, были примеры, когда молодость подводила; так, уже упомянутый генерал Кутайсов, вместо того чтобы распорядиться своими войсками, в начале Бородинской битвы горячо кинулся вперед, погиб и тем поставил подчиненных в очень трудное положение.

Однако отдельные случаи, "обличающие" молодость, перекрываются множеством доводов "за"; да, собственно, результаты говорят сами за себя: юные генералы, чиновники, дипломаты (разумеется, не без участия старших) обеспечили серию непрерывных успехов дворянской империи XV- XIX веков, это они штурмовали Измаил, переходили Альпы, осваивали Причерноморье, украшали новую столицу...

Молодость.

Вторая же особенность тех молодых современников Пушкина - умение сохранить в зрелые, самостоятельные годы юные, порой детские ощущения жизни, любопытство, жадность к неизведанному, умение задавать вопросы не только для того, чтобы поглядеть, как выкрутится отвечающий, нет! Им и в самом деле многое неясно, они и в самом деле покажутся кое-кому из детей и внуков чересчур юными, наивными.

Кстати, и старики в ту пору были особенные, весьма молодые (Суворов, князь Николай Андреевич Волконский); может быть, рано начиная, молодые люди и стареют поособенному?

Короче говоря, именно такой аудитории, одновременно зрелой и наивной, деятельной и мечтательной, нужна была настоящая литература, настоящая словесность. И как тут было не появиться Пушкину, дар которого при других читателях, при других обстоятельствах, вероятно, проявился бы совсем иначе или вообще не пробился бы наружу...

- Таким образом, если у нас нет Пушкиных, то главная причина в нас самих - мы, значит, не совсем та почва, из которой вырастают подобные дары. Мы виноваты!

- Что же это, выходит, я виновата в том, что нового Пушкина нет? - спрашивает выпускница одной из чукотских школ, услыхав мои еретические рассуждения.

- Да, и ты, и я, и мы все... Это не следует, конечно, понимать слишком буквально, но нужно помнить, что, думая о своей ответственности, о том, что следовало бы стать лучше, добрее, думая так, мы незримо, пусть на миллионную долю приближаем себя к великим читателям, а там уж великим писателям как не появиться!

К этому же еще одно "лирическое отступление". Снова наши дни, снова бывший учитель отвечает на вопросы молодежной аудитории.

- Ваши любимые молодые писатели.

Невольно вспомнился Чаадаев, который (в "Былом и думах" Герцена) спрашивает: "А разве у нас еще есть молодые люди?" И я переадресовываю вопрос аудитории: - Назовите мне, пожалуйста, несколько, да хотя бы одного писателя, поэта, драматурга, пусть не самого любимого, но для вас сколько-нибудь значительного, хотя бы одного, кому сейчас меньше сорока лет.

Аудитория молчит. Неуверенно называют Распутина. Отвечаю, что он 1937 года рождения.

- Высоцкий?

-1938 года...

Нет, это отнюдь не упрек "старикам": Евтушенко, Вознесенскому за пятьдесят, Окуджаве, Самойлову - более шестидесяти, А.Тарковскому - восемьдесят... Прекрасные мастера или, скажем так, заметные. Но где же двадцати-тридцатилетние?

А ведь были времена в начале XIX, в начале XX века, когда труднее было найти знаменитого писателя, тем более поэта, сорока лет!

Впрочем, это относится и к тем как будто недавним, а в сущности уже далеким годам, когда я начинал учительствовать. Тогда, в середине пятидесятых - шестидесятых годов, и вышли в свет, стали звучать имена нынешних; кому теперь за сорок, было двадцать - тридцать: Евтушенко, Вознесенскому, Ахмадулиной, Окуджаве, Самойлову.

Выходит, мои ученики и их старшие современники оказались хорошей писательской средой, теми читателями, что были нужны для появления новых, молодых, талантливых. Выходит, совсем не права была Р.В., которая находила, что нынешние не то, что прежние?

Не права и права.

ВСЕ ДЕТИ ХОРОШИ, да у каждого поколения свой язык. В одни годы - пафос, в другие - боязнь высокопарности, ирония, насмешка.

Но все же старая учительница уловила, может быть, преувеличенно некоторую тенденцию...

Уловила некоторые новые нотки, которые, дай им развиться (а вышло так, что дали), и усиливается эдакое равнодушие, общественная усталость, что ли. Если прежде главными восклицаниями были "ах!", "ура!" или иные "неравнодушные" междометия, то теперь все чаще "э!" и равнодушно ироничный взмах рукой. Говорятся высокие слова, предлагаются проклятые вопросы: э!".

Как это происходит, надолго ли - не ведаем.

Огюст Конт и другие наблюдательные социологи предложили любопытнейшую теорию чередования "органической" и "критической" цивилизации.

Органическая - это когда люди органичные, цельные, когда они и в старости молоды. Таковы классическая Греция, итальянский Ренессанс, российский XIX век. Настроение эпохи - детское в хорошем смысле слова, благоприятное для высокого искусства.

А на смену идут критические эпохи: эллинизм по отношению к классической Греции, барокко по отношению к Ренессансу. Первобытная цельность теряется, люди становятся умнее и старше. На смену молодым старикам приходят пожилые юноши. В эту эпоху искусству приходится труднее, эпоха уж слишком для того умна, зато наступает время анализа, век науки, научного мышления.

Конечно, все это схема, жизнь бесконечно разнообразнее. Но в этом что-то есть, что-то есть.

С ускорением истории такие чередования, наверное, тоже ускоряются. В определенном смысле Россия XIX - первой половины XX века и до, и после революции - это место и время цельных молодых натур и потому - родина высоких искусств. Но внутри даже этого периода маятник колеблется. В 1840-х Лермонтов зафиксировал момент общественной усталости, "старчества" по сравнению с недавней, молодой Россией 1800-1825 годов. Период оказался коротким, но чутко замеченным одним из лучших поэтов, однако временный "критический прилив" сменился новой "органикой" в те же 1840-е, пятидесятые, шестидесятые.

Ну а мы-то как же, мы где живем? Время науки, анализа, определенной усталости - не время "ах!", а время "э!".

Это не значит - век стал хуже или лучше, каждая стадия необходима, и если на наших глазах были десятилетия иллюзий, детских снов, молодой поэзии, то нынешний виток - неизбежная увертюра к следующему органическому периоду, к новому молодому времени.

Как быстро? Может быть, через пять лет или через двадцать пять... Для истории - пустяк, мы вот торопимся!

Пока же признаемся: люди двадцатых - тридцатых годов рождения громко и молодо заговорили в пятидесятых - шестидесятых и сегодня продолжают шуметь с переменным успехом и по мере сил. А вот ребята пятидесятых -шестидесятых годов, родившиеся под гул тех, молодых еще голосов, эти почему-то не захотели, махнули рукой, иронично улыбнулись и пошли кто куда -

- Вы были какие-то молекулярные, - говорит мне представительница молодых, - широко общались, собирались и собираетесь на разные классные, курсовые школьные вечера, знаете едва ли не всех своих однокурсников по институту. Вы - молекулярные, а мы атомарные: коллективных символов почти не имеем, однокурсников не знаем, держимся микрогруппами, с нас и хватит.

Впрочем, и с Запада доносится нечто подобное. Старики-французы посмеиваются над нынешней молодежью, которая ушла в свои семьи, отдельные квартиры, микромиры...

Юлия Эйдельман

Равный самому себе
Вместо послесловия

Размышления Натана о судьбе школы остались незавершенными. Эта статья написана в середине восьмидесятых и нигде не была напечатана. В 1988 году Натан совершенно ее переработал и опубликовал в "Литературной газете". Я ознакомила читателей журнала Знание - сила" с первоначальными заметками.

НАТАН ОКОНЧИЛ истфак МГУ в 1952 году, получил диплом с отличием, по поводу чего шутя замечал: "Как-то они растерялись, надо бы меня срезать на каком-нибудь экзамене, не срезали". Однако на комиссии по распределению он "прав не качал", хорошо сознавая безнадежность своей ситуации: беспартийный еврей, отец сидит в лагере по политической статье. Без всяких споров он взял направление на работу в областной музей в Армавире (возможно, путаю название города). Приехал, там повертели его анкету: "Извините, какая-то неувязка, места у нас нет". Вернувшись, Натан стал обходить по длинному списку школы Москвы и Московской области. На работу в орехово-зуевскую школу рабочей молодежи помог устроиться дядя.

Натан постоянно вспоминал директора той школы, фронтовика, человека бескомпромиссного и честного. При первой встрече он предупредил: "Учтите, у меня отец сидит". Тот ответил: "Не лезь в бутылку. Я не отца, тебя на работу беру. Но ты тоже учти: кроме истории, будешь преподавать географию, астрономию и немецкий язык". Натан охнул: "Только не немецкий". - "Ничего, - успокоил директор. - Смотрю на тебя и вижу: может, и выпьешь как-нибудь с учениками, но после уроков. А твой предшественник пил на уроках". Так Натан стал обучать рабочих четырем предметам.

При редких встречах (в те годц еще не ходила электричка, а трюхал паровичок четыре часа в одну сторону, поэтому он ездил в Москву не часто) я слушала его рассказы о своих учениках. Он восторгался их тягой к знаниям и жалел, что они очень устают, времени на учебу практически нет. "Один ученик вставляет спички в веки, чтобы не заснуть", - говорил Натан с явным восхищением. А я рассердилась (я тоже работала в ШРМ, как раз немецкий и преподавала): "Тоник, да какая разница - спят они или не спят! Ведь все равно ничего не усваивают - дурацкий сизифов труд у нас". Он удивлялся: "Да что ты! Еще как усваивают. Иногда такие вопросы задают, что в тупик ставят! На днях рассказываю о Петре Великом, вдруг один тянет руку - и не отличник - "середнячок". - Значит Петр прогрессивный был? - Ну конечно, - отвечаю уверенно. - А Булавин тоже прогрессивный деятель? (Булавин Кондратий Афанасьевич - вождь восстания при Петре (1707-1708 годы)). - Разумеется, - произношу, уже чувствуя подвох. - Так как же они два прогрессивных не смогли договориться? - Ничего себе вопросик! Я не сразу выкрутился. И смотрит на меня с такой гордостью, что мне становится неловко.

Для меня уроки - утомительная обязанность, возможность заработать хоть небольшие деньги, имея максимум свободного времени. Натан - живет школой, заботами учеников. И я ему слегка завидую...

ТРИ ГОДА проработал он в Орехово-Зуево, потом удалось найти работу в Москве, в средней школе № 93. В 1958 году он был изгнан из комсомола и из школы как "знавший и не донесший" (существовала такая формулировка в нашем судопроизводстве) о деятельности подпольный группы Краснопевцева (аспирант МГУ, сплотивший вокруг себя "чистых" с анкетной точки зрения молодых людей - комсомольцев и членов партии,- желавших возродить ленинизм в его первозданном виде).

После этого никакой преподавательской работы Натан уже не мог получить. Передо мной справка из Мосгороно от 8 января 1960 года, подписанная А. Шустовым, где сообщается, что "Московский городской отдел народного образования не может удовлетворить Вашу просьбу о предоставлении педагогической работы по специальности в связи с отсутствием свободных учительских вакансий по истории в школах г. Москвы".

Так кончилась педагогическая работа Н. Эйдельмана, а его ученики, которым уже за пятьдесят и больше, все еще помнят его и до сих пор временами звонят.

ИЗ ДНЕВНИКА НАТАНА:

12/Х 1955. Утром - уроки в 5-м классе. Древний Египет. Очень живо слушают ребята - в этом возрасте им не приходит в голову, что это все не так уж важно. Осталось свободнее время - и я придумал целую историю из египетской жизни: крестьянин Нехси захотел спасти свою деревню, задолжавшую Номарху. "Нанялся" рабом в пирамиду. Заучил ходы и выходы, завязав узелки на нити. Когда пирамиду закрывали, рабов хотели убить, но он помог удрать своим друзьям и спасся сам. Проник в пирамиду. Приключения. Стража. Он прикинулся богом смерти. Захохотал - стража прочь. К утру дошел до выхода, выбросил мешок с золотом наружу. Хотел вылезти сам. Вовремя заметил стражу, она подобрала мешок с ниткой и узелками. Все зря. Он пошел в деревню, и, так как многому выучился за время работы в пирамиде, продался в рабство Номарху и умер в цепях. Ребята слушали с огромным интересом.

6-й класс "б" - часть класса гуляла по школе - у них не было английского языка. Надо было сразу сообразить и чем-либо занять их, я помедлил и отпустил. Явная педагогическая ошибка.

Пошел унылый дождь, который так действует на человека. Наверно, в самом человеке сидит вера в умирающего и воскресающего бога.

Мало, очень мало я читаю: нет твердого режима, а такого человека сломит темп века.

В этой дневниковой записи мне все кажется примечательным и тиличным для Натана. Пытаясь заинтересовать учеников, он превращает урок в игру, по ходу придумывая и целую повесть.

"Мало читаю" - какие невероятные требования предъявлял он к себе. Дневник заполнен выписками из самых разнообразных книг, которые он читает (да не просто читает, изучает!) в это И время: романы Хемингуэя, очерки по истории Ленинграда, Бернард Шоу, Эльза Триоле, "Тотальный шпионаж" Курта Рисса (делает подробнейшие выписки), выписывает много стихотворений (тех, которые не удается иметь у себя), Льва Толстого читает по обыкновению медленно...

СТАВ УЧИТЕЛЕМ, Натан вспомнил собственное школьное и учение, блиц-турниры на эрудицию, которыми они увлекались в девятом-десятом классах: в течение всего школьного дня придумывали вопросы, а после уроков засыпали друг друга ими: самое старое здание Москвы, какая звезда - альфа Лебедя, где и когда жил Черный принц ... И заразил этим учеников. Задавал, например, вопрос: от года Грюнвальдской битвы отнять год Куликовской и прибавить результат к дате открытия Америки Колумбом, получится год, в котором - что было? Оказывается, Магеллан завершил первую кругосветку. За ответ ученик получал 5, но с минусом, потому что Магеллана по дороге убили.

Ребята долго не прощали эпизод, когда он пообещал две пятерки тому, кто установит самое важное событие, происшедшее 7 июля 1810 года. Ребята перевернули все справочники, среди ответов называлась дата окончательного присоединения Голландии к наполеоновской империи, смерти могучего мадагаскарского монарха Пойнимерина; один ученик даже прочитал "Санкт-Петербургские ведомости" и принес целый список различных происшествий. А Натан сказал: "Нет, ребята, не эти события были в тот день самыми важными. 7 июля 1810 года, по сообщению Николая Васильевича Гоголя, поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем...

ИЗ ДНЕВНИКА НАТАНА:

31/Х. Ребята в школе - тьма психологии: проблемы овладения душами, вниманием, завоевания уважения, etc. В моем классе пять случаев подделки отметок, нечестности. Расправа - испуг. А как доказать, что так не надо? Позоришь школу? Учителя?- не дойдет! испугать, что это у них останется в характере? Может быть, сделать сбор о воспитании характера? Дать доклады большей части мальчиков? Подчеркнуть трусость этих поступков? Посмотрим!

2/ХI. Итоги четверти. Дора Мироновна (директор 93-й школы, - Ю.Э.) - хорошая женщина, но уже окостеневшая, привычка к рассуждению не свыше определенного круга; яркие характеристики ее: "сукины дети", "пусть иностранцы видят, как ходит партийная советская женщина". Из 10-14 двоечников в моем классе сделали 5-6. Как мне одолеть его (класс. - Ю.Э.)? Заинтересовать!! Что мне придумать? 1) Конкурс загадок. 2) Турнир. 3) Соревнования. 4) Побольше рассказывать им. Когда?

Чертовски тянет к "Нестору" (в тот период у Натана уже родился замысел, реализованный позже в книге "Путешествие в страну летописей". - Ю.Э.). Да, кто вкусил яблочко творчества, пусть паршивенькое, тот уже "заражен" им. Хочется что-то создавать - видимо, в природе человека заложено стремление к этому.

3/Х. Был дома у ученицы Логимановой - подвал, бабушка и пять детей; у девочки болят глаза, работает мать - уборщица в магазине (260 р.), старший брат работает, муж умер от рака. Иконы, духота.

5/Х. Конец четверти - из 14 двоек Дора Мироновна делает 6, а я хожу к учителям и прошу, чтобы они не ставили двоек, в то время как знаю: лучше бы поставить! А РОНО может сократить число классов - и тогда завуч теряет ставку и тогда сокращаются три уборщицы. Как ужасна эта дикая централизация!

24/ХII. Кончается год. В школе слышны зычные призывы директора: "Марш, марш - исправляйте двойки, товарищи учителя" (повышайте процент). Как противен бюрократизм, в особенности в области просвещения, ибо паразит ужасен особенно на здоровом теле (или деле). А как просто реформировать дело просвещения: 1) расширение прав директора и педсовета; 2) введение освобожденных классных руководителей. Средства? Это окупится: нужен партийно-комсомольский набор для подъема школ. Иначе... А, впрочем, нужен ли..?

27/ХII. В классе не должно быть больше 10-15 человек. В этом я убежден непоколебимо.

ЗАКОНЧИВ ПРЕПОДАВАНИЕ, Натан сохранил дружбу с учениками. Уже после его смерти я встретилась с известной французской журналисткой Фатимой Салказановой. Она рассказала мне, какую роль в ее жизни сыграл один эпизод. В 15 лет она уже попала под обстрел КГБ: случилось это в 1957 году. Девочка написала статью об отсутствии в стране свободы слова и печати, последовали педсовет, торжественная линейка с исключением из школы без права продолжать учебу. Затравленная, в полной изоляции ото всех, девочка продолжала еще ходить в школу, пока решалась ее судьба где-то в верхах. Не успевала она переступить порог, как на нее набрасывался кто-нибудь из педагогов или начальства. Однажды во время очередной проработки директором она заплакала. В это время появился Натан. Он подошел к ним и громко сказал: "Дора Мироновна, перестаньте мучить ребенка, что вы, в самом деле, за нее взялись с таким рвением!" Фатима говорит, что это были единственные слова сочувствия, услышанные ею в школьных стенах, и она навсегда сохранила о них память. Конечно, пустяк, не выход на Красную площадь с диссидентскими лозунгами, но поступок, типичный для Натана: быть во всех ситуациях равным самому себе.

ЖЕЛАНИЕ ПРЕПОДАВАТЬ, иметь учеников, свою школу с годами становилось сильнее и безнадежнее. В университете работали в основном люди малоталантливые, обучали лениво, косно, стереотипно. Старые профессора, среди которых было немало ярких индивидуальностей, ушли. На их место пришли безликие люди, имевшие отличные анкеты. Натану не было среди них места. Он признавался: "Горько, что нет у меня учеников. Стыдно произносить такие слова, но ведь ты понимаешь, что это не хвастовство. Я так много знаю об архивах, есть пласты, которыми занимаюсь только я. Но меня на все не хватит. Всем предлагаю, никто не берет. На Шильдера работала целая армия, а я один. Были бы ученики, сколько бы мы наоткрывали. Уйду и вместе со мной на и десятилетия будут забыты многие архивы".

Это была постоянная боль Натана: некому передать знания, опыт.

Друг и сокурсник Коля Покровский (ныне академик Николай Николаевич), живший в Академгородке под Новосибирском, сумел добиться в университете, чтобы Натан и прочитал там спецкурс по Вольной печати А. Герцена и Н. Огарева. Никогда не видела я его таким счастливым, как в тот месяц в Академгородке. В последние годы жизни его занимала проблема нового школьного учебника по истории. Он говорил, что если будет объявлен конкурс на составление лучшего учебника, он непременно примет в нем участие. Он размышлял, как надо обучать детей и подростков истории, постоянно набрасывал в записных книжках планы, записывал мысли. Даже собирался взять в школе пятый класс и вести его до выпуска...