Трудно представить, как это в 1853 году Герцен решился создать Вольную типографию в Лондоне. Со средствами, помещением, русским шрифтом было, конечно, нелегко, но дело даже не в этом. Как на такое дело решиться?

Начнут выходить свободные русские издания - многие скажут: "Предатель, враг царю и отечеству!" А Герцен не смутится и ответит, что отечеству его меньше всего нужны рабы, а больше всего - свободные люди.

Увидят в России обратный адрес Вольной типографии - "Лондон", подумают: "Россия с Англией в войне, идут сражения под Севастополем, а он на вражеской территории скрывается". Герцен же возразит, что с английскими министрами союза не заключал, так же как с русскими, и пусть сами читатели судят о чистоте его намерений.

Прочтут друзья первые главы "Былого и дум" и другие сочинения Герцена - станут запугивать изгнанника, что из-за него близкие люди могут пострадать, а Михаил Семенович Щепкин, тайно приехав в Лондон, будет сердиться на старого приятеля и требовать, чтоб не печатал, а каялся. Но Герцен не станет каяться, а будет печатать.

Найдутся, конечно, и сочувствующие, но они скажут: Россия не услышит, не поймет; "гигантскую империю" не сотрясет "глас вопиющего". Печатал ведь против Николая эмигрант Головин и еще кое-кто - в Петербурге почти не заметили, о провинции и говорить нечего... Но тут Герцен спросит - что лучшего, нежели вольная печать, могут предложить его сочувствователи: "Основание русской типографии в Лондоне является делом наиболее практически революционным, какое русский может сегодня предпринять в ожидании исполнения иных, лучших дел".

И тогда будет использован последний довод: в Лондоне, за два моря, нельзя держать руку на российском пульсе, а без знания народных потребностей печатать что-либо бесполезно и даже вредно. На этот серьезный довод Герцен возразит: нужны или не нужны вольные издания, будет решено "тайным голосованием". Отзывы и корреспонденции с родины можно принять за "вотум доверия", но в этих-то отзывах и корреспонденциях будет легко ощущаться и движение крови и биение пульса...

В дальнейшем все получилось "по Герцену". Обвинения в предательстве, в том, что Россия не поймет его, а он - Россию, через несколько лет уже почти не употреблялись даже самыми непримиримыми врагами. На втором году вольного книгопечатания стала выходить "Полярная звезда", с 1857 года - газета "Колокол".

Нам трудно сейчас вообразить, что такое был "Колокол" в русской жизни 1850-1860-х годов. Высшая совесть, последняя инстанция, более сильная, чем царь, потому что царь ее боится, а она царя не боится. Известный по "Былому и думам" князь и композитор Юрий Голицын писал Герцену в 1858 году:

"В моих глазах Ваши строгие, неподкупные, иногда смертельные приговоры могут быть сравнены только с властию средневековых Vehmgerichte (тайное судилище - нем.). Только ваши казни - страшнее. С физической смертью стыд для человека оканчивается, а подпавший под Ваш приговор имеет завидное удовольствие переживать свою собственную смерть, оставаться моральным трупом".

В шиллеровской "Поэме о колоколе" было:

Свободны колокола звуки...

В самом деле, абсолютно свободны, летят куда хотят... За первый год -18 номеров "Колокола", за 10 лет-245. Редакция газеты получала письма, которые никогда бы не были написаны, если б их авторы не смели нарушать законы Российской империи и не сочувствовали поставленным вне этих законов Александру Герцену, а затем и Николаю Огареву (в 1856 году он соединился с Герценом в Лондоне). За полтора года в 25 первых номеров газеты попало 133 нелегальных корреспонденции - в среднем 6-7 на номер. Впоследствии их стало еще больше.

Вспоминается оборванная строка из зашифрованной десятой главы "Евгения Онегина":
 

И постепенно сетью тайной, Узлы к узлам...

Если представить себе "сеть тайную", соединяющую редакцию "Колокола" со всей Россией, станет ясно, что газета и ее корреспонденты составляли мощное антиправительственное объединение. Власть была фактически парализована, потому что никогда не сталкивалась с таким явлением и не умела с ним бороться. Почти никого не удалось схватить и ничего перехватить, не было даже средств на перехват, и еще в 1862 году почтовый департамент не в состоянии был поставлять "регулярные сведения о лицах, ведущих заграничные корреспонденции, с обозначением времени получения писем и места, откуда посланы, а также о времени отправления писем за границу и куда именно".

Тема о тайных корреспондентах Герцена бесконечна, разнообразна, не изучена, интересна...

Список эпитетов можно и расширить: тема сложна, неожиданна, важна, трудна...

Обо всем, даже о многом, исследователю не рассказать. Но можно попытаться представить несколько коротких типичных новелл о том, как изучается тайная сеть и "узлы" "Колокола".

Автор, вслед за другими специалистами, занимался историей "Колокола" и даже лелеял желание найти если не всех, то хотя бы большинство неизвестных сотрудников Герцена и Огарева. Однако история (далеко, конечно, не полная) корреспондентов только для 25 (из 245) номеров газеты заняла больше 500 машинописных страниц. Предварительная работа обо всем "Колоколе" должна, исходя из этой пропорции, превышать 5 тысяч страниц. Статистика сулит, как видно, удивительные находки тем, кто расшифрует механизм "колокольного голоса".

Может быть, в этом убедят читателя и несколько рассказов, уже написанных.

---

Рассказ первый

Первый корреспондент

---

В августе 1857 года второй номер "Колокола" был отпечатан и двинулся в Россию почтовыми, контрабандными, книготорговыми, багажными и иными путями. На восьми страницах помещались три больших статьи.

I. "Революция в России". Автор "Искандер", то есть Герцен.

II. "Из Петербурга (письмо к Издателю)".

III. "Москва и Петербург". Старая статья Герцена, которую он написал еще в России, текста в Англии долго не имел, но однажды получил копию, присланную доброжелателем.

Заголовки статей как бы перекликаются между собой: Россия... Петербург. . . Москва и Петербург...

Что две трети материала вышло из-под пера Искандера, не должно удивлять: из 2 тысяч страниц, составивших все 245 номеров "Колокола", Герценом написано около 1200. Однако между двумя статьями Искандера находится большая статья "Из Петербурга (письмо к Издателю) " - первая крупная корреспонденция, опубликованная на страницах газеты. Имя первого корреспондента "Колокола", понятно, под статьей не обозначено...

Оно могло быть в архиве газеты, но большая часть архива до сих пор не обнаружена. Время от времени всплывают слухи, что тайный архив Герцена и Огарева "где-то в Англии" или "где-то в Швейцарии". У потомков Герцена сохранилась лишь часть бумаг Герцена и Огарева, попавших в СССР после Отечественной войны в составе так называемых Пражской и Софийской коллекций (впрочем, даже этот далеко не полный архив занял при публикацип более 3 тысяч печатных страниц). Сведения о корреспондентах могли быть также в архиве Трюбнера: книготорговец Николай Трюбнер издавал и распространял печатную продукцию Вольной типографии, позже фирма перешла к его детям, затем к внукам и существует в Англии и поныне. К несчастью, по свидетельству одного из Трюбнеров, в помещение, где хранился старый архив, во время последней войны попала бомба и все бумаги, относящиеся к XIX веку, погибли...

В уцелевших частях секретного архива "Колокола" почти ничего не имеется об авторе второй статьи второго номера газеты (о разнице между "почти ничего" и "совсем ничего" будет сказано в своем месте). В общем, этот корреспондент пожелал остаться неизвестным, и его желание сбывалось в течение более чем столетия. Был единственный способ разыскать его - внимательно вчитаться в статью и узнать писавшего "по почерку". У каждого писателя, журналиста, даже у непрофессионала, имеются индивидуальные черты, свой стиль, который позволяет многое узнать об авторе. Способ этот - разгадывать анонимного автора по стилю - не считается, однако, слишком надежным. Текстология может многое, но все же еще не выработала математически точной формулы стиля, так чтобы можно было, например, вложить текст в машину, а машина тут же выбросила бы ответ - "Добролюбов", "Гомер", "Демьян Бедный"... Хорошо, если стиль так индивидуален, что его ни с каким другим не спутаешь (Герцен, например, уже из-за границы напечатался инкогнито в русском легальном журнале: к редактору со всех сторон посыпались вопросы, как это он отважился опубликовать беззаконного Искандера).

Но вот перед нами "Колокол" № 2. Стиль анонимного "Письма к Издателю" - самый обыкновенный. Возможно, писал его человек, фамилия которого никаких эмоций у нас бы не вызвала.

В 1857 году, дней через 10 после выхода тазеты в Лондоне, эксперты III отделения уж изучали ее в своей штаб-квартире близ Цепного моста в Петербурге, но, поскольку автор остался неизвестен, можно сказать, что жандармское чтение особых плодов не дало.

Шутки об историке XX века, состязающемся в текстологии с жандармами XIX столетия, не замедлили появиться на устах моих коллег, и я хорошо сознавал, до какой высоты поднимутся их сатирические упражнения, если розыск завершится находкой...

Итак, дано: письмо в "Колокол". Требуется найти: автора.

Начинается присланное из Петербурга "Письмо к Издателю" с таких слов:

"В какое странное положение стала Россия с окончанием последней войны! Севастопольский пожар разогнал немного тот мрак, в котором мы бродили ощупью в последние годы незабвенного царствования *. Многие приняли военное зарево за возникающую зарю новой жизни и в словах манифеста о мире думали слышать голос скорого пробуждения. Но вот прошло уже два года нового царствования. Что же у нас изменилось?"

* "Незабвенное царствование"- правление Николая I.

Уже из этих строк ясно, что письмо и его публикация не разделены слишком большим промежутком времени ("два года нового царствования", то есть царствования Александра II, минуло в марте 1857 года, а 2-й номер "Колокола" вышел в августе). Значит, автор письма пользовался каким-то удобным и надежным каналом - "Петербург - Лондон".

Перечисление того, что сделало и чего не сделало "потеплевшее" правительство Александра II, пришедшее на смену непробиваемому деспотизму Николая I, открывает политические взгляды автора: он одобряет "отмену дикого налога на заграничные паспорта и возвращение из ссылки тех декабристов, кому судьба отпустила почти библейское долголетие", но не видит в этих мерах ничего, "чтобы восхищаться, кричать о наших быстрых успехах, о неизреченной деятельности и кротости молодого правительства... Неужели же эти нелепые гонения и преследования могли продолжаться, когда даже коронованный юнкер в Вене дает амнистию?"

Как видно, отдельные послабления автора письма не удовлетворяют, он даже пародирует тех, кто "восхищается неизреченной деятельностью и кротостью...". Запомним реплику о "коронованном юнкере", то есть австрийском императоре Франце-Иосифе: среди недовольных петербургской властью многие полагали, что венская - еще хуже. Особенно настаивали на этом славянофилы, для которых "коронованный юнкер" был прежде всего угнетателем чехов, словаков, хорватов, украинцев и других славянских народов.

Что же корреспондент "Колокола" считает для России главным?

Крестьянский вопрос. Освобождения крепостных он требует зло и решительно, обвиняет в "тупой оппозиции" "двух-трех глупцов в Государственном совете и тех помещиков - Коробочек, которые до второго пришествия Пугачева не поймут, в чем дело".

Так впервые в письме появляется Пугачев... Чем дальше, тем резче становится статья. Видно, что тема эта волнует его и тревожит повседневно... Он полагает, что с засильем бюрократов и крепостников бороться очень просто - нужно дать больше свободы слову, дать гласность:

"В "Русском вестнике" явились в последнее время статьи, которые знакомили публику с типами губернских воров средней руки. И что же? Воры и укрыватели воров большой руки подняли крик, начали жаловаться государю - и если он не послушал их, зато и не приказал замолчать. Они через несколько недель опять пошли жаловаться на книжку стихотворений, где ничего нет, кроме участия к бедности и ненависти притеснениям. Аристократическая сволочь нашла в книжке какие-то революционные возгласы, чуть не призыв к оружию. Русское правительство, изволите видеть, боится стихов:

Иди в огонь за честь отчизны,  За убежденья, за любовь,  Иди и гибни безупречно - Умрешь не даром: дело прочно,  Когда под ним струится кровь.

Это сочли чуть не адской машиной, и снова дали волю цензурной орде с ее баскаками. Какое жалкое ребячество!"

Заметим, автор солидаризируется с Некрасовым против "аристократической сволочи". Можно отсюда заподозрить, что он сам никак не аристократ. Но кто же? Бывают эпохи - и в конце 50-х годов была именно такая эпоха, - когда люди довольно разные говорят довольно сходно, временно соединяются в общем стремлении. Так писать Герцену, как это делал первый корреспондент его газеты, мог в 1857 году и крайний революционер и либеральный профессор...

Автопортрет того, кто писал, пока еще слишком расплывчат. Однако уже следующие строки обнаруживают важные подробности:

"Оставят ли, наконец, преследования раскольников? Или, после разыскания комиссии Перовского, ее отчетов и записки Стенбока, правительство ие убедилось еще, что раскол растет именно от преследования, и что в царствование Незабвенного, несмотря на усиленное созидание единоверческих церквей, число раскольников удвоилось и некоторые секты из чисто религиозных стали обращаться в политические? Или правительство думает, что Пугачевский бунт был таков, каким представляет его Пушкин в своей сказочной истории? Неужели оно не знает, что это кровавое восстание вызвано вовсе не волнениями Яицких казаков, а отчаянным порывом крепостных крестьян к воле, да раскольников, у которых Петр III был последним воплощением спасителя? Кто знает хорошо, что до сих пор делается в помещичьих имениях, и читал раскольничьи дела в архиве министерства внутренних дел, тому известно, что эти элементы существуют еще и постепенно усиливаются. Вот где истинная опасность правительства, а оно как будто не хочет знать ее".

Читая приведенные строки, я имел право серьезно заподозрить автора, что он знаком с раскольничьими делами по долгу службы. Получать строго засекреченные материалы о гонениях на старообрядцев могло только лицо, "облеченное доверием"; Материалы о раскольниках, как и сведения о том, "что делается в помещичьих имениях", концентрировались в министерстве внутренних дел. Автор снова напоминает о своей государственной службе, когда в конце письма цитирует секретный протокол, подписанный пятью видными сановниками (в протоколе была великолепная фраза: "хотя справедливость требовала бы, однако...").

И снова отметим - вспомянут Пугачев, причем брошен даже упрек Пушкину: автор письма хорошо знает историю и подлинные причины этого восстания - может быть, знакомился с пугачевскими делами по секретным архивным делам или знает о них по семейным преданиям? Во всяком случае, размышления о втором пришествии Пугачева не оставляют его, и из этих размышлений выводится своеобразный парадокс: "настоящие революционеры" - это самодержавное правительство, митрополит Филарет, цензура и т. п. Никто так не способствует восстанию, второму изданию пугачевщины, как эти люди и учреждения...

Запомним характерные приметы первого корреспондента: чиновник министерства внутренних дел размышляет о пугачевщине, коронованном юнкере, правительственных революционерах... Все это пригодится в дальнейшем.

Понятно, все эти приметы не укрылись от Фердинанда Фердинандовича Кранца, Александра Карловича Гедерштерна и других ответственных тузов III отделения. Кстати, об этом учреждении в "Письме к Издателю" тоже не забыто:

"Неужели же государь, окруженный «стаей славных николаевских орлов», совсем не видит, что делается, совсем не слышит народного голоса? Впрочем, как же ему и знать правду! Не ходить же ему, как Гарун-аль-Рашиду, переодетым по улицам Петербурга. Да при том такое инкогнито хорошо было в Багдаде, но едва ли повело бы к чему-нибудь у нас в Петербурге. Кто же у нас говорит о чем-нибудь на улицах, зная, что в корпусе жандармов есть много господ, которых не отличишь по платью..."

Трудно было служить в III отделении в 1857 году: время неопределенное, ясных и простых инструкций, как при Николае, пока что не поступает, упреков и насмешек много, а штаты малы. В дневнике одного из современников находится следующая запись: "Вчера в Знаменской гостинице собралось на банкет все III отделение, вероятно чествовали кого-то из начальства. Выпили на 30 человек 35 бутылок шампанского, кричали ура".

30 человек, даже умеющих пить шампанское и восклицать, - конечно, не те силы, которыми можно обезвредить Искандера и его корреспондентов.

Редакторы газеты сопровождают письмо из Петербурга следующими строками:

"Дружески благодарим мы неизвестного корреспондента, приславшего нам это письмо. Мы просим его во имя общего дела и общей любви к России, связующих нас, продолжать корреспонденцию. Путь, им избранный, совершенно безопасен".

"Путь... безопасен". В этих словах новое оскорбление тайной полиции.

Пафос, несколько несвойственный редакционным откликам "Колокола" ("во имя общего дела и во имя общей любви к России..."), можно объяснить ясным пониманием издателей, какой опасности подвергал себя доброжелатель "с петербургских высот". Возможно, Герцен и Огарев знали его имя, но конспирировали ("неизвестный корреспондент").

Фраза: "Путь, им избранный, совершенно безопасен" - весьма характерная для "Колокола" форма извещения корреспондента о надежности нелегального канала связи.

---

После окончания Крымской войны десятки тысяч русских устремились за границу - путешествовать, учиться, тратить деньги или их добывать. Несколько старинных приятелей Герцена и Огарева с осени 1856 года обосновались в Париже и других европейских городах и, не опасаясь больше шпекинского любопытства российской почты, дали о себе знать опасным лондонским друзьям.

В конце 1856 года надолго обосновался в Париже и Николай Александрович Мельгунов.

Имя это давно забыто всеми, кроме немногих специалистов, но в свое время было хотя и не знаменито, но по крайней мере популярно.

Мельгунов недурно писал повести, романы, статьи и музыку, был близок с Чаадаевым, Погодиным, Тургеневым, Герценом. .. Но по двум причинам не получилось из него ничего значительного. Первой и главной причиной было то, что этому литератору, в сущности, нечего было сказать, сказать своего. Не имея глубоких оригинальных убеждений, он довольно рано растворился среди массы способных, прогрессивных, но обыкновенных, "как все", литераторов. Вторая причина упадка Мельгунова была неизбежным следствием первой: неблагоприятные обстоятельства, особенно убийственные для подобного типа людей.

Злыми гениями Мельгунова были его приятели, супруги Павловы - поэт Николай Павлов и его жена, поэтесса Каролина Павлова (Яниш). В 1853 году Каролина Павлова нажаловалась властям на беспутного супруга, да так нажаловалась, что явились жандармы и выслали супруга на полгода. При обыске у Павлова нашли не совсем лояльное письмецо Мельгунова, за что последний угодил под строгий надзор. Через несколько лет Павловы ухитрились растратить почти все деньги Мельгунова, который, попав за границу, решительно сел на мель и начал бомбардировать Герцена, Тургенева и других приятелей мольбами о займе. Среди денежных просьб и заверений Мельгунов сообщал Герцену также разные политические новости, которые слышал в Париже. Кроме того, как человек с фантастически обширным кругом знакомств, он получал много русских писем, а в письмах - сплетни вперемежку с серьезной информацией.

Получив от Герцена деньги (которые, кстати, никогда не были возвращены), Мельгунов считал себя вдвойне обязанным поставлять новости для "Колокола" и других вольных изданий. Поставлял регулярно, а кроме того, делал для Герцена переводы и выполнял некоторые поручения. Работал Мельгунов на Герцена не менее четырех лет, хотя и боялся последствий, а однажды, когда европейские полиции начали преследовать герценовские издания, то несколько посланий адресовал на имя Огарева (Огарев к тому времени уже больше года возглавлял вместе с Герценом вольную печать, о чем российские власти и не подозревали).

Сорок писем Мельгунова к Герцену уцелели, попали в Пражскую коллекцию, после войны были перевезены в СССР и в 1955 году, почти через сто лет после того, как были написаны, появились в печати - в 62-м. "герценско-огаревском" томе "Литературного наследства". Из этих писем стало ясно, что Мельгунов, сам того не слишком желая, сделался значительной фигурой в истории русской вольной печати. С 1856 по 1858 год он держит безусловное первенство по количеству корреспонденций в "Колоколе". Кроме того, он сыграл немалую роль в истории другого вольного издания - "Голосов из России".

В письмах Мельгунова находятся, между прочим, и некоторые подробности, существенные для нашего рассказа.

15 мая 1857 года, то есть за три месяца до выхода 2-го "Колокола", Мельгунов спрашивал Герцена:

"Скажи, что ж это не пишете вы ничего о статейках: "С чего начать?" и "Письмо к Издателю"? Или Франк еще не доставил? Уж бог знает как давно отправлено... Там вложен листок, где автор просит исправить похвалы Саше. Он находит сам, что хвалить еще рано и не за что. Еще несколько помилований в Польше, а также кое-кого из друзей Петрашевского.

По кусочкам милует; доберется ли до остальных? Австрийский должен пристыдить его". Через неделю Мельгунов снова о том же: "Наконец, Тургенев, кажется, едет к вам сегодня вечером. Пользуюсь случаем, чтобы попросить меня уведомить, получены ли две статьи, через Франка, для "Колокола" или "Голосов" - по усмотрению. До сих пор ты мне ни слова, а давно бы пора придти".

Судьба статьи "С чего начать?" до сих пор неясна: такого материала нет в герценовских изданиях. Другое дело - "Письмо к Издателю". Мельгунов сообщает приметы этого документа: сначала - чересчур много похвал "Саше", то есть Александру II, затем автор меняет мнение и, не желая переписывать приготовленный текст, вкладывает дополнительный листок, где упрекает царя в чахлой амнистии "по кусочкам" и стыдит его "австрийским", то есть "коронованным юнкером".

Без сомнения, Мельгунов говорит о том самом "Письме к Издателю", что появилось в "Колоколе". Техника его доставки, значит, была такова: сначала - в Париж, к Мельгунову. Разумеется, письмо мог вручить и сам автор и какой-нибудь общий приятель. Затем Мельгунов отправляется на улицу Ришелье к Альберту Франку, крупному парижскому издателю и книготорговцу. Как Трюбнер в Лондоне, Франк занимается распространением вольных изданий Герцена. Кажется, Франк с симпатией относится ко взглядам своих клиентов (с переходом его фирмы в другие руки ее контакты с эмигрантами прекратились), но нельзя забывать, что продажа "Колокола" и других заграничных русских издание была в то время делом очень прибыльным: заключив контракт с Герценом, мощная фирма Франка, имевшая свои отделения в разных странах, охотно выполняла различные поручения редакторов "Колокола" и их корреспондентов. Коммерческая тайна, неприкосновенность собственности служили отличной гарантией. Деловые связи дружественных книготорговцев были немалым подспорьем в движении по "сети тайной"...

Итак, еще весной 1857 года письмо из Петербурга с "листком" попало в Лондон. Вероятно, корреспондент спрашивал Герцена, можно ли и впредь посылать информацию таким же путем, а Герцен, печатая письмо в своей газете, подчеркнул, что избранный путь "совершенно безопасен".

Естественно предположить, что смелый аноним, засевший в сердцевине вражеского лагеря - российском министерстве внутренних дел, - должен еще не раз выступить в "Колоколе". ..

---

Рассказ второй

Предатель

---

Я у всех прошу пощады.  Но доносчиков не надо,  Не у них прошу пощады... Фр. Вийон

В начале октября 1857 года секретнейшие бумаги III отделения пополнились небольшим письмецом на французском языке. Отправитель - Герцен. Из Путнея, 1 октября 1857 года. Получатель: господин Генрик Михаловский, эсквайр; через Г. Трюбнера, 60, Патерностер роу, Лондонское Сити.

"Милостивый государь, верните нам первый листик наборной рукописи, я послал его к вам лишь с тем, чтобы показать ошибки. Ради бога, поторопитесь с наборной рукописью - и отправляйте по мере того, как будете писать.

"Аугсбургская газета" поместила длинную статью о сочинении Корфа - наша брошюра с текстом Доклада произведет в России фурор - это неплохо; скажите об этом и Трюбнеру, нужно объявить теперь в немецких газетах, что мы готовим дозу Антикорфики... Я отправляю г. Трюбнеру несколько книг. Прошу вас, составьте счета... Я прибавлю 12 экземпляров "Полярной звезды" для вас.

Французский текст Корфа мне совсем не нужен - но он будет весьма полезен, если г. Трюбнер предпримет английское или французское издание".

Смысл письма раскрывается без труда. Генрик Михаловский служит в книготорговой фирме Трюбнера, распространяющей вольные издания. Как видно, он не просто служащий, составляющий счета и переписывающий наборные рукописи, но и единомышленник Герцена и Огарева: специально для Михаловского Герцен посылает 12 экземпляров недавно вышедшей III книги "Полярной звезды"; с ним делятся важными планами и соображениями относительно "Антикорфики"...

Осенью 1857 года в Лондоне получили книгу со следующим длинным заглавием - "Восшествие на престол императора Николая I-го, составлено по высочайшему повелению статс-секретарем бароном Корфом". Барон Модест Корф (лицейский "Модинька Корф" из пушкинского выпуска) впервые в русской печати опубликовал историю 14 декабря 1825 года, принижая и грязня декабристов, возвышая и обеляя царя. Книге Корфа сопутствовала шумная реклама - крупнейшая в Европе "Аугсбургская газета" восхваляла это сочинение, сам Корф, кажется, искренне полагал, что делает благое, прогрессивное дело, ибо прежде о декабристах вообще нельзя было писать--теперь же все-таки появляется целая книга. . .

Тогда-то Герцен и Огарев приготовили ответный удар. Именно об этом и говорилось в письме к Мнхаловскому. Для ближайшего, 4-го номера "Колокола" Герцен заканчивал резкую, убийственную статью о книге "Восшествие на престол..." и о ее авторе. Огарев и Герцен готовили также отдельное издание о "русском заговоре 1825 года", которое действительно произвело в России "фурор" (Корф плакал и даже, говорят, падал в обморок!).

Итак, Михаловский - в курсе важнейших дел Вольной типографии. Да иначе и не могло быть. Наборщиков и сотрудников для вольного книгопечатания нелегко найти. Среди помощников Герцена были польские революционные эмигранты Людвиг Чернецкий и Станислав Тхоржевский. Позже в типографии работали бежавшие из России Николай Трубецкой, Агапий Гончаренко, Михаил Бейдеман (погиб в "каменной одежде" Алексеевского равелина) и другие.

Генрика Михаловского рекомендовали Трюбнеру и Герцену надежные польские друзья. Михаловский жил уже больше четверти века в эмиграции, участвовал в нескольких заговорах против российских, прусских и австрийских властей в Польше,  владел четырьмя языками, знал толк в делах.. . (Впрочем, как выяснилось позже, он внушал рекомендателям инстинктивное недоверие чрезмерным усердием, слащавой вежливостью и пьянством.)

Получив письмо Герцена от 1 октября 1857 года, Генрик Михаловский тотчас же вложил его в другой конверт и отправил по адресу, куда уже писал немного раньше, и писал вот что:

"Варшава, Наместнику Царства Польского, князю Михаилу Дмитриевичу Горчакову.

Из Лондона. 14 августа 1857 года; 12, Патерностер роу.

...Да не удивится Ваше Сиятельство, если я принимаю смелость обращаться прямо к вам - опыт мне показал, что всегда лучше иметь дело, как говорится по-просту, с самим богом, нежели с его святыми, и при том дело, с которым я имею честь обратиться к В. С., довольно важно, так что об нем нельзя иначе говорить, как с большою осмотрительностью и осторожностью; я считаю не лишним сказать несколько слов об авторе настоящего письма, дабы В. С. могли судить, достойны ли вероятия сообщаемые здесь сведения или нет.

Я поляк, родиной из Галиции, и в настоящее время занимаю должность корреспондента у Трюбнера и К° в Лондоне, издателя сочинений Александра Герцена. Я не только пользуюсь совершенным его доверием во всех отношениях, но он всякий раз обращается ко мне, когда нужно напечатать или приобрести манускрипт или продать и отправить либеральные или демократические произведения и пр. и пр. Вследствие этого я не оставил сношений своих с моими соотечественниками - выходцами, я наблюдаю за их поступками и слежу за всеми их действиями.

В. С., вероятно, известно о книгах, захваченных в прошедшем году в Гамбурге прусскими агентами, а также об арестовании молодого человека по имени Ольшевского, который вез их. Я должен напомнить об этом В. С., потому что я, за неимением здесь ваших агентов, дал знать об этом г. Альбертсу, секретарю прусского посольства. От него же я узнал об захваченных сочинениях и арестовании О., и, должен сознаться, что я ничем не был награжден за это. Мы с г. Альбертсом были в этом случае в одинаковом положении, ибо, между тем, как два чиновника гамбургской полиции за их усердие к услугам вашего правительства получили ордена, г. Альберте был совершенно забыт; что же до меня касается, то я много раз напоминал о том г. Гинкельдею в Берлине, покуда получил жалкую сумму в 40 талеров. Потому теперь я решил не работать, как говорят, для прусского короля, и В. С. сейчас изволите видеть, что я прав.

Здесь я сделаю маленькое отступление и перейду к делу о сочинениях и русской пропаганде, которая принимает весьма большие размеры, и даже не понимаю, как ваши агенты в Гамбурге, Берлине, Дрездене, Лейпциге и др. не прибегнут к мерам, которые бы остановили это. Впрочем, как бы то ни было, мне не следует давать советов вашему правительству, когда меня об этом не спрашивают...

Имею честь представить В. С. маленькое объявление о втором издании всех сочинений Герцена. Оно будет стереотипным для помещения в журналах французских, немецких и др., и я осмеливаюсь спросить у В. С., как поступают ваши агенты? Там хватают, арестуют лицо, которое имело при себе запрещенные книги, а здесь пропускают по сто, а еще иногда и по сотням экземпляров. Раскрывая сегодня книгу заказов, я нахожу заказанных всего до 780 томов. Я всякую неделю получаю манускрипты, которые приходят из России через Берлин, Дрезден. Угодно будет В. С., чтобы некоторые из них были доставлены к вам? Угодно В. С., чтобы вам указали средство устранить издателя и книгопродавцев? В. С. остается только приказать. Мой адрес приложен к письму..."

В том же послании Михаловский сообщал о каком-то подделывателе российских банковых билетов в Лондоне и просил выслать ему за труды 100 фунтов стерлингов...

Рассказывали, что Дубельт, начальник III отделения при Николае I, обыкновенно назначал своим шпионам вознаграждение, кратное 30 (30 рублей, 300 рублей, 30 копеек...), имея в виду 30 сребреников, в поте лица заработанных их предшественником Иудой Искариотским. Михаловский, как видно, предпочитал десятеричную систему и развязно признавался князю, что за 40 талеров не желает "работать, как говорят, для прусского короля".

Несчастного Юзефа Ольшевского, схваченного вместе с запрещенными польскими изданиями и герценовской "Полярной звездой", прусские жандармы выдали русским коллегам, и в 1857 году он был уже на пути в Якутию. Дальнейшая его судьба неизвестна. Теперь Михаловский предлагал новую партию жертв. Конечно, обещая "устранить издателя и книгопродавцев", провокатор зарывался, но все же над корреспондентами Герцена действительно нависла серьезная угроза: адрес фирмы Трюбнера указывался в каждом "Колоколе", и по этому адресу в самом деле регулярно прибывали манускрипты из России "через Берлин, Дрезден". Это был не единственный конспиративный маршрут из России в Лондон (о некоторых других будет сказано дальше), но один из самых важных.

Отправленное 14 августа письмо Михаловского прибыло в Варшаву через несколько суток. 22 августа наместник Польши уже выслал его секретной почтой в Петербург шефу жандармов князю Василию Долгорукову.

B Ill отделении призадумались: боялись, не авантюрист ли этот Михаловский, пз тех, кто поживится и обманет?

К тому же - боялись огласки. Огласки в иностранной печати и особенно в изданиях Герцена (среди нижних и средних жандармских чинов в те годы упорно держался слух, будто у Герцена хранятся фотографии всех агентов III отделения, и, "как кто из них в Лондоне появится, Герцен - сразу узнает"). Приличной заграничной агентуры у шефа жандармов не было: важным агентом был лишь состоявший при русском посольстве в Париже Яков Толстой (когда-то декабрист, приятель Пушкина, позже - замаливавший грехи в "государевой службе"), иногда пускались в деловой вояж по западным столицам тайные и статские советники с Цепного моста, но при всех обстоятельствах приходилось остерегаться контратаки Герцена. Стоило ему узнать об очередной экспедиции, снаряженной III отделением, - и начиналось:

- Старший чиновник III отделения, действительный статский советник Гедерштерн путешествует по Европе со специально учеными целями...

- Служащий в тайной полиции, известный читателям "Колокола" как ученый путешественник, Гедерштерн пожалован в тайные советники с оставлением при тайной полиции...

В "Колоколе" появляется специальная статья с персональным разбором высших чинов III отделения: "Почтовые, почтенные и иные шпионы..."

- С искренней благодарностью извещаем корреспондента нашего о том, что письмо его, в котором он нас предупреждает о приезде в Лондон двух шпионов - пришло. И как нельзя больше кстати. Оба гуся здесь и пользуются, сверх жалованья, прекрасным здоровьем...

- Кто был старичок... не очень давно приезжавший... очень скромный, так что и имени своего не сказал, очень любопытный, особенно насчет польских дел и русских путешественников? Одни говорят, что это собственный корреспондент собственной его величества канцелярии, другие... говорят не то... А мы знаем, кто старичок! . .

- Его сиятельство нашу скромную типографию окружил своими сотрудниками и велел им не спускать нас с уха...

Боясь огласки, III отделение любило доносы тихие, деловые, недорогие и недолюбливало доносчиков развязных и циничных, потому что при знакомстве с последними на лице шефа жандармов появлялось выражение чуть более брезгливое, чем после доклада об обычном шпионе, а государю представлять письма а lа Михаловский вообще считалось неприличным.

Вот над чем задумывались в III отделении. Наконец в конце августа Долгоруков ознакомил с письмом министра финансов Брока (поскольку речь шла и о подделке банковских билетов). Брок снесся с министром иностранных дел Александром Горчаковым (в прошлом - лицейским приятелем Пушкина), от Горчакова пошло поручение русскому посольству в Лондоне - разузнать о Михаловском и, если найдется "подделыватель билетов", выдать "до 100 фунтов стерлингов".

Чиновник русского посольства в Лондоне разыскал Михаловского, побеседовал с ним и известил Петербург, что Михаловский "характера подозрительного" и что им сообщены "точные сведения об Ольшевском" (это в Петербурге уже знали). Вопрос о фальшивых кредитках (и, соответственно, вопрос о 100 фунтах стерлингов) оставался "в неопределенном положении".

Михаловский, однако, увидел в посещении царского чиновника хороший признак. Ему казалось, что через русское посольство, по каналам министерства иностранных дел, он легко сможет посылать в III отделение выкраденные рукописи, имена корреспондентов и адреса, по которым рассылалась вольная пресса.

Есть основания думать (через несколько страниц эти основания будут приведены), что русский посол в Англии граф Хребтович поощрил Михаловского и примерно в те дни, когда ничего не подозревавший Герцен отправил шпиону деловое и дружеское письмо, тот передал Хребтовичу список тайных корреспондентов вольной печати. Может быть, выпрашивая у Герцена 12 книг "Полярной звезды", Михаловский хотел щегольнуть пред хозяевами своими обширными возможностями, письмо же самого Герцена было для предателя лучшей рекомендацией.

10 томов занимают в академическом издании Герцена его письма. Письма, отправленные Герценом, уходили к другим людям, в другие города, другие страны... По тому, где они хранились до того дня, пока не были напечатаны, можно проследить их судьбу (а в специальных приложениях к каждому тому перечисляются письма, о которых известно, что были, но исчезли...).

Письма родным, письма Огареву оставались в семье Герцена, затем попали в рукописный отдел Румянцевского музея (будущей Ленинской библиотеки), частично сохранились за границей или же исчезли и известны лишь в старых копиях. Письма Герцена к друзьям, ответы тайным корреспондентам хранились под замком, в семейных архивах, с тем чтобы через десятилетия с этими архивами перейти в главные хранилища рукописей в Москве, Ленинграде, Париже... Некоторые послания переходили из рук в руки, совершали причудливые перемещения в пространстве и времени и вдруг оседали в провинциальных архивах и музеях.

Однако несколько писем и записок хранятся в ЦГАОР (Центральном Государственном архиве Октябрьской революции) в Москве, в фондах III отделения и других карательных учреждений. Почти все письма Герцена в этом архиве власть добыла в 1862-1863 годах, когда ей удалось захватить часть нелегальных сотрудников вольной печати и организовать крупный судебный процесс. Лишь одно письмо, научно именуемое "ЦГАОР, фонд 109 (III отделение), 1 экспедиция, дело № 255", - подарок шпиона Михаловского, сделанный в октябре 1857 года.

Так осенью 1857 года сгущались тучи над вольными изданиями. Однако в те дни, когда Герцен еще ничего не знал о вражеском ударе, Михаловский также не подозревал о готовящемся контрударе. Слабость предателя была в том, что уже немало людей было осведомлено о его предложениях: наместник Царства Польского Михаил Горчаков и какие-то его чиновники, шеф жандармов Долгоруков и его люди, министр иностранных дел Александр Горчаков н его канцелярия, русский посол Хребтович и его советники...

Около 10 октября Герцен и Огарев, как видно из отправленных ими в эти дни писем, еще совершенно спокойны. Они заняты: 4-й номер "Колокола" немного запаздывает, и нужно торопиться...

4-й номер открывается мощной "антикорфикой", затем следует еще 10 статей и заметок. В этих материалах много ценных сведений о закулисных маневрах петербургских верхов, о самодурстве министра юстиции Панина, о воровстве "по военному ведомству". В одной из статей Герцен обращается к друзьям:

"Душевно, искренно, дружески благодарим мы неизвестных особ, приславших нам в последние два месяца большое количество писем и статей. Сведения из России, особенно из наших судебных пещер, из тайных обществ, называющихся министерствами, главными управлениями и пр., нам необходимы. Мы надеемся на продолжение присылок и просим об них, все возможное будет напечатано..."

И вдруг в самом низу последней страницы, где часто допечатывались материалы, прибывшие "в последний час", - следующее объявление:

"Удостоверясь, что некто Михаловский, занимавшийся делами по книжной торговле г. Трюбнера, предлагал русскому правительству доставлять рукописи и письма, присылаемые для нашей лондонской типографии, и считая должность корреспондента русского правительства несовместимой с делами нашей типографии, - мы взяли все меры, чтобы отстранить Михаловского от всякого участия в делах г. Трюбнера, о чем со своей стороны г. Трюбнер просит нас довести до сведения читателей".

Что же произошло?

Первые сведения об этом - в письме Герцена к Мейзенбуг. Мальвида Мейзенбуг, немецкая писательница, жившая в лондонской эмиграции, была близким другом Герцена, воспитательницей его детей. Из путнейского дома Герцена на лондонскую квартиру Мейзенбуг и обратно регулярно шли записки, письма, книги. Иногда на адрес Мейзенбуг приходили корреспонденции для "Колокола". Писательница сохранила 251 письмо Герцена (большая их часть попала потом в Парижскую национальную библиотеку, некоторые очень интересные послания Герцена опубликованы сравнительно недавно).

В письме Герцена от 4-5 октября 1857 года о Михаловском - ни слова.

14 октября: "У нас была длинная история: обнаружили одного шпиона, который хотел получить от русского правительства 100 фунтов за мои письма и т. и. Едва письмо Горчакова успело дойти до Петербурга, как я получил оттуда три предостережения. - Что скажете вы об этом? Этот каналья был приказчиком у Трюбнера".

Несколько лет спустя Герцен рассказал в "Былом и думах", как, вместе с Огаревым, итальянским эмигрантом Пнанчани и двумя польскими друзьями - Чернецким и Свентославским, он отправился к Михаловскому за объяснениями:

"Негодяй путался, был гадок и противен и не умел: ничего серьезного привести в свое оправдание.

- Это все зависть, - говорил он, - у кого из наших заведется хорошее пальто, сейчаc другие кричат: "шпион!"

- Отчего же, - спросил его Зено Свентославский, - у тебя никогда не было хорошего пальто, а тебя всегда считали шпионом?"

Герцен счел нужным тут же предупредить всех польских эмигрантов и 16 октября 1857 года направил письмо в редакцию их газеты "Польский демократ":

"Граждане! Спешу уведомить вас о содержании двух писем, которые я получил в связи с тайными шагами, предпринятыми Михаловским у русского правительства. Вы, вероятно, хорошо поймете причину, в силу которой я не могу назвать ни фамилии, ни числа, ни места, кем, когда и откуда эти письма были присланы. Ручаюсь вам честным словом, что отлично знаю лицо, которое писало второе письмо, и что это лицо находится и России.

Вот содержание первого письма, которое у г. Трюбнера при свидетелях было прочтено Михаловскому:

"Некий Михаловский написал из Лондона письмо Горчакову, предлагая свои услуги русскому правительству и обещая уведомлять его о всех деталях отношений между г. Трюбнером и Герценом с одной стороны, и Россией - с другой. Он говорит, что является одним из главных агентов книгоиздательства Трюбнера и пользуется большим доверием как Трюбнера, так и Герцена, что через его руки проходят рукописи и письма, адресованные в русскую типографию; в доказательство этого он предлагает сейчас же переслать несколько рукописей и писем, полученных из России и перехваченных им".

Второе письмо еще ярче, и именно это-то письмо прислано мне лицом, которое я очень уважаю и в правдивости слов которого нисколько не сомневаюсь.

"Спешу уведомить тебя, что некий Михаловскпй предложил министру финансов в России открыть фабрику фальшивых русских ассигнаций, если ему правительство даст 100 ф. ст. Одновременно он говорит, что, состоя в должности доверенного лица у Трюбнера, издателя и распространителя пагубных книг на русском языке, имел бы возможность сообщить правительству относительно лиц, которые присылают из России свои корреспонденции, в доказательство чего готов прислать несколько писем и рукописей. При этом прибавил, что его усердие уже хорошо известно русскому правительству, так как год тому назад именно он донес кому следовало в Гамбурге о пересылке пакета с русскими книгами (это дело несчастного Ольшевского), и закончил письмо жалобой на то, что до сих нор ему не уплачено 50 талеров, которые он требовал за донос".

Ввиду того, что у меня действительно не хватает нескольких рукописей одной присылки, об отправлении которых я был уведомлен, я уверен, что он их себе и присвоил. Если он их уже выслал, то, более чем вероятно, я об этом узнаю...

Одно лицо в Лондоне уверяло меня, что Михаловский был в 1853 году изгнан из Парижа как австрийский шпион, и что во время ареста гр. Ольшевского в Гамбурге это было хорошо известно в Лондоне, и что тогда широко распространились сильные подозрения о его причастности к этому делу. Было большой ошибкой в таком случае, что уже тогда с него не сорвали окончательно маску. Это самое лицо (имени которого не могу еще назвать) говорит, что наверно знает, что Михаловский опять (13 октября) донес министру Горчакову о всем происшедшем".

Как видим, в письме к Мейзенбуг Герцен говорит о трех предупреждениях из Петербурга, в польской же газете цитирует лишь два письма, но упоминает еще "одно лицо в Лондоне", имени которого "не может еще назвать".

Интересно было бы разгадать, кем был нанесен контрудар, кто спас Вольную типографию от шпиона в Лондоне и от шпионов с невских берегов.

Данных мало, значит, из них надо извлечь многое. Сначала - первое письмо. Легко заметить, что автор его излагает факты точно, близко к тексту того послания, в котором Михаловский предлагал свои услуги. Мальвиде Мейзенбуг Герцен писал о предупреждениях из Петербурга. Почти через 10 лет автор "Былого и дум" возвращается к этому эпизоду:

"Осенью 57 года я получил через Брюссель письмо из Петербурга. Незнакомая особа извещала меня со всеми подробностями о том, что один из сидельцев у Трюбнера, Михаловский, предложил свои услуги III Отделению...".

Итак, письмо из Петербурга - через Брюссель... Ясно, что какой-нибудь неведомый нам петербуржец, может быть осведомленный чиновник, получив возможность ознакомиться с письмом или копией письма Михаловского, послал свое предостережение на адрес какого-то друга или доверенного лица в Брюссель с тем, чтобы оттуда предупредили Герцена.

К сожалению, в бумагах Герцена, относящихся к этому времени, не имеется никаких следов переписки с Брюсселем. Но, может быть, регулярной переписки не было. Вполне допустимо, что Герцен действительно не знал имени как петербургского, так и брюссельского друга. В том-то и была сила вольной печати, что ее руководители иногда не знали всех своих единомышленников, что существовал тайный союз между многими людьми, которые друг друга никогда не видели...

"Одно лицо" из Лондона точно информировало Герцена, что Михаловский "13 октября донес министру Горчакову о всем происшедшем". Более чем 70 лет спустя, в начале 20-х годов нашего века, издатель первого полного собрания сочинений Герцена Михаил Константинович Лемке нашел в архиве III отделения паническое послание Михаловского - действительно от 13 октября 1857 года и действительно министру иностранных дел. Шпион упрекал Горчакова:

".. .Опытные агенты демократов умеют проникать в секреты министерства, очевидно, достаточно для того осведомленные и не боясь риска. Герцен получил три дня тому назад письмо из Спб., в котором ему сообщают, что некий г. Михаловский писал кн. Горчакову, предлагая ему свои услуги по распространению русских изданий, печатающихся в Лондоне, доставке манускриптов и т. д. Герцен в присутствии нескольких своих друзей прочитал письмо и прибавил: «Вы видите, что у нас там, в самой канцелярии министра, имеются друзья, преданные нашему делу. Что скажете?» Я, конечно, все отрицал и мне удалось даже убедить г. Трюбнера, что это не я, но что, может быть, кто-либо воспользовался моим именем..."

Для истории "1-го письма" важно, что Михаловский, со слов Герцена, считал, будто автор первого письма - из канцелярии министра иностранных дол. Может быть, так оно и было, но не исключено, что в Лондоне перепутали двух Горчаковых - наместника Польши и министра иностранных дел...

Через два дня после первого письма Герцен получил второе. Тут уж он не скрывает, что знает и уважает писавшего. В самом деле, из текста видно, что корреспондент с Герценом на "ты".

Автор второго письма верно передавал суть дела, хотя в подробностях ошибался больше, чем автор первого письма (неверно, к примеру, будто бы Михаловскпй сам хотел открыть фабрику фальшивых ассигнаций). Очевидно, друг Герцена записывал свои сведения с чьих-то слов.

В "Былом и думах" о втором письме сказано кратко: "Я получил второе письмо того же содержания через дом Ротшильда". Из одной этой фразы можно, кажется, извлечь два вывода: Во-первых, "дом Ротшильда". Это был особый адрес, известный только самым близким друзьям. В банке Ротшильда хранились деньги Герцена (миллион франков), и, как полагалось, солидный клиент мог пользоваться адресом фирмы для своей корреспонденции. Порой среди векселей и счетов клерки Ротшильда находили письма на имя m-r Herzen, m-lle Olga (Ольга, дочь Герцена) или m-r Domange (французский эмигрант, учитель детей Герцена). Эти письма быстро находили адресата: финансовая империя Ротшильда была столь внушительна, что одно только имя короля банкиров ограждало конверт от тех "историков", которые, по словам Герцена, "изучают самую новейшую историю по письмам, еще не дошедшим по адресу".

Получение второго письма через Ротшильда еще раз подтверждает близость к Герцену его корреспондента. Но если в 1857 году Искандер специально подчеркнул свое особое уважение к тому, кто послал второе предупреждение, то в 60-х годах, в "Былом и думах", - только одна фраза о получении второго письма: значительно меньше, чем даже о первом... Вероятно, это объясняется охлаждением отношений... Как известно, после событий 1862-1864 годов (расправа с демократами, польское восстание) большинство старых друзей испугалось, отшатнулось, перестало переписываться с Герценом и Огаревым.

Можно ли найти автора второго письма по приведенным данным? Кажется, можно.

Без особого труда, по письмам и мемуарам Герцена, можно составить список людей, с которыми он был на "ты". Список будет немалым, но большая часть близких друзей - из Москвы, в то время как письмо пришло из Петербурга.

В Петербурге в 1857 году жили как будто только три человека, которые сохраняли с Герценом дружеское "ты": Иван Сергеевич Тургенев, Константин Дмитриевич Кавелин, Павел Васильевич Анненков.

Все трое - крупные общественные и литературные деятели. Всех трех Герцен в то время очень уважал и в их правдивости не сомневался. Все трое настроены были либерально,что в 1857 году означало сочувствие герценовским изданиям, но позже - когда волна общественного подъема схлынула - пути Герцена и этих людей разошлись. Наконец, все трое были в то время близки друг с другом, и сношения с Герценом одного из них быстро могли стать известны двум другим.

Задача облегчается тем, что можно по письмам этих людей установить, где находился каждый из них летом и осенью 1857 года.

Тургенев уже больше года жил в Западной Европе, главным образом в Париже. 16 октября 1857 года Герцен отправил Тургеневу очередное письмо, сообщая о 4-м номере "Колокола": "И о Корфе. Посылаю. Заметь также о шпионе Михаловском".

Больше никаких подробностей: французские "историки" также умели изучать "не дошедшие по адресу послания". Тургенев, очевидно, не мог отправить письмо "из Петербурга", поэтому его кандидатура не подходит.

К. Д. Кавелин летом 1857 года также странствовал по Европе (сохранилось его письмо к Герцену от 2 августа).

Остается Павел Васильевич Анненков (Огарев шутливо величал его "Полиной") - крупнейший исследователь и издатель сочинений Пушкина, будущий автор знаменитых литературных воспоминаний. Связи Анненкова были громадны, от своих братьев, генералов и сановников, он мог многое знать и, узнав, послать известие "на адрес Ротшильда..."

Осталось еще подумать об "одном лице" из Лондона, которое помогло разоблачить Михаловского.

Заметим: о паническом письме Михаловского министру иностранных дел Горчакову Герцен узнал прежде, чем это письмо достигло Петербурга. 13 октября оно было отправлено, а 16 октября о нем уже появилось сообщение в "Польском демократе". Столь быстрая осведомленность "одного лица" может быть, вероятно, объяснена только тем, что "лицо" служило в русском посольстве, через которое шла переписка шпиона с начальством. Кто же помог Герцену в этом случае?

Просматривая штаты русского посольства в Лондоне - от посла графа Хребтовича до экспедиторов и регистраторов, мы можем пока только гадать - кто? . .

Так провалилась затея, которая могла бы и удаться. Разоблаченный доносчик был совершенно не нужен российской власти. Его следы теряются. "Эмигранты-шпионы - шпионы в квадрате, - пишет Герцен. - Ими оканчивается порок и разврат; дальше, как за Луцифером у Данта, ничего нет".

В конце ноября 1857 года министр иностранных дел Александр Горчаков демонстративно отправил в подарок III отделению заметку о Михаловском из 4-го номера "Колокола". В тайной полиции эта заметка уже, конечно, имелась, но все же пришлось благодарить соседнее ведомство за внимание...

Эпилог ко всей этой истории был написан Герценом 9 лет спустя.

"Колокол" в ту пору шел к своему концу - в России затихали бури 60-х годов и лишь едва мерцали зарницы 70-х. Вспоминая в 215-м "Колоколе", 1 марта 1866 года, разные эпизоды прошедших горячих лет, Герцен снова возвращается к истории с Михаловским, освещая ее несколько иначе, чем в прежних статьях:

"Михаловский... предложил свои услуги через Хребтови-ча (тогдашнего русского посла в Лондоне) и обещался, за 200 фунтов в год, доставлять списки лиц, посещающих нас, образчики рукописей, выкраденных из типографии, по мере возможности узнавать пути, по которым посылается "Колокол" (от Трюбнера он же сам посылал), и имена корреспондентов. Вышло затруднение: кто должен платить эти 200 фунтов? Князь Горчаков отказался, князь Долгоруков тоже не хотел, решились спросить государя. Пока шли переговоры, уличили Михаловского, прогнали его от Трюбнера и напечатали в журналах.

Дело было в 1857 году, в те времена, когда государю "еще новы были все наслажденья самовластья", и шум льстецов, и сонм шпионов.

- Кто составил этот лист? - спросил Александр Николаевич, бросая образцовый список наших гостей в камин.

- Его представил Хребтович.

- Он меня компрометирует.

И Хребтовичу достался нагоняй".

В архиве III отделения, среди бумаг о Михаловском, не сохранилось списка посетителей Герцена. Александр II, должно быть, действительно кинул его в камин. Лет через пять все пошло в дело - и списки, и доносы, и провокаторы, а тогда, после Крымской войны, общественная атмосфера была неподходящей для шумных политических процессов. Да и что мог в ту пору сделать самодержавный российский царь с таким списком - ведь там, без сомнения, было немало знаменитых людей: литераторов, профессоров, офицеров, дипломатов, из процесса возник бы скандал, так как единственным обвинительным документом было развязное послание предателя.

Список должен был последовать в камин с той же неизбежной закономерностью, с какой должны были появиться несколько писем, предупреждающих вольных печатников об опасности. "Подобного рода письма, - вспоминал Герцен, - мы получали не раз. Искренняя л глубокая благодарность анонимным друзьям, делавшим нам или, лучше, нашему делу, такую великую услугу..."

---

Рассказ третий

"Господин Вендт"

---

Михаил Константинович Лемке (1871-1923) в начале XX века взялся за сверхтяжелое дело: проделал титанический труд-перевернул горы материала, "просочился" в закрытые или полузакрытые царские архивы, объездил за границей всех потомков, друзей, потомков друзей и друзей потомков Герцена.

Плодом этого научного подвига были 22 тома первого полного герценовского собрания, которое выходило с 1909 по 1925 год.

Кроме собранных текстов Герцена Лемке щедро поместил в полном собрании комментарии, сведения, почерпнутые из архивов или добытые другими путями (в Пушкинском Доме в Ленинграде хранится огромный архив Лемке, но, к сожалению, там почти отсутствуют его бумаги, относящиеся к истории 60-х годов, подготовке герценовского издания и т. п. После смерти Лемке они исчезли неведомо как и неведомо куда) . Иногда указывают на ошибки, неточности Лемке. Мне кажется в тысячу раз более удивительным, что этих ошибок так мало: ведь историк, в сущности, работал один и, можно сказать, заменял собою целый научный институт.

Между прочим, Лемке не знал, кто такой "господин Вендт", а я узнал.

26 апреля 1858 года Герцен просил передать известному гамбургскому издателю Кампе, чтобы тот обязательно выразил "большую благодарность г. Вендту... Его письмо полно интереса и глубокого комизма, я тотчас бы его напечатал - но я не хочу его компрометировать, и потому же я не пишу ему лично. Из его письма я сделал статейку для "Колокола".

Лемке убедительно показал, что "господин Вендт" прислал сведения, использованные Герценом для великолепной статьи "Материалы для некролога Авраамия Сергеевича Норова" ("Колокол", № 15 от 15 мая 1858 года). В статье доставалось министру народного просвещения А. С. Норову и сообщались подробности его поездки по Германии в 1857 году, когда министр налаживал борьбу с герценовскими изданиями.

Ясно, что "господин Вендт" многое знал о министре Норове, что в 1858 году он находился в Германии и сообщался с Герценом через издательство Кампе. Не было у Лемке времени узнать, кто такой Вендт, и он осторожно указал на "доктора Вендта", весьма популярного на немецких курортах в 80-е годы XIX века.

Между тем в журнале "Русская старина", 1898, № 5, один из сотрудников Норова, М. И. Михельсон, рассказывает, как министр путешествовал по Германии в сопровождении "иностранца Вендта в качестве личного секретаря", как в Дрездене Норов и его секретарь поссорились, секретарь сбежал от патрона, а последний его преследовал, используя свойственные министрам обширные связи.

Бывший секретарь отомстил министру, пожаловавшись в "Колокол", который был посильнее министра.

Так в общеизвестном журнале, о котором Лемке случайно не вспомнил, я разыскал "господина Вендта". Можно ли таким открытием гордиться? Формально говоря, можно: выявлен еще один корреспондент, тайный сотрудник вольной печати. Это поможет новым изысканиям...

Но порою охватывает стыд: что за методы работы? Логика, обыкновенная житейская логика плюс факты, новые факты, и только. При помощи таких методов получают часто любопытные данные, приходят к отличным результатам (комментаторы Библии, анализ русских летописей, произведенный А. А. Шахматовым). Но все равно - отдельные факты плюс житейская логика. И только.

Когда-то средневековые ремесленники производили неповторимые вещи. На смену им пришли машины, уменьшившие роль личной сноровки, сообразительности, стандартизировавшие производство, но, увы,.. сильно двинувшие его вперед.

Спор между "хитрым ремеслом" и "простодушной промышленностью", может быть, лучше всего иллюстрирует соотношение точных и гуманитарных наук на сей день... Поэтому, находя новую маленькую историческую подробность, например неизвестного сотрудника вольной печати Герцена, я, например, испытываю два чувства: во-первых, радость, которая вообще сопровождает любое, даже самое крохотное открытие (тут же услужливо приближаются мысли, почтенные и добропорядочные мысли о том, что каждый новый факт развивает науку, что твой вклад, пусть небольшой, способствует... и т.д. и т.п.); второе чувство - неловкость: поискал в архиве, случайно нашел (мог и не найти), сравнил 5-8 фактов и сделал логические выводы или... нашел то, что уже давно обнаружено, опубликовано, но забыто ("господин Вендт"!).

Как я понимаю тех моих коллег, которые усиленно применяют новые технические методы (при помощи машин определяют распространение разных форм крестьянских повинностей, расшифровывают письмена майя и т. п.)! Но и тут я не в силах обольщаться: нечего скрывать - электронно-вычислительная техника облегчает, упрощает для историка, археолога, текстолога некоторые трудоемкие подсчеты, и только. Чтоб меня не обвиняли в недооценке этих методов, я тут же клянусь, что все это очень, очень, очень, очень, очень, очень, очень, очень, очень, очень важно! Важно, но пока что принципиально не меняет лица науки. Наука движется основными методами, а не вспомогательными.

Может быть, я не прав и из великолепных, филигранных логических построений А. А. Шахматова, из обыкновенных здоровых размышлений и сопоставлений историков и возникнет когда-либо принципиально новая история и текстология?

Но пока что - нс надо обманываться - и в работе над письменами майя, и при классификации археологических черепков роль точных наук - второстепенная, вспомогательная, служебная. Но это очень... очень важно. И более - ни слова жалобы...

---

Рассказ четвертый

Анонимы

---

Вся русская история, все разнообразнейшие оттенки культуры и мысли отражались в "Колоколе".

Тайные общества 60-х годов - мы плохо их знаем. "Колокол" был их органом, туда шли письма, там печатались ответы - мы видим их, читаем, но часто не можем разгадать.

Споры об искусстве, о Пушкине, о религии - мы часто знаем их внешнюю сторону, но самая запретная их сфера - в вольной печати Герцена. Десятки, сотни, может быть несколько сотен глав русской истории XIX века начинаются с "Колокола" и доселе не прочитаны.

Вот из номера в номер печатаются разоблачительные сведения о петербургском духовенстве, безграмотные и злые циркуляры митрополита Григория с указанием номера и даты каждой бумаги. В синоде сидел корреспондент "Колокола", но мы не знаем кто...

Одна фраза из письма Герцена: "Новостей никаких нет - кроме того, что молодой Раевский умер в Брюсселе, собираясь в Париж". Кто такой молодой Раевский? Выяснив, сразу получаем нить, ведущую на Украину, в Харьков - Киев - Одессу, ко множеству лиц и обстоятельств...

Несколько строк из письма Герцена к Павлу Васильевичу Анненкову, который летом 1858 года путешествует за границей и помогает вольной прессе:

"Кто писал превосходную статью в 19 "Колоколе"? - Не знаю, хотя и догадываюсь. Довольно тебе сказать, что она пришла в кучке славянофильских посылок из Москвы, но получил я от Трюбнера".

Герцен пишет Анненкову осторожно, предполагая, что тот все поймет. Попробуем и мы понять:

"Кучка славянофильских посылок из Москвы" - круг очерчен.

Но самые близкие друзья, в том числе славянофил Иван Аксаков, знали, что из Москвы прямо на адрес Трюбнера посылать немного рискованно (памятуя о Михаловском). Лучше - на Ротшильда. Если все же посылки пришли на Трюбнера, значит, посылали не слишком знакомые славянофилы. Отношения этой общественной группы с Герценом были сложными: некоторые прямо писали, что с направлением "Колокола" не согласны, но ведь больше и печататься негде!

Перебирая имена московских славянофилов, выясняя, кто из них летом 1858 года находился в Москве, сопоставляя их взгляды с громадной "превосходной статьей" о крестьянском вопросе, занявшей весь 19-й и часть 20-го номера "Колокола", можно почти безусловно установить, что писал статью Александр Кошелев, один из лидеров славянофильства, редактор журнала "Русская беседа". . .

Но вот снова на страницах Герцена мелькнуло "министерство внутренних дел". Оказывается, III отделение получило от какого-то очередного "Михаловского" сведения, будто в Лондоне напечатано громадным тиражом воззвание к крестьянам, призывающее их к восстанию. Сведения были фантастические, но министр внутренних дел разослал циркуляр, а через три с небольшим месяца "Колокол" напечатал текст циркуляра по всей форме:

"М. В. Д.
Департамент Полиции Исполнительной.
Отделение III, стол 2.
28 октября 1857.
№ 141.

Циркуляром 26 декабря 1855 г., за № 267, было мною предложено всем начальникам губерний строго наблюдать за водворением (?!?) * издаваемых за границею на русском языке разных сочинений, и своевременно останавливать этот незаконный промысел..."

"Подписал С. Ланской, министр внутренних дел.

Скрепил С. Жданов, директор".

* Восклицательный и вопросительные знаки поставлены, конечно, Герценом

Текст циркуляра был настолько безграмотен, что Герцен подал реплику:

"Приславший его нам говорит, что его сочинил А.И. Левшин (товарищ министра); мы не думаем, - его сочинил кто-нибудь из сторожей министерства, и то в понедельник утром..."

Точный текст циркуляра да еще сведения о том, кто сочинил его, - все это снова бросает "тень подозрения" на безупречный, отборный штат министерства внутренних дел!

А ведь у нас с самого начала под подозрением некто из МВД, написавший "Письмо из Петербурга" во 2-м номере "Колокола"!

Не нужно думать, что у Герцена на первом году "Колокола" было изобилие своих людей среди ответственных чиновников всех министерств. Отнюдь нет: в синоде, уже говорилось, был свой человек, может быть - в министерстве иностранных дел, но во многих высших ведомствах, кажется, прямой агентуры не было.

Зато в министерство внутренних дел человек был. Естественно предположить, что циркуляр, "сочиненный кем-нибудь из сторожей", прислал именно он по старому надежному пути (Мельгунов - Франк - Герцен). В том же, 10-м номере газеты, где был опубликован циркуляр, прямо вслед за ним шла еще одна заметка "по части МВД". Она называлась "Разграбление монастыря и поход Черниговского губернатора против монахинь (посвящается г. министру внутренних дел) ". Рассказывалось в ней о насильственном изгнании старух раскольниц .из их обители близ Чернигова. Соседство "Циркуляра" и "Разграбления" на страницах "Колокола" уже наводит на некоторые размышления: Герцен часто помещал материалы, полученные из одного источника, рядом, один за другим. Расколом ведало все то же МВД, и, если читатель не забыл, расколом занимался все тот же неизвестный корреспондент 2-го "Колокола".

"Мы очень бы желали, - пишет Герцен, - чтоб эта история, полученная нами из совершенно верного источника, была опровергнута, например, в журнале М.В.Д.". Через несколько строк еще раз: "благодарим душевно... особу, доставившую нам историю". Снова - те же мотивы, что и в первой корреспонденции из недр министерства внутренних дел: подчеркивается благодарность и уважение к некоей таинственной особе. Эта особа уже известна издателям, она уже проявила себя...

Это он, все тот же рискующий карьерой, свободой и даже жизнью чиновник министерства внутренних дел.

---

Рассказ пятый

А. И. Г.

---

Сотрудница Института мировой литературы И. Г. Птушкина нашла однажды в архиве III отделения любопытную и странную записку:

"Если Вы желаете получить один экземпляр журнала "Колокол", издаваемый в Лондоне на русском языке, то благоволите послать за 30 номеров 50 р. серебром в книжный магазин Смирдина, не означая ничего в письме Вашем, кроме:

«Посылаю при сем 50 р. с., которые благоволите передать г-ну А. И. Г. Подпись и адрес».

В полном уверении, что Вы не употребите во зло извещение это, я Вас прошу немедленно уничтожить письмо это.

А. И. Г."

Вокруг документа заспорили: "А. И. Г." - это Александр Иванович Герцен. Значит, записку надо помещать в полном собрании его сочинений?

Читатель, видящий в себе склонность к детективному розыску, может прервать чтение рассказа и попытаться самому все расчислить...

Вот наш ответ, вернее, правдоподобная гипотеза. Дату записки можно определить так.

Ее автор обещает прислать "30 номеров "Колокола", 30-й номер журнала вышел 15 декабря 1858 года. В апреле 1859-го уже печатается 40-й номер. В августе - 50-й. Вряд ли покупатель удовлетворился бы тогда 30 номерами. Значит, записку писали в конце 1858 - начале 1859 года.

Смирдин - фамилия известная. Александр Филиппович Смирдин был столичным издателем и книготорговцем, близким с Пушкиным и другими литераторами 30-40-х годов. Из-за своей непомерной щедрости и доброты А. Ф. Смирдин совершенно разорился и умер осенью 1857 года, а его дело унаследовал сын, Александр Александрович Смирдин. Второй Смирдин сначала поправил дела, даже получил звание "поставщика императорского двора". Это было как раз в 1857-1858 годах. Вскоре, однако, разорился и он.

Выходит, запрещенным "Колоколом" торговал придворный поставщик. Рискованно, но выгодно! За 30 номеров - 50 рублей серебром, 1 рубль 66 копеек за номер - по тем временам цена огромная.

Ло главный вопрос: "Кто автор?" А. И. Г.?.. Но кому Герцен мог послать такую записку из далекого Лондона? Другу? Знакомому?

Что же это, однако, за друг, которому надо объяснять, что "Колокол" - это журнал, издаваемый в Лондоне на русском языке?

Знакомый обиделся бы, прочитав: "...Вы не употребите во зло извещение это". Значит, незнакомый?

Но не странно ли, что Герцен рассылает извещения из-за границы незнакомым людям в Россию, к тому же называя в записке фамилию Смирдина? А если незнакомец донесет в полицию? (Возможно, так оно и случилось - ведь записка найдена в бумагах III отделения!)

К тому же известно, что Герцен не заботился о прибылях; лишь бы "Колокол" дошел, пусть даром, к читателю. На каждом номере газеты стоит цена - 6 пенсов. По справочнику тех лет легко выяснить, сколько это копеек. Оказывается, некто "А. И. Г." просит за экземпляр "Колокола" почти вдесятеро больше цены. Не может быть, чтоб Герцен!

Все станет на место, если предположить, что писалась записка... самим Смирдиным. Писалась во многих экземплярах, как пишутся пригласительные билеты, и рассылалась известным Смирдину лицам - может быть, его подписчикам или постоянным покупателям. В таком типовом извещении уместно и объяснить, что такое "Колокол", и предостеречь против употребления "во зло". Смирдин хочет получить прибыль, а спрос на нелегальные герценовские издания велик! И он смело называет себя, не забывая назвать самую смелую цену.

Но зачем же подпись "А. И. Г."?

Одно из двух: либо Смирдин имел согласие Герцена на такую подпись, либо, что более вероятно, он подписался инициалами Герцена, чтобы привлечь, заинтриговать покупателя и замаскировать себя.

---

Рассказ шестой

Первый корреспондент

---

В начале октября 1858 года вышел очередной, 25-й номер "Колокола". Семь с половиной страниц из восьми занимало огромное "Письмо к редактору". В письме были помещены точные, слово в слово, тексты почти десятка секретнейших документов - о цензуре, о крестьянах, о закулисной возне вокруг начавшейся подготовки к освобождению крестьян. Мало того: в письме была приведена личная резолюция Александра II, запрещавшая употреблять в служебных бумагах слово "прогресс"...

Прочитав 25-й номер "Колокола", царь возмутился, начался розыск: "Кто донес Герцену?"

Я почему-то ясно видел коридоры, залы, прогуливающихся министерских чиновников: переговариваются, посмеиваются; все уже, конечно, читали "Колокол" или слыхали. .. Большая часть возмущена или смущена, но правила служебного светского обхождения требуют подтрунивать над тем, как "влипло" высокое и высочайшее начальство. Поэтому коллежские и надворные острят и лукаво поглядывают друг на друга: "Уж не ты ли, брат?"

А затем заработали перья... Таких хороших почерков, как в бумагах III отделения, таких нажимов, росчерков, наклонов, переходов одной буквы в другую мне, признаться, видеть не приходилось и, надеюсь, не придется. Только повидав эти почерки, я понял, почему Александр II не любил читать по-печатному и специальные писцы переписывали книгу, которую он желал прочесть. Воистину эти почерки останутся немым упреком бесцеремонному, вульгарному книгопечатанию. И говорят еще, что чем лучше был почерк, тем изящнее скрипело перо...

Осенью 1858 года перья скрипели особенно изящно, и создавалась переписка, которую сейчас можно спокойно изучать в небольшом читальном зале архива, в Москве на Пироговской!

Передо мною - краткий отчет о розысках того самого "искомого лица": в канцелярских недрах вычислили, что "секретные дела... всего вероподобнее, сообщены кем-либо из чиновников министерства внутренних дел".

Кроме множества оглашенных секретов в "Письме к редактору" были строки, сыгравшие большую роль в тогдашней общественной борьбе:

"Слышите ли, бедняки, - нелепы ваши надежды на меня, - говорит вам царь. - На кого же надеяться теперь? На помещиков? Никак - они заодно с царем и царь явно держит их сторону. На себя только надейтесь, на крепость рук своих: заострите топоры, да за дело - отменяйте крепостное право, по словам царя, снизу! За дело, ребята, будет ждать, да мыкать горе; давно уже ждете, а чего дождались? У нас ежеминутно слышим: крестьяне наши - бараны! Да, бараны они до первого пугача... Бараны - не стали бы волками! Войском не осилить этих волков!"

В России тогда - перед отменой крепостного права - разгоралась ожесточенная дискуссия между различными общественными течениями. Часть либералов, во главе с известным профессором Чичериным, решила, что, после упоминания "Колоколом" народных топоров, с Герценом следует полностью порвать и больше в его газету не писать. Другие общественные деятели не соглашались...

Александра II упоминание о топорах задело куда меньше, чем опубликование секретных циркуляров и особенно резолюции "о прогрессе": для царя Герцен и его печать всегда были врагами, и топоры, в конце концов, лишь один из "боевых эпизодов". Прочитав в ту пору мнение одного крупного чиновника, что, если бы Герцена удалось обманом захватить, было бы неясно, что с ним делать в России, Александр II написал на полях "Мнения": "В этом он (чиновник) ошибается".

И снова перед нами - старый знакомый. Тот, кто послал корреспонденцию во 2-й "Колокол" и кто сообщил секретный и безграмотный циркуляр министра внутренних дел в десятый номер. Тот, кто в первой корреспонденции развивал мысль, что "главные революционеры" сам царь и его правительство, а здесь, в 25-м номере, опять - "заострите топоры, да за дело - отменяйте крепостное право, по словам царя, снизу...". И опять, как и во 2-м номере, здесь вспомянут "пугач" - Емельян Пугачев...

Кто же он, этот корреспондент, автор известного письма. вернее - известных писем?

Можно ответить иносказательно: "Про то знал он сам, да еще Герцен с Огаревым".

Можно назвать его взгляды близкими к революционным: в России тогда очень немногие, даже в мыслях, решались па столь смелое употребление слова "топор".

И пожалуй, надо признать его действия героическими. За выдачу государственным преступникам Герцену и Огареву подобных секретов причитались такие сибирские рудники, до которых везут несколько месяцев и из которых не увозят несколько десятилетий.

На секретном докладе, сообщавшем, что преступник - один из подчиненных министра внутренних дел Ланского, наложена резолюция Александра II:

"Я велел строго говорить ебо всем этом с Ланским. Необходимо обратить на это самое бдительное внимание. Оно доказывает, что здесь, в министерствах, есть непременно изменники".

Кроме трех листков, в деле ничего нет. Министр Ланской, конечно, проверил "под рукой". И надо думать, III отделение постаралось сделать как можно больше, чтобы угодить императору и насолить сопернику (ведь МВД ведало полицией, и, случалось, переодетые полицейские задерживали "подозрительных персон", оказывавшихся переодетыми агентами III отделения). Виновника искали, но не нашли.

"Оно доказывает, что здесь, в министерствах, есть непременно изменники".

Я отправился в Ленинскую библиотеку и стал рассматривать "Адрес-календарь Российской империи. Роспись чинов военных и гражданских" за 1858 год. На двух страницах разместились все чиновники министерства внутренних дел - от министра, действительного статского советника Сергия Степановича Ланского до делопроизводителя, коллежского регистратора Ивана Анемподистовича Есельчука. Между этими двумя полюсами разместилось больше сотни советников, асессоров, секретарей...

Со странным чувством рассматривал я этот список. Передо мной был отпечаток умершего мира. Ведь когда-то все это казалось необыкновенно важным: что товарищем министра стал Алексей Ираклиевич Левшин, что Василию Петровичу Голицыну уже обещано (как это будет видно из следующего тома Адрес-календаря) вице-губернаторство в Костроме... Но через секунду подступила мысль совсем иного рода: ведь смельчак, шедший на такой риск, передававший сокровенные и нечистые тайны "верхов" их самому страшному врагу,- ведь этот человек тоже здесь, на одной из этих страниц. Может быть, вот этот секретарь, или тот столоначальник, или кто покрупнее?...

Говорят, есть рудники и шахты, которые забросили слишком рано, не исчерпав до дна, а иногда - не затронув главных запасов.

Есть такие рудники и в истории. Кто-то, давно, что-то открыл и опубликовал. После этого, бывает, десятилетиями никто не прикасается к старому, отработанному материалу: люди там уже были, все или главное добыто. Стоит ли подбирать крохи?

В общем это верное рассуждение, если только оно действительно верно...

Моя работа в архиве, над документами III отделения, подходила к концу. Не стану сочинять, будто я вообще не намеревался читать одно известное дело: нет - я его выписал, совсем забыв, что оно опубликовано. А потом вспомнил об этом обстоятельстве и оставил дело полежать: успеется...

Наконец, в один из последних дней работы, я принялся его листать - и дальше все, как полагается по лучшим и худшим детективным образцам: было - "вдруг...", было - "затаив дыхание, он листал..."; вот не было только: "Ночью он долго не мог заснуть. Все думал о..."

В 1926 году историк А. Санин опубликовал в журнале "Красный архив" - на сорока с лишним страницах-наиболее интересные, по его мнению, материалы этого дела. Об остальных материалах, которые в публикацию не попали, он рассказал в предисловии.

Но хотя дело было явно исчерпано "не до дна", его десятилетиями почти не трогали.

На этот раз передо мною лежала папка, внутри которой было не три, а более чем сотня страниц. Типичное дело III отделения - с доносом, арестом, допросом, приговором.

Донос - первая страница дела. Карандашная пометка удостоверяла: "Получен в III отделении 13 августа 1860 года". Небольшой листок, почерк красивый - но по-другому красивый, нежели у профессионалов III отделения. Этот сочли бы за чересчур замысловатый, своенравный, почти дерзкий.

Сначала доносчик ругается: обличает "звонарей "Колокола", каких-то "социалистов и коммунистов". Потом просит его сиятельство князя Василия Андреевича (то есть шефа жандармов В. А. Долгорукова) "раздавить одну из пресмыкающихся гадин".

"Это некто Перцов, служащий в министерстве внутренних дел - их целая стая родных братьев - это самый ожесточенный корреспондент Герцена (воспевший и вознесший министра Ланского в конце 1858 г.). Будучи, как говорят, даровитым чиновником, он лукав и скрытен".

В конце доноса сообщено, что у Московской заставы пробочная фабрика брата Перцова и что "не дурно бы заглянуть туда невзначай, там фабрикуются все материалы для "Колокола". Ну и, конечно, никакой подписи: анонимка. На полях доноса неразборчивым почерком шефа (чем выше чин, тем почерк хуже) спрошено о Перцовых. Красивые и разборчивые строчки тут же удовлетворяют любознательность начальников: Перцовых много (позже выяснилось, что их всего тринадцать братьев и сестер). Многие Перцовы живут в Казанской губернии (у них дом в Казани и родовое имение в пятидесяти верстах от города). Пробочной фабрикой у Нарвских (а не у Московских) ворот владеет отставной чиновник Эраст Петрович Перцов.

Жандармское донесение сообщает, что на фабрику невзначай заглянули, но ничего особенного не нашли. И наконец, главный герой доноса - по справке III отделения - статский советник Владимир Петрович Перцов, начальник 2-го отделения департамента общих дел министерства внутренних дел. Анализ доноса "по существу" в деле отсутствует. Наверное, об этом жандармы не писали, а просто "переговорили".

Но я-то догадался, о чем переговорили (вот тут-то было "и вдруг!.."): "Это самый ожесточенный корреспондент Герцена, воспевший и вознесший министра Ланского в конце 1858 г.".

Время "конец 1858 г.", а "Письмо к редактору" -1 октября 1858 года: сходится.

Образ действий - "ожесточенный корреспондент Герцена" - сходится.

"Воспел и вознес Ланского" - тоже сходится: в постскриптуме "Письма к редактору" в 25-м "Колоколе" Ланской весьма и не по заслугам вознесен за либерализм. Нарочно проверяю - ни в 1858, ни в 1860 году ни в одном из номеров "Колокола" других похвал Ланскому не помещалось (автор "Письма", правда, обещал прислать какие-то новые подробности о министре, но, видно, не смог или не захотел).

Одно мне ясно: доносчик - какой-то чиновник - обвиняет в авторстве "Письма к редактору" Владимира Петровича Перцова. ..

Я испытывал радость человека, случайно обнаружившего бриллиант в выгребной яме: решение появилось в этом доносе, который, по правде говоря, неплохо сохранил за столетие свой характерный аромат. Но тут же осаживаю себя назад.

Ох уж эта легкомысленная вера в доносы... С чего бы это Перцов - потомственный дворянин, статский советник (то есть почти генерал), начальник отделения МВД станет писать о топорах да выставлять на позор своего императора и своих министров? И отчего донос появляется в 1860 году - через два года после появления "Письма к редактору"?

Ill отделение, размышляю я, понятно, опасалось "ошибиться". .. Перцовы стоят достаточно высоко - их так просто не заарестуешь... Перелистываю страницы дела - 1860 год, 1861-й... В стране назревают большие события. 19 февраля 1861 года - крестьянская реформа. Продолжают свою борьбу Герцен и Огарев в Лондоне, Чернышевский и его друзья - дома... А агенты все следят и следят за Перцовыми, их поведением и перепиской. "Ничего предосудительного и подозрительного не открывается", - докладывает известный мастер своего дела жандармский полковник Ракеев - тот, кто в молодости сопровождал гроб Пушкина, а несколько позже арестовывал Чернышевского.

Но слежка продолжается. Особенно за живущими в столице Владимиром и Эрастом Перцовыми. ..

Уже вечерело, и архив закрывался, а я как раз подошел к тому месту, когда - после годичной охоты - жандармы поздравляли друг друга с уловом.

В конце августа 1861 года главноуправляющий почтами Прянишников извещает III отделение, что на имя Эраста Перцова прибыл очень толстый пакет из Казани.

Гамлетовские колебания - вскрыть или не вскрыть - длятся весьма недолго: пакет доставлен в дом у Цепного моста и вскрыт. Все обставлено как следует. Протокол подшит к протоколу, опись к описи: пакет из Казани. Кто-то из Перцовых (потом выяснилось, что это был Константин Перцов, чиновник особых поручений при губернаторе) пишет:

"Братец Эраська Петрович!

Теперь написана для Вас целая граммата <...>. Прочитавши труды мои, Вы увидите, что она написана человеками, коротко знакомыми с делом, и потому здесь - что ни слово, то правда. Граммату отдаю в полное Ваше распоряжение и потому можете сделать из нее все, что Вам угодно".

"Граммата" - это подробное описание кровавой расправы над крестьянами села Бездна Казанской губернии, отказавшимися принять фальшивую, по их мнению, "волю".

Недавно вошедший в должность управляющий III отделением граф Петр Андреевич Шувалов извещает высокое начальство - шефа жандармов Долгорукова. Решают, что пакет предназначался не иначе как для пересылки Герцену в Лондон, и после этого судьба Эраста Перцова ясна...

Я остановился в этот вечер на том, что изучил очень красиво скопированный приказ, предписывавший полковнику Ракееву на рассвете 29 августа 1861 года "подвергнуть арестованию отставного надворного советника Эраста Перцова". Тут же - депеши, состоящие из одних цифр, шифровки, порхавшие из Петербурга в Ливадию, где проводил лето Александр II вместе с шефом жандармов (на обороте депеши - цифры, обращенные в буквы, - расшифровка). Царя запрашивают о предстоящем аресте. Он соглашается, но требует "и в подлости хранить оттенок благородства" - допросы Перцова вести так, чтобы тот не догадался о перлюстрации, вскрытии предназначенного ему пакета. Царь не может, конечно, разрешить, чтобы читались чужие письма!

Я знал, что через одну-две страницы будет уже отчет об аресте и обыске. Я знал, что все это произошло очень давно и что никого из действующих лиц уже много лет нет в живых. Но вдруг - на миг - странная иллюзия: захотелось предупредить, предостеречь человека. Ведь я знаю, что его арест решен, подписан, а он-не знает. И наверняка опасные бумаги не спрятал.

Берегись!

---

Следующие два дня были суббота и воскресенье. Архив закрыт, но мне не терпелось - и я отправился искать братьев Перцовых в Ленинскую библиотеку.

В Адрес-календаре 1858 года читаю на той же странице, которую недавно рассматривал.

"Статский советник Перцов Владимир Петрович, начальник II отделения департамента общих дел..."

Я обложился старинными словарями и справочниками и принялся изучать все, что можно, о Перцовых.

Владимир Петрович родился в 1822 году в Казани, закончил Казанский университет, служил в министерстве внутренних дел, с 1861 года - в отставке, в конце 60-х годов сотрудничал в журнале "Москва", издававшемся славянофилом И. С. Аксаковым, изучал историю и экономику Прибалтики. Умер в Москве в 1877 году.

Обыкновенная, благополучная биография человека XIX столетия. Неужели это он писал о топорах, смело передавая Герцену государственные тайны? Впрочем, заметим, что В. Перцов сотрудничал позже в прессе славянофилов, и тут пора вспомнить, что первому корреспонденту "коронованный австрийский юнкер" казался хуже, чем российский самодержец, и что это - славянофильский ход мысли...

У Владимира Петровича, по крайней мере, "наружная", известная часть биографии кажется ясной. Но вот биография его старшего брата - Эраста Петровича (родился в 1804 году, на 18 лет раньше Владимира) - казалась почти целиком состоящей из одних намеков и умолчаний.

Если в дворянской семье в начале XIX века рождается сын, которого называют Эрастом, то это свидетельствует, во-первых, о том, какое впечатление на родителей произвела недавно появившаяся карамзинская "Бедная Лиза" (возлюбленный Лизы - молодой дворянин Эраст!). Во-вторых, такое направление семейных вкусов сулило ребенку литературное будущее.

Действительно, в начале 20-х годов в петербургских журналах стали появляться стихи молодого Эраста Перцова. Они написаны бойко, но, видимо, не за эти вирши он вдруг снискал дружбу лучших писателей того времени. Баратынский пишет в одном письме: "Перцов, известный своими стихотворными шалостями, которого нам хвалил Пушкин, человек очень умный и очень образованный, с решительным талантом".

Но "шалости" Перцова, явно не предназначенные для печати, не найдены. Неясно, когда и при каких обстоятельствах состоялось знакомство Перцова с Пушкиным, но они были приятелями. Известно, что Перцов помогал Пушкину в его попытках (долгое время бесплодных) основать литературный журнал. Один современник так и записал: "Эраст Петрович Перцов, человек, в те годы близкий к Пушкину и знавший все его дела".

Отправившись в 1833 году в Оренбургские степи - для сбора материалов о Пугачеве, Пушкин гостил в Казани, в семье Перцовых. И снова вспоминается: Пугачев в письме из 25-го номера "Колокола", Пугачев в письме из 2-го номера, там же - полемика с пушкинской историей Пугачева. А ведь Пугачев громил в свое время Казанскую губернию...

В письме к казанской писательнице А. А. Фукс от 19 октября 1834 года Пушкин упоминает о Перцове как-то непонятно: "Эраст Петрович Перцов забыл передать мне ваше письмо, .что понятно при его обстоятельствах". Что за обстоятельства?

В биографических справочниках смутно сказано, что на Эраста Петровича, служившего в то время в Казанском губернском правлении, поступил политический донос; дело могло кончиться плохо - царь Николай не любил оставлять без внимания такие документы. Но - обошлось. Губернатор дал хороший отзыв. Может быть, это и были "обстоятельства"?

Загадочны и следующие двадцать пять лет жизни этого человека. То ли донос укротил юные порывы, то ли время, служба... Стихи, дружба знаменитых людей - все исчезает. Затем - отставка, в сравнительно невысоком чине надворного советника.

Младшие братья кончают университет, делают карьеру, но у Эраста Перцова, видимо, жизнь сложилась не так, как хотелось.

Биографические справочники сообщают: "В 1861 году Перцов был арестован по доносу. Позже - освобожден. В 1873 году покончил жизнь самоубийством вследствие стесненных финансовых обстоятельств".

Все как-то странно. Что-то здесь кроется: арест в пятьдесят семь лет, самоубийство - в шестьдесят девять...

Тут я в первый раз заметил, что все больше и больше следую за Эрастом Перцовым, который вовсе не служил в министерстве внутренних дел и поэтому вряд ли читал секретные бумаги и императорские резолюции.

В понедельник я был в архиве одним из первых, быстро достал дело Перцовых и нашел место, на котором остановился два дня назад: "Завтра, 29 августа 1861 года, подвергнуть арестованию...". Перевернул страницу.

Полковник Ракеев докладывает: "29 августа отставной надворный советник Эраст Перцов вместе с бумагами доставлен в III отделение". Управляющий граф Шувалов шифром извещает Ливадию.

Затем следует составленный отличным почерком список бумаг, изъятых при обыске.

Одного взгляда достаточно: Перцов попался - и очень основательно. Доносчик, выходит, не лгал!

В жандармском реестре - 29 пунктов. И каждый пункт- либо крамольная рукопись, либо запретное стихотворение, либо - "и того хуже".

Если бы в дело были включены записи о том, как тихо ночью в камерах III отделения, как звякают шпоры, отодвигаются засовы, как жандармский следователь вежливо заводит разговор о пустяках, как медленно тянутся дни и недели, в которые не вызывают и не тревожат, как во время прогулки по внутреннему дворику вдруг - за решеткой - мелькает чье-то знакомое лицо, - если бы в деле было записано все это, оно, возможно, не производило бы и десятой доли того впечатления, которое производит теперь...

В нем - только протоколы: черновичок и тут же - каллиграфический чистовик; письменное показание самого подследственного - почерк плохой, какой-то неуместный среди аккуратных бумаг - и эти же показания, каллиграфически переписанные для "Его Сиятельства".

Никаких устрашающих или сентиментальных подробностей. И поэтому так впечатляет каждый лист.

Но эти мысли быстро отступают: внимание приковывает поединок. Поединок "лучших сил" III отделения с пожилым, очень культурным, много пережившим человеком, которые отлпчно сознает, что попался и скомпрометирован.

Ему предъявляют найденные у него "вредные статьи" - написанные иногда его почерком, иногда чужим: статья против сооружения памятника Николаю I, записка об убийстве Павла I, записи о разных мерзостях, совершенных в разное время членами императорской фамилии.

Он признает: "Да, это мое... Почерк мой или писца, которому давал переписывать. Имени и места жительства писца не знаю".

На столе следователя толстая - более сотни страниц - тетрадь: подробные, незаконченные, талантливо составленные записки, рассказывающие, как втайне подготовлялась и осуществлялась крестьянская реформа: множество деталей, анекдотов, сплетен, а также весьма интересных сведений о том, что творилось "наверху". (Записки Перцова и некоторые другие материалы как раз и были в 1926 году извлечены из этого дела историком А. Саниным и опубликованы в журнале "Красный архив".)

- Не могли же вы, господин Перцов, рассчитывать на опубликование в России такого возмутительного сочинения? А между тем вы, видно, потратили немало сил на сбор нужных вам сведений.

- Я же пишу, что "каждодневно толкался и вступал в беседу на улице".

- Но не на улице же вы узнали, что, например, сообщил министр внутренних дел секретно, по телеграфу, всем губернаторам? К тому же вам известны - и вы об этом пишете с издевательством - и другие секретные меры предосторожности, принятые правительством. Вам даже известны фамилии сановников, в ночь перед объявлением реформы ночевавших в Зимнем дворце.

Перцов заявляет, что он собирал услышанное "на улице и среди знакомых" для своих "посмертных записок", которые "нигде не думал печатать", а если и записал что крамольное, - так это в болезненном, раздражительном состоянии.

- Я пользовался слухами, ходившими среди немалого числа моих знакомых.

- Но записки тщательно отредактированы, будто бы вы их собирались тут же отдать в печать. К тому же среди ваших бумаг найдены разные расчеты о выгоде печатания книг за границей.

- Я не собирался нигде их печатать. Все мои статьи и эта тетрадь - материалы к запискам, которые должны были остаться после моей смерти. Поскольку я их не печатал и не распространял, то виноват лишь в том, что, находясь в болезненном, раздражительном состоянии и имея обыкновение бросать на бумагу все, что придет в голову, записал некоторые противозаконные вещи...

На этой позиции Перцов в дальнейшем стоит твердо. Ему предъявляют один за другим опасные документы из его коллекции.

А он: "Собирал для посмертных записок". То же говорит, когда его спрашивают о нескольких "возмутительных стихотворениях". Следователи полагали, что это стихи самого Перцова ("стихотворные шалости"), и, кажется, они были правы.

Перцов, конечно, отрицал: "списал чужие стихи у незнакомого человека". Однако даже одно хранение таких стихов уже было "оскорблением Величества".

Стихотворение "Как яблочко румян" написано под Беранже.
 

А близок грозный час  Отечества паденья, Постигнет скоро нас Кровавое боренье. Кругом металл кипит. Встает пожар багровый, А он-то, бестолковый, Да ну их, - говорит...

"Он" - это Александр II. В стихотворении "Современная песня" появляется "топор".
 

Бери-ка дружно топоры!  Ломай негодную тычину!..  Прорубим просек, в те поры Иную царь узрит картину.

"Топор", "царь", который тянет с реформой и сам фактически провоцирует народное восстание, - это ведь все было в том самом "Письме к редактору" - три года назад - в 25-м номере герценовского "Колокола". И еще прежде, в "первой корреспонденции".

Совпадение? Но отчего же о "топорах" с одобрением говорится в черновом письме, где Перцов упрекает самого Герцена за недостаточную революционность? Герцен печатал в "Колоколе", что "топор" не понадобится - у власти мало сил: хватит "метлы". Интереснейший отрывок был настолько стерт и неразборчив, что я едва разобрал несколько строк и пустился дальше, не зная, что эти строки уже были расшифрованы саратовским историком И. В. Порохом, вскоре опубликовавшим их в своей книге.

"Позвольте Вам напомнить, - пишет Перцов Герцену, - что Россия - государство деспотическое в самом полном  значении этого слова. Правда, Александр II посулил некоторую свободу помещичьим крестьянам, но разве он сдержал свое слово, разве он от него не отказался? Революционный топор может уничтожить у него 20-30 негодяев, окружающих престол и играющих в самодержавие как в рулетку, сотни три-четыре чиновнического люда. Вы предлагаете топор заменить метлою, но разве топор и метла не одинаковое орудие грубой силы? Топор может истребить разом и до корня все колючие растения, а метла оставит эти растения гнить в кучах и заражать воздух".

- Кстати, господин Перцов, - судя по этому отрывку, вы состоите в переписке с крупным государственным преступником и изгнанником Герценом?

- Вы же видите, что это лишь черновой набросок... Этого письма я Герцену не посылал, а, находясь за границей, в дурном расположении духа и здоровья, сделал записи как бы для себя...

Перцов молодец. Хорошо защищается. У многих, очень многих не было еще в те годы опыта борьбы со следствием. Николаю I удалось немало узнать у декабристов. Лишнее рассказали и некоторые арестованные в шестидесятые годы. Правда, ничего не рассказали Чернышевский и Николай Серно-Соловьевич, но вот деталь: Серно-Соловьевич был единственным из 32 человек, арестованных за сношения с Герценом, который знал свои права, по ходу процесса смело требовал и получал собственное дело, о чем другие даже не просили: не знали или боялись. На этом фоне Перцов держится, как лучшие. Но почему меня не оставляет какое-то странное чувство - будто что-то очень важное я пропустил при чтении этого дела?

Ведь все как будто просто и ясно: жандармы хотят, чтобы Перцов признался в том, что его записки и другие материалы предназначаются для заграницы, для Герцена.

О перехваченном пакете из Казани им запрещено спрашивать прямо. Но они спрашивают окольно, невзначай, "стыдливо": "Говорят, к господину Перцову разные бумаги из Казани поступают?.."

Перцов, понятно, обо всем догадывается: "Конечно, братья присылают разное из Казани. Конечно - только для его посмертных записок".

Нет, здесь я не пропустил ничего...

Но почему же следователи не спрашивают о младшем брате, статском советнике? Неужели они не догадываются (хотя бы сопоставив донос и рассуждения о "топорах" в бумагах Эраста Перцова), что подошли близко к загадке 1858 года, загадке "Письма к редактору" и некоторых "потерянных документов", которые так взбесили самого императора?

И неужто жандармскую братию удовлетворяют объяснения Эраста Перцова, что подробности о событиях при дворе и действиях министра он узнал "из слухов". Ведь стоит немного задуматься: если уж Эраст Перцов собирал новости и слухи, так он, наверно, частенько обращался к начальнику II отделения департамента общих дел МВД Владимиру Петровичу Перцову! Тот "по должности" знает тайны министерские и придворные.

Но вот уже просмотрено все дело, а Владимира Перцова в нем нет. Мелькнуло имя на первой странице - и все. А кстати, где он теперь, то есть осенью 1861 года? Поздно вечером, пошатываясь от архивной усталости, иду отдыхать в библиотеку.

Через час с небольшим дежурные выдают мне стопку фолиантов в бурых переплетах: "Журналы министерства внутренних дел" за 1861 год: приказы по министерству - N повышен, NN - уволен с мундиром и пенсией, К. - с пенсией, но без мундира...

А вот и младший Перцов: "статский советник В. П. Перцов уволен по прошению 23 апреля 1861 года".

Быстро конструирую из этого сообщения три важных для меня вывода. Во-первых, в феврале и марте 1861 года - когда печаталось и объявлялось Положение об отмене крепостного права - Владимир Перцов был еще в должности, в Петербурге, рядом с братом. Во-вторых, в августе и сентябре 1861 года, когда Эраста арестовали, Владимир Петрович уже давно в отставке - и, как выяснилось позже, уехал из столицы на лето и осень за границу. В-третьих, сама отставка мне кажется странной. В 39 лет он уже статский советник, начальник отделения в министерстве. Отличная карьера: вот-вот сделается действительным статским, получит целый департамент. И вдруг отставка!

Правда, после доноса - с августа 1860 года - Владимир Перцов находится под наблюдением. Узнал? Или предупрежден?

Нет, никак не пойму, отчего III отделение занимается только одним Перцовым? Вижу, что и историки сбиты с толку. А. Санин, публикуя более 40 лет назад в "Красном архиве" материалы о Перцовых, утверждал, что слова доносчика - "это самый ожесточенный корреспондент Герцена" - относились именно к Эрасту Перцову. "Однако в доносе, - писал Санин, - не называлось имя Перцова и сообщалось, будто бы он служит в министерстве внутренних дел".

А ведь доносчик в первую очередь метил в другого!

---

На другой день - снова в архиве. В громадном здании на Пироговской кроме Центрального архива Октябрьской революции помещается несколько других. Обмен мнениями и впечатлениями в коридоре.

Молодые люди в темных рабочих халатах - работники архива - горячо обсуждают маршрут на предстоящий праздник: цгадовцы (ЦГАДА - это Центральный государственный архив древних актов) почти все праздники проводят в дороге: Новгород, Суздаль, Вологда, Муром, Псков, Ферапонтов, Киев: "Феодалы должны знать свои владения".

Из читального зала ЦГАДА появляется "феодал-читатель".

- Ну как?

Я ему вчера во время перерыва рассказал кое-что о своих поисках.

- Да вот темнят что-то жандармы.

- Это они умеют. Их дело такое. Вот у меня был случай... (Следует рассказ о том, как хитро замяли одно правительственное преступление при царе Иване Грозном.)

- Да у вас там все проще, патриархальнее было.

- Э, сыне, не скажи! Такое закручивали, хоть лбом бейся - не поймешь. Вот хотя бы вся история с Дмитрием Самозванцем. .. А прав ты только в том, что порядок, обычай в шестнадцатом веке был у сыщиков попроще: чуть что-нибудь - и на дыбу. А иногда такое бывало, что и страх и смех: взяли недавно одно старинное дело: вдруг - ах! - из него засохшие человеческие пальцы посыпались. Ну, конечно, крики, обмороки и все прочее... Оказалось - все не так уж страшно: лет триста назад подрались на базаре, оторвали палец-другой, сунули их как вещественное доказательство в бумаги - да так и оставили. Три века дела никто не открывал... А у тебя, в девятнадцатом веке, конечно, культура - вещественные доказательства небось аккуратно, отдельно лежат?

"А в самом деле, - подумал я, - где вещественные доказательства?"

Наскоро простившись с "феодалом" .отправляюсь в свой зал. Конечно, в самом деле Перцова главные документы скопированы полностью или в отрывках. Но, может быть, сохранились подлинники?

Сохранились. Минут через пятнадцать я уж затребовал вещественные доказательства по делу Перцова.

Вот иди после этого и доказывай, что нужно поменьше болтать в коридорах!

---

Лоскуток бумаги. На нем написано карандашом: "Я был у Вас и не застал - зайду в четверг, завтра я занят".

Экспертиза III отделения устанавливает: "почерк Герцена".

Конверт на имя Эраста Перцова; адрес написан рукой Герцена.

Адрес Герцена, написанный рукой Эраста Перцова.

Счет Вольной типографии Герцена и список его изданий. Написаны рукой Перцова.

Выписки из "Колокола" (№ 93 от 1 марта 1861 года, № 100 от 15 июня, № 103 от 1 августа) и целый свежий "Колокол" № 104, вышедший 15 августа 1861 года, то есть совсем незадолго до ареста Перцова.

- Что может сказать господин Перцов в свое оправдание?

Положение почти безнадежное. Перцов, однако, защищается с необыкновенной ловкостью.

- Записка рукой Герцена? Но почитайте, что Герцен пишет: "был у Вас и не застал". А между тем, когда он писал записку, я находился в моем нумере и ждал его ухода, ибо видеть его не желал.

Затем Перцов старательно объясняет жандармам, что Герцен помнил его еще по России, но что в Лондоне они не сошлись ни в образе мыслей, ни по характеру.

- Отчего же прятаться от Герцена в нумере?

- Находясь в таком городе, как Лондон, благоразумие и собственная безопасность требовали не раздражать Герцена грубостями на его вежливость, а уклониться от него под благовидным предлогом.

- Ну, а конверт, "Колокол"?

- Чьей рукой на конверте написана моя фамилия, я не знаю, но в него, как бандероль, был вложен какой-то нумер "Колокола", найденный мною на ручке передней двери моей квартиры в Лондоне. Прислан ли он Герценом, я даже не имел охоты узнавать.

- Счет, список герценовских брошюр?

- Я купил два или три экземпляра каждого из лондонских изданий, а в Брюсселе выменял излишние экземпляры на другие книги на французском языке, а себе (для "Посмертных записок") оставил по одному экземпляру каждого издания.

Не правда ли, ловко?

А ведь на самом деле Перцов, конечно, что-то привез Герцену (не с пустыми же руками ездил он в Лондон), виделся с ним дружески и по делу, купил много брошюр, чтобы раздать дома (и, видно, раздал), договорился о получении "Колокола".

И еще один документ, которого и без других было бы достаточно, чтобы погубить Эраста Перцова - и не его одного. Черновая карандашная "стенограмма" секретного заседания Государственного совета. Этот документ появился в "Колоколе" за несколько' месяцев до ареста Перцова, в марте 1861 года.

Несмотря на то что заседали без секретарей - император, сановники - "только свои", - Герцен все узнал.

Прочитав "Колокол", министр иностранных дел Горчаков воскликнул: "Кто же мог сообщить так верно подробности, как не кто-нибудь из присутствовавших!"

Перцова спрашивают: "Откуда черновик?"

- Я списал у какого-то человека, с какой-то рукописи. А потом выправил по "Колоколу".

Легко доказать, что никакой правки по "Колоколу" в этих карандашных записях не видно. Заметные различия с "Колоколом" сохранились, а была бы правка - различия исчезли.

На самом деле было, вероятно, так: сначала Перцов составил для пересылки Герцену тот самый текст, который у него нашли, но готовую рукопись Герцену послал лишь после того, как проверил и отредактировал.

Владимир Петрович Перцов, брат, начальник отделения в министерстве внутренних дел, стоял недостаточно высоко, чтобы быть участником дискуссий на "самом верху". На заседания Государственного совета его не пускали - отсюда ошибки, неточности. Подробности же В. П. Перцов мог узнать, например, от министра С. С. Ланского, который, видимо, благоволил к способному начальнику отделения. Ланской, конечно, и мыслить не мог, что, беседуя с одним из своих ближних чиновников, он уже почти вступает в разговор с Герценом и Огаревым...

Дальше все было просто: Эраст Перцов в спешке записал или переписал важные известия, добытые братом, и каким-то конспиративным путем отправил корреспонденцию Герцену. Выходит, - в начале 1861 года, когда уже велась слежка за Перцовыми, за несколько месяцев до расправы, они все продолжали посылать Герцену важнейшие материалы, сокровенные тайны петербургской власти.

Если соединить то, что мы знаем о взглядах Эраста Перцова ("топоры" и пр.) и о тех документах, которые у него нашли, если вспомнить корреспонденции из министерства внутренних дел во втором и десятом номерах "Колокола", текст "Письма к редактору" в 1858 году да еще анонимный донос 1860 года, если добавить "пугача", "коронованного юнкера" и некоторые иные факты, то можно не сомневаться: Владимир Перцов, чиновник министерства внутренних дел, и его старший брат Эраст - вот кто добывал и посылал Герцену важнейшие секретные материалы.

Эраст Перцов, однако, отделался легко - год ссылки! .. Владимир Перцов - еще легче: пожертвовал только чиновничьей карьерой. Дело замял сам начальник III отделения Петр Шувалов, который прежде был начальником Владимира Перцова. Сановник через подчиненных не раз заигрывал с лондонскими эмигрантами (на случай революции, перемены власти) и боялся, как бы эти игры не раскрылись. Вот почему на допросах не углублялись в противоречия между явными фактами и показаниями Эраста Петровича. Вот почему не привлекли Владимира Петровича...

Больше трех лет братья Перцовы героически работали "на Герцена".

Но это еще не все тайны семьи Перцовых.

25 лет назад историк, ныне академик Милица Васильевна Нечкина пришла к выводу, что и третий брат, Константин Перцов, чиновник особых поручений при казанском губернаторе, посылал в 1862 году в Лондон подробное описание крестьянских волнений. Есть "подозрение" и на других членов этой замечательной семьи...

---

После событий 1861 года Перцовы вряд ли продолжали нелегальную деятельность.

Многие из вчерашних помощников Герцена, Чернышевского сочли борьбу бесплодной, ушли в другие сферы деятельности. Что-то в этом роде, видно, произошло с Владимиром Петровичем Перцовым. Лет десять спустя никто бы не заподозрил в постоянном сотруднике умеренных славянофильских журналов, отставном статском советнике бывшего герценовского корреспондента, ошеломлявшего власть угрозой "топора"... Но Владимир Перцов, уйдя со службы, был в расцвете сил - ему не было и сорока. Для Эраста Перцова все было куда сложнее и тяжелее... Ему уж под шестьдесят, и жизнь, конечно, не удалась. Было в этой жизни две кульминации, два высших подъема, подъема сил, духа, таланта. В первый раз - в тридцать лет, когда Пушкин находил в нем талант, хвалил "стихотворные шалости", гостил в Казани... Во второй раз - тридцать лет спустя, когда он беседовал с Герценом, добывал для него сокровенные тайны власти, которую ненавидел; когда сочинял свои замечательные записки...

Я еще раз перелистываю, читаю эти записки, пятьдесят шесть лет пролежавшие в тайниках III отделения. Жаль, что они мало известны. Журнал, в котором они появились в 1926 году, давно стал библиографической редкостью.

Жаль, потому что записки написаны талантливо и, если бы вышли, принесли бы автору заслуженную политическую и литературную славу.

В первый раз - в молодости - лучшие годы Эраста Перцова завершились доносом. И во второй раз - донос н арест... Его, правда, выпускают, но третьему взлету, он знал, не бывать. Впрочем, мы почти ничего не знаем о последних годах Эраста Перцова. И о его самоубийстве, в 1873 году, шестидесяти девяти лет от роду.

Как-то зимним днем автор этого рассказа оказался в Молочном переулке, одном из старинных московских переулков. Здесь в маленьком домике живет семья Перцовых. Екатерина Михайловна Перцова, ее сын художник Владимир Валериевич, прямой правнук Владимира Петровича... Пока мы беседовали, жена художника, Татьяна Владимировна, возилась с маленьким Владимиром Владимировичем, чей прапрадед 106 лет назад копировал для Герцена секретные циркуляры и царские резолюции.

Мы долго разговаривали в тот вечер. Я рассказывал про Владимира Петровича Перцова, слушал рассказы о нем моих собеседников. А с большого портрета на стене смотрел на нас молодой человек с лицом тонким и насмешливым, в черном чиновничьем облачении, как полагалось в конце царствования Николая. "Вот, - сказала Екатерина Михайловна, - и сам Владимир Петрович..." Вслед за тем она положила передо мною маленькую фотографию: "Эраст Петрович..."

Эпилог

Шесть рассказов о "Колоколе" - малая часть того, что ужо известно пли когда-либо еще будет рассказано о нем.

Отважные люди тайком помогали Герцену и Огареву, лондонской вольной печати. Никто этих отважных людей не принуждал, у них была полная возможность свободного выбора. Они выбрали и тем доказали, что они действительно свободные люди.

Герцен и Огарев очень дорожили теми крупицами внутренней свободы, которые человек в борьбе завоевывает сам для себя. Французским революционерам принадлежит афоризм: "Для победы республики надо, чтобы еще при монархии родилось несколько тысяч республиканцев". Для русской свободы, думал Герцен, необходимо побольше свободных людей еще при деспотизме. "Нельзя людей силою освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены изнутри".

Кто были главные действующие лица наших шести рассказов?

Литератор-ученый Анненков, братья Перцовы, чиновник и журналист, рано умерший студент Раевский, "господин Вендт" и еще несколько неизвестных корреспондентов Герцена и Огарева. Важно, что большая часть героев - люди обыкновенные, отнюдь не награжденные каким-то исключительным даром. Но если свойство - быть свободным при отсутствии свободы - перестает быть уделом нескольких избранных, значит, свобода "привилась", значит, может расцвести и дать плоды.

---

Воспроизведено по изданию:
Пути в незнаемое. Писатели рассказывают о науке., Сб. 7, М., изд. "Советский писатель", 1969 г., стр. 5-54.

---

---

Июнь 2002