"Время это было самое ужасное, - вспоминал секретарь генерал-прокурора Обольянинова. - Государь был на многих в подозрении. (...) Ежедневный ужас. Начальник мой стал инквизитором; все шло чрез него. Сердце болело, слушая шепоты, и рад бы не знать того, что рассказывают" (Мертвaго, 118).

"Полная неуверенность, - констатирует датский посланник Розенкранц. - Возможность быть высланным как бродяга. (...) Двор, где слепой случай, каприз суверена делают невозможным что-нибудь рассказать" (ПБ, ф. 859, к. 24, № 3, л. 93).

"Songe funeste" - дьявольский бред - так оценивает павловское царствование знаменитый собеседник Екатерины барон Гримм.

Свидетель событий, известный немецкий писатель и русский генерал Ф. Клингер: "Перед моими глазами стали происходить в лицах живые комментарии к сочинениям Тацита, мне его мрачные краски временами кажутся даже еще недостаточно мрачными. Счастлив тот, кто только читает об этих вещах и комментирует римлянина, как филолог или антикварий" (Смолян, 33).

Сходные образы встречаются и в других документах (при жизни или вскоре после смерти Павла):

"Император поврежден..." (британский посол Витворт);

"Настоящее сумасшествие - царя" (сардинский посол Бальбо);

Именно эта шифрованная депеша была, по всей видимости, перехвачена русским кабинетом и явилась причиной высылки Бальбо (Верти, 189-190).

"Тирания и безумие" (Н. П. Панин);

"Правление варвара, тирана, маньяка" (С. Р. Воронцов);

"Зады Ивана Грозного" (П. В. Завадовский);

бессмысленный тиран, "лишивший награду прелести, а наказание - стыда" (Карамзин).

Сумасшествие, произносят один за другим авторитетные свидетели, безумный дьявольский бред, "то умоповреждение, то бешенство" (фраза из позднейшего письма близкого Павлу Ф. В. Ростопчина к С. Р. Воронцову); впрочем, великой княгине Екатерине Павловне тот же корреспондент объяснит, что "отец ее был бы равен Петру Великому по своим делам, если бы не умер так рано" (ПД, ф. 265, on. 2, № 2414). Что же это было?

"Все, т. е. высшие классы общества, - пишет Адам Чарторыйский, - правящие сферы, генералы, офицеры, значительное чиновничество, словом, все, что в России составляло мыслящую и правящую часть нации, было более или менее уверено, что император не совсем нормален и подвержен безумным припадкам".

Современникам вторят потомки: Павел "поврежденный", "горячечный", "коронованный маньяк", "бенгальский тигр с сентиментальными выходками" (Герцен) .

"Есть приказы, носящие на себе чистые признаки сумасшествия" (А. Б. Лобанов-Ростовский).

Выдающийся художник Александр Бенуа находит, что безумие царя без слов доказывает его портрет, "стоящий один целого исследования" (Бенуа, II, 356).

О "больной психике" Павла пишут советские исследователи (Окунь, 59; Станиславская, 173). Как видим, очень авторитетным очевидцам вторят люди, принадлежавшие другим эпохам, разным общественно-политическим лагерям: революционер Герцен и монархист Шильдер, дореволюционный дипломат и советский историк.

Существование иной точки зрения (М. В. Клочков) или по крайней мере более осторожной (В. О. Ключевский: "Больше анекдота мы ничего не знаем об этом царствовании". - V, 239-240) - все это не отменяет вопроса о впечатлениях многих современников и потомков.

В начале нашего столетия вопрос о душевной болезни Павла стал предметом исследования двух видных психиатров. В 1901-1909 гг. выдержала восемь изданий книга П. И. Ковалевского, где автор (в основном ссылаясь на известные по литературе "павловские анекдоты") делал вывод, что царь принадлежал "к дегенератам второй степени, с наклонностями к переходу в душевную болезнь в форме бреда преследования" (Ковалевский, 165-166). Однако профессор В. Ф. Чиж, основываясь на более широком круге опубликованных материалов, заметил, что "Павла нельзя считать маньяком", что он "не страдал душевной болезнью" и был "психически здоровым человеком" (Чиж, 678).

Уже в ту пору, когда обнаружилось расхождение взглядов у психиатров, было ясно, что чисто медицинский подход к личности Павла - без должного исторического анализа - явно недостаточен.

Признаемся сразу же, что к Павлу и его политической системе мы готовы приложить различные отрицательные эпитеты, но притом видим в его действиях определенную программу, идею, логику и решительно "отказываем в сумасшествии".

Не все знавшие Павла признавали его безумие; горячий, экзальтированный, вспыльчивый, нервный, не более того! Такой объективный наблюдатель, как Н. А. Саблуков, видит немало "предосудительных и смешных" сторон павловской системы, по нигде не ссылается на сумасшествие царя как их причину.

Заметим, что среди лиц, наиболее заинтересованных в распространении слухов о душевной болезни Павла, была его матушка, но и она никогда об этом поговорила. Изыскивая разные аргументы для передачи престола внуку, а не сыну, Екатерина II в своем узком кругу много и откровенно толковала о плохом характере, жестокости и других дурных качествах "тяжелого багажа" (schwere bagage) - так царица иногда именовала Павла, порою и сына с невесткой вместе. В сердцах Екатерина могла бросить сыну: "Ты жестокая тварь", но о безумии ни слова (см. Шильдер. Павел 1, 248, 253, 466).

Малейший довод в пользу сумасшествия - и по известной аналогии с Англией или Данией можно объявить стране о новом наследнике. Однако не было у Екатерины такой возможности, особенно после того довольно благоприятного впечатления, которое Павел произвел в просвещенных, влиятельных кругах Вены, Парижа и других краев во время своей поездки 1782 - 1783 гг.

Самое глубокое и зловещее предсказание судьбы сделал Павлу его кумир Фридрих II:

"Мы не можем пройти молчанием суждение, высказанное знатоками относительно характера этого молодого принца. Он показался гордым, высокомерным и резким, что заставило тех, которые знают Россию, опасаться, чтобы ему не было трудно удержаться на престоле, где, призванный управлять народом грубым и диким, избалованным к тому же мягким управлением нескольких императриц, он может подвергнуться той же участи, что и его несчастный отец" (см. Шильдер. Павел I, 119-120).

К этому можно присоединить еще несколько свидетельств, ценных тем, что они сделаны не задним числом, уже после гибели Павла, а еще до 1801 г.: французский поверенный в делах Женэ пишет в 1791 г. о наследнике, который будет со временем "беспокойным тираном"; принц де Линь предсказывает, что Павел "всегда будет несчастен в друзьях, союзниках и подданных" (см. там же, 240).

Как видим, здесь говорится не о безумии, но о характере.

Близкий к Павлу Ростопчин пишет Воронцову еще 28 мая 1794 г.: "Великий князь в Павловске постоянно в плохом настроении, голова полна бреднями, окружен людьми, из которых самый честный может быть колесован без суда" (АВ, VIII, 93).

Продолжая разбор аргументов против павловского безумия, повторим за К. Валишевским мнение о вполне нормальном потомстве царя: из 10 его детей девять достигли зрелости; из них разве что Константин своими выходками в юности наводил иногда современников на мысль, что у него в голове не все в порядке.

Прибавим к этому довод почерковедческий: обилие образцов павловского письма, от первых детских строчек "дорогому Никите Ивановичу" до последних, за несколько дней до гибели, позволяет кое-что заметить в эволюции характера. По оценкам нескольких специалистов, почерк Павла не несет каких-либо явных следов психических отклонений и вполне похож на десятки типических почерков образованных русских людей XVIII столетия.

Основной причиной, вызвавшей к жизни версию о "безумце на троне", явилась уже отмечавшаяся социальная репутация царя у образованного меньшинства. Другим царям дворянство охотно прощало жестокости, нелепости. Немецкий свидетель последних павловских месяцев заметил, что и о Петре I множество "сохранилось анекдотов, из которых можно было бы заключить, что он был изверг или сумасшедший; однако он весьма хорошо знал, что делал..." (Коцебу, 300).

Читая также собственноручно составленное Екатериной II расписание праздничных или траурных церемоний с пунктами вроде "обед на троне" (первое бракосочетание Павла), "пудриться всем не запрещается" (при погребении великой княгини Натальи Алексеевны), легко вообразить, что точно такие же заметки, составленные Павлом, казались бы смешнее, "безумнее"...

О своем генерал-прокуроре, рекомендовавшем Митусова в тульские губернаторы, Екатерина II отзывается в "павловской манере": "Чрезвычайно любит в губернаторы рекомендовать дураков либо болванов; я опасаюсь, чтоб господин Митусов не был сам таковым же, а в Туле дурак не годится, следовательно, и Митусов будет в том числе" (PC, 1875, XI, 453).

Павел I запрещает аплодисменты, а его сын Николай - бороды... Признав безумием поход в Индию (о котором подробнее см. ниже), мы должны сейчас же счесть ненормальным и Наполеона с его египетско-индийскими проектами.

При выезде Павла на прогулку столица пустела; все боялись попастьс на глаза; материалы же псковского архива содержат курьезное дело 1829 г. "Об отправлении на недельный срок на гауптвахту комиссара Ермолова и заседател Румянцева за укрытие в лесу при встрече проезжавшего государя императора" (Николай I, заметив таковой маневр, велел тех дворян схватить и допросить: оказалось - просто испугались) (Псков, арх., ф. 20, on. 1, № 975).

Павел, как говорили (но документов о том нет), отменил объявление войны Англии после того, как Ростопчин смягчил царя пением его любимой арии (см. Вяземский, IX, 47). Зато доподлинно известно, что Анна Иоанновна отменила несколько смертных приговоров под влиянием неожиданной оттепели. Как видим, то, что "не ставится в строку" Петру I, Елизавете, Екатерине II (или в лучшем случае "со вздохом" истолковывается как нормальное для тех исторических обстоятельств), для Павла трактуется как доказательство личного, "внеисторического" безумия. Пристрастие это, конечно, не случайно; отчего, откуда оно - вот одна из задач для исследователя.

Большая часть действительно случившихся и с виду безумных "павловских эпизодов" находит объяснение в рамках той политической и деспотической концепции, которую мы пытались представить в прошлых главах.

8 февраля 1800 г. умершему генералу Врангелю "в пример другим" объявлен строгий выговор.

Смешно... Но ведь по системе воззрений Павла честь не утрачивается со смертью, как и бесчестье. Французская революция оказала последнюю честь тем, чей прах переносится в Пантеон, англичане выбросили из могилы Кромвеля, сам Павел только что перехоронил отца, Петра III. Оригинальность приказа о Врангеле не в сути, а скорее в лапидарном стиле: "умершему - выговор", как само собой разумеющееся. Форма смешнее сущности - так делают, но так не говорят! Однако для Павла использовать старые, привычные каноны, давать какие-то объяснения - значит уступать общественному мнению; он же вступает в разговоры только тогда, когда считает нужным воспитывать, вразумлять подданных. Смеясь над павловскими запретами слов "свобода", "клуб" и т. п., мы помним, что царь сознательно повышает общественную роль знака, эмблемы, этикета, и в этой связи по-прежнему видим "в этом безумии систему".

Итак, Павел - герой десятков анекдотических историй, и сам этот факт уже относится к теме сопротивления его политике.

Но не устанем повторять, что анекдоты о Павле как прямое отражение реальности надо тщательно проверять, по ним догадываться, кто и зачем их рассказывает, помнить, что факты, вполне укладывающиеся в павловскую систему, рассказчик часто преобразовывает в построения безумные, алогичные, абсолютно бессмысленные... Мы же, отвергая идею "бессистемного безумия", констатируем, что многие критики Павла отстаивали это обвинение искренне, нисколько не кривя душой; так же как несколько десятилетий спустя будут сочтены или объявлены сумасшедшими вымышленный Чацкий и реальный Чаадаев. Социальная роль этих людей, разумеется, совершенно иная, нежели у бывшего императора, но столь несравнимых деятелей неожиданно соединяет только одно: неприятие, отсутствие общего языка с дворянским большинством (в случае с Павлом как бы "неприятие слева", 30 лет спустя - "справа").

Представления о безумном рождались из смешного. "Случалось, - записывает Д. Л. (Д. Н. Лонгинов), - что, вырвав эспантон (одна из разновидностей пики) у офицера, Павел сам проходил вместо него, как бы испытывая хладнокровие присутствующих, которые должны были сохранять серьезный вид, глядя на эту смешную фигуру, юродствовавшую с каким-то убеждением и во всей силе ничем не укротимой воли" (ПБ, ф. 859, к. 22, № 7, л. 58).

Отметим попутно одно любопытное обстоятельство: резкая разница во взглядах царя и дворянства на личную и сословную свободу - эта разница достигала такой степени, что, в то время как царь представляется многим своим современникам безумным, они казались Павлу не понимающими своего долга, своей выгоды, т. е. в лучшем случае детьми, смешными, жалкими, неразумными. Сумасшествие, болезнь - это слишком простое объяснение важных российских событий конца XVIII в. станет вскоре основным, господствующим... Французский историк, правда, заметит, что имя павловской болезни - "самодержавие" (Thiers, II, 421). Дарья Ливен, чью фразу о "деспотизме, граничащем с безумием" мы уже цитировали, напишет много лет спустя (1856 г.) А. Гумбольдту: "Не находите ли Вы наше время более безумным, чем был Павел? Какой хаос..." (Humboldt, 379-380). И все же основной "диагноз" насчет помешанного императора будет закреплен двумя противостоящими точками зрения, которые в этом вопросе парадоксально сойдутся.

Одна - официальная, сословная. Дело чести верноподданного монархиста - видеть в тиране страшное исключение, иначе гибнет монархический идеал: "Снесем его как бурю, землетрясение, язву - феномены страшные, но редкие: ибо мы в течение девяти веков имели только двух тиранов" (Карамзин, 45).

Чем чернее, безумнее это исключение, тем более извинительным, оправданным является то, что произошло в 1801 г. Тем бесспорнее права на престол нормальных детей Павла.

Павел для верноподданного историка - антипод Екатерины, Александра. Цареубийство все равно не может быть официально признано, о нем и не вспоминают в подцензурной прессе до 1905 г. Однако в любом случае Павел "должен быть" сумасшедшим исключением... Разумеется, и об этом нельзя было почти ничего печатать в России. В 1896 г. главный начальник по делам печати Соловьев велел передать редактору "Исторического вестника" Шубинскому, что "Павел может быть сумасшедшим для него, Шубинского, но не может быть таким дл публики" (Суворин, 54).

Другая точка зрения у революционеров. Материалов в их руках слишком мало (Герцен найдет царствование Павла "совершенно неизвестным у нас"); их приходится брать из воспоминаний и рассказов все тех же участников заговора или их современников (Вольная русская печать публиковала материалы Воейкова, Вельяминова-Зернова, Марина, Михайловского-Данилевского и др.). Принимая формулу "безумного правления", освободительная мысль, однако, преобразует ее: не сумасшедшее исключение, а безумное правило. Тем самым личная, патологическая основа событий снимается или сводится к минимуму: главное - общие социально-политические закономерности. Так, Герцен постоянно говорит на страницах своих изданий о подданных Павла, которые "оборонялись от сумасшедшего", о том, что это царствование доказало - "самодержавие еще не есть право на безумие" (Герцен, XVI, 41; XVIII, 251). В то же время создатель вольной русской печати не устает повторять, что Екатерина II и Павел - лишь два типа "разврата": "Вместо лакеев - палачи, вместо публичного дома - застенок" (Герцен, XVI, 44), в другой раз Герцен охотно обнародует следующую формулу. предложенную корреспондентом Вольной печати: "Дубинка Ивана Грозного, палка Петра, оплеуха Павла, розги Николая" (ГР, VI, 3).

Верноподданный Греч в своих записках энергично возражает против распространенного в середине XIX в. сравнения Николая I с его отцом: "Мне смешно, когда толкуют о деспотизме Николая Павловича. Пожили бы вы о его родителем, заговорили бы иное" (Греч, 324). Герцен же писал, что "Николай - это Павел, вылеченный от безумия, но не поумневший, Павел без добрых порывов и бешеных поступков" (Герцен, VI, 417). Причудливые чисто внешние совпадения некоторых формул о "безумии Павла" сохраняются у враждебных социально-политических групп в течение всего XIX и начала XX в. Когда же в первые годы XX столетия стало возможным больше публиковать на эту тему, дискуссия осложняется, появляется ряд промежуточных мнений, печатаются и явно апологетические работы (см. Соловьев, 77, 246).

Оттенки различных мнений в историографии начала XX в. рассмотрены С. Б. Окунем в его посмертно опубликованной статье ("Вопросы истории", 1973, № 9).

Мы сейчас не говорим о третьем, довольно редком подходе к "павловскому феномену", подходе, который представляется чрезвычайно важным и существенным: мы находим его прежде всего у таких замечательных своеобразных историков, как Пушкин, Толстой. Об этом будет особый разговор. Пока же повторим только, что противниками самодержавной власти Павел почти постоянно оценивается как типичный представитель вражьей силы, предельной тирании.

Эта освободительная, критическая "герценовская" традиция естественно продолжается в советской научной и художественной литературе.

Рассказ Ю. Н. Тынянова "Подпоручик Киже" (1931 г.) - замечательное художественное воплощение знакомой генеральной идеи о безумии Павла как заостренной форме "самодержавного безумия". Главное в рассказе - что все происходящее нормально и не только не может вызвать удивления действующих лиц, но скорее представляется им совершенно естественным. Нисколько не собираясь мерить талантливейший рассказ рамками строгой истории и историографии, заметим только, что он органически связан с определенным, важным периодом научного истолкования российской истории конца XVIII в. В последующие десятилети в работах покойных историков С. Б. Окуня, А. В. Предтеченского появляются, однако, новые соображения: хотя тема "больной психики" царя не снимается, но притом говорится о трудности, невозможности однозначного истолкования проблемы.

Автор данной работы в своей книге "Герцен против самодержавия" и ряде других проявил известное легковерие при использовании павловских анекдотов в качестве исторического источника. Прежние представления автора о "павловской системе" теперь кажутся ему самому в ряде отношений упрощенными.

К сожалению, рамки учебных курсов (где излагались эти взгляды) не позволили авторам углубиться в подробности. Ряд последних работ, опубликованных за рубежом, уделяют преимущественное внимание внешней политике Павла I при этом широко используются различные западные архивы. В меньшей степени, в основном по уже опубликованной литературе, разбираются проблемы отношений с дворянством, история заговора 11 марта. В трактовке личности Павла явно преобладают поиски социально-исторических моментов над психологическими, сумасшествие царя отрицается (наиболее полную библиографию зарубежных работ см. Paul I, 148-169).

Накопление новых фактов и новые оценки старых не дают пока ясных, общих решений, по-прежнему требуется ответ на коренной вопрос: чем же была всетаки павловская система?

Непросвещенный абсолютизм

"И просвещенный абсолютизм первых лет екатерининского царствования, и павловский полицейский бюрократический абсолютизм оказывались непригодными в новой обстановке" (Предтеченский, 14). Итак, абсолютизм непросвещенный.

Как уже отмечалось, взгляд народа на верховную власть был на Западе в ряде отношений иным, нежели на Руси: король не обожествлялся "по-царски", идеальный царь не присутствовал столь сильно в сознании французского или немецкого простолюдина, крестьянские и городские восстания шли обычно под знаком ересей, а не "лучшего царя", самозванчество было очень редко; западноевропейское общество вообще было структурно сложнее, чем в России с ее резко очерченными контрастами рабства и деспотизма, с ее острыми общенациональными проблемами, когда всем приходилось соединяться против внешней опасности.

Народные мечты об идеальном царе, о царе-спасителе были не только поняты, но и многократно использованы великокняжеской, царской властью: сначала против внешних врагов, затем против внутренних. Иван Грозный, борясь с боярами, эффектно отъезжал из Москвы в Александровскую слободу, откуда обращался к "народу московскому"; среди опричников рядом с дворянами и "детьми боярскими" - выходцы из "черни".

В опричнине, понятно, не было и тени народовластия; только при таких исторических обстоятельствах, какие были тогда на Руси, при отсутствии потенциальных организаторов из третьего сословия, способных (как на Западе) возглавить крестьянскую массу, - только при таком состоянии народа и при таком уровне централизации и царистской идеологии возможен столь крутой, парадоксальный исторический маневр, связанный с максимальной политической тиранией: бояре ослаблены или ликвидированы не без помощи черни, по при этом усилившаяся власть (постоянно опирающаяся на бояр и дворян, которые только меняются в составе: вместо казнимых и опальных приходят другие) - эта власть регулярно и непрерывно порабощает, закрепощает крестьян, холопов, горожан; постоянно "перебирает людишек" и самого простого звания; перевод ничтожную часть в "благородное сословие", остальных в конце концов подавляет и разоряет, да так, будто новый Мамай прошел по городам и весям. Тем не менее крепкая, сохранившаяся в народных песнях и легендах память о грозном царе, возможно, стимулировалась политической демагогией Ивана IV, сильным народным впечатлением от неслыханной "грозы на бояр".

После "смутного времени" у самодержавия не было исторической необх.одимости прибегать к этому крайнему политическому маневру; однако, - когда Петр I проводил свои сокрушительные реформы, подобная "народность" как бы подразумевалась. Никаких прямых обращений к черни против мятежных бояр и стрельцов царь не употреблял, но известное обновление, "демократизация" дворянства, а также разгром старинных боярских институтов подчеркивали общенациональный характер империи, возможность "в случае чего" заменить этих дворян и бояр другими, взятыми из "толпы". При этом еще ждет углубленного изучения идеологическа установка "консервативной партии" царевича Алексея, надеявшегося на чернь, "слышавшего от многих, что его, царевича, в народе любят" и будто бы говорившего сообщникам: "Я-де плюну на всех, здорова б де мне была чернь" (см. Устрялов, VI).

После Петра I и периода "дворцовых переворотов" самодержавное правительство прибегает к новым формам прямой опоры на дворянство, в частности на "дворянскую интеллигенцию": дело идет к просвещенному абсолютизму.

Разумеется, повиновение народа, внушение - страхом и молитвою - покорности монарху и помещику всегда были важнейшей задачей самодержавного государства. Однако методы, идеологические установки, формулы этого внушения могут отличаться; и нам небезынтересно, утверждается ли власть путем большей или меньшей идеологической активности верхов по отношению к низам.

В системе просвещенного абсолютизма Екатерины II народ, по выражению Герцена, был "res nullius" (ничем). После подавления восстания Пугачева стиль управления остается самодержавно-просвещенным, элитарно-аристократическим.

Возможны были, однако, и другие варианты... В российской общественно-политической структуре XVIII в. таились три возможные ситуации (о чем говорилось в главе первой): одна статическая и две динамические. Статическая (она же "циническая") - чтобы оставалось в общем все как есть (разумеется, с элементами умеренных, безопасных преобразований); по сути система весьма неустойчивая, но практически ее не на одно десятилетие хватило...

История подталкивала к другому выходу - просвещенному, к декабризму, падению крепостничества. Но для того еще требовалось время.

Третье движение - в обратную сторону: сверхцентрализация за счет некоторых сторон просвещения и дворянских свобод.

Сопротивление дворян, пусть на первых порах пассивное, было неизбежным. Для Павла же все екатерянинско-потемкинское устройство потенциально враждебно его линии. И тогда в совершенно новых исторических условиях, через четверть тысячелетия после Ивана Грозного, царь снова обращается к старинному страшному механизму - к определенной, Своеобразной, социально крайне ограниченной ориентации на "чернь". Низы постепенно начинают рассматриваться как определенный резерв политики, как орудие или, точнее, потенциальное орудие самодержавия.

Мы понимаем, чем руководствовался В. О. Ключевский, когда писал, что "Павел был первый противодворянский царь этой эпохи" (Ключевский, V, 236), однако находим это суждение односторонним, так же как стремление ряда авторов игнорировать или свести к минимуму различия социальной ориентации Екатерины II и Павла I.

Между тем причудливое, зловещее сочетание павловской тирании и "народности" было замечено современниками. Без труда можно выбрать из сочинений разных авторов следующие, примерно однородные высказывания и образы.

Я. И. Санглен (при Александре I многознающий и циничный руководитель тайной полиции):

"Павел хотел сильнее укрепить самодержавие, но поступками своими подкапывал под оное. Отправляя, в первом гневе, в одной и той же кибитке генерала, купца, унтерофицера и фельдъегеря, научил нас и народ слишком рано, что различие сословий ничтожно. Это был чистый подкоп, ибо без этого различия самодержавие удержаться не может. Он нам дан был или слишком рано, или слишком поздно. Если бы он наследовал престол после Ивана Васильевича Грозного, мы благословляли бы его царствование..." (PC, 1882, XII, 501).

Полная рукопись этих записок хранится в архиве "Русской старины". - ПД, ф. 265, on. II, № 3498. В рассказе де Санглена важные правдоподобные детали, интересные общие наблюдения чередуются с ошибками, вымыслом (записки составлялись уже в царствование Николая I). Любопытно, что пресловутый де Санглен был одним из первых информаторов Герцена о делах минувших ("болтовня Санглена" упоминается в герценовском дневнике. - Герцен, II, 314).

"Действительно самая знатная особа и мужик равны перед волей императора, но это карбонарское равенство - не в противоречии ли оно с природой вещей?" (Stedingk, II, 262).

Еще и еще возникает образ Павла I - "уравнителя и санкюлота".

В 1796 г. Екатерина II спрашивает генерала Н. И. Салтыкова о его воспитаннике и своем внуке Константине Павловиче: "Я не понимаю, откудова в нем вселился такой подлый санкюлотизм, пред всеми уничижающий" (ИС, I, 2). Царица подозревала дурное влияние Павла.

Пушкин в 1834 г. скажет великому князю Михаилу Павловичу: "Вы истинный член вашей фамилии: все Романовы революционеры-уравнители. - Спасибо, так ты меня жалуешь в якобинцы! Благодарю, вот репутация, которой мне недоставало" (Пушкин, XII, 335).

Наконец, Герцен назовет самодержавие XVIII-XIX вв. "деспотическим и революционным одновременно"; Павел у него действует, "завидуя, возможно, Робеспьеру", в духе "комитета общественного спасения" (Герцен, VII, 149; XX, 531).

Много лет спустя историк русского дворянства С. Корф, относящийся к Павлу с традиционным отрицанием, выступил против Шильдера, который, по его мнению, разделял "парадоксы де Санглена" насчет царя-уравнителя. Корф не стал говорить о социальных различиях, полярно противоположных целях у "террора 1793 г." и 1800 г.; он стремился показать, что "поведение Павла несомненно подкапывало сословный строй. (...) Но действия императора в этом отношении были вполне бессознательны; он не отдавал себе отчета в последствиях своих мероприятий, имевших результаты, обратные им желаемым. Все его указы ... были направлены не только к сохранению сословного строя, но и к вящему порабощению сословий" (С. Корф, 260). В этих рассуждениях заслуживает внимания мысль о стихийности, неоформленности многих побуждений Павла. Однако субъективное стремление царя "к рыцарской сословности" представлено как более важный факт, чем "тираническое уравнение" (по известной формуле, что "в стране нет вторых: только первый - и все остальные"). К тому же подобные сомнения в существовании "павловского парадокса" не приближают к сложной сущности дела, своеобразному консервативному соединению деспотизма и вывернутого наизнанку рабского уравнения.

На самом деле, изучая систему Павла, надо постоянно иметь в виду как ее сословность, так и относительную бессословность.

Демокрагически настроенный мелкий шляхтич Еленский из тюрьмы взывает к Павлу-наследнику принять власть от народа: "А что давно не принялся к произведению в действо за то [Павел] довольно сам есть наказан почти неволею, яко состоит под властью господ подданных своих" (см. Клибанов, 293).

Туманная смесь верхнего и нижнего самозванства в сознании Павла, вплоть до мысли о бегстве к казакам, - об этом уже говорилось; однако, разумеется, не народные призывы, а особые исторические обстоятельства, особая расстановка социально-политических сил вызвали к жизни стремление к особой системе и структуре власти, к исторически неосуществимой консервативной модели, к воображаемому союзу царя (окруженного верными рыцарями) с покорным, верным народом: система, которая, по мысли Павла, должна была заменить прежнее устройство.

Рассмотренные в отдельности дворянская и крестьянская политика Павла еще не позволяют понять их; место в едином политическом плане консервативных: реформ.

30 лет спустя декабристы выйдут на площадь с прямо противоположными, нежели у Павла, целями. Совпадение 1825 и 1796 гг. только в одном: в убеждении, что "просвещенная система" Екатерины (добавим - Александра) должна быть изменена, сокрушена, что подобное просвещение и подобная несвобода не могут более ужиться и противоречие нужно снять.

Декабристы - к освобождению.

Павел I - к еще большему порабощению.

Политика Павла, таким образом, была как бы контрреволюцией задолго до революции.

Этими лапидарными определениями дело, конечно, не исчерпывается, и нужно остановиться на некоторых вопросах подробнее.

Интересно, насколько замечали только что представленную сложность, двойственность павловской системы наиболее зоркие мыслители, жившие в исторической близости от тех событий?

Здесь, конечно, тема для одной или нескольких специальных книг, поэтому попробуем вкратце коснуться главного.

Недавнее прошлое

Для Пушкина и декабристов время Павла было совсем недавним: вчерашним и позавчерашним. Некоторые еще успели встретиться с грозным императором: "Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз а пожурил за меня мою няньку..." (Пушкин, XV, 129-130). Старшие декабристы и их современники помнили Павла много лучше.

Знаменитый А. П. Ермолов, при Павле два года просидевший в заключении, тем не менее, по свидетельству А. Фигнера, "не позволял себе никакой горечи в выражениях. .. говорил, что у покойного императора были великие черты и исторический его характер еще не определен у нас" (ИВ, 1881, I, 153). Позиция членов тайных обществ как будто вычисляется легко: в крамольных куплетах Рылеева и Бестужева появляется "курносый злодей"; приглашая Греча в тайный союз, Рылеев спрашивает, как следует рассуждать, "если бы заговор был составлен для блага и спасения государства, как, например, против Павла Первого" (Греч, 449).

Итак, образ деспота, тирана... П. Г. Каховский, между прочим, не мог простить Павлу запрещения употреблять столь важное и дорогое декабристу слово - "отечество" (Декабристы, 504). Однако, присмотревшись внимательнее к декабристским суждениям, найдем, что они были неоднородны. Старший из "людей 14 декабря", Владимир Штейнгель, обучавшийся в юности в Морском корпусе, помнил (1836 г.), что 40 лет назад "кадеты, вовсе забытые в Кронштадте и никем из знатных не посещаемые, вдруг удостоились счастья видеть беспрестанно своего монарха. Государь редкую неделю не посещал корпус, и всегда неожиданно. Он все хотел видеть собственными глазами, входил в самые мелочи, заглядывал во все закоулки...". При этом Штейнгель видит здесь больше, чем отдельный эпизод, и находит, что "кратковременное царствование Павла I вообще ожидает наблюдательного и беспристрастного историка, и тогда узнает свет, что оно было необходимо для блага и будущего величия России после роскошного царствования Екатерины II" (ЦГАОР, ф. 109, I экс., on. 1, 1826, № 61, ч. 14, л. 85).

Этот текст любезно сообщила автору Н. В. Зейфман. Положительная оценка Павла, очевидно, усилена Штейнгелем для того, чтобы сделать свое воспоминание более цензурным.

М. А. Фонвизин, судя по его запискам, находил в системе Павла политические элементы, переходившие в свою противоположность (М. Фонвизин, 35). Другой видный деятель тайных обществ полагает, что "Павел первый обратил внимание на несчастный быт крестьян и определением трехдневного труда в неделю оградил раба от своевольного произвола; но он первый заставил вельмож и вельможниц при встрече с ним выходить из карет и посреди грязи ему преклоняться на коленях, и Павлу не быть!" (Поджио, 62).

Вообще система Екатерины и ее внука Александра (обязавшегося править по заветам царственной бабки) не вызывала у деятелей декабристских тайных обществ положительных эмоций; в 1815-1825 гг. ее не противопоставляли как положительный пример системе Павла. Ведь декабристы поднимались именно против правительства Александра I. Пушкин в своей декабристской по духу работе "Некоторые исторические замечания" (1821-1822), как известно, называет Павла "современным Калигулой"; однако главный политический пафос сочинения - все же против "тартюфского" двоедушия Екатерины.

Подробный разбор ее см. в моей книге "Пушкин и декабристы". М., 1979, гл. 2, 3. Часто употребляется условное заглавие пушкинской работы - "Заметки по русской истории XVIII века".

Знакомясь со взглядами юного Пушкина, мы располагаем также знаменитой поэтической апологией законности, где противоестественными признаются как тирания, так и тираноборчество ("Вольность").

После 1825 г. внимание поэта к павловской теме, несомненно, усиливается. Это доказывают и многие записи в дневнике, и устные рассказы Пушкина (Временник, 1972, 100), и работы о Пугачеве, Радищеве, и Table-talk (разговоры Загряжской), и начатая, повидимому, трагедия "Павел I", о которой Пушкин в 1828 г. уже рассказывал друзьям (РП, 276-278; ЛН, 58, 266); сверх того существовала потаенная мечта "писать историю Петра, Екатерины I и далее вплоть до Павла Первого" (ЛН, 16-18; 715), приобретались для пушкинской библиотеки специальные редкие книги о Павле и его окружении. Прибавим к этому и немалые сведения о павловском времени, отразившиеся в записной книжке ближайшего друга Пушкина П. А. Вяземского. Если говорить кратко и несколько упрощенно, то в 1830-х годах поэт смотрит па Павла и его царствование многостороннее и объективнее, чем прежде; не осудить, приговорить, оправдать, но понять, объяснить "романтического императора" и закономерность того, что с ним произошло, в связи с более ранними и более поздними событиями, объяснить в духе высокого историзма - вот к чему стремился Пушкин.

Ничего не одобряют серьезные молодые "лицейские, ермоловцы, поэты" у свергнутого Павла, кроме общей мысли (не им рожденной, но им громко повторенной!), что нужна положительная идея, что жить "цинически", по-екатеринински (и по-александровски) нельзя.

Многократно отмечалась серьезность, иногда нарочитая, свойственная декабристскому кругу и отличающая его от обывателей, реакционеров, "не декабристов". Вспомним Чацкого среди "скалозубной стихии"; вспомним пушкинское: "В то время строгость правил и политическая экономия были в моде. Мы являлись на балы, не снимая шпаг, нам было неприлично танцевать и некогда заниматься дамами" (Пушкин, VIII, 55; см. также: Лотман. Декабристы).

Для сибарита же, селадона екатерининских времен, даже из числа просвещенных, творческих людей (например, для Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола), "слишком серьезными", не чувствующими сладости жизни и юмора были и Павел, и сыновья, которым суждено было погибнуть в рядах декабристов.

Итак, хотя преобладающим взглядом просвещенного круга в начале XIX в. была формула "царь-безумец", заметны попытки объективно понять, оценить место "павловских событий" в общем ходе российской истории. Особенно ясно этот новый подход обнаружился при оценке заговора 1800-1801 гг., о чем еще речь впереди. Пока же возвратимся к последним годам XVIII в., к попыткам Павла переменить Россию посвоему.

Опора

Идейных союзников у сурового царя фактически не будет. Точнее, их было больше в начале царствования - Лопухин, Репнин, Плещеев и другие, кто были "не ко двору" при Екатерине II. Однако идейность этих людей все же существенно отличалась от царской, включая понятия личной свободы, достоинства, известных гарантий... С 1797 г. подобных лиц на высших постах уже почти не видно: ведь деятелю циничному, беспринципному было легче приладиться к любой обстановке, чем человеку, имеющему убеждения... (см. об этом наблюдения А. Ф. Воейкова. - ИС, II, 122).

К 1800 г. "возвышенные понятия" Павла воспеваются в основном лицемерным хором и столичные остряки мечтают, чтобы у государя было хотя бы "одним пороком больше" (Клочков, 362). Перебирая павловских сподвижников, находим теперь либо абсолютно беспринципных Кутайсовых, либо честолюбцев в духе Ростопчина... Людей же просвещенно-честных возле него куда меньше, и чины их ниже. Мы имеем в виду такие фигуры, как полковник Н. А. Саблуков, как просвещенный протоиерей А. А. Самборский (инициатор многих хозяйственных начинаний по части земледелия, шелководства и пр.). Павловская политика слишком сильно била по таким людям, бесконечно испытывая "просвещенное чувство". В результате самыми рьяными поборниками сверхцентрализации становятся не благородные рыцари, как Павлу мечталось, а люди духовно убогие, ограниченные, "скотининского типа", те, кто в просвещенном абсолютизме Екатерины имели меньше шансов выдвинуться: гатчинцы, Аракчеев. Достаточно алчные и циничные, они ценили павловскую систему именно за ее непросвещенность, за те новые возможности, которые теперь открывались для аракчеевского фрунтовика.

Павел, который еще с пугачевских времен верит, что народ его любит, при этом свою страну не знает, не понимает.

Позиция молчащего народа непонятна и павловским противникам. "Нация негодовала на педантство, - писал позже Вельяминов-Зернов, имея в виду, конечно, под нацией прежде всего дворянство. - Павел находился еще в заблуждении, будто привязывает к себе чернь" (ИС, II, 31).

"Теперь бы сказали, - замечает позднейший исследователь о противниках Павла, - вся интеллигенция; тогда говорили все, потому что только такие лица считались за людей. Народные же массы, на которые безрассудно думал опереться Павел, представляли собою то, что англичане пренебрежительно называют nobody (никто)" (Валишевский, 527).

Вокруг престола расширяется пустота, хотя и не абсолютная: сохраняется опора на солдат, но непрерывно ухудшаются отношения с офицерами. Социальные же итоги новой политики становятся все яснее.

Без сомнения, из двух условно выделенных нами групп просвещенного меньшинства Павел встречал куда большую оппозицию в среде "циников", нежели в передовом просвещенном дворянстве. Явное или скрытое гонение на лучших людей в последние екатерининские годы, павловская амнистия - все это не стерлось из памяти за четыре года. "Тебе, помилователю моему",начинает Радищев последнее прошение на имя Павла (21 декабря 1800 г. из села Немцова Калужской губернии), и это вряд ли только форма; мы понимаем, почему Андрей Вяземский, братья Тургеневы, Жуковский всплакнули весной 1801 г. о Павле (правда, все они находились тогда не в Петербурге, а в Москве). Уже не раз упоминавшийся Иван Лопухин, хорошо зная павловские опасности, испытав их и на себе, тем не менее находит, что "Павел ... такой имел дар приласкать, когда хотел, что ни с кем во всю жизнь не был я так свободен при первом свидании, как с сим грозным императором" (Лопухин, 56). Резких столкновений Павла с подобными людьми сравнительно немного. Отчасти это объясняется тем, что они крайне малочисленны и, кроме того, вообще удалены от двора и гвардии (еще вследствие последних екатерининских гонений).

Однако главная причина пассивности, "политического отступления" наиболее непримиримых критиков - в отсутствии какого-либо революционного кризиса в стране, в известном спаде освободительного пафоса под впечатлением "крайностей" французской революции итого, что за нею последовало (см. Лотман, Кайсаров, 9-13).

В ближайшем будущем, однако, конфликт власти с "левыми просветителями" был неизбежен; будущий знаменитый филолог, а в то время 18-летний студент А. X. Востоков уже записывает в марте 1799 г.: "Читаем Вольтера. Негодуем на Павла" (ОРЯС, 1902, VI, 16); "великодушное остервенение против злоупотреблений власти заглушило голос личной осторожности" (Карамзин, 43). И мы уже находим первые признаки именно этого столкновения, которые нельзя обойти, хотя подобные дела еще не выделяются как особые явления среди других многочисленных карательных мер Павла I.

Таково, по-видимому, дело Ивана Рожнова (послужившее поводом к формальному возвращению телесных наказаний для дворян). Оно было результатом публичного заявления отставного прапорщика, что "государи все тираны, злодеи и мучители... Люди по природе равны".

Таково, по некоторым признакам, "дело А. П. Ермолова - А. М. Каховского" в Смоленской губернии, которое, однако, было связано и с "дворцовой" оппозицией Павлу (о чем речь пойдет в следующей главе).

Еще раз подчеркнем сравнительно слабую тогда расчлененность просветителей на более, и менее радикальных деятелей. К тому же на просвещенных дворян, которые старались оценить нового царя иначе, чем придворное большинство, - на них сам царь смотрел в основном так же, как на "подозрительных циников", не различая... Павел с его ожесточенной централизацией находит якобинцев там, где их и не было, не желая вникать в оттенки российского просветительства. Западные конституции, "Жалованная грамота" Екатерины II, вероятно, рассматриваются в это время царем как документы в одном духе.

Неразборчивость репрессивной политики, система, где ошибка на вахт-параде была не меньшим проступком, чем якобинство, - все это теперь на краткое время сплачивало разные категории дворянства и несомненно замедляло начавшееся еще прежде расхождение мнений и течений.

Известное единство антипавловских настроений у широкого круга офицеров и генералов, вызванное внешними обстоятельствами, временное затушевывание, ослабление прежде уже обозначившихся противоречий между потемкинцами и "новиковцами-радищевцами" - все это, по-видимому, создавало более широкую основу для бурного, ускоренного размежевания в недалеком будущем, резкого, "внезапного" выделения через 15-20 лет революционного, декабристского течения.

Идейные бури 1800 г., новые, прежде неслыханные павловские дела, сглаживание прежних обид на фоне нынешних, рост самосознания и чувства достоинства - эти процессы в узком, но важном слое российского общества происходили в павловские годы стремительно, хотя и в значительной степени подспудно. Мы верим И. М. Муравьеву-Апостолу, отцу декабристов, который говорил сыновьям "о громадности переворота, совершившегося ... со вступлением Павла I на престол, переворота столь резкого, что его не поймут потомки" (Муравьев-Апостол, 22). За несколько лет до воцарения Павла мыслитель из знатного рода, не доживший до павловского царствования, писал про "гордость российского дворянства, и поныне еще и самим деспотичеством не укрощенную" (Щербатов, II, 18-19).

Павел Строганов, молодой представитель другой видной фамилии, через несколько месяцев после окончания павловского управления выскажет, однако (перед Александром I и группой избранных друзей императора), следующие соображения: "Наше дворянство вовсе не составляет такой силы, с которою правительству следует считаться. (...) Чего не было сделано в прошедшее царствование против этих людей, против их личной безопасности? И именно дворянин приводил в исполнение меры, направленные против его собрата, противные выгоде и чести его сословия". Строганов далее утверждал, что "гораздо более серьезную силу представляют крепостные крестьяне. (...) Они везде одинаково чувствуют тяжесть своего рабства" (см. Семевский. Политич. идеи, 243-244).

Щербатов и Строганов по-разному оценивают свое сословие, и каждый отчасти прав. Щербатов, очевидно, судит по мерке влиятельных оппозиционных аристократов, а Павел Строганов, конечно, не забыл впечатлений французской революции, в которой он участвовал несколько лет назад под именем "гражданина Очера"...

Однако в этот любопытный спор о дворянском, гвардейском достоинстве и долготерпении вступает (через несколько месяцев после Павла) стихотворец-насмешник Марин; он напоминает, что терпению все же пришел конец, что гордость все же берет верх над покорностью:

Велит им честь - прервут оковы,
Избавить царство - нужен миг.__

___________________________________________(Марин, 72)

Одним из итогов павловского 4-летия было более резкое осознание дворянством своих прав и достоинств: "дарование" их Екатериной - первый этап этого осознания; павловская попытка отнять вызывает "кристаллизацию", новый этап внутреннего освобождения, сопротивления.Консервативная утопия Павла привела в движение разнообразные силы, о которых царь большей частью не подозревал.

На историческом распутье XVIII-XIX вв., в весенние годы, первые после французской революции, на заре великой русской литературы, русского освободительного движения - в этих условиях бури 1796-1801 гг. обостряли мысль, вызывали многообразные формы предчувствия и действия...

"Если бы тирания продолжилась еще, - утверждали современники, - камни, как говорится, восстали бы, ружья выстрелили бы сами по себе" (Головин, 16).

Пройдут еще десятилетия, и к павловской теме обратится Лев Толстой. "Я нашел своего исторического героя, - пишет он П. И. Бартеневу 31 марта 1867 г. - И ежели бы Бог дал жизни, досуга и сил, я бы попробовал написать его историю" (Толстой, 55, 519).

Он не возьмет на веру обычные отзывы о "безумном царе", но не сможет и доискаться настоящих источников, ибо тема была чересчур запретной. "Мне кажется, - записал он еще в 1853 г., - что действительно характер, особенно политический, Павла I был благородный, рыцарский характер" (Толстой, 46, 182). Однако позже в одной из работ писатель замечает: "Да и тот человек, в руках которого находится власть, нынче еще сносный, завтра может сделатьс зверем, или на его место может стать сумасшедший или полусумасшедший его наследник, как баварский король или Павел" (Толстой, 28, 247). Писателю удается получить нужные сведения только лет через сорок. "Нет ли у вас, - спрашивает Толстой Стасова (18 октября 1905 г.), - книжек или книжки об убийстве Павла, если есть и можно прислать - пришлите" (Толстой - Стасов, 378). В. В. Стасов, пользуясь своими должностными связями в Публичной библиотеке, высылает несколько заграничных изданий. "Читал Павла, - записывает Толстой 12 октября 1905 г. - Какой предмет! Удивительный!"; в другом месте: "...признанный, потому что его убили, полубешеным. Павел ... так же, как его отец, был несравненно лучше жены и матери..." (Толстой, 36, 450, 585).

Лев Толстой не успел осуществить свои замыслы, но мы кое-что знаем о них (см. обширные материалы в "Яснополянских записках" Д. П. Маковицкого. - ЛН, 90). Великий мыслитель видел возможность развить свои любимые идеи; симпатизируя Павлу как личности, даже порою идеализируя его, Толстой тем не менее понимал его обреченность: даже самодержавный царь не может создать то, для чего нет исторической основы.

Нельзя (по Толстому) "выдумывать жизнь и требовать ее осуществления".

Консервативная утопия. Неосуществимость ее была засвидетельствована кровью.