№1, 1993 г.
Ю. Шрейдер
Речь пойдет об одном из важнейших истоков мучительного восстановления культурологических традиций в России - о всемирно известной теперь Московско-Тартуской семиотической школе, неотъемлемо связанной с именем Юрия Михайловича Лотмана.
Менее всего я претендую здесь на анализ трудов этой школы и деятельности ее признанного основоположника и бессменного лидера. Такой анализ для меня невозможен по двум причинам: во-первых, я всегда воспринимал работу этой школы извне (хотя и с достаточно близкого расстояния) и потому не взялся бы судить о конкретной роли каждого из участников в ее формировании, во-вторых, в ней объединилось столько звезд первой величины (не говоря уже о могучем втором эшелоне), что сравнивать их по вкладу в науку было бы пустым делом.
Общим для большинства участников этой научной школы было весьма запоздалое, формальное признание - почти все защищали докторские диссертации, уже будучи маститыми учеными, а В. Н. Топоров в разгар перестройки был избран сразу академиком, оставаясь кандидатом наук. Среди этой группы гениальных "кандидатов" Юрий Михайлович возвышался своим монументальным профессорством, которое подчеркивалось густыми (теперь, увы, поредевшими), длинными, рано поседевшими волосами (в 60-е годы признак почтенной старомодности) и знаменитыми пышными усами.
В начале 60-х годов семиотика связывалась не столько с литературой и культурой, сколько с точными методами в достаточно широко понимаемой гуманитарной сфере: тут и дешифровка забытых письменностей, тут и увлечение машинным переводом, и создание языковых моделей на основе формальных грамматик, и проблема искусственных языков, и все такое прочее.
Во всем этом был привкус свежести, посягательства на традиционную гуманитарную науку и, менее декларируемый, оттенок противостояния господствующей идеологии, претендующей на обладание окончательной истиной в сфере знаний о человеке, добываемой якобы исключительно средствами исторического материализма. Недаром после второй Всесоюзной конференции по семиотике, состоявшейся в 1962 году, на ее устроителей обрушился гнев тогдашнего комиссара по идеологии и будущего академика Ильичева.
Общую атмосферу описываемой научной среды создавали молодые возмутители спокойствия, ниспровергавшие старые авторитеты и уверенные в своей причастности к великому делу перестройки гуманитарных (прежде всего филологических) наук на прочном фундаменте точного (более того, математического) знания. Именно тогда на филологическом факультете Московского университета было создано отделение структурной и прикладной лингвистики (так называемой ОСИПЛ), где молодых филологов легендарный Ю. А. Шиханович обучал основам современной математики. Казалось, рушатся междисциплинарные перегородки, в лингвистику ринулись люди с профессиональной математической и инженерной подготовкой.
Что касается Юрия Михайловича Лотмана, тo он как бы одновременно и принадлежал этому движению (был в нем уважительно признан, хотя его область интересов с точки зрения энтузиастов-новаторов виделась лишь боковым ответвлением - одним из не самых многообещающих приложений общего запаса структуралистских идей), а с другой стороны, и не принадлежал, ибо с самого начала тяготел не к созданию формальных моделей тех или иных гуманитарных феноменов, но к постижению самого феномена культуры. Более того, он явно стремился подойти к этой задаче в лучшем смысле слова по-профессорски, то есть профессионально, то есть дисциплинарно. Для этого, правда, надо было создать ту самую дисциплину, которая стала предметом обсуждения последующих летних школ по "вторичному моделированию знаковых систем", проводимых на спортбазе Тартуского университета в Кярику, а также содержанием получивших мировую известность выпусков "Семиотика. Труды по знаковым системам".
Отбор приглашаемых на школы и для участия в "Трудах", издававшихся много лет Тартуским университетом в качестве "ученых записок" (к 1990 году вышло 23 выпуска), осуществлялся довольно строго. Большинство семиотических конференций, семинаров и научных сборников собирали людей прежде всего по признаку их ангажированности - увлечения проблематикей, готовности проверять заявленные научные принципы на новом, еще не освоенном материале, - и подлинного профессионализма.
Это была довольно узкая, но очень устойчивая группа, создавшая, в сущности, семиотику культуры как научную дисциплину, которой с тех пор уже нельзя было заниматься любительски. Такой подход был для начала 60-х годов как бы открытием заново азов научности, почти исчезнувшей из сферы гуманитарных исследований (поскольку "научностью" официально считалась верность истмату, согласно которому вся культура есть лишь надстройка над базисом - производительными силами и производственными отношениями). Если следовать историческому материализму, культура не является целостным объектом самостоятельного изучения - позволительно лишь выяснять, как те или иные культурные явления вытекают из экономического состояния общества. Вот почему претензии семиотики на научное объяснение феноменов языка, истории, искусства и т. п. воспринимались идеологическими надзирателями разных рангов как нечто безусловно крамольное.
Были терпимы лишь узко прагматические направления: машинный перевод, автоматизация информационного поиска и процессов переработки информации, распознавание устной речи, создание читающих автоматов и тому подобные чисто технарский разработки. Да и то, подобные вольности - посягательства на моделирование интеллектуальных процессов - стали допускаться лишь в результате "оттепели" и под давлением потребностей военной промышленности и спецслужб (вспомните завязку романа А. И. Солженицына "В круге первом"!).
Не только идеологический контроль, но и само умонастроение научной среды 60-х годов не слишком благоприятствовало самостоятельному развитию гуманитарных исследований. Идеалом научности считались точные науки и прежде всего математика. Структуралистский подход воспринимался в этой среде как путь математизации гуманитарного знания, позволяющий сблизить последнее с точным и тем самым освободить от рабской идеологической зависимости. Любая попытка традиционных гуманитариев отстоять свою автономию от точных наук, подчеркнуть специфику человеческих феноменов воспринималась как согласие оставаться на привязи у исторического материализма. Впрочем, очень часто так оно и бывало, хотя в ту пору активно работали в науке А. Ф. Лосев, М. М. Бахтин, Д. С. Лихачев, В. Я. Пропп, А. А. Реформатский и другие, хранившие специфически гуманитарную научную традицию. И все же не они тогда определяли научный климат. Парадокс Лотмана состоял в том, что, развернув свою деятельность внутри структуралистской парадигмы, участвуя в структуралистско-семиотических начинаниях, он одновременно дистанцировался от них, не поступался гуманитарным содержанием в угоду господствующей моде, хотя и не втягивался в нелегкую борьбу с естественно-научным подходом к культурным феноменам. Он занимался своим профессиональным делом - так, как он его понимал, не отказываясь и от общения с широкой аудиторией семиотиков-структуралистов естественно-научного склада.
На переломе 60-х и 70-х годов, когда идеологическая атмосфера в московских гуманитарных центрах сгустилась, Лотман стал чаще и охотнее выступать на семинаре отдела семиотики ВИНИТИ, тематика которого охватывала прикладные направления и потому меньше преследовалась. Лотйан и его соратники представляли на этом семинаре "гуманитарный фланг" семиотики, и, чтобы послушать "Юрмиха", туда сбегалось множество публики из разных научных учреждений. В эти годы появились его замечательные комментарии к "Евгению Онегину", работы о Пушкине, Гоголе, вообще о русской литературе и культуре XVIII и XIX веков. О соотношении культурологического творчества Лотмана с его исходной научной профессией - литературоведением - можно косвенно судить по характерной цитате из статьи С. П. Залыгина ("Новый мир", 1991, № 11, стр. 229): "У литературы есть преимущество: ее нельзя лишить гласных (или негласных, это уж другой вопрос), размышлений о самой себе. Примеры тому - хотя бы Лосев, хотя бы Бахтин, Лотман, Лихачев..." Явная спонтанность этого списка, как бы нечаянно возникшее сочетание очень разных имен красноречиво говорит о месте Ю. М. Лотмана в русской науке. Ведь все упомянутые лица - не просто литературоведы, а еще (если не в первую очередь) философы и историки культуры. Только это и дало им возможность сделать столь значительный вклад в науку о литературе.
В концепции семиотики культуры, развиваемой Ю. М. Лотманом, основной категорией был текст, и это провозглашалось достаточно настойчиво. Сама культура рассматривалась как механизм порождения текстов, как пространство их функционирования. На страницах Тартуских сборников всерьез обсуждалось, что есть текст в той или иной культуре, даже что является в большей или меньшей степени текстом. Скажем, в христианской культуре Библия в большей мере текст, чем рыцарский роман, а в эпоху застоя самиздатская рукописи служила в большей мере текстом, чем газетная статья или официально рекомендуемая книга.
Культура при этом истолковывалась как коллективный интеллект. Этому кругу идей Ю. М. Лотман посвятил помимо статей книгу "Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума" (1977). Однако, в отличие от традиционной для математизированной семиотики постановки, задачи о переводе текстов с помощью искусственного интеллекта, Ю. М. Лотман подчеркивает здесь характерный для культуры феномен принципиальной непереводимости текстов разного типа, обеспечивающий "лавинообразное самовозрастание смыслов" и стимулирующий творческое (то есть, по Лотману, создающее новые тексты) сознание.
Речь идет о том, что в смыслообразовании принципиально должны участвовать две системы кодирования, между которыми имеет место отношение непереводимости, придающее трансформациям текста непредсказуемый характер. Такого рода явления происходят, по мнению Лотмана, например, когда "западная" цивилизация пытается пересказать необычные для нее и тем самым выглядящие как иррациональные тексты "восточных" цивилизаций. В результате генерируются тексты, новые для обеих цивилизаций. Эти идеи развиты Лотманом в статье "Мозг-текст-культура-искусственный интеллект" (См. сб. "Семиотика и информатика". М. 1981. Вып. 17. Эти сборники издавались отделом семиотики ВИНИТИ.).
Любопытно, что название известного литературоведческого ежегодника "Контекст" возникло как антитеза "тексту" - основному понятию в научной школе Ю. М. Лотмана; тут подчеркивалось, что литературный текст не самодостаточен. Сегодня эти споры отошли в историю, и вряд ли само противопоставление текста и контекста как враждующих идейных символов сохранило актуальность, ибо именно Лотман очень многое в своих литературных штудиях строил на весьма детальном всматривании в культурный контекст. Достаточно вспомнить, сколь любовно он фиксирует подробности, необходимые для понимания текста "Евгения Онегина",- от расположения строений в усадьбе Лариных до нарушений дуэльного кодекса секундантами Онегина и Ленского. Припоминается и доклад Лотмана о Гоголе, где совсем нетривиально объяснялось, что в сцене хвастовства Хлестакова было заведомым враньем, а что вполне могло быть правдой. Сегодня один из авторов "Контекста" М. Бахтин и апологет исследования текстов Ю. Лотман естественно упоминаются в едином ряду имен.
К сожалению, мне пришлось побывать только на одной из знаменитых тартуских школ. Это было уже в 1987 году на той же спортивной базе Тартуского университета близ Отепя, расположенной на берегу живописного озера, среди лесистых холмов. Перед этим в течение семнадцати или восемнадцати лет школу не удавалось собрать ввиду опальности и самого научного направления, и его главы. Перестройка все же подарила такую возможность, которой по целому ряду причин скорее всего суждено оказаться последней.
Конференция открылась блистательным докладом Юрия Михайловича, сделанным в конференц-зале университетской библиотеки. Доклад этот был посвящен анализу культурного механизма, в результате которого возникают процессы над ведьмами. Докладчик отнюдь не пытался играть на актуальности темы, на политических подтекстах и т. п. Это был вполне академический, очень ясный и глубокий анализ аффекта страха, порождающего массовые поиски и преследования ведьм. Докладчик подчеркнул, что вопреки ходячим мнениям преследование ведьм отнюдь не средневековое явление. Оно возникло почти одновременно с открытием Америки Колумбом. Нарушилась устойчивость и неизменность средневекового мира, стал невероятно быстро меняться образ жизни - отсюда страхи, поиски врагов в ближайшем окружении. Любопытно было наблюдение, что в число подозреваемых попадали самые старые и самые молодые, самые красивые и на редкость уродливые, самые умные и отпетые дуры. Словом, опасения и подозрения вызывали все лица, заметно отклоняющиеся от средней нормы, чем-то отмеченные - положительно или отрицательно.
Помню, на меня произвела впечатление мысль докладчика о том, что и сами подозреваемые в ведовстве часто искренне считали себя причастными к сношениям с нечистой силой; общая атмосфера суеверий порождала стремление укрыться от давления "нормального общества" под защитой противостоящих ему сил, реализовать свои дурные страсти. Тут шли в ход галлюциногенные средства, извращенное поведение. В настоящем же средневековье не только не было процессов над ведьмами, но и сама вера в существование таковых неоднократно объявлялась суеверием. В связи с этим докладчик рассказал об истории создания печально известной книги "Молот ведьм", первоначальной задачей которой было доказать существование самого явления ведовства, чем и обосновывалась необходимость преследований и судебных процессов. Это был один из лучших, слышанных мною, докладов Лотмана, ибо в нем гармонически сочетались обе его сильные стороны - тонкий отбор исторических деталей, опирающийся на глубокое знание, и умение строить четкие объясняющие концепции, хорошо согласующиеся с этими конкретными деталями. Злободневность на Лотмана никогда не давила; аналогии с современностью могли естественным образом возникать, но никак не были главной целью автора.
Мне кажется, что идеи Лотмана трудно артикулировать в отчетливых дискурсивных формулировках: они требуют бесконечного прописывания деталей и представляются выражением его интуитивного видения культуры, которое развертывается скорее как живописное изображение, чем строгий геометрический чертеж.
В некотором смысле противоположной оказалась ситуация М. М. Бахтина - гуманитария до мозга костей, никак не связанного с точными методами изучения культуры, подчеркивающего постоянно роль поступка как свободного действия. Но именно Бахтин сумел ввести в оборот фундаментальные идеи и принципы (карнавализация, полифонический диалог и др.), которые очень легко могут быть артикулированы в четких и ясных формулировках, даже без опоры на тот огромный материал, из которого они выросли.
Сегодня все виднее, что в семиотическом подходе Лотмана к литературе и культуре главное - отнюдь не формальные схемы и уж никак не навязывание этих схем культурно-историческому материалу. Главное же (по крайней мере, с моей точки зрения) - это выявление конкретных смыслов, выражаемых знаковыми средствами (текстами) той или иной культуры. При этом тексты активно воздействуют на свой контекст, создавая новые образцы культурного поведения. В работах Лотмана можно найти многое о литературных прообразах поведения декабристов, о многочисленных печориных, появившихся под влиянием прозы Лермонтова и т. д. В сущности, научное кредо Юрия Михайловича гораздо ближе к историческому литературоведению, чем к последовательному структурализму в духе В. Я. Проппа. Для Лотмана историческая конкретика текста (вплоть до деталей быта, в которых он, как никто иной, умеет прочитывать культурные смыслы) гораздо важнее, чем структурные инварианты этого текста, его абстрактные архетипы по образцу инвариантов волшебной сказки, открытых Проппом.
Вместе с тем Лотман в своей интерпретации культуры остается универсалистом. Разумеется, культура принципиально локальна в пространстве и во времени: каждая эпоха, каждая местность порождают огромное число своеобразных образцов поведения, культурных штрихов, стилевых особенностей. Высочайший профессионал, Ю. М. Лотман чувствует себя в этом многообразии как рыба в воде, но каждый раз его истолкование позволяет ощутить универсальность культурных смыслов. Происходит чудо узнавания в людях, населяющих другие эпохи и страны, существ, себе подобных. А это уже достижение нравственное (притом полученное строго профессиональными средствами) - увидеть собрата в человеке, инако одевающемся, инако реагирующем, инако мыслящем.
Культурологический подход предполагает изучение литературы в единстве со всем набором культурообразующих текстов. Литература с этой точки зрения теряет свою предметную автономность. Лотман не первый и не единственный рассматривает функционирование литературы в такой перспективе, но, может быть, именно в его работах этот подход достиг наибольшей органичности. Сам же феномен культуры приобретает статус автономного предмета научной дисциплины - семиотики культуры, без попыток его редукции к иным сущностям - материальным или духовным. (Этим никак не отрицается возможность других подходов к исследованию культуры; так, например, социология культуры рассматривает культурные феномены не с точки зрения порождения и перекодирования культурных текстов, но с точки зрения реализуемых в культуре социальных функций.)
Надо подчеркнуть, что автономность культуры как дисциплинарного предмета здесь рассматривается лишь в гносеологическом аспекте - это один из путей ее познания. Совсем иной вопрос - об онтологическом отношении культуры к сфере духовного. Безрелигиозный взгляд на культуру может привести не только к отрицанию ее самостоятельной роли (представлению о ее вторичности по отношению к сфере производства), но и, напротив, к отождествлению культуры с областью духовного в целом, к своего рода сакрализации культуры, ввиду отсутствия понятий об Абсолюте, задающем точку отсчета для человеческого бытия. С религиозной точки зрения культура есть самореализация Духа, среда, через которую Дух может воздействовать на человека, открываться человеку, а утрата духовных даров ведет к деградации и гибели культуры. Опыт тоталитаризма показывает, что отрыв от духовных корней превращает культуру в инструмент идеологического манипулирования сознанием, в презренную служанку идеологии.
Какова же позиция Ю. М. Лотмана по поводу онтологического статуса культуры? Я не знаю непосредственных его суждений на сей счет, но, быть может, попытка реконструкции здесь уместна. В этом смысле мне представляется принципиальным то, что концепция культуры по Лотману всегда предполагает спонтанность генерирования новых текстов, то есть неполную запрограммированность культурных механизмов.
Действующие в культуре законы оставляют место для свободного проявления Духа. Можно даже сказать сильнее: принципиальное многообразие способов "поведения" культурных текстов, многообразие способов их прочтения и перекодирования создает открытое пространство смыслов, в котором есть место для свободного самовыражения и самораскрытия Духа. Культура оказывается предрасположенной к духовному сотворчеству, но не претендующей на абсолютность духовного авторитета.
Профессорски серьезное отношение Ю. М. Лотмана к культуре как научному предмету оборачивается рыцарской защитой культуры как пространства, где формируется человеческое достоинство, где человек способен получать духовные дары. Среди традиционных иллюстраций к сказке Льюиса Кэрролла "Алиса в Зазеркалье" есть изображение белого рыцаря, которое выглядит шаржем на Юрия Михайловича. Собственно, сам этот образ был автошаржем создателя сказки, и потому такое сопоставление вполне уместно. Белый рыцарь несет через плечо перевернутый почтовый ящик -- символ культурной коммуникации, значимой для каждого отдельного человека, приобщенного к культуре.
В применении к самому Юрию Михайловичу это еще символ отсутствия само собой разумеющихся знаков научного признания. В Академию наук СССР он не мог быть избран по идеологическим причинам - там были зарезервированы места для отставных идеологических вождей. (Не могло быть речи и о месте академика для Бахтина и Лосева, а избрание узника Соловков Лихачева - почти невероятная случайность.) В Российскую академию Лотман не попал как гражданин уже иного государства, а в его Эстонии кому-то пришло в голову потребовать от него сдачи экзамена по эстонскому языку, от чего он решительно отказался (хотя за годы, прожитые в Тарту, он эстонским языком овладел).
Что ж, это лишь подчеркивает значимость Лотмана как культурного явления. Культурные смыслы прорываются вопреки официальному признанию, а культурное, как правило, противостоит казенному.
Тоталитарная идеология всегда была враждебна тому, чем более всего восхищался Иммануил Кант,- звездному небу над головой и нравственному закону внутри нас. Поэтому любые попытки постулировать независимость научной истины, свидетельствующей о красоте и стройности законов мироздания, автономию этики или самостоятельность культурного творчества становились но просто "диссидентством" по отношению к властным партийным структурам, но, повторим, сопротивлением самой идеологизированной атмосфере, охватившей в значительной мере и тогдашнюю научно-профессиональную среду. Отстаивание независимости своего научного предмета было и отстаиванием своего человеческого достоинства.
В "доперестроечные" времена взгляд на культуру как на автономное от идеология образование, безусловно, служил духовному раскрепощению общества. Сегодня уместно заметить таящуюся здесь опасность культуроцентризма, о которой сказано выше. Но сегодня сама проблема культуры должна ставиться с новой философской углубленностью: свобода обязывает.
