Эта дачка у меня давно, - сказал хозяин, самодовольно поглаживая стенку дома. - Я, милый мой, еще десять лет тому назад работал начальником стройконторы... Там, брат, тесу этого или, скажем, горбыля, рам, дверей всяких завались, по горло! А я начальником был: бог, гроза! План давал из месяца в месяц - сто один, сто два процента, за это и премировали меня, а как же? Ну, да если я и сам выпишу себе горбылька, какой похуже, а возьму тесику? Государство у нас громадное, не мелочное, - оно такого пустяка и не заметит. Вот домик-то и встал. Хорош, а? Пять комнатенок, терраска, сараюшко, гаражишко... А как же! Не дурна, дачурка, а? Да ведь и участочек неплох? Я его еще раньше получил, когда в земельном отделе делами воротил. Хорош участочек?

- Да, - сказал гость и тяжело вздохнул. - Такенный домище да еще на кирпичном фундаменте...

- Фундамент? Это я потом, - сказал хозяин, - фундамент... Это я год спустя после стройконторы-то. Это уж когда меня на кирпич бросили. А что? Ничего себе кирпичок-ко... Огнеупорный, собака, высший сорт. Ну, нагляделся? Пошли в дом, закусим-перекусим! Сюда проходи, сюда, да ноги вытирай покрепче, тут, брат, чисто, ковры, знаешь... Зачем пачкать ковры, да... Я ведь после кирпичного-то завода некоторое время возглавлял московское отделение треста "Узбекковер". Эх, хороши коврята, ничего не скажешь! .. У меня их что-то между шестью и восьмью штуками скопилось... Да ты садись, чего стесняешься... Ведь родственники все-таки. Ну, ты бедный, ну, ты там у себя в колхозе учишь ребят, так это что же, и там ведь можно приобрести... Если с умом...

- Нет уж, извините, - горячо сказал гость, - и не...

Но хозяин не дал ему договорить:

- Да ты садись, садись! Вот на этот диван-кровать садись! Артикул 166-84. У меня таких полтора гарнитура здесь распихано, что я напрасно, что ли, в Мебельторге-то заправлял? А там, знаешь, - какая работа? Ад! Молодожены да новоселы - самый свирепый контингент. Ужасно алчные до мебели. А этот гарнитурчик я как бракованный взял. Гвоздик там от трельяжика выскочил, ну, и ручечка от шифоньера отклеилась. Брак? Точно, брак! - Ну, а раз брак, тогда уж где наша не пропадала, заверните мне этот гарнитурчик в бумажку... Ха-хо-хо...

- Книг-то у вас сколько, - сказал гость, и лицо его, до сих пор напряженное и замкнутое, вдруг просветлело.Ах ты, сколько книг, целая бибииотека!

Он подошел к стеллажам и быстрыми, ловкими и жадными пальцами стал касаться корешков аккуратно подобранных по цвету и формату книг.

- Сколько книг! - повторил он восторженно. - Сколько книг!

- А нельзя иначе, - откликнулся хозяин, - книга сейчас - самое главное убранство... Мода, брат, надо считаться!

- Стендаль, - прошелестел гость, - полный, батюшки вы мои!

- Это который Стендаль-то? - сказал хозяин. - Желтенький, что ли? А, да! Я его по бокам зелененьким обложил! Чтоб покрасивей, значит, было! Одно к одному. Желтенькое с зелененьким. Яичница, значит, с гарниром - с луком там или с горошком! Красиво...

- Ну, зеленый-то - это у вас Гарди. Это вы его, значит, гарниром считаете? Гарнир-то он, конечно, чудесный, да не к тому блюду, - возразил гость.

- Да я их, признаться, обоих не читал, - добродушно улыбнулся хозяин, - просто я в Книготорге месяца три подвизался, вот и подобрал... Ну, садись к столу! Садись же! - сказал он нетерпеливо и потер руки. - Как говорится, чем бог послал! Давай выпей! - И он подтолкнул гостю наполненный влагой сосуд.

Гость осторожно коснулся высокой хрупкой ножки. - Боюсь, разобью я бокал. - Он смотрел на сосуд, и темными-темными были его глаза. - Ведь это прелесть что такое - чудо искусства, из него не водку пить, ему бы на выставке стоять!..

- Угадал! - крикнул хозяин. - Я на чешской выставке кой-чем заправлял, так вот придержал кой-что под видом боя! Под видом, что разбили их при отправке обратно... Ну, да что же? Будь здоров, дай бог не последнюю! Эх, пить - дом не купить, а мы вот пили да дом купили! Хорошо прошла! Закусывай. Небось такой семушки у себя в Калезине и в глаза не видел? А икра красенькая? А филейная шейка? Ешь, ничего! Я теперь по старости администратором в "Гастрономе" вкалываю, так что ешь, малый, на наш век хватит! Много ли нам надо, а государство большое, оно и не заметит...

Они поели и попили.

- Пойдем походим, - сказал хозяин. - Моцион требуется. Ассаже надо сделать, а то ночью сны плохие будут, если после ужина не растрястись. А мы походим по участку. По своему. У нас места хватит, не беспокойся. Слышишь, как пахнут цветочки? Это я в городском отделе зеленых насаждений трудился, тогда и взял! Это редкие. Это правительство для пушкинских мест где-то купило. Я и взял немножко. Пушкинских мест много, Пушкин - и не заметит. Слышишь, как пахнет? А?

- Слышу, - сказал гость и взялся за сердце, - сумасшедший запах! Даже голова кружится! Шатает...

- А ты облокотись, - сказал хозяин, - облокотись на сосенку-то! Не бойся. Она пошире тебя! Реликтовая. Ей сто лет. Я ее с мыса Пицунда привез, в отдельном вагоне... На Пицунде тогда все было без присмотра, а я там охраной леса командовал... Три дюжины сосенок привез... Да цыц ты, - закричал он сердито хрипящему на цепи кобелю, - своих не узнаешь? Кобель - сенбернар. Чемпион. Я в собачъем питомнике директором был!

Неподалеку, оповещая о близком рассвете, пропел петух.

- Голландский, - сказал хозяин, - когда я...

- На птицеферме? - спросил гость.

- Угу, - сказал хозяин, - а как ты догадался?

Но тот не отвечал. Глаза его были затуманены. Какое-то непонятное волнение душило его. Он поднял свое бледное лицо и далеким небесам.

- Звезды, - сказал он умиленно, - ах вы, звездочки, недоступные вы мои, какие вы свежие, крупные, яркие...

- А как же, - встрепенулся хозяин, - звезда первый сорт. Добротная звезда, укрупненная. Жирная. Сочная звезда. Это, видишь ли, когда я в планетарии...

Но тут случилось что-то дикое.

- Не трогай звезд! Прочь... - закричал вдруг гость высоким, срывающимся голосом и трясущейся рукой схватил хозяина за горло. - Прочь! Не трогай звезд, мерзавец! Не смей! И не касайся! Оставь хоть звезды! Людям! Они нужны людям! Детям! Не тронь! Звезд!

И он вдруг задергал головой, забился всем телом, бедняга, и заплакал.

Перепил, видно, за ужином.

НАСТОЯЩИЙ ПОЭТ

Гоги Гогоберидзе был тамадой на свадьбе у Резо Цабадзе. Дай ему бог здоровья, нашему поэту и краснослову, наш Гоги умел-таки вести стол. Под его неусыпным руководством гости выпили в эту ночь столько вина, что его хватило бы для открытия оживленного кабачка на 100 мест, где-нибудь у вас на Чистых прудах.

Все были пьяные. Гоги возглашал тосты и (лукавый человек!) так строил их, что кто и не хочет, а вьпьет все равно, иначе не уйдет.

Гоги поднимал тост за Родину в широком смысле слова, то есть за Советский Союз, и гости пили, потом следовал тост за Родину в несколько суженном смысле, то есть за тот кусочек планеты, который бог оставил себе лично, но пожалел опоздавшего к разделу земли человека и в мягкосердечии своем подарил этот цветущий клочок ему, то есть за солнечную нашу Грузию, и гости, конечно, опять пили, а потом уже выпили за сердце этой Грузии, за центр всей Вселенной, за несравненный город Кутаиси.

Потом пили за матерей, потом за детей, потом за отцов и детей, за отцов наших отцов и за детей детей наших. Много прекрасных тостов объявил в ту ночь тамада, и гостям нельзя было не пить.

И под утро, когда стали все расходиться или заснули, кто где мог, Гоги Гогоберидзе, подобно капитану корабля, покидающему судно последним, тоже покинул гостеприимный дом. Он пошел домой и, наверно, для сокращения пути перелезал кое-где через разные частоколы, или, может быть, у него возникали небольшие конфликты с собаками, не знаю, только штаны у Гоги порвались немножко, вот здесь, позади, и его смуглое тело выглядывало из этих штанов, как месяц из облаков.

Надо же так случиться, что Гоги в этом своем довольно неприглядном виде на какой-то узенькой улочке обогнал толстого Гугуши, торгаша из "Гастронома", который тоже возвращался откуда-то из гостей, и не знаю откуда именно и не желаю знать.

Этот толстый Гугуши вел с собой под ручку мадам Кирокисянц, толстую и глупую кассиршу из того же "Гастронома", где служил и, наверно, воровал он сам. Наш пошатывающийся Гоги, конечно, не обратил на них никакого внимания, потому что он был поэт и не любил людей типа толстого Гугуши. Он потихоньку обогнал эту парочку и пошел немножко впереди, светя им то одним полумесяцем, выглядывающим из-за облаков, то другим.

Это ритмическое посвечивание двумя полумесяцами почему-то страшно разозлило толстого Гугуши, и он окликнул идущего впереци Гоги.

- Эй, кацо, остановись на минутку, - крикнул он своим вечно сиплым голосом.

Гогоберидзе остановился.

- Эй, кацо, - продолжал толстый Гугуши, - ну послушай, бедняга, как тебе не стыдно? Ты идешь по улице в совершенно нетрезвом виде - зто раз! Ну, на это я не сержусь, ладно! Но послушай, в какой ты одежде идешь! Ты идешь, можно смело сказать, просто в неприличных штанах. Может, тебе собаки разорвали штаны, или ты их просто протер, сидя за столом и ерзая оттого, что ты не можешь подобрать рифму "шашлык-машлык", или у тебя нет денег, чтобы купить себе новые, - не знаю что, но послушай, ты уже целую вечность идешь впереди меня и сияешь тем самым местом, на котором ты так прилежно сидишь, сочиняя свои песенки! Это некрасиво, слушай, я все-таки иду с дамой, вот с ней, с уважаемой мадам Кирокисянц, у нас с ней хорошее настроение, и вдруг мы обязаны в центре мировой культуры, в Кутаиси, любоваться твоими дырявыми штанами! И тем, на что они надеты. Это некрасиво, слушай, Гоги, некрасиво, слушай, это я тебе серьезно говорю.

Весь этот монолог Гугуши произносил важно, сопя и отдуваясь, словно заслужениый артист в роли какого-нибудь князя из рода Багратиони. И сами понимаете, после этих речей вся кровь кинулась в голову гордого Гоги. Конечно, ему захотелось дать по морде этому наглому Гугуши, просто двинуть как следует, и дело с концом. Но, повторяю, Гоги был поэт. Чувство собственного достоинства и врожденный аристократизм не позволили ему драться с толстым Гугуши...

И Гоги сказал:

- Ты посмотри, - светлым, гремящим голосом сказал Гоги и вдохновенной рукой обвел наш дивный кутаисский пейзаж. - Ты посмотрй на эти вечнозеленые, величественные горы, застывшие в торжественном молчании в этот предрассветный час. Ты посмотри на их крутые прекрасные склоны, похожие на бока необъезженных кобылиц и покрытые столетними мудрыми стволами гигантских деревьев. Ты посмотри на эти обширные сиренево-палевые луга, покрытые неисчислимыми цветами.

Ты посмотри на эту маленькую полянку, где у прозрачного озерца остановилась грациозная замшевая лань на золотых копытцах... Бриллиантовые слезы сбежали к ее девичьим глазам, и она вздыхает трепетно и чисто и зовет к себе крутогрудого юношу, принца-оленя, чтобы он пришел, гордясь тяжелой короной, и преклонил перед нею колени. Ты посмотри на этот звонко бегущий поток, низвергающий книзу свои хрустальные воды, с мелодичными звуками, принадлежащими, кажется, самому гениальному Палиашвили!

Ты посмотри, наконец, на первые лучи солнца, они робко касаются безмерного купола неба, чтобы через секунду все, все здесь заиграло и запело от прикосновения перламутровых пальцев! Вот куда смотри, Гугуши! Зачем ты все время мне в задницу смотришь?

...Так сказал Гоги Гогоберидзе и пошел домой. Он шел к себе домой благоухающей тропинкой, он шел к себе домой с весельем в крови и с победой в душе, в драных штанах, настоящий поэт.