VIVOS VOCO: В.Я. Френкель, "Ценитель умственный творений исполинских"

Отыскав начало "математической" статьи, я прочел ее название: "О надежде". Заканчивалась же она самым что ни на есть настоящим графиком. Под ним стояла фамилия автора: Кн. Козловский. Это имя поначалу ничего мне не говорило,

Вернувшись домой, я взял с полки двухтомник В. Вересаева "Спутники Пушкина" - маленькие биографии примерно четырехсот человек, так или иначе оказавшихся вовлечёнными в лушкинскую орбиту: родственников поэта, его лицейских товарищей и учителей, друзей и врагов, журналистов и писателей, его современников. Но даже имени Козловского, а не только статьи о нем, на этих страницах не оказалось. Не было специальной статьи о Козловском и в брокгаузовской энциклопедии. Но я не оставил своих поисков и, когда в один из ближайших дней занимался в зале технической литературы Публичной библиотеки, одновременно с книгами по физике выписал и 3-ю книгу "Современника". Принимая заказ, миловидная девушка удивленно приподняла брови, дойдя до этого бланка, но от словесных комментариев воздержалась.

Я "сидел у окна в переполненном зале", листая уже знакомую книгу. Дата издания - 1836 год, шрифт, бумага придавали ее названию символическое значение: набранный почти полтора века назад, томик этот был современником Пушкина! Вот и интересующая меня статья. Она открывалась эпиграфом из Горация, который я, вооружившись словарями, попытался перевести как "Осветить истину сквозь туман заблуждений". Русский же язык князя Козловского был вполне понятен и по-старомодному изящен.

"Надежда житейская, - писал князь, - есть то, что древние, живописно изображавшие жизнь человеческую, полагали оставшимся на дне Пандорина ящика, - то есть какое-то мечтательное утешение, почерпаемое в возможности перемены случая, без всякой причины для ожидания такой перемены".

Статья представляла собой популярное изложение теории вероятностей, на русском языке едва ли не первое, как я узнал впоследствии. Чтение ее доставляло истинное удовольствие, она была оживлена примерами, взятыми из истории. На ее страницах не раз встречались имена Наполеона, Лапласа, приводились (в переводах Козловского) стихи Вальтера Скотта. Любопытно, что одним из стимулов для ее написания, как видно из текста, являлось стремление автора доказать призрачный характер надежд, столь часто приводящих к трагедиям за карточным столом.

"Несчастный игрок, худо знакомый с математикою и неведущий, что при всякой сдаче карт случайности против его все те же, какие были при начале игры, страстно рвется по десятой потере к одиннадцатой, думая, что одиннадцатый раз будет для него непременно счастливее потому только, что он проиграл десять раз сряду", - писал Козловский. Далее в статье задавался риторический вопрос: каким же образом можно уберечься от "пагубных и горьких следствий обманчивых надежд"? Ответ гласил: "Я другого не знаю, кроме распространения философической математики, называемой исчислением вероятностей или - по-моему лучше - наукой исчисления удобосбытностей".

За этим следовало изложение азов теории удобосбытностей. Вводилось определение достоверного события: "в науке исчисления удобосбытностей уверенность изображается единицею". Давалось понятие о дробях, после чего Козловский знакомил читателя с классическими примерами житейских задач, решаемых в терминах теории вероятностей. Один из них - это "дороги, которые мы выбираем". Вот разветвляются три дороги, говорит Козловский, только одна из них ведет путника к желанной цели. Какова удобосбытность моей удачи, если я выберу любую из них?

Заканчивалась статья рассказом о беседе Козловского с его другом, французским дипломатом герцогом Дальбергом. С ним, как я узнал много позднее, Козловский познакомился во время работы Венского конгресса. Козловский вспоминает о прогулке с Дальбергом в саду его дома в Париже. Герцог горячо оспаривал возможность успешного приложения математики в государственной и в равной степени частной жизни. "Как можно, - удивлялся он, - пристраститься к кривой линии, не говорящей ничего ни уму, ни сердцу?" Тогда Козловский предложил ему провести опыт, который мы бы сейчас отнесли к области "экспериментальной математики". Он изложил французскому дипломату простые принципы построения графиков. Дальбергу предлагалось за начало отсчета по оси абсцисс (оси времени) принять 1824 год, в котором состоялась их беседа с Козловским. А по оси ординат - в определенном масштабе отложить число приятных герцогу людей, его сверстников, с которыми он поддерживает тесные отношения. Затем следовал рецепт: каждый год опускать в соответствующую точку оси абсцисс перпендикуляр, "...уменьшенный в долготе своей тем числом частиц, которое равно числу в году отошедших", соединяя вершины этих перпендикуляров кривой линией. В наше время примерно так объясняют второклассникам принципы построения кривой температуры, данные о которой они ревностно заносят в свои "Дневники наблюдений".

"Предложение сие, - писал Козловский, - нашло меланхолический отголосок в сердце Дальберга; он опускал регулярно перпендикуляры и соединял их черточками, показывающими наклонение. В 1831 году, после холеры, писал он ко мне из Парижа в Лондон: Ма courbe, mon cher, s'incline terriblement (Моя кривая, дорогой мой, устрашающе падает - фр.). Десятый перпендикуляр остался неопущенным..."
Воспроизведением "кривой Дальберга" вслед за этими заключительными словами и заканчивалась статья Козловского.

В Публичной библиотеке есть отдел рукописей, где я часто бывал, работая над биографиями ленинградских физиков. Тщательно составленная картотека имен помогает найти рукописный источник, в котором в том или ином контексте встречается упоминание об определенном лице. Что если попытать счастья - не найдется ли там что-либо о Козловском? С волнением выдвинул я нужный ящик картотеки. Петр Борисович Козловский в нем имелся! В отделе хранилось его письмо к В.Ф. Одоевскому, а также паспорт, выданный некоему Ивану Рабенко, Первым я получил паспорт. На плотной бумаге с двуглавым орлом, скрепленной красной сургучной печатью, было написано "...Иван Рабенко, русский подданный, отправляется через Страсбург в Париж... во уверение чего дан ему от меня сей паспорт за моим подписанием и с приложением печати Герба моего, В Бадене, сего 17/29 июля 1820 года. Его Императорского Величества Всемилостивейшего Государя Моего Чрезвычайный Посланник и Полномочный Министр при Вюртембергском и Баденском Дворах, Разных Орденов кавалер Князь Петр Козловский".

Так я узнал о профессии Козловского - он был дипломат и полномочный министр. Видимо, сочинение научно-популярных статей было его "хобби" - увлечением, странно сочетавшимся с основной деятельностью.

Но если прочитать "паспорт" было в достаточной мере интересно и забавно, то письмо, адресованное Козловским князю Владимиру Федоровичу Одоевскому, можно было отнести к числу примечательных. Вот краткая характеристика Одоевского, данная в "Спутниках Пушкина" В. Вересаевым:

"Он всем интересуется и все знает. Удивляет врачей медицинскими познаниями и увлекается средневековой мистикой; возится в своей лаборатории с ретортами и сочиняет фантастические повести и прелестные детские сказки; изучает френологию и вникает в квартеты Бетховена; изобретает неслыханные музыкальные инструменты и выдумывает непостижимые блюда и невероятные соусы. ...Князь Одоевский - беллетрист, философ, музыкант, химик, черепослов, чернокнижник, повар, человек добрейшей души и примерной честности".

В заключение этой характеристики Вересаев отмечает участие Одоевского в пушкинском "Современнике", указывая, что опубликованные там критические статьи Одоевского были очень хороши. Этому-то странному и просвещенному человеку и адресовал Козловский свое письмо, отправленное 4 июля 1837 года из Теплица. Речь в нем шла еще об одной статье Козловского для "Современника" - о паровых машинах.

В рукописном отделе Публичной библиотеки хранилась писарская копия этого письма. Наверное, поэтому она и не привлекла внимания исследователей. Вместе с тем на не занятой текстом свободной странице имелась приписка Одоевского, комментирующая письмо Козловского. Этот материал ранее не издавался (я признателен за эту справку Т. Г. Цявловской). Хотя и представляет значительный интерес для оценки взглядов Пушкина:

"Здесь идет речь о статье кн. Козловского "Краткое начертание теории паровых машин"... В беседах А. С. Пушкина с друзьями, когда около 1836 года он предпринял издание Современника, постоянно возбуждалась мысль о необходимости показать примером, каким образом можно об ученых предметах говорить человеческим языком, и вообще как знакомить наших простолюдинов (в зипунах или во фраках) с положительными знаниями, излагая их общепонятным языком, а не так называемым (и поныне!) ученым или учебным языком. Мысль начать, наконец, вульгаризацию (то есть популяризацию. - В. Ф.) науки в русской литературе весьма интересовала Пушкина, и в кн. Козловском, бывшем тогда в Петербурге, нашел он человека, вполне способного к такому делу.

Кн. Козловский был и человек светский и вместе человек положительно ученый, в особенности по части чистой и прикладной математики; с умом чрезвычайно ясным он соединял искусство говорить и писать о самых сложных и затруднительных предметах просто, определительно и притом живописно. Первый опыт в этом направлении мы находим в статье кн. Козловского "Разбор Парижского Ежегодника на 1836 год", напечатанный в 1 книге Пушкинского Современника на 1836 год, за сим последовала другая весьма замечательная статья "О надежде", где впервые на Руси изложены понятным образом математические проблемы вероятности. Статья "О паровых машинах" еще замечательнее по способу изложения, но она уже не застала Пушкина в живых".

Так узнал я, что попавшаяся мне в 3-й книге "Современника" статья Козловского не была случайным эпизодом в его биографии. Одновременно в совсем ином ракурсе предстал предо мною и сам Пушкин. Его отношение к научно-популярной литературе, переданное Одоевским и засвидетельствованное тремя статьями Козловского, публикацию которых он стимулировал, было совершенно неожиданным и, очевидно соответствовало продуманной журнальной и просвещенческой политике.

Похвальное слово справочной литературе

Сейчас широкое распространение получило всякого рода анкетирование. Вот и я составил краткую анкету и предложил заполнить ее своим товарищам по профессии - физикам. Выяснилось, что примерно половина опрошенных не знакома с письмами Пушкина (факт тем более удивительный, что почти все они имеют десятитомное собрание его сочинений), 80 процентов не читали его критических статей, практически никто - историю Пугачева и Петра, Но анкета засвидетельствовала довольно хорошее знакомство с биографией поэта. Вопрос же о том, как складывались его отношения с естественными науками, с математикой, я задавал, вручая анкету, устно - и получал стереотипный ответ. Он базировался на известных - правда, красноречивых - свидетельствах, принадлежавших, в частности, и самому поэту.

Первое из них относится к лицейским годам. Пушкину и его товарищам математику преподавал Яков Иванович Карцов, особым их уважением и любовью не пользовавшийся. Пущин вспоминал такой, ставший хрестоматийным эпизод. Однажды Карцов вызвал Пушкина к доске и предложил решить какую-то алгебраическую задачу. Пушкин принялся писать формулы и цифры, крошил мел... "Чему равняется икс?" - спросил наконец учитель. Блеснув в улыбке зубами, Пушкин ответил: "Нулю!" - "Хорошо, - последовал ответ. - У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите стихи". Пушкин, вероятно, весьма охотно последовал этому совету. В Лицее изящной словесностью на уроках математики занимался не он один, а еще и Дельвиг, Илличевский, Кюхельбекер и другие. Если ныне мы можем говорить о проникновении математических методов в изучение поэтического языка (в частности, строя стихов Пушкина), то формально справедливым будет и утверждение, что еще в начале прошлого века имел место обратный процесс: русская поэзия создавалась на прочном фундаменте математики!

Второе свидетельство. Ольга Сергеевна Павлищева, сестра Пушкина, вспоминала, как он в детстве горько плакал над задачами по арифметике. А сам поэт (третье свидетельство) записал в своем дневнике 1 января 1834 года: "Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? Доволен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, - а по мне хоть в камер-пажи, только б не заставили меня учиться французским вокабулам и арифметике".

Все эти истории в еще большей степени усилили тот интерес, который вызвало у меня беглое знакомство со статьей Козловского. При ближайшем посещении Библиотеки Академии наук я решил попытаться узнать что-нибудь и о самом князе. В зале справочной литературы я быстро обнаружил полку со словарями российских писателей. Их ряд открывался трехтомным словарем Геннади, и там я нашел своего Петра Борисовича Козловского. Родился он в 1783 году, умер в Баден-Бадене в 1840. Всякую дату, относящуюся к XIX веку, я мысленно сопоставляю с пушкинскими: с 1799 и 1837 годами. Итак, тридцатисемилетняя жизнь Пушкина полностью уместилась в тот срок, который был отпущен князю Козловскому.

Я поставил на полку Геннади и обратился к многотомному изданию "Источников словаря русских писателей". В нем было двадцать шесть Козловских! Мой Петр Борисович, "дипломат и мемуарист", шел двадцать первым. Справка вновь была краткой, но я сразу же натолкнулся на важные источники. Указывалось, что о Козловском писал в своих воспоминаниях Ф. Ф. Вигель. Сообщалось, что ему посвящена специальная статья П. А. Вяземского, что имя Козловского фигурирует и у Пушкина, и у Батюшкова. Более того, в Германии, оказывается, неким Вильгельмом Доровым была в 1846 году издана о нем целая книга. Так, постепенно, документ за документом, передо мной возникал образ этого человека. Одновременно известные "точки" его пребывания в пространстве и времени, соединенные между собой, составляют, если воспользоваться языком теории относительности, "мировую линию" Козловского, его долгую Одиссею. Рассказ об этих странствиях - с описанием городов и стран, событий и людей - целая книга.

В нем находили сходство с различными лицами; правда, чаще всего оно бывало не более чем внешним - французскому писателю и путешественнику Адольфу Кюстину он напоминал Людовика XVI, П. А. Вяземскому - Василия Львовича Пушкина.

Но Вяземский пишет и о существенно более важном:

"Главная деятельность Козловского была устная, а не письменная и выражавшаяся в действиях. Нужно было бы иметь при нем постоянного и неутомимого стенографа. Вот что могло бы дать полную и живую фотографию его. Он мне говорил однажды, что письменный процесс для него тягостен и ненавистен. Другой раз он говорил, что прямое призвание его есть живая устная речь. Он в ней признавал свою силу, свое дарование, свое превосходство".

Бросив эту фразу, Вяземский, как, впрочем, и сам Козловский, не подозревал, что в определенный период дипломатической деятельности Козловского такие тайные стенографы у него были! Во время работы Венского конгресса он явился предметом пристального внимания австрийской полиции, считавшейся в то время наиболее мощной и искусной в Европе. Ее агенты подслушивали речи Козловского, его беседы с другими дипломатами в кулуарах конгресса, на многочисленных балах и приемах. О своей работе они аккуратно отчитывались по инстанции, и материалы, представленные ими, сравнительно недавно были опубликованы в книге Вейля "Изнанка Венского конгресса". Так в архивах французской тайной полиции сохранилось несколько писем Козловского, в том числе к Шатобриану и мадам де Сталь. Эти письма многое позволяют узнать и о Козловском, и о времени, в котором он жил.

"Я всеми силами души ненавижу подлость, с которой правительства ведут войну - против мнений бедного безоружного человека, имевшего несчастье мыслить иначе, нежели их придворные, получающие столько-то копеек в день за свою лесть им", - пишет, например, он своей английской знакомой, мисс Берри.

Каждый новый документ добавлял нечто к облику человека, которого Пушкин пригласил в качестве автора научно-популярных статей в свой журнал и который отваживался предлагать темы для писаний самому Пушкину.

Козловский и Пушкин

Каковы же прямые свидетельства взаимного интереса и приязни, возникших между Пушкиным и Козловским, если не говорить об их сотрудничестве на страницах "Современника"?

Прежде всего, Козловский входит в тот круг людей, которым Пушкин посвящал свои стихи. 1836 годом датируется его незаконченное, к сожалению, стихотворение "Князю Козловскому":

Ценитель умственных творений исполинских,
Друг бардов английских, любовник муз латинских,
Ты к мощной древности опять меня манишь,
Ты снова мне ............. велишь.
Простясь с........ мечтой и бледным идеалом,
Я приготовился бороться с Ювеналом,
Чьи строгие стихи, неопытный поэт,
Стихами перевесть я было дал обет...

Стихотворение без труда расшифровывается. Пушкин, ознакомившись со статьями Козловского и много с ним беседуя, отдает должное его знаниям. Об этом - первая строка стихотворения. "Друг бардов английских..." - констатация отношений, сложившихся у Козловского с Байроном. Академик М. П. Алексеев отмечает, что английский поэт "дорожил его мнением" в тот период своей жизни, когда его первые восточные поэмы вызывали нападки в английской печати и презрительные гримасы в великосветских кругах. Живя в кишиневской ссылке, Пушкин какое-то время увлекался Калипсо Полихрони. Известно, что она была не слишком красива, и причина интереса, проявлявшегося к ней Пушкиным и подогревавшего его чувства, заключалась в том, что она, по прижизненному преданию, завоевала сердце Байрона. Недаром стихи, ей посвященные, Пушкин начинает словами: "Ты рождена воспламенять воображение поэтов". Можно представить себе, в какой степени должен был быть интересен Пушкину Козловский, если он беседовал с Байроном и был столь высоко ценим английским бардом.

Все последующие строчки связаны с Ювеналом. Козловский долго уговаривал Пушкина перевести "Желание" - десятую сатиру, которую любил всего более. "И Пушкин, - пишет Вяземский, - перед концом своим готовился к этому труду. Помню даже, что при этом случае Пушкин перечитывал образцы нашей дидактической поэзии и между прочим перевод ювеналовой сатиры Дмитриева и любовался сим переводом как нечаянною находкою". Пушкин признавался Вяземскому, что ранее бывал несправедлив в оценке поэзии Дмитриева. Вяземскому, очевидно, хотелось сгладить это впечатление, коль скоро такие суждения могли дойти до престарелого поэта. Он написал ему 17 июня 1837 года: "Незадолго до кончины Пушкин перечитывал Ваши сочинения и говорил о них с живейшим участием и уважением. Особенно удивлялся он мастерской отделке вашего шестистопного стиха в переводах Попа и Ювенала. Козловский убеждал его перевести Ювеналову сатиру "Желание", и Пушкин изучал прилежно данные вами образцы".

В сохранившихся письмах Козловского к Вяземскому (конец 1836 - начало 1837 года) имя Пушкина встречается постоянно.

"Что делает Александр Сергеевич? Я о нем думаю гораздо больше, чем о граните Английской набережной. Этот человек рожден был на славу и просвещение своих соотечественников" (28 ноября 1836 года).

В декабрьском письме - тот же вопрос: "Что делает наш Александр Сергеевич? Здесь (в Варшаве. - В. Ф.) разнеслись какие-то странные слухи; но стоустая клевета не знает ни границ, ни пространств".

26 января 1837 года, за день до дуэли Пушкина, Н. И. Павлищев, муж сестры поэта, Ольги Сергеевны, писал своему зятю из Варшавы: "IV часть "Современника" Ольга получила, но III не получала. Козловский часто вспоминает о Вас и "Современнике", где помещена его статья".

Первая статья Козловского в "Современнике" была им написана по предложению П. А. Вяземского. Как раз в 1835 году он получил от находившегося в то время вЛарижеА. И. Тургенева издаваемый под наблюдением непременного секретаря французской Академии Доминика Франсуа Араго ежегодник этой академии. Книга показалась Вяземскому интересной. Зная любовь Козловского к точным наукам, Вяземский предложил написать о ней для пушкинского журнала, в судьбе которого принимал деятельное участие. Петр Борисович сравнительно быстро обдумал и продиктовал свою статью и передал ее журналу. Она увидела свет в блестящем окружении - Пушкин, естественно, стремился к тому, чтобы в первой книге журнала были образцово представлены поэзия и проза.

Статья Козловского интересна композиционным своим построением, расцвечена любопытными и для современного читателя отступлениями в стиле "исторических анекдотов". Наряду с этим для нее характерна очевидная демократическая, просвещенческая направленность, которая заставляла и автора статьи, и редактора "Современника" опасаться цензурных притеснений. Сопровождая ее Пушкину, Вяземский писал о Козловском: "Он позволяет перекраивать ее в языке как угодно. Какие же будут требования от цензуры, то нужно его уведомить. Не худо бы тебе приложить к ней от себя мадригальное объяснение особенно и для того, чтобы обратить на нее внимание читателей, которые могли бы испугаться сухого заглавия".

Опасения Козловского, связанные с благополучным прохождением статьи, имели основания: мракобесам из цензурного комитета и министерства просвещения, возглавлявшегося Уваровым, могли прийтись не по вкусу такие, например, строки: "Мы признаемся, что с восторгом видали на сих уроках (лекциях знаменитого Шарля Дюпена, математика и инженера, имя которого было хорошо известно в России и запечатлено в стихах Вяземского. - В. Ф.) приходящих в белых, от работы замаранных фартуках каменщиков, плотников, столярей и проч., в семь часов вечера, по окончании своих работ, слушать ученого профессора, который с самою красноречивою ясностию излагал им теорию о равновесии, движении и даже тяжести газов". А ведь за десять лет до этого Бенкендорф писал Пушкину, передавая впечатления своего августейшего монарха о его статье "О народном воспитании":

"Его величество... заметить изволил, что принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть привило опасное для общего спокойствия, завлекшее Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое количество молодых людей".

В доносе на издателя журнала "Европеец" И. В. Киреевского, инспирированном III отделением и повлекшем запрещение журнала (в 1832 году), черным по белому было написано:

"Просвещение есть синоним свободы, а деятельность разума означает революцию".

Князь П. Б, Козловский танцует с графиней Ливен, женой посланника России при королевском дворе в Англии (она - сестра Бенкендорфа!).
Гравюра Дж. Крукшанка.

К счастью, опасения не оправдались, и в марте 1836 года Пушкин написал Вяземскому: "Ура! наша взяла. Статья Козловского прошла благополучно". Быть может, на благосклонность цензуры оказало влияние то обстоятельство, что Козловский был принят у брата царя, Михаила Павловича. По утверждениям современников, Козловский сделался чуть ли не своим человеком в Михайловском дворце великого князя. Его жена настолько ценила Козловского, что, зная его любовь к наукам, устраивала у себя званые обеды, на которые приглашала петербургских ученых и членов академии. На этих обедах Козловский блистал своими познаниями в точных науках, рассказами о встречах со многими европейскими знаменитостями - представителями ученого Алипа

Позднее, в письме от 19 октября 1836 года к П. Я. Чаадаеву, Пушкин, основываясь уже на обеих статьях Козловского и зная о готовящейся третьей, воскликнул: "Козловский стал бы моим провидением, если бы решительно захотел сделаться литератором".

О статье Козловского, посвященной теории вероятностей, уже говорилось. Остановимся теперь на третьей его работе. Она предваряется, конечно, латинским эпиграфом - из "Энеиды" Вергилия. Если в более ранних статьях князя фигурировали формулы и графики, то в этой имеются даже и чертежи (в тексте и на отдельной вклейке) - словно это и не пушкинский "Современник", а монография по технике Козловский начинает с замечания о том, что насос был изобретен за два тысячелетия до того, как Галилей объяснил принцип его действия. Он задается далее риторическим вопросом:

"Какая преграда препятствовала наимудрейшим философам решить вопрос: отчего подымается вода в насосе? - Одно из тех несчастных событий, которые часто являются в истории развития познаний человеческих: боязнь опровергнуть однажды принятую систему, тем более уважаемую, чем непонятнее было ее изложение".

Далее следуют соображения Козловского о роли, играемой наукой, и о том, что знание ее основ должно быть обязательным для культурного человека:

"Нельзя же, среди блистательного петербургского общества, под крышею, на которой возвышается щегольски устроенный громовой отвод Франклина, приписывать гром стуку какой-то колесницы. Нельзя же... говорить не только в присутствии ученых, но и просвещенных наших дам, о каких-то четырех стихиях, когда разложение воды на два газа может быть представлено нашим взорам во всякой химической лаборатории, когда Геология, занимающаяся разложением земли, сделалась уже доступною и для тех, которые не имеют основательных познаний физико-математических; когда всякий может, вместо пуху, наполнить дорожную подушку свою воздухом... Некоторые физические и математические понятия сделались, к счастью, необходимы, как несмятая рубашка, и для самих светских людей".

Вот два замечания, явно любопытные для историков науки:

"Мы видели крестьянина графини Лаваль, молодого человека без всяких познаний, побывавшего только несколько дней в С.-Петербурге, и потом возвратившегося в деревню графини, на Ладожском озере, где он, без всяких средств и помощи, вообразил и соорудил маленький пароход, легкий как детская игрушка, и прибыл на нем в С.-Петербург, на Аптекарский остров".

"Каждое общеполезное открытие возбуждает в ученом мире междоусобную войну, в которой писатели домогаются присвоить первую мысль одному из своих соотечественников; таково было несчастное соперничество Невтона и Лейбница, по случаю дифференциального исчисления; то же произошло в последние годы и с паровою машиною. Целые томы, ежедневно выдаваемые о сем предмете, приписывают то одному, то другому, сию первую мысль, сей зародыш важной перемены в бытим гражданском м в сношениях народных".

Статья сопровождается "мадригальным объяснением". Вот что пишет в нем автор, князь Козловский:

"Пушкин говорил, что иногда случалось ему читать в некоторых из наших журналов полезные статьи о науках естественных, переведенные из иностранных журналов или книг, но что переводы в таком государстве, где люди образованные сами могут прибегать к оригиналам и которым "Современник" особенно посвящен, всегда казались ему какою-то бедною заплатою, не заменяющею недостатка собственного упражнения в науках. Так думали и его продолжатели, которые мне благосклонно сообщили, что одно из последних желаний покойника было исполнение моего обещания: доставить в "Современник" статью о теории паровых машин, изложенную по моей собственной методе. Можно еще противиться воле живых, но загробный голос имеет что-то повелительное, чему сетующее сердце не может не повиноваться".

Чертеж к статье П. Б. Козловского в "Современнике".

* * *

В истории русской литературы, а может быть и культуры, нет более разработанной биографии, чем биография Пушкина. Естественно, особенно хорошо известны его последние годы, месяцы, дни.... Вечер перед дуэлью Пушкин провел на балу у графини Марии Григорьевны Разумовской. Пушкин приехал туда один, был весел, шутил, танцевал. Потом Тургенев увидел его о чем-то разговаривающим с д'Аршиаком и сказал Вяземскому: "Пойдите, посмотрите, Пушкин о чем-то объясняется с д'Аршиаком; тут что-нибудь недоброе". Вяземский подошел, но Пушкин тут же оборвал разговор и обратился к Вяземскому с просьбой написать Козловскому и напомнить об обещанной статье для "Современника". "Принимая сие поручение, - писал Вяземский в примечании к статье П. Б. Козловского о паровых машинах, - мог ли я предвидеть, что роковой жребий, постигнувший его на другой день, был уже непреложно отмечен в урне судьбы, и что несколько часов после увижу Пушкина на одре смерти и услышу последнее его дружеское прощание".

В самый день дуэли Пушкин пишет письмо, которому суждено было стать последним в его жизни. Адресовано оно детской писательнице Александре Осиповне Ишимовой, которую он собирался привлечь к сотрудничеству в "Современнике": "Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение... Сегодня я нечаянно открыл Вашу Историю в рассказах, и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!"

Интерес к Пушкину, его творчеству, биографии, окружению непреходящ. Даже небольшая подробность представляет значительную ценность. То обстоятельство, что в последние необыкновенно напряженные преддуэльные дни и даже часы Пушкин думал о научно-популярной литературе для детей и для взрослых, может быть в какой-то мере и случайным. Вместе с тем это и глубоко символично. Поэт, стремившийся "во всем быть с веком наравне", опережал свое время, отчетливо понимая роль, которую станет играть наука в будущем, и стремясь подготовить к этому будущему читателей "Современника".