VIVOS VOCO: В.Н. Виноградов, "ДИПЛОМАТИЯ ЕКАТЕРИНЫ ВЕЛИКОЙ"

Высказывание молодой, вознесенной гвардейцами на трон императрицы Екатерины Алексеевны не следует воспринимать просто как хлесткую фразу, выраженную с присущей ей грубоватой образностью. Слова эти проливали бальзам на раны оскорбленного национального самолюбия россиян. Полугодовое правление ее супруга Петра III воспринималось ими как время глубокого унижения, попрания традиций и пренебрежения к святыням.

Российская армия в Семилетней войне 1756-1763 гг. со славой сражалась против прусского короля Фридриха II, Восточная Пруссия была ею прочно занята. Дисциплинированные немцы в кафедральном соборе Кенигсберга принесли присягу императрице Елизавете Петровне. В 1760 г. депутация дворянства и бюргерства посетила Петербург и выразила царице благодарность за гуманное поведение войск и управление краем. Смирился с потерей провинции и Фридрих II [1]. Его стратегический талант был неспособен справиться с грозной коалицией России, Австрии и Франции. Час его разгрома и капитуляции приближался неотвратимо. По свидетельству короля, Пруссия "агонизировала и ждала соборования". В кампанию 1761 г. он с трудом наскреб 96 тыс. солдат против 230 тыс. у неприятеля [2].

Смерть Елизаветы Петровны 25 декабря 1761 г. (5 января 1762 г.) позволила Фридриху выбраться из бездны поражения. Из Петербурга прибыл гонец с вестью, еще вчера представлявшейся неправдоподобной: Петр III предлагал мир и союз. И речи не было о территориальных уступках, император отказывался даже от возмещения понесенных Россией убытков. Пасторы в кирхах вознесли молитвы во здравие доброго немца Карла-Петера-Ульриха Гольштейн-Готорптского, ставшего Петром Федоровичем. Король Фридрих в ответном послании высоко оценил государственную мудрость новоявленного друга, он взял на себя труд по составлению текста мирного договора, присвоил Петру чин генерал-майора своей армии и наградил его орденом Черного орла. Петр III прилюдно лобзал бюст Фридриха и бросался на колени перед его портретом. Саксонский посланник в полном недоумении сообщал своему правительству: "Король здесь - подлинный император". Все это походило на театр абсурда.

Сам Фридрих был смущен пылкостью чувств самодержца, и не из-за излишней скромности, а из опасения, как бы изъяснения в дружбе к нему, вчерашнему врагу, и нескрываемое пренебрежение ко всему национально-русскому не обошлись дорого обитателю Зимнего дворца. Он советовал Петру побыстрее короноваться, чтобы обрести в глазах подданных ореол легитимного монарха. Петр III, готовившийся к походу на коварную Данию, некогда отторгнувшую у его гольштинских предков провинцию Шлезвиг, отмахивался от советов: он держит "русских" в руках [3]

Надо сказать, что, планируя войну с Копенгагеном, Петр Федорович следовал по стопам отца, герцога Карла-Фридриха. В 1724 г. тот сочетался браком с дочерью Петра Великого Анной и полагал, что в приданое за невестой, помимо денег и соболей, получил еще русскую армию, а заодно и флот. Теща, императрица Екатерина I Алексеевна, бывшая портомоя Марта Скавронская, ему сочувствовала и заявляла, что ничего не пожалеет ради любимой дочери. Принялись снаряжать флот - 15 линейных кораблей, 4 фрегата, 80 галер, на борту - тысяча пушек. К походу по суше готовился корпус в 40 тыс. штыков и сабель - и все это ради отвоевания у датчан неведомого солдатам и матросам Шлезвига.

Россия оказалась под угрозой войны с европейской коалицией: в мае 1726 г. у Ревеля (Таллина) показалась англо-датская эскадра в 31 вымпел и - в условиях мира - блокировала в гавани флот. Екатерина с большим чувством собственного достоинства изобличала британцев в попрании норм международного права, а Верховный тайный совет негласно обсуждал вопрос о затоплении, в случае нужды, кораблей на ревельском рейде - сопротивляться англо-датской армаде не представлялось возможным [4]. Но Екатерина, движимая родственными чувствами, от своего замысла не отступала. В 1727 г. британские паруса вновь замаячили на Балтике. Смерть императрицы избавила Россию от опасной авантюры. Карла-Фридриха Гольштинского, прочно осевшего в Петербурге, с соответствующими ему званию почестями, выдворили на родину [5].

Другая совершенно бесцеремонная попытка попрать государственные интересы России пришлась на время восшествия Елизаветы Петровны на престол. После смерти Анны Иоанновны государственные дела пришли в полное расстройство. Фельдмаршал К.Б. Миних арестовал регента Э.И. Бирона. Затем сам Миних, неожиданно для себя, получил отставку. Годовалое дитя, император Иоанн VI, возвел "своим" указом отца, Антона-Ульриха Брауншвейгского, не нюхавшего пороха, в чин генералиссимуса. Вся эта возня вокруг трона породила ненависть "к курляндско-брауншвейгскому табору, собравшемуся, - по словам В.О. Ключевского, - на берегах Невы дотрепывать верховную власть" [6]. Умы и сердца обращались к царевне Елизавете Петровне: дочь великого преобразователя выросла на родных хлебах, была предана православию и стародавним обычаям, могла при случае и русскую сплясать, слыла своей в казармах гвардейцев и никогда не отказывалась быть крестной матерью их детей. А главное, в глазах россиян она являлась законной и естественной претенденткой на престол, ореол славы ее великого отца переносили и на нее.

Нежданно-негаданно у Елизаветы Петровны появились доброжелатели в лице французского посланника И.Ж. Шетарди и его шведского коллеги Э.М. Нолькена. Париж выступал тогда основным оппонентом России на европейской арене и соорудил на ее порубежье так называемый Восточный барьер из Швеции, Польши и Турции. Секрет их участия объяснялся просто: у царевны требовали, в ответ на поддержку, письменного обязательства пересмотреть условия Ништадтского мира 1721 г., отказаться от петровских завоеваний в Прибалтике. Притязания Елизаветы Петровны были восприняты как счастливый шанс по дешевке добиться многого и, по словам американского историка Р.Н. Бейна, "погрузить Россию вновь в первоначальное варварское состояние" [7]. Шантажисты натолкнулись на сопротивление царевны, дело отца она разрушать не желала и подписать испрашиваемое у нее обязательство отказалась. Шетарди в погоне за успехом своего предприятия обогатил дипломатическую практику новаторским приемом: не раз он, притаившись за кустами и вооружившись бумагой с текстом, пером и чернильницей, подстерегал Елизавету на прогулках, чтобы выманить ее подпись. Не вышло.

Шведы пошли дальше и спровоцировали войну с Россией 1741-1742 гг. под предлогом, который Бейн счел "в высшей степени фривольным", хотя точнее его следовало бы назвать фарисейским: одной из целей войны провозглашалось стремление "избавить достославную российскую нацию... от тяжелого чужеземного притеснения и бесчеловечной тирании". Как будто иноземцы могли исчезнуть в случае утраты Прибалтики [8].

Впоследствии Шетарди хвастливо приписывал себе основную роль в перевороте, приведшем Елизавету Петровну на престол. На самом деле в ночь с 25 на 26 ноября 1742 г., когда это произошло, дипломат мирно почивал в своих апартаментах. Вместо испрашиваемых у него 15 тыс. талеров он выдал царевне всего 2 тыс. [9], и той пришлось заложить драгоценности. В последний момент перед тем, как покинуть дворец, Елизавета обшарила шкатулки и нашла еще 300 червонцев.

Все прошло легко: Едизавета во главе гренадерской роты Преображенского полка (308 солдат и ни одного офицера) появилась перед Зимним. Выйдя из кареты, царевна завязла в глубоком снегу, молодцы-гренадеры подхватили ее на руки и внесли во дворец. Внутренняя стража тут же перешла на ее сторону. Брауншвейгское семейство было застигнуто в постелях и взято под охрану.

На поверхностный взгляд переворот отдавал чем-то опереточным. На самом деле он имел глубокий смысл: устранялась чуждая стране и глубоко равнодушная к ее нуждам браунщвейгская фамилия, престол заняла женщина, с которой россияне связывали большие надежды. Отсюда - поддержка со стороны всех слоев общества.

Генерал П.П. Ласси разгромил шведскую армию под Вилманстрандом, заставил капитулировать Гельсингфорс и проник глубоко в глубь Финляндии. В этих условиях Шетарди стал уговаривать Елизавету, уже императрицу, пойти на территориальные уступки разгромленным шведам. Таковы были инструкции, полученные им из Парижа. Дипломату пришлось изворачиваться: шведы-де воевали исключительно из желания видеть Елизавету на престоле и заслуживают за то награды, да и гордость Франции пострадает, если советами ее посла пренебрегут [10]. Его домогательства были отвергнуты. По Абосскому миру 1743 г. к России отошли города Вилманстранд, Фридрихсгам и Нейшлот. Границу несколько отодвинули от Петербурга. Отношения с Францией обострились до такой степени, что в течение нескольких лет обе страны не поддерживали официальных связей.

Стремительное возрастание могущества Пруссии, военный талант короля Фридриха II и необыкновенная наглость его политических приемов побудили прежних антагонистов объединиться против него. Возник немыслимый ранее союз Австрии, Франции и России, коалиция поневоле, каждый участник которой тянул воз в свою сторону вполне в духе крыловской басни о лебеде, раке и щуке. Посол Л.О. Бретейль получил из Парижа инструкции, которые говорят сами за себя: "Нужно опасаться в равной мере последствий слишком большого влияния или слишком большого успеха русских в этой войне". Ему предписывалось, "если позволят обстоятельства... остановить даже успехи ее (России. - В.В.) армии" [11]. Французы терпели поражение за поражением на поле боя, но упорно продолжали считать российское войско "вспомогательной силой, не заслуживающей лавров в виде территориальных приобретений" [12].

Напряженные отношения сложились и с Веной: австрийское командование настаивало на том, чтобы российская армия сражалась прежде всего ради возращения Габсбургам отторгнутой у них Фридрихом Силезии, российские генералы предпочитали вести операции в Восточной Пруссии. В Вене все же соглашались на передачу этой провинции России, что и было зафиксировано в договоре от 1 марта 1761 г., но, что характерно, не в основном его тексте, а в приложенной декларации, с которой французского короля не ознакомили, боясь, что он покинет коалицию [13]. Петр III, взойдя на престол, одним росчерком пера свел к нулю итоги пяти кровопролитных кампаний.

Было бы глубоким заблуждением сводить российскую внешнюю политику к династическим маневрам "случайностей" на троне, как В.О. Ключевский именовал преемников Петра, или преувеличивать успехи других дворов в использовании России в своих интересах. Заветы Петра не предавались забвению, господство в Восточной Балтике не пошатнулось. Жестко, вплоть до вмешательства во внутренние дела Польши, осуществлялась линия на укрепление позиций в Центральной Европе, мысль о продвижении на юг, о выходе к Черному морю, не предавалась забвению. Долгие годы коллегией иностранных дел руководили такие незаурядные личности, как Андрей Иванович Остерман и Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. Немецкий историк М. Шульце-Вессель констатирует: "Даже в период мнимого упадка русской внешней политики после смерти Петра I в Петербурге учились рационально формулировать и отстаивать собственные интересы, политически взаимодействуя с европейской системой государств" [14]. Опасения "с той стороны" насчет российского могущества свидетельствовали о его наращивании. Мы решились бросить взгляд на теневые стороны российской политики потому, что они проявились при Петре III в уродливой форме, были доведены им до степени пренебрежения государственными интересами и, вкупе со скандальным поведением монарха внутри страны, определяли умонастроения широких слоев петербургского общества, отнюдь не ограничивавшегося двором и гвардией.

Принцесса София-Августа-Фредерика Ангальт-Цербстская, перевоплотившаяся в императрицу Екатерину Алексеевну, немка и узурпаторша русского трона, должна была показать и доказать, что иных интересов, кроме российских, для нее не существует. И всем своим правлением, и в первую очередь ведением внешних дел, она это продемонстрировала: никаких особых отношений с родиной, с Германией, ни в политике, ни в жизни, ни в быту. Переписка с немецкими владетелями велась исключительно по-французски. Полный разрыв с родственниками - ни один из них не приглашался в Петербург. Сама Екатерина за 52 года пребывания в России ни разу не пересекала ее границ. Она отказалась от модного тогда обычая брать в услужение иностранцев - только россияне! Дипломатам, русским по происхождению, она предписала составлять депеши на родном языке (любопытно, что Фридрих II перевел дипломатическую корреспонденцию на французский). Когда сын Павел достиг совершеннолетия, мать отказалась за него от прав на герцогство Гольштиния - негоже будущему царю тесниться в толпе немецких князьков. Пришла Павлу пора жениться, и Екатерина предусмотрительно составила наказ для великой княгини: три пункта - послушание мужу, покорность свекрови, преданность России. Юная принцесса "должна чтить нацию, к которой будет принадлежать", считаться с ее обычаями, "проявлять решительную охоту говорить на языке этой обширной империи" и приступить к его изучению "с самой минуты прибытия своего в Петербург" [15]. И не говорить ни одного худого слова о России.

Петр III оставил супруге в наследие неприязнь к иностранным дворам и желание избавиться от их влияния: "Мое существование состоит в том, чтобы, разве потеряю рассудок, не хотеть быть под игом никакого двора, - и я, славу Богу, не нахожусь под ним". Финансы к концу безалаберного правления Елизаветы Петровны пришли в плачевное состояние. За казначейством числилось 18 млн. долгу, а в его сундуках - хоть шаром покати. Действующая армия восемь месяцев не получала жалованья. По словам Екатерины, "повсюду народ приносил жалобы на лихоимство, взятки, притеснения и неправосудие". Полтораста тысяч монастырских крестьян "отложились от послушания", "флот был в упущении, армия в расстройстве, крепости разваливались". Императрица мечтала о пяти годах покоя: "Заключить мир, привести мое обремененное долгами государство в наилучшее состояние, какое я только могу" [16].

Поставленный во главе коллегии иностранных дел Никита Иванович Панин в иных выражениях высказывал сходные с царицыными мысли: "Мы затверделому австрийскому самовластию и воле следовать не хотим и во взаимных интересах наших с оным двором ведаем определить истинное равновесие". Далее следовало утверждение: "Россия независимо от других держав собою весьма действовать может" [17]. Так что крылатая фраза Екатерины: "Мы ни за кем хвостом не тащимся", - явилась не плодом внезапного озарения, а продуманной программой действий. Ее по значению можно уподобить знаменитому высказыванию канцлера Александра Михайловича Горчакова после Крымской войны: "Россия не сердится. Россия сосредотачивается" [18], означавшему, что страна сбрасывает с себя вериги Священного союза и обретает полную свободу действий.

Крепло убеждение, что Европа больше нуждается в России, чем последняя в Европе. Недавние союзники, австрийцы, это сознавали. После свержения Петра III у них затеплилась надежда на возврат беглянки в коалицию. В Петербург спешно прибыл посланец от Габсбургов, но здесь его ждало разочарование: "Россия сама по себе настолько крепкое государство, что может обойтись без всякой иноземной помощи", - сообщал он своему двору. И Россия, и императрица жаждали избавиться от иностранной опеки и вкусить блага мира. Военные действия продолжались еще год, затем истощенные противники помирились на условиях статус-кво анте беллум. Фридрих II начисто утратил военный задор и больше не пускался в рискованные предприятия, С.М. Соловьев писал даже о его "войнобоязни". Что же касается Австрии, то она из союзницы превратилась в соперницу России на южном направлении, переросшем при Екатерине в балканское.

Первые шаги екатерининской дипломатии отличались осторожностью и сдержанностью. Н.И. Панин принялся сооружав так называемую Северную систему (или Северный аккорд) - нечто аморфное, трудно поддающееся определению, не коалицию и не союз, а некое согласие жить в мире - в противовес французскому Восточному барьеру, чреватому конфликтами и войной. Сам созидатель мечтал с помощью своего детища "на севере тишину и покой ненарушимо сохранять", - Россия была удовлетворена сложившимся на Балтике положением. К "системе" удалось привлечь Англию, Пруссию, Данию, Швецию и Польшу. Сам этот перечень держав с перекрещивавшимися и сталкивавшимися интересами позволяет определить "систему" как временную и зыбкую комбинацию, пока что-либо из ее участников не попытается изменить существовавший к выгоде для России баланс сил.

В.О. Ключевский именовал творение Никиты Ивановича "дипломатической телегой, запряженной лебедем, раком и щукой". С.М. Соловьев считал ее создание неоправданным. Британец А. Грей называл "продуктом панинского идеализма", а B.C. Лопатин характеризовал ее как пропрусскую [19].

Мы не разделяем столь суровые оценки. "Система" для XVIII в. являлась чем-то из ряда вон выходящим, сотрудничество ряда стран тогда осуществлялось ради изменения статус-кво, а не его поддержания, и обычно имело своей целью в близком или далеком будущем развязывание войны. А тут своего рода лига мира. Сам автор усматривал в своем творении "вернейшее ручательство в общем спокойствии" и "залог обеспечения независимости этой части Европы" [20]. Пожалуй, А. Грей прав в том, что доля идеализма в замысле Никиты Ивановича присутствовала, но он явился провозвестником будущих международных и даже всемирных организаций, и за то Панина должно хвалить, а не попрекать, хотя замечание насчет "знатной части руководства" России в "системе" подрывало ее привлекательность для прочих участников, снижало прелесть самого замысла и не сулило ей долгой жизни.

Екатерину нельзя вырывать из XVIII столетия и судить о ее деяниях, исходя из современных концепций. Как писал Е.В. Тарле, "совсем не к чему ни чернить сверх всякой меры тогдашнюю русскую дипломатию за ее якобы исключительное коварство, ни славить ее и превозносить выше облака ходячего за ее будто бы моральную безукоризненность". Мораль Екатерины "была общепринятой моралью, не хуже и не лучше, и сердиться на нее за то, что ей удавалось почти всегда с необычайной ловкостью побеждать даже наиболее искушенных партнеров... по меньшей мере наивно" [21].

Завоевания считались тогда нормой международного права, с их помощью создавались все великие империи. Адепт Просвещения на престоле, Фридрих Прусский, во внешних делах отличался из ряда вон выходящей агрессивностью. И он же выступал теоретиком территориальной экспансии, "поступательного расширения государства". В политическом завещании (1768 г.) король поучал наследников: "Знайте твердо, что каждый великий государь желает распространить свое господство... Государственный разум требует, чтобы эти намерения оставались скрытыми непроницаемым покровом и их исполнение откладывалось, пока отсутствуют средства осуществить это с успехом" [22].

Другой представитель Просвещения на престоле, Иосиф II Габсбург, крупный реформатор, отменивший в своих владениях личную зависимость крестьян и провозгласивший веротерпимость, в иностранной политике выступал как откровенный, хотя и неудачливый, хищник. Земли Габсбургов были раскиданы по всей Европе - в Германии и Италии, Чехии (Богемии), Венгрии и даже Бельгии (Австрийские Нидерланды). Последнее владение, чуждое по истории и традициям всем прочим, доставляло императору много хлопот, ибо не желало подчиняться его централизаторским и унификаторским преобразованиям. Иосиф был не прочь избавиться от строптивых бельгийцев, разумеется, при условии компенсации, и те жаловались: "Народом нашим хотят торговать, его всучивают другим, его меняют то на одну провинцию, то на другую, из-за нас дерутся, но нас никто и не думает спрашивать" [23].

Екатерина в вопросе о территориальном расширении занимала особую позицию. В циркулярной ноте от 13 ноября 1763 г. говорилось: "Намерения нашего никогда не было, да и нет в этом нужды, чтобы стараться о расширении империи нашей. Она и без того пространством своим составляет нарочитую часть земного круга" [24]. Это - свидетельство документа, служившего инструкцией всем послам и являвшегося своего рода постулатом российской внешней политики. Не завоевания ради завоеваний, а обусловленные государственным интересом территориальные приращения.

Российская внешняя политика при Екатерине вновь обрела присущий ей при Петре динамизм, утраченный было при его незадачливых преемниках, и импульс исходил от государыни, обладавшей способностью стратегического мышления, целеустремленностью, силой воли, упорством (порой, правда, переходившим в упрямство). Все это сочеталось с честолюбием, тщеславием и падкостью на лесть, но все же положительные качества преобладали.

Она прошла суровую школу жизни - 17 лет в России рядом с постылым мужем и под надзором суровой свекрови Елизаветы Петровны в ожидании венца земного. Особо следует отметить такие ее черты, как оптимизм, позволявший стойко переносить удары судьбы, и бившее в молодости через край жизнелюбие. Чего стоит ее письмо в Лондон послу Ивану Чернышеву:

"Послушай, барин! Когда ты узнаешь все, что я делала и затеяла противу Российской империи неприятеля, тогда ты скажешь, что после Ивана Чернышева никто более Катерины не любит шум, гром и громаду; не изволь сие принять за бредню. Если нужда потребует, и с шведами управлюся, как с клопами, кои кусают с опасностью быть раздавленными. Твои же англичане ужесть радость как не важны, и, я чаю, таковыми будут до тех пор, пока французы с гишпанцами на них нападут, чего дай Боже хотя на завтра получения сего письма" [25].

Если добавить к этому ее умение подбирать, ценить и поощрять сотрудников ("я хвалю громко, а ругаю на ушко"), способность не тушить, а подхватывать и развивать их инициативу, станет понятно, что никакой чехарды с кадрами не происходило. Не один слуга Отечества в минуту жизни трудную ощущал твердую руку императрицы.

В 1773 г. наступила черная полоса в жизни прославленного фельдмаршала П.А. Румянцева. Дела на фронте шли плохо. Правда, Суворов разбил турок под Туртукаем (Тутраканом). Но сам Румянцев с корпусом в 13 тыс. штыков и сабель застрял под крепостью Силистрией. Засуха выжгла поля и луга, лошадей кормили камышом из речных плавней, начался их падеж. Полководец снял осаду и отвел войска на левый берег Дуная. Клеветники "дома" воспряли духом и принялись сочинять доносы на потерпевшего неудачу военачальника. Петр Александрович пал духом и в письме царице намекнул на отставку: "Охотно я такового желаю увидеть на своем здесь месте, кто лучше моего находит способы".

И тут императрица проявила себя как государственный деятель с большой буквы: об отставке она и слышать не желает, "ибо я слух свой закрываю от всяких партикулярных ссор, уши - надувателей не имею, переносчиков не люблю и сплетен складчиков, как людей вестьми, ими же часто выдуманными, приводясь в несогласие, терпеть не могу... Подобным интригам и интригантам я дорогу заграждать обыкла". Ее доверие к генералу не поколеблено: "Я вам рук не связываю... Более доверенности от меня желать не можете" [26].

Окрыленный монаршьей поддержкой Румянцев стал готовить кампанию 1774 г., которую и завершил блистательным Кючук-Кайнарджийским миром.

В быту и с окружающими Екатерина II держалась просто и приветливо. Но в делах государственной важности, в представительстве она являлась в блеске императорского величия. Эта невысокая и в зрелые годы полная женщина производила на вновь прибывших послов при вручении ими верительных грамот впечатление, о котором они сообщали своим дворам в несвойственных дипломатической корреспонденции восторженных тонах. Британец сэр Чарлз Кэткарт счел нужным прибегнуть к помощи Вергилия и сравнил Екатерину II с Дидоной, которая, "сев на высокий престол, окруженная войска рядами, начала суд и законы давать" [27] Его французский коллега Л.Ф. Сегюр в торжественный момент забыл текст заранее заученной речи и говорил что-то экспромтом.

Игнорировать личность Екатерины II в истории нашей страны в XVIII в., как то делалось у нас многие годы, или обращаться к ней для того, чтобы метнуть очередную критическую стрелу, - нельзя; Екатерине II Россия в немалой степени обязана взлетом своего могущества и колоссальным ростом влияния в делах и судьбах Европы.

Власть предержащие во все времена стремились укрепить государство, иметь сильную армию, наполнить его казну; подданные (граждане) должны были исправно платить налоги и содержать войско, для чего пребывать в более или менее сносном состоянии. Никто не подражал щедринскому Угрюм-Бурчееву, целеустремленно разорявшему обывателей города Глупова. Екатерина II выражала свои стремления так: "Видити все Отечество свое на самой вышней ступени благополучия, славы, блаженства и спокойствия" (статья вторая ее Наказа) [28]. Силу государству придает постоянство, преемственность, целеустремленность, верность традициям в проведении политического курса, и прежде всего в делах зарубежных.

Екатерина II не занималась поиском новых путей во внешней политике. Стремление утвердиться на Балтике, укрепить позиции в Центральной Европе, пробиться к Черному морю, ликвидировать угрозу набегов крымских татар, освоить богатейшие залежи тогдашней целины, красочно именовавшейся Диким полем, она унаследовала от предшественников. Не случайно и Иван Грозный, и Петр I по 20 лет воевали в Прибалтике. Показательно, что донские казаки, лихим налетом захватившие Азов в 1637 г. и удерживавшие его пять лет, и злейшие враги, Петр и царевна Софья, и "случайности", сменившие Петра на престоле, действовали на юге в одном направлении, хотя и с разным успехом. Во многом Екатерина II шла проторенным путем. В унаследованном от предшественников духе она стремилась увеличить российское влияние у ближайших соседей, в Швеции и Речи Посполитой. В Стокгольме самодержица выступала убежденной сторонницей парламентского правления и следила за тем, чтобы король Адольф-Фредрик, ее дядя по матери, не вздумал восстановить абсолютизм. Она поощряла либеральную "парию колпаков", лояльную по отношению к России [29], не скупясь на подкупы.

В Польше она горой стояла за сохранение "шляхетской демократии", сложившейся там магнатской и шляхетской вольницы, и в узком кругу радовалась "счастливой анархии, в которой находится Польша, которой мы распоряжаемся по своему усмотрению" [30]. Король Август III доживал последние дни и следовало заблаговременно позаботиться о преемнике, дабы Австрия и Франция не перебежали дорогу со своей креатурой. Выбор Екатерины II пал на ее бывшего фаворита Станислава Понятовского. Императрица явно рассчитывала на привлекательность своего кандидата в глазах польской общественности: "природный поляк", потомок древней династии Пястов, сам не богат, но по матери связан с кланом Черторыйских, умен, образован, разделяет идеи Просвещения.

Сам граф Станислав честолюбивых замыслов не вынашивал, слал Екатерине II страстные письма и рвался в Петербург к ее стопам. Не без труда царица остановила его порывы. Смущало другое: сомнительно было надеяться на то, что удастся в одиночку обеспечить избрание, а на поддержку можно было рассчитывать только со стороны Фридриха II. Побитый, пребывавший в полнейшей изоляции, он рвался к сотрудничеству с императрицей, что позволило бы ему вернуться на международную арену. Правда, обитатель замка Сан-Суси лелеял мысль об отторжении польского побережья Балтики и соединении Восточной Пруссии со своими основными землями. Не теша себя иллюзией насчет позиции России, он не выдавал своих замыслов.

Утверждение Понятовского на престоле дорого обошлось России: магнаты и шляхта продавались оптом и в розницу, в 1763-1766 гг. на польские дела уходило 7-8% бюджета, всего - 4,4 млн. рублей. На подкупы членов избирательного сейма посланник Н.В. Репнин истратил 60 тыс., что, на наш взгляд, свидетельствовало об отсутствии у Екатерины II стремления к разделу Польши, в противном случае зачем было пускаться в разорительные расходы? О том же говорило и упоминание в инструкциях дипломатам о желании сохранить "во всем пространстве... целость владений" Речи Посполитой [31].

Подписанный в 1764 г. русско-прусский договор предусматривал избрание на престол в Варшаве "природного поляка". В "секретнейшей статье" раскрывалось его имя: Станислав Понятовский, который и был избран с полным соблюдением конституционной процедуры. Екатерина II поздравила Панина "с королем, которого мы выбрали" [32], уплатила немалые долги Станислава-Августа (король ведь!) и определила ему ежегодный пансион в 3 тыс. червонцев (9 тыс. рублей). Тягой Фридриха к сотрудничеству Екатерина II воспользовалась для того, чтобы заручиться его благоприятной позицией на случай войны с Турцией, выговорив себе немалую ежегодную субсидию (400 тыс. рублей). И все равно прижимистый пруссак был рад и рассчитывал, что и на его улицу придет праздник в виде получения лакомых кусков польской территории: "Я смотрю на эту счастливую пору как на основание и фундамент союза, который навсегда будет существовать, если то угодно Богу, между двумя нациями", - писал он царице [33].

Екатерина II поторопилась с поздравлением Панину, полагая, что с помощью простейшей комбинации, водворения на трон в Варшаве лояльного ей человека, можно уврачевать застарелые межнациональные противоречия и подвинуть к решению то, что Пушкин именовал "спором славян между собою, домашним старым спором, уж взвешенным судьбою". Слишком глубоко в историю уходил он корнями. В отечестве не забыли о смутном времени и польской интервенции. 50 лет ушло на возвращение Смоленска и других утраченных тогда земель.

Не только территориальные споры и обиды разделяли две страны. Люблинская уния 1569 г. знаменовала государственное объединение Польского королевства и Великого княжества Литовского. Речь Посполитая достигла венца своего могущества. В век религиозной розни Варшава унаследовала обширные русские, украинские и белорусские земли с православным населением, оказавшимся в положении людей второго сорта. В 1596 г. в Бресте была заключена церковная уния, значительная часть православных иерархов признала основные догматы католичества и стала считать своим главой папу римского. Но масса русских, украинцев и белоруссов сохранила верность православию, которое открыто подвергалось гонению. Некатолическая шляхта, в том числе лютеранская (так называемые диссиденты), лишилась права занимать государственные должности и участвовать в работе всепольского сейма [34].

Религия являлась тогда основой духовной общности, и притеснение единоверцев в Речи Посполитой принималось россиянами близко к сердцу. В выступлении архиепископа Могилевского Георгия Конисского на церемонии коронации Екатерины II содержались горькие жалобы на наступление католической реакции в Речи Посполитой. В его записке, представленной Коллегии иностранных дел, говорилось о разорении 200 православных храмов, что вызвало всеобщее возмущение. Екатерина II, лютеранка по рождению, волею судеб ставшая главою русской церкви, должна была проявлять и демонстрировать неусыпную заботу о новообретенной вере, ее служителях и пастве. Совместными усилиями дипломатии России и Пруссии удалось добиться, и то теоретически, признания веротерпимости и права для диссидентской шляхты занимать должности в местном самоуправлении. А о том, чтобы православный магнат стал сенатором, не мечтала даже императрица.

Но затем коса нашла на камень. При деятельном участии папского нунция А.Е. Висконти даже эти скромные уступки были взяты обратно. На то, чтобы диссидентская шляхта самостоятельно отстояла свои права, нечего было рассчитывать. По словам Н.В. Репнина, без российской "подкрепы" диссиденты "были бы католиками и здешними войсками как бунтовщики перерезаны" [35]. И вроде бы благое дело - защита прав православного и лютеранского населения страны обернулось вооруженным вмешательством в ее внутренние дела, посылкой туда армии, взрывом национального протеста, гражданской войной и тяжелыми международными последствиями в виде разделов Польши.

Участие Екатерины II в растерзании Речи Посполитой лежит темным пятном на ее репутации и встречает заслуженно резкую оценку в отечественной историографии [36] Но муки совести ее не терзали. И тут впору вспомнить высказывание Тарле - ее "мораль была общеевропейской моралью, не хуже и не лучше". Екатерина II была дочерью своего века, когда новые веяния и идеологии причудливо сочетались с унаследованными от средневековья понятиями, принцип народовластья не вытеснил монархическую идею, и никто не думал о самоопределении народов. Выпрыгнуть из XVIII столетия самодержица не могла. И совершенно по тем же канонам действовали польские противники России из магнатских и шляхетских кругов, представлять их чистыми радетелями принципа национальной независимости нет оснований: участников Барской конфедерации 1768 г. нельзя считать невинными жертвами расправы над Польшей. Они успели заключить договор с Высокой Портой, "уступив" последней принадлежавший России Киев, а себе выговорив Смоленск, Стародуб и Чернигов в случае победоносной для турецкого оружия войны против России [37]. Идея реванша не исчезла в шляхетских кругах и при агонии.

Два звена сооруженного французской дипломатией Восточного барьера, Турция и Польша, продолжали взаимодействовать - война разразилась в том же 1768 г. На юге сложилась ситуация, которую иначе как аномальной не назовешь. Могущественная Российская империя в разгар века Просвещения занималась сооружением очередной оборонительной черты (Закамской линии) для защиты державы от набегов хищников из Крыма. Украина в административном отношении была разбита на полки, население жило в постоянной тревоге. В порубежье селили приезжавших из австрийских и турецких владений сербов. Остро ощущалась необходимость хозяйственного освоения тучных черноземных земель Причерноморья и введения региона в европейский экономический оборот. В историческом сознании россиян эта территория, некогда входившая в состав Киевской Руси, продолжала оставаться своей, ее занятие воспринималось не как экспансия, а как возвращение достояния народа.

Торговля через Балтику не удовлетворяла хозяйственных нужд России. Ассортимент вывозимых товаров был ограничен: лес, руда, чугун, пенька, холст. Подзолистые и глинистые малоплодородные почвы севера давали скудный урожай, едва-едва удовлетворявший внутренние потребности. Основные зерновые районы располагались к югу. Но не на телеге же было везти рожь и пшеницу за сотни верст к замерзающему на зиму Балтийскому морю! На заседании Вольного экономического общества был зачитан доклад, в котором утверждалось, что весь регион к югу от линии Смоленск - Кострома - Воронеж кровно заинтересован в сбыте своей продукции через Черное море; сухопутные перевозки обходились тогда в 50 раз дороже морских [38]. А путь к морю преграждало Крымское ханство. И тут Екатерина II столкнулась с тяжелым наследием предшественников.

Июль 1711 г. В раскаленной от зноя "степи молдаванской", близ селения Станилешти, 38-тысячная армия Петра I была окружена впятеро превосходящими силами великого везира Махмеда Балтаджи-паши и крымского хана. Отчаянная атака янычар была отбита, но в лагере не оказалось ни воды, ни хлеба, ни фуража для кавалерии. По Прутскому миру от 12 июля Россия потеряла Азов, срыла Таганрог и Каменный Затон. Итоги Азовских походов 1696-1697 гг. были перечеркнуты.

В 1735-1739 гг. развернулась очередная русско-турецкая война, на этот раз в союзе с Австрией. Но габсбургские войска терпели поражение за поражением и заключили сепаратный мир, уступив ранее завоеванные великим полководцем Евгением Са-войским Северную Сербию с Белградом и Малую (Западную) Валахию. Россия осталась одна, ей реально грозила война со Швецией. Неизвестно, по каким причинам мирные переговоры с Турцией поручили вести в качестве посредника французскому послу в Стамбуле Луи Вержену. Он свел итоги четырех кровопролитных и в целом успешных для российской армии кампаний почти к нулю: Россия вернула себе Азов, но без права укреплять его. После четырех войн, растянувшихся почти на столетие, она застряла у азовского мелководья. В договоре турки предусмотрели, "чтобы Российская держава ни на Азовском море, ни на Черном никакой корабельный флот ниже иных кораблей иметь и построить не могла". Земля к югу от бывшей Азовской крепости, гласил трактат, "имеет остаться пустая и между двумя империями бариерою служить будет". Фельдмаршал Б.X. Миних назвал подписанный мир "срамным", по меланхолическому замечанию С.М. Соловьева, Россия заплатила жизнью 100 тыс. солдат за срытие азовских укреплений [39].

Смириться с возвращением почти что к временам царя Алексея Михайловича было просто невозможно, новая схватка с Османской державой надвигалась неотвратимо. И все же не Екатерина II выступила с инициативой, руки были связаны Польшей. Н.И. Панин тревожился: "Не время еще сходиться нам с Портою до разрыва", надо сперва освободиться от "польских хлопот". С турками держались предупредительно, прекратили начатое было строительство крепости Святого Дмитрия (Ростова-на-Дону), посланнику А.М. Обрескову направили 70 тыс. рублей для придания "лестным блеском золота" большей убедительности его миролюбивым демаршам. Екатерина II надеялась, что "с помощью Божьей на сей раз мимо пройдется" [40].

Не обошлось. Раздосадованная неудачей в Польше, встревоженная ростом могущества Екатерины II, которую король Луи XV продолжал считать узурпаторшей, французская дипломатия стала натравливать Высокую Порту на Россию. Посол в Стамбуле в апреле 1766 г. получил инструкцию: "Единственной целью Ваших усилий должно быть вовлечение турок в войну". Далее следовала циничная фраза: "Нас не интересует конечный успех, но само ее объявление и ход позволят нам приступить к разрушению зловещих замыслов Екатерины" [41].

Особых усилий послу прилагать не понадобилось. В Константинополе с тревогой следили за начавшимся развалом Польши, что грозило крахом всему Восточному барьеру. В диване одержали верх "мужи меча". Великий везир вспомнил о подходившем к случаю условии Прутского мира 1711 г. - обязательстве Петра не вмешиваться в польские дела, и потребовал от Обрезкова на аудиенции гарантии вывода царских войск из Речи Посполитой: "Отвечай, изменник, в двух словах, обязываешься ли ты, что все войска из Польши выведутся, или хочешь видеть войну?". По вошедшему в традицию обычаю Обрескова из дворцовых покоев препроводили в Семибашенный замок и заточили в подземелье. 9 ноября 1768 г. царица известила дворы, что она, "противу истинной склонности своей", намерена употребить дарованные ей "от Бога силы в отмщение" и в доставление России "полного и публичного удовлетворения", подчеркнув тем самым, что стала жертвой агрессии [42].

В январе 1769 г. крымская конница вторглась на Украину, разоряя порубежные селения, сжигая все на пути и грабя. Последний в истории набег дорого обошелся России - к Перекопу пригнали полон, 16 тыс. душ. Использовав фактор внезапности, конница как бы испарилась. А генерал-аншеф П.А. Румянцев спешно занял войсками "бариерные земли" и приступил к восстановлению Азова и Таганрога [43].

Взвешивая соотношение сил вступивших в противоборство держав, тогдашние наблюдатели прочили успех Высокой Порте: она могла выставить на поле боя 400 тыс. пешего и конного войска и 100 тыс. крымских татар в придачу, русские - не больше 180 тыс. штыков и сабель. Опыт недавней войны (1735-1739 гг.) не вдохновлял: турки разгромили цесарцев и пошли на минимальные уступки российской стороне. При составлении мирной программы в мечтах далеко не возносились, даже помышлять о вторжении на Балканы при противодействии чуть ли не всей Европы было опасно. Совет при высочайшем дворе, размышляя о том, "к какому концу вести войну и в случае наших авантажей какие выгоды за полезные положить", изложил оные выгоды скромно: настоять на свободе плавания по Черному морю и для этого добиться учреждения порта и крепости; в общем плане говорилось об уточнении границы с Польшей так, чтобы "навсегда спокойствие не нарушалось". Высказывалось пожелание получить какой-нибудь остров в Средиземном море для создания там базы [44]

С самого начала войны появились стратегические преимущества турецкой стороны - обладание Крымом и господство на море, что позволяло наносить удары в любой точке побережья. Российское командование собиралось прежде всего овладеть выходом из Азовского моря, "дабы зунд Черного моря чрез то заполучить в свои руки и тогда нашим судам способно будет крейсировать до самого Царьградского канала и до устья Дуная" [45]. Но в целом сухопутные операции в 1769 г. развертывались вяло -противники наращивали силы. Генерал-аншеф А.М. Голицын не решился на штурм крепости Хотин. Осенью город все же был занят, турки ушли сами, опасаясь остаться на зиму без продовольствия. Голицына сместили с должности за нерешительность, армию возглавил энергичный и талантливый Петр Александрович Румянцев, который к концу года занял Дунайские княжества.

Международная обстановка выглядела далеко не безоблачной. Король Людовик XV - открытый подстрекатель турок; венский двор - в тревоге, от былых союзных отношений не осталось и следа, они могли существовать лишь в оборонительном варианте, при отпоре османской экспансии. В 1768 г. обозначился вариант наступательный, а роста российского могущества Габсбурги боялись, Балканы рассматривали как сферу своих интересов, продвижение России к Дунаю считали овладением господствующими позициями на подступах к ним. От венской дипломатии можно было ожидать всяческих каверз, и действительность превзошла самые мрачные опасения.

Союзник поневоле, Фридрих II, занимал двусмысленную позицию. Помогать Екатерине II он не желал и писал своему брату Генриху: "Россия - страшное могущество, от которого через полвека будет трепетать вся Европа". Способствовать ее усилению Берлин не собирался, заманить короля в войну с османами выходило за пределы возможного: "Я заключил союз с Россией... не для того, чтобы под русскими знаменами вести пагубную войну, от которой мне ни тепло, ни холодно". Скуповатому "старому Фрицу" жаль было выдавать ежегодно 400 тыс. рублей субсидии Екатерине II по договору 1764 г. Царица уже заслужила репутацию искусного, а для оппонентов - и коварного дипломата, и Фридрих не скрывал своих опасений: "Боюсь, чтобы меня не стали доить, как корову", в обмен "на изящный комплимент и соболью шубу" [46].

Король поэтому источал миролюбие и предлагал свои услуги по улаживанию конфликта - со скромными результатами для России и наименьшим ущербом для Высокой Порты. Если это не удастся, Екатерина заупрямится, а война выдастся долгой и трудной, можно выдвинуть иной вариант - предложить царице раздел Речи Посполитой. Фридрих свидетельствовал в своих мемуарах: "Предстояло на выбор: или остановить Россию на поприще ее громадных завоеваний, или, что было благоразумнее, попробовать лавировать, извлечь из ее успехов выгоду для себя" [47].

Лояльно держались одни британцы, кровно заинтересованные в торговле с Россией и традиционно враждебные Франции. И тогда родилась дерзновенная мысль - отправить флот из Балтики в Средиземное море, нанести удары по турецкому побережью, повторить легендарную морскую битву при Лепанто (1571 г.), в которой испанцы и венецианцы сожгли и пустили на дно 200 османских галер. Сент-джемский кабинет предоставил английские порты в распоряжение русской эскадры и разрешил вербовку моряков. Статс-секретарь лорд Рошфор делился с послом А. Мусиным-Пушкиным сокровенной мечтой: "Как бы я желал, чтобы мы были в войне с Францией! Два соединенных флота наделали бы прекрасных вещей" [48].

Французы в бессилии наблюдали, как мимо их берегов проплывают парусники под андреевским флагом, бросить вызов и России, и Великобритании они не решились. Оставалось предаваться самоутешению. Герцог Э.Ф. Шуазель, ведавший иностранными делами, уведомил посла в Петербурге: "Его величество желает, чтобы война России и Турции продолжалась до тех пор, пока петербургский двор, униженный или по крайней мере ослабленный, не будет в состоянии думать об угнетении соседей и вмешательстве в общеевропейские дела" [49].

Эскадра Г.А. Спиридова миновала Гибралтар, в Италии взяла на борт Алексея Орлова, назначенного командующим всеми силами в Средиземном море, и в славном Чесменском сражении 26 июня 1770 г. между островом Хиос и материком разгромила сильный турецкий флот. Отчет адмирала о битве слогом своим походил на торжественную оду: "Турецкий флот атаковали, разбили, разломали, сожгли, на небо пустили, потопили и в пепел обратили, и оставили на том месте престрашное позорище" [50].

На сухопутном театре Румянцев разбил неприятеля в трех сражениях - у Рябой Могилы, у Ларги и в генеральной битве на реке Кагул, притоке Дуная, 21 июля (1 августа) 1770 г., имея всего 17 тыс. пехоты и конницы, против 150 тыс. османов. Противостоять умелому маневру и штыковому удару обученных по-европейски полков турки оказались не в состоянии. К концу кампания Румянцев, уже фельдмаршал, занял южную часть Бессарабии, Буджак, крепости Измаил, Килию, Аккерман и Бендеры и овладел дунайским портом Браиловым (Брэилой).

1771 г. ознаменовался занятием Крыма, многие мурзы отказались от безнадежного сопротивления и перешли под высокую царскую руку.

Но на международном горизонте сгущались тучи. Из Вены поступали вести одна тревожнее другой, и под их аккомпанемент прошел весь год. Посол, князь Д.М. Голицын, сообщал о концентрации войск в Трансильвании, на фланге российской Дунайской армии. Всего, по данным дипломата, - а он умел в нужных случаях развязать кошелек, - к переброске намечалось 60 тыс. человек, 17 пехотных и 19 конных полков. А у Румянцева - всего 45 тыс. штыков и сабель [51] Ни для кого не было секретом, для чего собираются в кулак австрийские силы. Старший сын и соправитель императрицы Марии-Терезии, Иосиф, жаждал воспрепятствовать "постыдному" (для Турции) миру. Он излагал свои соображения брату Леопольду: "Если русские прорвутся через Дунай и пойдут к Адрианополю, то для нас наступит время двинуть войска на Дунай для отрезания им обратного перехода, во время которого армия их может быть уничтожена" [52]. В 1771 г. состоялись две встречи Иосифа II с Фридрихом II, и последний, "верный союзному долгу", информировал, а точнее - дезинформировал Екатерину II, подавая информацию таким образом, чтобы создать преувеличенное представление о жесткости и непримиримости позиции Вены.

В декабре 1771 г. до коллегии иностранных дел дошли слухи о свершившейся австро-турецкой сделке. Пронырливости осведомителей не хватило на то, чтобы вовремя разузнать про подписание еще 7 июля договора, по которому Вена обязывалась "путем переговоров или силой оружия" добиться от России заключения мира с возвращением туркам всех занятых ее войсками "крепостей, провинций и территорий". О себе Габсбурги позаботились, выговорив, в обмен на услугу, лакомый кусок - Олтению, Западную или Малую Валахию до реки Алута (Олт), и субсидию в 200 тыс. кошельков (4 млн. пиастров), отсюда и название конвенции - субсидная. В марте 1772 г. англичане конфиденциально представили Н.И. Панину ее текст [53]. Неприятной новости так не хотелось верить, что Д.М. Голицын, в порядке перестраховки, подкупил, кого нужно, и заимел копию нужной бумаги, "какую надежным каналом получил я... естли истину сказать, так за денги" [54].

Российская дипломатия развила кипучую деятельность, стремясь развеять нависшую над страной угрозу. Императрица заверяла венский двор, что не помышляет о завоеваниях: "Постоянным правилом, на коем она основывает свою славу, является счастье и спокойствие подданных". Ее цель - возмещение убытков, обеспечение границ империи, укрепление мира, снятие преград с черноморской торговли, в отношении татар - сделать соседство с Крымом "менее беспокойным", а для сего добиться прекращения над ними "одиозного ига" (османского) и предоставления им "всех прав и прерогатив свободного и независимого народа". То же самое - независимость (разумеется, при соответствующем влиянии самодержавия), - предусматривалось в отношении Дунайских княжеств.

Из Шенбруннского дворца пришел запрет на все. "Мир на таком основании даст Российской империи громадное могущество, а Оттоманской империи - падение в перспективе, более или менее отдаленное, но неизбежное, что несовместимо с безопасностью Австрии", - гласил ответ венского канцлера В.А. Кауница. Екатерина II негодовала: "Наши кондиции не им на суд отданы... Их устраивает диктовать мир. Но не диктаторам осуществлять свою власть над Россией" [55].

От зоркого взора российской дипломатии не укрылись нелады в августейшем габсбургском семействе. Императрица-мать, Мария-Терезия, косо смотрела на свидания своего первенца с Фридрихом Прусским, который захватил у нее богатую Силезию. Старая дама считала себя обобранной до нитки. В двух войнах она потерпела неудачу и не желала испытывать судьбу и третьей, с Россией. Осведомленные люди сообщали о чуть ли не ежедневных столкновениях матери с сыном [56].

Не разделяли воинственного азарта Иосифа II многие генералы: удар по армии Румянцева, а дальше что? Поход на Россию? Весь прошлый опыт свидетельствовал, что развязать с ней войну легко, а выбраться из нее трудно, в бескрайних российских просторах можно и заблудиться. Простейший подсчет показывал, что тогда Фридриxy II достаточно будет собрать корпус в 20 тыс. и устроить военную прогулку в Богемию (Чехию). Еще легче "старому Фрицу" обрушиться на Австрийские Нидерланды (Бельгию).

Подписав субсидный договор с Портой, австрийцы предались размышлениям, испугавшись содеянного, и не спешили с его ратификацией. Но угроза нападения с фланга и в тыл армии Румянцева не миновала. А тут еще молодой шведский король Густав III, двоюродный брат Екатерины II по матери, совершил государственный переворот, восстановил абсолютную власть монарха, и в Петербурге усилились опасения насчет спокойствия на севере: "Есть ли французская партия верх возмет, то сомнения нет о возобновлении комедии 1741 года", т.е. русско-шведской войны, - тревожилась Екатерина II. Аккредитованные в России дипломаты предвкушали: "Если шведы осмелятся действовать наступательно, ничто не помешает им овладеть Кронштадтом и этой столицей" [57], т.е. Петербургом.

Страна устала от длившейся уже четыре года изнурительной войны. Один рекрутский набор шел за другим (всего - 300 тыс. человек). В армию, по словам Румянцева, поступала "слабая неучь" [58]. В 1771 г. разразился "чумной бунт" в Москве, в 1772 г. произошли волнения на Дону, а впереди - великое Пугачевское восстание. Продолжать войну при постоянной угрозе диверсии с австрийской стороны становилось опасно. Екатерина II пришла к выводу - нужно отвлечь внимание Вены на север, и на улицу Фридриха II пришел праздник: царица сняла свои прежние возражения против раздела Речи Посполитой. Центр противоречий перемещался с Балкан в Центральную Европу. Прусский король потерял интерес к сотрудничеству с Габсбургами и перешел к соперничеству с ними. Австрийцы перестали бряцать оружием в опасной близости от театра войны. Высокая Порта лишалась активной поддержки прежних конфидентов, приступивших к растерзанию Польши. Субсидный договор 1771 г. так и остался нератифицированным, венскому двору пришлось выбираться из паутины козней, им же сотканной. Императрица-королева Мария-Терезия сожалела о провокационной военной демонстрации в Трансильвании и о "несчастной" конвенции с турками: "Мы хотели действовать по-прусски (что в ее устах означало - по-разбойничьи. - В.В.), сохраняя в то же время вид честности" [59]. Британскому дипломату Р. Гэннингу Панин заявил: "Один только польский раздел помешал Австрии обнажить меч". Денис Иванович Фонвизин, служивший тогда в ведомстве иностранных дел, надеялся на большее: ценой раздела "купили мы прекращение войны, нас изнуряющей" [60]

На самом деле боевые действия продолжались еще два года. Австрийцы отказались от силовых приемов, но не от стремления пресечь бег России к могуществу и продолжали поддерживать турок, находя в этом общий язык с пруссаками. В Фокшанах в июле 1772 г. начала работать мирная конференция. Прибывшие туда посланники двух держав пытались навязать свое посредничество. Первый русский уполномоченный Г.Г. Орлов обрезал зарвавшегося австрийца И.А. Тугута, объяснив ему, что приняты лишь добрые услуги немецких дворов, и он намерен "производить дело беспосредственно с Портою Оттоманскою без всяких затруднений и околичностей". О прусском посланнике А. Цегелине Румянцев заметил: "И волчий рот, и лисий хвост" [61]. К традиционному "крымскому узлу" противоречий логикой событий добавился новый, балканский, и переговоры зашли в тупик.

1 ноября 1772 г. был подписан договор с Крымом "о вольности и независимости татарской", по которому крымцы "никому и ни под каким видом вспомоществовать не имеют права" [62]. Но выход к Черному морю сам по себе мало что давал прежде всего в экономическом плане. По его берегам лежат плодородные земли, обитаемые самодостаточным в продовольственном отношении населением. В зерне, в перспективе самой многообещающей статье российского экспорта, оно не нуждалось. Нужен был прорыв через Черное море к океану, иными словами - свобода плавания по Босфору и Дарданеллам. А согласие на их открытие можно было вырвать у Высокой Порты лишь нанеся ей сокрушительное поражение не где-нибудь в степях Украины, а вблизи жизненных центров империи, на Дунае, а то и за ним, что Румянцев и совершил. Южное направление внешней политики поэтому с железной закономерностью переросло в балканское.

Сводить балканский аспект внешней политики России к соображениям экономическим и стратегическим было бы близоруким и ущербным. С народами региона поддерживались давние связи. Православная общность в те времена реально существовала и оказывала влияние на формирование политического курса. Формула Ивана III -"Москва - третий Рим", центр и опора православия, - прочно вошла в сознание. Освобождение единоверцев от "агарянского" и "поганского"' ига воспринималось как историческая задача России. Именно освобождение, а не аннексия и присоединение к империи, нельзя поэтому рассматривать роль России на Балканах вне сферы религиозных и этнических симпатий, исходя только из корыстных интересов самодержавия.

Показательны с этой точки зрения манифесты, с которыми Петр I обращался к балканцам в 1711 г., не предвидя еще трагического исхода тогдашней кампании:

"Мы себе иной славы не желаем, токмо да возможем тамошние народы христианские от тиранского поганского ига избавити, православные церкви тако и животворящий крест возвысити... В сей войне никакого властолюбия и распространения областей своих и какого-либо обогащения не желаем, ибо и своих древних и от неприятелей своих завоеванных земель и городов и сокровищ по Божьей милости предовольно имеем".

Далее следовал принципиальный постулат о возрождении, под российским покровительством, попранной османскими завоевателями государственности христианских народов:

"Позволим под нашею протекциею избрать себе началников от народа своего и возвратим и подтвердим их права и привилегии древние, не желая себе от них никакой прибыли, но содержа их яко под протекциею нашею" [63].

Прошло еще 60 лет. Они ознаменовались появлением на Балканах первых ростков просвещения и поисками путей освобождения от османского гнета. У сербов, болгар, молдаван и валахов появились труды, посвященные их этногенезу, во многом еще наивные, далеко не совпадавшие с действительной картиной развития народов, но рождавшие в их душах трепетный интерес и гордость. Величественные образы прошлого, воспоминания о Византийской империи, двух Болгарских царствах. Сербском королевстве, самостоятельных княжествах. Молдавском и Валашском, питали ненависть к унизительному настоящему.

Иноземное иго воспринималось как иго иноверческое. Грек, серб или болгарин являлся человеком второго сорта не по причине своей этнической или языковой принадлежности, а как "неверный". Церковь выступала хранительницей языка, культуры, старых обычаев и нравов. В храме Божьем паства освобождалась от чувства неравноправия, ощущала свою принадлежность к великой православной семье, враг коей - "поганское" правление.

Связь с Русью - Московским государством - Россией не прерывалась никогда. Но впервые российская армия появилась на берегах Дуная. Солдаты осеняли себя тем же крестом, что и местные жители, молились на те же иконы, говорили на понятном для южных славян языке. И от их штыковых атак врассыпную бежали отборные османские полки. Впечатление было ошеломляющим. Ранее терявшиеся во мгле неизвестности пути к освобождению выявились - в опоре на российскую державу и ее единоверную армию.

В составе российской армии сражались полки из сербов и черногорцев. Они приняли участие в битвах за Хотин, Каменец-Подольский, Фокшаны, на реках Ларге и Кагуле, штурмовали Браилов. Покрыли себя славою Ахтырский, Сербский и Харьковский гусарские полки под командованием генерал-майора И.М. Подгоричанина. На службе в Средиземном море проявили себя черногорцы, братья Иван и Марко Войновичи, М. Ивелич и многие другие моряки из южных славян и греков. Черногорские кнезы, ознакомившись с обращенным к ним манифестом Екатерины II, поклялись пролить "последнюю каплю крови" за православную церковь и императрицу. Предводимые ими отряды заняли много селений в Герцеговине и Северной Албании, но на штурм крепостей они не решились [64].

Сразу же по вступлении войск Румянцева в Молдавию, в Яссы духовенство во главе с митрополитом Гавриилом стало приводить народ к присяге императрице. В Петербург прибыли делегации бояр и высших церковных иерархов двух княжеств. "Всеусерднейше же молим ваше императорское величество, - писали в своей грамоте валахи, - да примет ваше величество места наши под неотъемлемое покровительство и утвердит нас непобедимою защитою, присоединив к пространству империи" [65]. К армии присоединились отряды молдавских и валашских волонтеров.

Особая ситуация сложилась в Греции с прибытием к ее берегам эскадры А.Г. Орлова и Г.А. Спиридова. На помощь высадившемуся десанту стекались добровольцы. В разных местах Морей возникли очаги восстания. Но повстанцы были плохо вооружены и организованы, а десант с кораблей малочислен; отряды янычар и албанских беев нанесли им поражение. Русские укрылись на кораблях, а греки стали жертвами расправы карателей, Морея подверглась опустошению, что оставило горький след в памяти греческого народа [66].

Не скрывала своей горечи и российская сторона. Не надо закрывать глаза на реплику Алексея Орлова: "Здешние народы льстивы, обманчивы, непостоянны, дерзки и трусливы, лакомы к деньгам и добыче, так что ничто не может удержать их к сему стремлению. Легковерие и ветреность, трепет от имени турок суть не последние также из качеств наших единоверцев" [67]. В высказывании присутствовал элемент обобщения, распространения на целые народы тех отрицательных свойств, которые российское командование находило у приходивших к нему на помощь добровольцев. Воспетые в эпосе гайдуки, клефты, арматолы, кирджалии соединяли в одном лице мстителей за страдания народные и разбойников с соответствующими нравами и обычаями.

Тяжело и мучительно изживалась иллюзия насчет будто бы легкости, с которой, можно одолеть "турка". На фоне первоначальных успехов рождались планы-мотыльки, увядавшие до того, как приступали к их осуществлению. Фаворит императрицы Григорий Орлов, не отягощенный стратегическими талантами, как, впрочем, и всякими иными, еще в мае 1770 г. предложил смелый проект: после взятия Бендер отправить "корпус пехоты к Варне для овладения сим местом и переезда с помощью флотилии нашей морем к самому Константинополю, дабы получить там скорый и славный мир". Екатерина II одобрила авантюрный план. Но более опытные мужи в ее совете отложили дело в долгий ящик: "Ничего утвердительного о сем полагать не можно и потребно на то время по важности материи" [68].

Отзвук несбыточных надежд Екатерины II заметен в манифесте, с которым она обратилась к христианам 29 января (9 февраля 1769 г.): "И ударяйте уже на общаго нашего врага согласными сердцами и совокупными силами, продолжая и простирая ополчение и победы ваши даже до самаго Константинополя... Изжените оттуда остатки агарян со всем их злочестием и возобновите православие в сем ему посвященном граде" [69]. Трагедия в Морее показала беспочвенность и вредность легкомысленного оптимизма. "Ударять" пришлось целых 100 лет.

Балканская политика обретала конкретные черты в условиях войны с сильным противником, при яростном противодействии Вены требованиям Петербурга, с неспокойным тылом, где сгущались тучи народного недовольства, предвещавшие великое Пугачевское восстание. Пришлось отказаться от идеи отторжения от Османской империи Дунайских княжеств и предоставления им независимости. Открытого вмешательства в пользу своих христианских подданных Порта не допускала, считая это вторжением в ее внутренние дела. Формулу отношений с балканскими народами удалось найти с подсказки опытного А.М. Обрескова. Он был выпущен из темницы, передан соотечественникам и всей душой отдался длительной и требовавшей немалого терпения процедуре мирного урегулирования. Именно он выдвинул идею религиозного покровительства христианским подданным султана, оказавшуюся приемлемой для противной стороны.

Султан считался духовным владыкой всех мусульман, независимо от их государственной принадлежности. Логично было распространить подобный статус и на царя по отношению к православным и признать его особые права в этом плане. Прозорливость Екатерины II проявилась в том, что она подхватила и апробировала мысль своего представителя. Знаменитая седьмая статья Кючук-Кайнарджийского договора от 10(21) июля 1774 г., на которой вплоть до Крымской войны юридически базировалось влияние России, предусматривала право ее посланников делать в пользу православной церкви "разные представления" и содержала обещание султана "принимать оные в уважение яко чинимые доверенною особою соседственной и искренно-дружественной державы". В отношении Молдавии и Валахии права трактовались шире: Высокая Порта соглашалась "внимать" с уважением российским ходатайствам в пользу княжеств [70]. Поскольку представления "доверенной особы" петербургского двора подкреплялись всей мощью российской державы, они в последующие десятилетия отличались особой убедительностью.

Османская империя являлась очагом апартеида, мусульмане и христиане в ней жили порознь, и водоразделом служила религия. Греки, болгары и сербы считались райей (по-арабски - стадом) не по причине их этнической принадлежности, а потому что были "неверными". Турком считался каждый, принявший ислам, хотя бы у него имелось десять поколений славянских предков. Вся жизнь православного миллета (общины), не только духовная, но и общественная, сосредотачивалась вокруг церкви, право и мораль тесно переплетались. Конечной целью усилий покровительствующей державы было обретение православными равноправия, что означало крах всей системы турецкого господства, основанной на религиозной розни. Скромный на вид седьмой артикул Кючук-Кайнарджийского договора подводил мину замедленного действия под Османскую империю.

Судьбоносное для российской державы значение имели два других положения трактата. Высокая Порта признала независимость Крыма под властью "хана Чингизского поколения" на обширном пространстве (сам полуостров, причерноморские степи, Таманский полуостров и земли на Кубани). К России отошли крепости Керчь и Еникале, контролировавшие выход из Азовского моря в Черное. Обладание ими и Кинбурном в устье Буга позволило установить стратегический контроль над ханством. Россия закрепила за собой Азовский уезд и Кабарду.

Статья 11 предусматривала "беспрепятственное плавание купеческим кораблям" по Черному морю и их свободный проход через Босфор и Дарданеллы, причем это право распространялось и на "купцов" других стран. Был снят запрет на содержание на Черном море военного флота, которое из турецкого озера превратилось в торговую и транспортную магистраль мирового значения. Появился стимул для хозяйственного освоения сказочно-плодородных южных земель империи [71]. Южное направление внешней политики прекратило существование, стоявшие перед ним задачи были выполнены. Балканскому направлению предстоял еще долгий путь развития.

Неожиданно для себя самой Екатерина II положила начало еще одному направлению, американскому. Посол в Лондоне А. Мусин-Пушкин аккуратно сообщал в Петербург об отказе жителей британских колоний в Северной Америке подчиняться присылаемым из метрополии "узаконениям". Специальную депешу он посвятил "бостонскому чаепитию" в декабре 1773 г., когда жители Бостона ворвались на корабли Ост-Индской компании и выбросили в воду привезенный из Индии без пошлины чай. Дипломат счел нужным особо отметить, что лежавшие тут же рядом другие товары чудесным образом не пострадали.

Мусин присдал текст тронной речи короля Георга III при открытии зимней сессии парламента 1774 г. "С великим сожалением, - говорилось в ней, - принуждены мы... уведомить вас, что весьма опасный дух сопротивления и ослушания законам злополучно продолжается в провинции Массачусетского залива, да и в других местах сказывается еще новыми, весьма виновными насильствами". Военные расходы Великобритании за год составили астрономическую по тем понятиям сумму в 1 млн. ф. ст. (7 млн. руб.). Дело дошло до "созрелой кризисы", англичане бросились вербовать рекрутов где только можно, подданные его величества неохотно шли под знамена. В мае 1775 г. поверенному в делах в Петербурге Р. Гэннингу поручили как бы от себя и в туманной форме затронуть больной для Великобритании вопрос. Екатерина II через Панина передала в необязывающих выражениях заверения в дружбе и желании помочь. Сам Никита Иванович привычно излучал улыбки. Ободренный Гэннинг раскрыл карты: нужен корпус численностью в 20 тыс. штыков на два года для отправки в Канаду. За каждого солдата казначейство готово уплатить 7 фт. ст. Довольствие - по нормам британской армии. Из Лондона дипломата понукали: "Увеличение военной силы столь желательно", что расходы не важны. Георг III прислал императрице собственноручное письмо [72].

Екатерина II спохватилась, что ее любезность приняли всерьез, и забила отбой. Посылать своих подданных на смерть в Америку она не собиралась, и облекла свой отказ в дипломатичную форму: после недавней войны армия нуждается в отдыхе, бесчеловечно столь надолго отрывать солдат от родины [73]. В своем кругу Н.И. Панин не улыбался, а негодовал: Джон Буль воображает, будто "гинеи достанут ему всегда союзников", не понимая, что "знатные державы" нельзя ставить на одну доску "с мелкими германскими князьями, обыкшими кровь подданных своих ставить в цену и продавать за наличные деньги". Американцы высоко оценили оказанную им услугу: "Мы немало обрадованы узнать из достоверного источника, что просьбы и предложения Великобритании русской императрице отвергнуты с презрением" [74], - писал Джордж Вашингтон. Между двумя дворами пробежала черная кошка.

В 1778-1779 гг. Екатерина II окунулась в центральноевропейские дела: разразилась ссора между императором Иосифом II и "старым Фрицем" в связи с дележом баварского наследства. После смерти курфюрста Максимилиана III Иосиф, его родственник по своей жене, потребовал от преемника более трети баварской территории. Подобного усиления Австрии и перекоса баланса сил в Священной Римской империи германской нации Фридрих II стерпеть не мог. Он выступил под благовидным предлогом - защиты того, что именовалось германской конституцией - иными словами -решений Вестфальского конгресса 1648 г., разбившего Германию на сотни независимых кусков и кусочков. Фридрих II, видимо, забыл, что смолоду только и делал, что эту конституцию нарушал, развязав три войны и поживившись за счет соседей. Практически он вел дело к тому. чтобы уменьшить австрийские притязания и самому получить территориальную компенсацию. Король заручился поддержкой саксонского курфюрста и в июле 1779 г. начал военные операции.

Война вошла в историю под названием "картофельной", прусское воинство, вторгшееся в Чехию, мыкалось в непролазной осенней грязи, солдаты сотнями умирали от дизентерии. Ничего похожего на стремительные атаки Семилетней войны! Королевский брат Генрих с армией в 80 тыс. человек застрял на полях и болотах Чехии. Он, пишет американец Р. Аспри, "потерял, возможно, 10 тыс., и информировал короля, что сумеет удержать позиции лишь до середины сентября из-за нехватки фуража и растущей заболеваемости. Его отступление стало несчастьем" [75].

Генрих изначально выступал против развязывания войны, был раздражен, рассорился с братом и не скрывал этого. В письме Мельхиору Гримму, корреспонденту и доверенному лицу Екатерины II, он поклялся, что "никогда больше не обнажит меч ради такого короля". Ссора в благородном семействе не ускользнула от внимания царицы, стремившейся обуздать Иосифа II, показавшего все свое коварство во время войны 1768-1774 гг., и в то же время не дать разгореться аппетитам Фридриха II. Для вящей убедительности она двинула корпус в 15 тыс. штыков к австрийской границе.

Обе стороны пригласили Россию и Францию выступить посредниками при улаживании спора. Князь Н.В. Репнин, назначенный выполнять высокую миссию, по пути в Тешен заехал в Бреслау (Вроцлав) к Фридриху II. Он увидел маленького сморщенного старичка, прикованного к креслу жестоким приступом подагры, закутанного в одеяло, поверх которого лежали изуродованные ревматизмом руки. На победоносного военачальника он не походил. Репнин отличался решительностью на поле боя и жесткостью за столом переговоров. Королю русский посредник не приглянулся, генерал, по его мнению, прибыл "диктовать Германии законы по поручению своего двора" [76]. Но дело свое Репнин знал. Вместе с французским уполномоченным он уговорил противостоящие стороны пойти на компромисс. Иосиф II удовлетворился приобретением округа Инн, Пруссии обещали графства Аншпах и Байрейт после прекращения рода их правителей, что ожидалось [77]. Тёшенский акт подтвердил Вестфальский мирный договор 1648 г., обрекший Германскую империю на бессилие под флагом независимости всех ее членов, даже самых крошечных. Акт 1648 г. содержал перечень стран континента, Московское государство значилось в нем предпоследним. Замыкало список княжество Трансильвания.

В Тёшене Россия и Франция взяли на себя роль арбитров в европейских делах. Фридрих II подобострастно благодарил Екатерину II: "Ваше величество сказали: да будет мир, и мир свершился... Такой высокомерный двор, каков двор Австрии, был побежден простым словом, произнесенным Вашими священными устами, вернее, чем если бы он проиграл не знаю сколько сражений". По мнению некоторых западных историков этот мир знаменовал вступление России как великой державы в европейскую политику [78]. Никому и в голову не могла прийти мысль лишить Россию права голоса в совете Европы. Она там первоприсутствовала.

Дальнейшее развитие дипломатии Екатерины II - тема последующих отдельных очерков.

Литература

1. Семилетняя война. М., 1948, с. 240-241, 550-555; Ключевский В.О. Русская история, т. 3. М., 1994, с. 187; Кони Ф. Фридрих Великий. Ростов-на-Дону, 1997, с. 339-340.

2. История внешней политики России. XVIII век. М., 1998, с. 105.

3. Век Екатерины II. Дела балканские. М., 2000, с. 19.

4. Анисимов Е.В. Россия без Петра. СПб., 1994, с. 110.

5. Некрасов Г.Л. Роль России в европейской международной политике 1725-1739. М., 1976, с. 57-73.

6. Ключевский В.О. Указ. соч., с. 110.

7. Bain R.N. The Daughter of Peter the Great Saint Clair Shores, 1969, p. 45.

8. Ibid., р. 38; Анисимов Е.В. Женщины на российском престоле. СПб., 1997, с. 175.

9. Bain R.N. Op.cit., p.5l.

10. Ibid., р. 81-82.

11. Грюнвальд К. Франко-русские союзы. М., 1968, с. 53; Валишевский К. Дочь Петра Великого. М., 1990, с. 520.

12. Bain R.N. Ор. cit., р. 228.

13. Ibid., р. 290; Семилетняя война, с. 550-555.

14. Польша и Европа в XVIII веке. М., 1999, с. 8.

15. Сборник русского императорского исторического общества (далее-Сб. РИО), 13. СПб., 1874. с. 334-335.

16. Записки императрицы Екатерины II. М., 1989, с. 575; Сб. РИО, 10. СПб., 1872, с. 380-381.

17. Чечулин Н.Д. Внешняя политика России в начале царствования Екатерины II. СПб., 1896, с. 45, 46; Гаврюшкин А.В. Граф Никита Панин. М., 1989, с. 48.

18. Канцлер А.М. Горчаков. М., 1998, с. 212.

19. Ключевский В.О. Указ. соч., с. 230-231; Соловьев С.М. Сочинения, кн. XIV. М., 1995, с. 316; Екатерина II и Г.А. Потемкин. Личная переписка. М., 1997, с. 932; Grey I. Catherine the Great. Westport 1975 p. 142.

20. Сб. РИО, 12. СПб., 1873, с. 375.

21. Тарле Е.В. Екатерина II и ее дипломатия, ч. 1. М., 1945, с. 5.

22. Туполев Б.М. Фридрих II, Россия и первый раздел Польши. - Новая и новейшая история, 1997, № 5, с. 173; №6, с. 153-154; Friedrich der Grosse. Politischen Testamente. Berlin, 1922, S. 210.

23. Митрофанов П. Политическая деятельность Иосифа II, ее сторонники и ее враги. СПб., 1907, с. 187.

24. Век Екатерины II, с. 230.

25. Соловьев С.М. Указ. соч., с. 338.

26. Переписка императрицы Екатерины II с графом Румянцевым-Задунайским.М. 1805 с 6 13-14

27. Сб. РИО, 12, с. 350.

28. Екатерина II. Сочинения. М., 1990, с. 23.

29. Прозвище свое "колпаки" получили от оппонентов - аристократической "партии шляп" - за миролюбивую, как бы "в ночном колпаке" внешнюю политику.

30. Записки императрицы Екатерины II. М., 1989, с. 633.

31. История внешней политики России. XVIII век, с. 173; Стегний П.В. Первый раздел Польши и российская дипломатия. - Новая и новейшая история, 2001, № 1, с. 170.

32. Чечулин Н.Д. Внешняя политика России в начале царствования Екатерины II. СПб., 1890, с. 96.

33. Сб. РИО, 26. СПб., 1887, с. 203.

34. См. Носов Б.В. Русская политика в диссидентском вопросе в Польше в 1762-1766 гг. - Польша и Европа в XVIII веке. М., 1999; Стегний П.В. Указ. соч., с. 166.

35. Там же, с. 80. В данном очерке мы останавливаемся на магистральных направлениях внешней политики России. Детальный анализ действий российской дипломатии в 1764-1772 гг. см. в упомянутых работах П.В. Стегния и Б.В. Носова.

36. Павленко Н.И. Екатерина Великая. М., 1999, с. 291; Исламов Т.М. Заговор против Польши. - Польша и Европа..., с. 124, 127.

37. Гаврюшкин А.В. Указ. соч., с. 132. К польским сюжетам, включая второй и третий разделы Речи Посполитой, мы вернемся в следующих очерках намеченной серии.

38. Дружинина Е.И. Кючук-Кайнарджийский мир 1774 г. М., 1955, с. 55-56.

39. Там же, с. 31, 34; Соловьев С.М. История России с древнейших времен, кн. X. М., 1963, с. 649.

40. Чечулин Н.Д. Указ. соч., с. 205-206; Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ), ф. Сношения с Англией, 1768, д. 201, л. 4.

41. Valloton Н. Catherine II. Paris, 1953, р. 192.

42. ДВПРИ, ф. Сношения с Турцией, 1769, д. 8, л. 123.

43. Дружинина Е.И. Указ. соч., с. 131.

44. Архив государственного совета (далее - АГС), т. 1. СПб., 1869, с.

45. Дружинина Е.И. Указ. соч., с. 102.

46. Соловьев С.М. Сочинения, кн. XIV, с. 373-374, 377,390-391; кн. XV. М., 1995, с. 8.

47. Соловьев СМ. Указ. соч., кн. XIV, с. 372.

48. Там же, с. 339.

49. Черкасов П.П. Франция и русско-турецкая война. 1768-1774. - Новая и новейшая история, 1996, № 1, с. 56.

50. АВПРИ, ф. Сношения с Австрией, 1770, д. 507. л. 50; 1771, д. 513, л. 2,21.

51. Там же, 1770, д. 507, л. 60; 1771, д. 513. л. 2, 21.

52. Соловьев С.М. Указ. соч., кн. XIV, с. 282-284; Туполев Б.М. Фридрих II, Россия и первый раздел Польши. - Новая и новейшая история, 1997, № 1, с. 156.

53. АВПРИ, ф. Сношения с Австрией, 1772, д. 532, л. 3-5.

54. Там же, д. 532, л. 1; Сб. РИО, 19, с. 259.

55. АВПРИ, ф. Сношения с Австрией, 1771, д. 293, л. 1-2, 5-10; Соловьев С.М. Указ. соч., кн. XIV, с. 459-461.

56. Там же, с. 380,534; Madariage I. Russia in the Age of Catherine the Great London, 1982, p. 225.

57. Сб. РИО, 19, с. 305.

58. АВПРИ, ф. Сношения с Турцией, 1776, л. 1679, л. 58.

59. Соловьев С.М. Указ. соч., кн. XIV, с. 518.

60. Кандель Г.М. Австрийская дипломатия во время русско-турецкой войны 1768-1774 гг. - Ученые записки Саратовского государственного университета. Саратов, 1977, с. 199; Дружинина Е.И. Указ. соч., с. 141.

61. АВПРИ, ф. Сношения с Турцией, 1772, д. 1678, л. 81-82.

62. Дружинина Е.И. Указ. соч., с. 245.

63. Письма и бумаги Петра Великого, т. 11, вып. 1. М., 1962, с. 227.

64. Век Екатерины II. Дела балканские, с. 140-145.

65. Там же, с. 136.

66. Там же, с. 151-154.

67. Соловьев СМ. Указ. соч., кн. XIV, с. 361.

68. АГС, т. 1, с. 49.

69. Политические и культурные отношения России с южными славянами в XVIII в. М., 1984, с. 292.

70. Дружинина Е.И. Указ. соч., с. 355, 352.

71. Подробнее о войне 1768-1774 гг. и Кючук-Кайнарджийском мире см. написанные автором главы: Война 1768-1774 гг. - неизбежная, но не своевременная; Кючук-Кайнарджийский мир - окно на Балканы. - Век Екатерины II. Дела балканские.

72. АВПРИ, ф. Сношения с Англией, 1774, д. 261, д. 15, 161, 170; Сб. РИО, 19, с. 483-487.

73. Там же, с. 489-491, 502.

74. У шести князей Англия заполучила 30 тыс. наемников. - История внешней политики России. XVIII век, с. 217; Болховитинов Н.Н. Россия и война США за независимость. М., 1976, с. 33.

75. Asprey R.B. Op.cit., р. 617-620.

76. Ibid., р. 623.

77. См. Нерсесов Г.А. Политика России на Тёшенском конгрессе, М., 1988.

78. Сб. РИО, 20. СПб., 1877, с. 383; Volloton Н. Ор. cit., р. 187.