№ 5,6 1999 г.

Почти 60 лет правления Людовика XV (1715-1774 гг.) были весьма неблагоприятными для русско-французских отношений, характеризовавшихся взаимным недоверием, а нередко и нескрываемой враждебностью. Причины этого подробно исследованы в историографии [1]. Главная из них - противоположность стратегических интересов России и Франции в Европе, усугублявшаяся устойчивой русофобией Христианнейшего короля Франции, который активно противодействовал России в Польше и Швеции, а также постоянно разыгрывал против Петербурга турецкую карту. Свое отношение к России Людовик XV с предельной откровенностью выразил в секретной инструкции французскому посланнику при дворе Екатерины II барону де Бретейлю. "Вы, конечно, знаете, - писал король 10 сентября 1762 г., - и я повторяю это предельно ясно, что единственная цель моей политики в отношении России состоит в том, чтобы удалить ее как можно дальше от европейских дел... Все, что может погрузить ее в хаос и прежнюю тьму, мне выгодно, ибо я не заинтересован в развитии отношений с Россией" [2],

Когда речь идет о XVIII в., т.е. об эпохе абсолютизма, следует иметь в виду огромную роль личного фактора в истории дипломатии и международных отношений в целом. В те времена определяющее влияние на политические события оказывали коронованные особы и их окружение - министры, фавориты и фаворитки, а смена монарха подчас влекла за собой изменение всего внешнеполитического курса предыдущего царствования. Именно это произошло после смерти Людовика XV 10 мая 1774 г. С воцарением Людовика XVI, свободного от политических комплексов своего деда, и в частности от его известной всей Европе русофобии, наметилась тенденция к улучшению русско-французских отношений. В предлагаемом вниманию читателя очерке автор попытался на основе литературы и документов из дипломатических архивов Москвы и Парижа дать оценку начальному этапу правления Людовика XVI и его новой дипломатии, связанной с именем графа Ш.Г. де Вержена, проследив зарождение в ней тенденции к нормализации отношений с Россией. Автора интересует и то, как оценивала первые шаги молодого короля Франции российская самодержица Екатерина II. Указанные в заголовке хронологические рамки охватывают либеральный этап в царствовании Людовика XVI, связанный с деятельностью министров-реформаторов - Анн Робера Жака Тюрго и Кретьена Гийома Мальзерба.

КОРОЛЬ УМЕР, ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ!

14 мая 1774 г. в Петербург прибыл курьер с дипломатической почтой из Парижа. Привезенная им информация оказалась столь важной, что немедленно легла на стол императрицы. "Вчерашнюю пятницу, то есть 29 апреля, ночью оказалась на Его Христианнейшем Величестве оспа, - сообщал Еатерине II российский посланник при версальском дворе князь Иван Сергеевич Барятинский. - Начало сей болезни и теперешнее королевское состояние следующее: во вторник, 26-го того же месяца, поутру все иностранные министры (послы. - П.Ч.) по обыкновению имели честь видеть Его Величество в совершенном здоровье; вечером почувствовал он озноб и боль, однако, несмотря на то, назавтра изволил поехать на охоту. По возвращении его с охоты в Трианон сделалась боль в голове и рвота. Поутру, в четверг, боль в голове продолжалась и жар умножился; сего дня к вечеру переехать изволили в Версалию и лечь в постель, а как в пятницу боль и жар еще умножились, то придворный доктор Лемонье в то же утро рассудил за нужное Его Величеству пустить кровь и потребовал консультацию. Король изволил приказать ему призвать для сего двух докторов..., которые здесь в великой славе. На консультации определили пустить (кровь. - П.Ч.) в другой раз после обеда. По исполнении чего сделался великий пот, и около полуночи с 29 на 30 число высыпали на лице и на груди сильная оспа. Но как на ногах оказались только одни красные пятна и в малом числе, то для того приложили гишпанские мухи. Его Величество не знает, что он болен оспой.

...По здешнему этикету, как скоро король занеможет опасной болезнью, то немедленно во всех церквах начинается моление и театральные представления оставлены бывают. Вследствие того вчера началось в Париже моление в самое то время, когда все спектакли были в половине представления; по получении повеления актеры вдруг пресекли действие, объявив зрителям сего причину. Такое известие произвело в публике великое смущение и прискорбие.

Королевская фамилия вся почти не имела еще оспы. По сей причине не допускаются к Его Величеству. Все три королевские дочери (Виктория, Аделаида, София. - П. Ч.) также не имели, сказывают, оспы, но... почти безвыходно в королевской спальне находятся. Дюк Орлеанский, принц Конде и граф ле Ла Марш также бывают часто" [3].

В реляции от 5 мая 1774 И.С. Барятинский сообщал императрице:

"Вчерашний день Его Величество находился в великой опасности, ибо высыпавшая оспа стала было внутрь входить, однако способом кардинальных лекарств начала она под вечер вновь наружу выходить, но только частично. В таком опасном состоянии препроводил Его Величество всю ночь по сегодняшнее утро. Почему и начались вновь со вчерашнего вечера сорокочасные молитвы, которые приказал Парижский Архиепископ продолжать девять дней. Сверх того вскрыли сего утра раку Святой Женевьевы, покровительницы Парижской. Сие делается только в самых бедственных случаях, чем самым утверждается, что король в немалой находится опасности. Хотя же и слышно, что нынешний день было Его Величеству посвободнее, но как сего вечера вступает он в седьмой день, то все находятся в чрезвычайном страхе о сей ночи. Вся Королевская фамилия в несказанной горести и смущении, наипаче же дофина оказывает особливую к Его Величеству горячность, даже до того, что сама выходит в сад и собирающемуся пред Версальским замком народу читает записки о состоянии Его Величества, что ей причиняет в народе великую честь и любовь" [4].

Робкие попытки архиепископа Парижского кардинала де Ла Роша побудить короля перед лицом смертельной опасности исповедаться в грехах натолкнулись на сопротивление королевского фактотума, герцога де Ришелье, не допускавшего и мысли о том, чтобы даже намекнуть Людовику XV на приближение конца. Докторам ведено было скрывать от больного безнадежность его положения. Когда об этом узнал дофин, он пришел в негодование. Его душа христианина не могла допустить мысли о смерти без покаяния и отпущения грехов. Как сообщал в донесении Барятинский, дофин "приказал объявить его именем всем находящимся при короле докторам, что если король скончается без покаяния, то он их уморит в тюрьме" [5]. Воля дофина была исполнена. Потрясенный сооб.щенным ему диагнозом, Людовик XV согласился принять духовника, которому за последние 38 лет он ни разу не исповедовался. Любопытствовавшие куртизаны отметили, что духовник пробыл у короля всего 16 минут и, судя по всему, не дал ему полного отпущения грехов. Как было объявлено, Его Христианнейшее Величество должен будет публично, перед толпой своих подданных, покаяться в грехах, коих накопилось у него великое множество.

На следующий день - это было 9 мая - в покои умирающего короля, под глухую барабанную дробь, торжественным шагом проследовала процессия, состоявшая из представителей высшего духовенства, королевских дочерей и принцев, не имевших права наследования. Остальные придворные наблюдали за происходившим через настеж раскрытые двери королевской спальни. Процессию возглавлял кардинал де Ла Рош, который, наклонившись к умирающему, выслушал его, а затем приобщил Св. Тайн. Выйдя к собравшемуся двору, кардинал произнес: "Господа, король поручил мне сказать вам, что он молит у Бога прощения за нанесенные им обиды и за тот дурной пример, который он, король, явил своему народу. Если Бог вновь дарует ему здоровье, он обещает искупить свои грехи, быть поддержкой вере и облегчить судьбу своего народа" [6].

Однако ни вынужденная исповедь, ни заказанные архиепископом Парижским молебны о выздоровлении короля, ни обращение к раке Св. Женевьевы, покровительницы Парижа, не возымели желанного эффекта. Господь отвернулся от того, кто всей своей грязной жизнью попирал самое имя христианина. Людовик XV умер в яркий, солнечный день при полном равнодушии своего народа, над которым он царствовал почти 60 лет. "О смерти короля вообще ни знатные, ни народ не сожалеют...", - сообщал князь Барятинский 12 мая 1774 г. руководителю Коллегии иностранных дел графу Никите Ивановичу Панину [7]. А в депеше от 26 мая, также адресованной Панину, российский посланник выразился еще более определенно: "О покойном короле говорят много в терминах весьма непристойных и почитают счастием для Франции еге кончину" [8]

Наверное, ни один из французских королей не вызывал к себе столько ненависти и презрения, как Людовик XV, к имени которого придворные подхалимы еще в 1744 г. добавили эпитет Bien Aime (Возлюбленный, или Горячо любимый). Любопытен такой факт: когда в 1744 г. король впервые тяжело заболел, в парижском соборе Нотр-Дам прихожанами было заказано 6 тыс. молебнов о выздоровлении; в 1757 г., после покушения на короля, когда тот был ранен неким Дамьеном, количество заказанных молебнов уже сократилось до 600, т.е. в 10 раз; ко времени смерти Louis Ie Bien Aime в приходе Нотр-Дам нашлись лишь три прихожанина, кто по собственной воле заказал молебны об исцелении "возлюбленного" короля.

59 лет его правления ничего не принесли Франции, кроме разорения и национального унижения. Он поставил страну на грань финансового краха. А его неразумная внешняя политика привела к тому, что Франция утратила прежнее лидирующее положение в Европе и потеряла обширные колониальные владения в Северной Америке и в Индии. "С Людовиком XV, - констатировал французский историк Ф. Рокэн, - исчез престиж королевской власти, монархия Божьей милостью сделалась более невозможной во Франции. Этот последний четырехлетний период (1770-1774 гг. - П.Ч.), когда народ видел, как наряду с опозоренным развратом королем царствует г-жа Дюбари, когда на сцене оставались одни только негодяи и развратники, когда повсюду царили беспорядки и неправосудие и насилия, когда принципы, нравы, обязанности - все было позабыто, этот короткий и постыдный период закончил то, что подготовляло все царствование Людовика XV" [9].

Аналогичную оценку последним годам правления Людовика XV давали и его современники. Вот что писал в донесении императрице Марии Терезии 11 сентября 1774 г. австрийский посол при версальском дворе граф Мерси-Аржанто: "Достойные сожаления излишества короля в последние четыре года его жизни вконец опозорили его царствование. Государство оказалось во власти презренного создания (имеется в виду мадам дю Барри, последняя фаворитка короля. - П.Ч.), родственники которой и все ее окружение представляли собой сборище гнусных ничтожеств, а Франция была отдана под их иго. Честные люди постарались отойти в сторону, уступив место всякого рода негодяям, наводнившим двор. С этого момента начались только смуты, беззакония и скандалы. Все было опрокинуто, не было ни руководства принципов, ни традиций - все предоставлено воле случая. Унижение, которому подверглась нация, вызывало в ней чувство стыда и невыразимого уныния" [10].

Не было никаких оснований сожалеть о кончине Людовика XV и у Екатерины II, у которой имелись свои давние счеты с французским "кузеном". Конечно же она направила в Версаль подобающие соболезнования и установила при своем дворе траур по случаю кончины "Нашего любезнейшего брата и приятеля". На имя князя Барятинского в Париж из Секретной экспедиции Коллегии иностранных дел была отправлена циркулярная цидула следующего содержания: "Сего июня "11" дня наложен при Дворе Е.И.В. камер траур по кончине Е.В. Короля французского на четыре недели. Первые две недели дамам носить ленты, а кавалерам чулки черные, последние ж две недели дамам ленты цветные, а кавалерам чулки белые, о чем по приказанию Коллегии Вашему Сиятельству во известие сообщается" [11].

Официальный Петербург решил соблюсти все необходимые формальности траура, хотя, в сущности, не имел никаких причин скорбеть о кончине короля, который по крайней мере четыре десятилетия последовательно и целеустремленно действовал в ущерб интересам России.

Сама же Екатерина весьма своеобразно отреагировала на смерть Людовика XV. "Стыдно Французскому королю, в XVIII столетии, умереть от оспы", - язвительно писала она в Париж Мельхиору Гримму 19 июня 1774 г., намекая на то, что в век Просвещения цивилизованные люди, и уж тем более коронованные особы, должны своевременно делать прививку от этой смертельной болезни [12].

ЕКАТЕРИНА II: ФРАНКОФИЛ ИЛИ ФРАНКОФОБ?

В исторической литературе существуют диаметрально противоположные оценки личного отношения Екатерины II к Франции. Константин Грюнвальд, русский историк, живший во Франции, был убежден, что императрица "не любила ни Франции, ни ее политики", несмотря на увлечение идеями французских просветителей [13]. Французский историк Альфред Рамбо, напротив, полагал, что Екатерина была убежденным франкофилом [14].

Есть и еще один взгляд, представляющийся более верным. Он высказан историком французской дипломатии Пьером Рэном, отделявшим неприятие Екатерины II враждебной России политики Людовика XV от ее глубокой привязанности к французской культуре. "С 15 лет, - отмечал профессор П. Рэн, говоря о Екатерине, - она живет в России, овладела ее языком, восприняла православие, но духовной пищей ей служит французская литература... Целиком воспитанная на французской культуре, корреспондентка Вольтера, а позднее Гримма и Дидро, Екатерина не доверяет Франции, и это чувство взаимно" [15].

Говоря о формировании взглядов императрицы всея Руси, необходимо вспомнить, что в эпоху Просвещения вся Европа жила по нравственно-интеллектуальным стандартам, определявшимся на берегах Сены. Крошечное германское княжество Ангальт-Цербст, подарившее России Екатерину Великую, не было исключением. София-Фредерика-Августа, принцесса Ангальт-Цербстская, которую при участии Фридриха II выдадут замуж за наследника русского престола, будущего Петра III, воспитывалась исключительно на французский манер стараниями мадемуазель Кардель, ее гувернантки, а также учителей-французов - Перо и Лорана. Впоследствии Екатерина особенно часто вспоминала м-ль Кардель, которая, по словам польского историка К. Валишевского, "не только выправляла ее ум и заставляла ее опускать подбородок (считая подбородок ученицы чересчур длинным, а ум - неповоротливым. - П.Ч.); она давала ей читать Расина, Корнеля и Мольера" [16].

Переселившись в Россию, где из-за скверных отношений с мужем она очень скоро оказалась предоставлена самой себе, Екатерина наряду с частыми амурными историями усиленно занималась самообразованием. Одиночество располагает к чтению, и великая княгиня проглатывала один за другим французские романы, после которых настал черед Монтескье и Вольтера. Из древних авторов она отдавала предпочтение Тациту. И все же Монтескье, пока она не познакомилась с Вольтером, был ее любимым писателем. Екатерину привлекала в Монтескье его манера не столько излагать факты, как Тацит, сколько объяснять их скрытый от непосвященных смысл. Она была во власти его идей о разумном государственном устройстве и, взойдя на престол, попыталась осуществить эти идеи на неблагодатной для них русской почве.

Засев в 1765 г. за составление ставшего знаменитым "Наказа" для Уложенной комиссии, императрица писала знаменитому философу-просветителю Ж.Л.д'Аламберу: "Вы увидите, как в нем для пользы моего государства я ограбила президента Монтескье, не называя его; но, надеюсь, что если он с того света увидит мою работу, то простит мне этот плагиат во имя блага двадцати миллионов людей, которое должно от этого произойти. Он слишком любил человечество, чтобы обидеться на меня. Его книга для меня молитвенник" [17]. Речь в письме шла о "Духе законов" Монтескье, которым зачитывалась в то время вся образованная Европа. Впрочем, под влиянием ближайшего окружения, оказавшегося куда более консервативным, чем сама императрица, Екатерина вынуждена была отказаться от реализации либерально-конституционных идей Монтескье в России.

Следующим наиболее серьезным увлечением Екатерины стал Вольтер, "ученицей" которого она себя называла. Впоследствии самодержавная правительница России искренне оплакивала смерть французского философа-безбожника, скончавшегося в мае 1778 г. "Дайте мне сто полных экземпляров произведений моего учителя, - писала летом 1778 г. Екатерина своему постоянному корреспонденту Мельхиору Гримму, - чтобы я могла их разместить повсюду. Хочу, чтобы они служили образцом, чтобы их изучали, чтобы выучивали наизусть, чтобы души питались ими; это образует граждан, гениев, героев и авторов; это разовьет сто тысяч талантов, которые без того потеряются во мраке невежества" [18]. А 1 октября 1778 г. в письме Гримму, вновь называя Вольтера своим учителем, она отмечала: "Именно он, вернее его труды, сформировали мой разум и мои убеждения. Я вам уже говорила не раз, что, будучи моложе, я желала ему нравиться" [19]. Благодарную память о наставнике Екатерина сохранила до конца своих дней. "Она видела в нем учителя, верховного руководителя ее совести и мысли, - заметил один из биографов императрицы. - Он учит ее, не запугивая ее, согласуя мысли, которые он ей внушает, с ее страстями... Монтескье -великий ученый, опирающийся на общие тезисы. Если его слушать, надо бы начать все с начала и все изменить. Вольтер - гениальный эмпирик. Он перебирает поочередно все раны на человеческом теле и берется их излечить. Тут смазать бальзамом, тут прижечь - и больной совершенно здоров. И какая ясность языка, мысли, сколько ума! Екатерина восхищена, как и большинство ее современников" [20].

Здравый смысл, соединенный, что бывает редко, с богатым воображением, позволил Екатерине II быстро понять все значение дружбы или по крайней мере переписки, о которой бы все знали, с тем человеком, к чьему мнению прислушивалась вся просвещенная Европа. Вольтер, а также другие европейские знаменитости - Ж.Л. д' Аламбер, Д. Дидро, М. Гримм - своим авторитетом должны были укрепить ее положение в глазах легитимных монархов и общественного мнения, А она так нуждалась в этом после осуществленного ею переворота и убийства Петра III! Екатерина рассчитывала, и она не ошиблась, что Вольтер прославит ее и ее царствование. Подчеркнутое внимание, лесть и деньги - вот то оружие, перед которым бывают бессильны даже мудрейшие. И Екатерина умело пользовалась этим оружием, очень быстро приобретя надежных и влиятельных союзников в лице французских интеллектуалов, единственным исключением среди которых оказался чуждый какому-либо кокетству Жан-Жак Руссо.

Первым из русских историков, кто разгадал и понял побудительные мотивы поведения Екатерины II в отношении Вольтера и других европейских просветителей, был, наверное, Сергей Михайлович Соловьев, который писал:

"Екатерина давно уже сознавала важное значение, приобретенное литературой, то руководительное значение, какое получили литературные вожди и патриарх их Вольтер. Теперь она вступила на престол при таких обстоятельствах, которые заставляли ее внутри и вне искать союзников, приверженцев, оправдателей, хвалителей. Понятно, что, обращаясь на Запад, желая там внушить уважение к себе, доверие к своей силе и прочности своего престола, она не могла не остановиться на Вольтере...

Вольтер, не имевший ни малейших побуждений сожалеть о Петре III, в письмах к Шувалову выражал свое удовольствие относительно перемены 28 июня (переворот в Санкт-Петербурге 28 июня 1762 г. в пользу Екатерины. - П.Ч.), называя Екатерину Семирамидой. Сначала Екатерина и Вольтер обменивались комплиментами, а потом, неизвестно с точностью когда, начинается между ними и непосредственная переписка...

Екатерина приобрела в патриархе философов самого ревностного приверженца, готового защищать ее против всех, против турок и поляков, готового указывать ей самые блестящие цели: едва ли Вольтер не первый стал толковать о том, что Екатерина должна взять Константинополь, освободить его и воссоздать отечество Софокла и Алквивиада, так что Екатерина должна была сдерживать его слишком разыгравшуюся фантазию.

Но кроме желания приобрести таких сильных союзников, кроме желания приобрести высокое место покровительницы европейского просвещения, кроме этих собственно политических целей у Екатерины были и другие побуждения, заставлявшие ее сближаться с самыми видными из философов. Она была дочь своего века; чуткая в сильной степени к высшим интересам человека, она страстно следила за умственным движением столетия и, не сочувствуя здесь всему, преклонялась, однако, вообще пред движением, и, ставши самовластной государыней, хотела применить его результаты к устройству народной жизни [21].

Многие решения Екатерины II в области внутренней политики и администрации были подсказаны ей в той или иной степени французскими просветителями, и здесь русская императрица не была исключением; ведь на дворе стоял век Просвещения, и политическую моду определяли философы. Дружить с ними было почетно даже для коронованных особ. "Престиж Екатерины в Европе, - отмечал биограф императрицы, - был почти всецело основан на восхищении, которое она внушала Вольтеру; а этого восхищения она сумела добиться и поддерживала его с необыкновенным искусством; при необходимости она даже платила Вольтеру за него. Но этот престиж ей не только помогал во внешней политике; он и внутри ее государства окружил ее имя таким блеском и обаянием, что дал ей возможность потребовать от своих подданных той гигантской работы, которая и создала истинное величие и славу ее царствования" [22].

С самого начала своего правления Екатерина II обнаружила желание поддерживать постоянную переписку с французскими знаменитостями, которых она поочередно приглашала к себе в Россию. Французский поверенный в делах при русском дворе Беранже сообщал 13 августа 1762 г. шифрованной депешей в Версаль: "Я должен предупредить, что императрица приказала написать г-ну д'Аламберу приглашение обосноваться в России. Она готова выплачивать ему 10 тыс. рублей пенсиона, что соответствует 50 тыс. ливров, дать ему возможность продолжать составление Энциклопедии и опубликовать ее в Петербурге. Взамен она просит лишь обучать математике великого князя (Павла Петровича. - П.Ч.)". "Один из моих русских друзей, - продолжал Беранже, - уверяет меня, что г-н д'Аламбер ответил отказом и что аналогичное предложение сделано было г-ну Дидро" [23].

Действительно, Екатерина пригласила д' Аламбера на роль воспитателя своего сына, но философ вежливо отказался, сославшись на крайнюю занятость [24]. Отказ не привел к охлаждению отношений; напротив, он стал поводом к достаточно интенсивной переписке между русской императрицей и французским просветителем. Не довольствуясь этим, Екатерина приказала своему представителю во Франции регулярно информировать ее о всех новых трудах и публикациях д'Аламбера. В письме, написанном по ее указанию вице-канцлером А.М. Голицыным князю Д.А. Голицыну, посланнику при версальском дворе, в частности, говорилось: "Благодарствую за то, что вы меня уведомляете о продолжении математических сочинений г-на Аламберта. Все, что исходит из пера сего мудрого человека, то всеконечно почтения достойно, по той причине, что употребляет он свой разум к такому делу, от которого польза изливается как на художества и науки, так и на общее бытие человеческое" [25].

Тесные контакты завязала Екатерина и с Дидро. Желая поддержать издателя Энциклопедии и одновременно произвести впечатление, императрица купила у Дидро его библиотеку за очень высокую цену - 15 тыс. ливров, после чего оставила ее у него в пожизненное пользование и назначила философу еще 1 тыс. франков жалования как хранителю своих книг. Вольтер в очередной раз пришел в восторг от щедрости и благородства "Семирамиды": "Кто бы мог вообразить 50 лет тому назад, что придет время, когда скифы будут так благородно вознаграждать в Париже добродетель, знание, философию, с которыми так недостойно поступают у нас" [26]. Кстати, после смерти патриарха философов в 1778 г. Екатерина II приобрела и его библиотеку, которая с тех пор находится в Санкт-Петербурге.

Д' Аламбер рекомендовал Екатерине II еще одного известного корреспондента для переписки - уже упоминавшегося Мельхиора Гримма, популярного в Европе писателя. "Он ученый человек, - писал о Гримме Д.А. Голицын вице-канцлеру 19 января 1764 г., - и в состоянии различие делать в достойных сообщения Ее Императорскому Величеству вещей" [27].

Следуя существовавшим тогда обычаям и своему неизменному правилу высоко оценивать мудрость и знания, Екатерина II положила Гримму жалование в 1200 руб. в год и 100 руб. единовременно "в награждение" [28]. Первое письмо Гримма к императрице князь Д.А. Голицын переслал в Петербург 26 января 1764 г. [29] С того времени и завязалась интенсивная переписка между ними по широкому кругу вопросов политической и литературной жизни [30].

Екатерина была требовательна к своим корреспондентам, даже столь именитым, как барон Гримм. Стоило Гримму по каким-то причинам промедлить с ответом на письмо императрицы, как в Париж было направлено строгое предупреждение. "Прошу меня уведомить о причине, по которой г-н Гримм перестал с некоторого времени пересылать свои к Ее Императорскому Величеству ученые сочинения, - писал 30 декабря 1768 г. российскому поверенному в делах в Париже вице-канцлер А.М. Голицын. - Обыкновенное награждение, которое ему за оное дается, всегда к нему пересылается. Если есть паче чаяния настоящие обстоятельства, ему в том препятствующие, то прошу меня о том уведомить" [31]. Недоразумение было улажено, и переписка возобновилась.

Постоянной корреспонденткой русской императрицы до самой своей смерти в октябре 1777 г. была госпожа Мари-Терез Роде Жоффрен, хозяйка парижского литературного салона, где собирался цвет интеллектуальной Франции. Тогда принято было считать, что иностранный путешественник ничего не видел во Франции, если он не был представлен мадам Жоффрен. Екатерина дорожила перепиской с влиятельной парижанкой, поверяя ей даже свои сокровенные мысли.

Неудача с приглашением в Россию д'Аламбера не обескуражила Екатерину. Ей удалось заполучить Дидро - он гостил в Петербурге в 1773-1774 гг. и редактировал здесь "планы и уставы" воспитательных учреждений. По просьбе императрицы Дидро занимался также составлением проекта организации в России народного образования. Заодно он осторожно пытался показать Екатерине опасность союза с королем Пруссии и склонить ее к сближению с Францией, в чем, правда, не преуспел. Зато ему удалось спасти более 20 французских офицеров-волонтеров, сражавшихся в рядах польских конфедератов против русских войск и оказавшихся в плену. Императрица милостиво снизошла к просьбе своего друга-философа и отпустила пленных французов на родину [32]. "Ах, друзья, что за государыня, что за необыкновенная женщина: это душа Брута в образе Клеопатры!" - восторженно писал Дидро по возвращении из России [33].

Дважды - в 1773-1774 и 1776-1777 гг. - гостил в Петербурге и Гримм, до конца жизни Екатерины II остававшийся ее верным приверженцем и исполнителем ее поручений. Одно время Екатерина думала доверить ему воспитание своего побочного, от связи с г.Г. Орловым, сына - Алексея Бобринского, но эта идея не была осуществлена. Гостями императрицы в разные годы были Сенак де Мельян, переводчик Тацита и автор сочинений по истории Франции, изъявивший желание написать на месте историю России в XVIII в. (его сын поступил на русскую службу), Бернарден де Сен-Пьер, известный писатель, принц де Линь, сын знаменитого Бюффона. Сам Бюффон, известный французский естествоиспытатель, наряду с Дидро и Гриммом был избран иностранным членом Петербургской академии наук.

В 70-е годы Екатерина заинтересовалась экономической литературой и проштудировала сочинения Н. Бодо, А.Р.Ж. Тюрго, Ж. Казо, Ж. Неккера, Ф. Галиани. Она была знакома с проектами Ш.-А. де Калонна и живо следила за происходившими во Франции спорами о свободной торговле хлебом. В этих спорах принимал участие ее учитель - Вольтер. В 1776 г., когда во Франции был издан трактат Ж.А. де Кондорсе о хлебной торговле, в котором развивались принципы свободной торговли хлебом, автор был избран почетным членом Петербургской академии наук. Одной из важнейших обязанностей русских дипломатов в Париже было обеспечение императрицы книжными новинками, причем исключительно серьезного содержания.

Тема "Екатерина II и французские просветители" столь обширна, что составляет предмет самостоятельного обобщающего исследования [34]. Здесь же важно отметить два обстоятельства. Интерес самодержавной правительницы России к французскому Просвещению и его виднейшим представителям был вызван, во-первых, не только личными, но и государственными соображениями: протягивая руку дружбы тогдашним властителям дум европейского общества, используя лесть и подкуп, императрица рассчитывала на их поддержку в реализации своих политических замыслов и она не ошиблась в своих ожиданиях - Вольтер, д'Аламбер, Дидро и Гримм верно служили ее интересам, оправдывая в глазах общественного мнения Европы действия Северной Семирамиды, даже расправу с беззащитной Польшей. Во-вторых, безусловная принадлежность Екатерины II к французской, в частности и политической, культуре никоим образом не сказывалась на ее резко негативном отношении к политике Франции в Европе. Не жаловала она и самого Христианнейшего короля Людовика XV. "Она презирала Людовика XV и почти не скрывала этого", - отмечал П. Рэн [35].

Неприязнь Екатерины II к Людовику XV объяснялась прежде всего последовательно враждебной политикой короля Франции по отношению к России. На протяжении десятилетий французская дипломатия вела упорную борьбу против России, действуя через своих давних и надежных союзников - Швецию, Польшу и Турцию. Уже в царствование Екатерины II дипломатия герцога Шуазеля, министра иностранных дел Людовика XV, спровоцировала нападение Порты на Россию в самое неблагоприятное для Петербурга время, в 1768 г., когда императрица была поглощена польскими делами. В разгар русско-турецкой войны, в которой на стороне Порты принимали участие французские волонтеры и военные советники, в частности в генеральских и полковничьих званиях, версальская дипломатия помогла королю Швеции Густаву III осуществить в августе 1772 г. государственный переворот, имевший антирусскую направленность. А когда в самой России разгорелось пламя пугачевского восстания, та же французская дипломатия заняла весьма двусмысленную позицию в отношении Лжепетра III. У Екатерины была информация о якобы имевших место попытках установления контактов между французами и Пугачевым, а также об участии нескольких французских офицеров в боевых действиях на стороне мятежников [36]. Одним словом, ученица Вольтера с берегов Невы имела все основания быть недовольной политикой и поведением Людовика XV.

Но у нее были и сугубо личные мотивы неприязненно относиться к французскому "кузену". Екатерина не могла забыть, как в середине июня 1762 г., накануне решающей схватки за престол, она конфиденциально обратилась за финансовой помощью к барону де Бретейлю, французскому посланнику в Петербурге, и натолкнулась на вежливый отказ. Екатерина связала его не столько с личной позицией Бретейля, сколько с последовательно антироссийской политикой короля Франции. Ее недоверие к Людовику XV еще более возросло после того, как он отказался признать за ней императорский титул.

Дело в том, что начиная с Петра Великого российские самодержцы настойчиво добивались от Франции признания за ними императорского титула. Эта борьба продолжалась почти четверть века. Лишь в 1745 г. Людовик XV согласился признать императорский титул за своей обожательницей Елизаветой Петровной, но в апреле 1762 г., после ее смерти, неожиданно выяснилось, что Христианнейший король признал этот титул лично за Елизаветой, а вовсе не за ее преемниками. Сначала в надлежащем титуловании было отказано Петру III, а затем и Екатерине II.

Изнурительная для обеих сторон тяжба по вопросу об императорском титуле продолжалась до 1772 г., когда после падения герцога Шуазеля, едва ли не главного в Версале недруга российской императрицы, эта болезненная для самолюбия Екатерины проблема была разрешена. Герцог д"Эгильон, сменивший Шуазеля на посту главы французской дипломатии, сумел-таки склонить Людовика XV к признанию за петербургской самодержицей императорского титула, но с оговоркой, что титул этот будет проставляться в документах не по-французски, а по-латыни. Екатерина согласилась на предложенный ей компромисс, но не изменила крайне отрицательного отношения к Людовику XV [37].

Она никогда не могла понять привязанности к нему со стороны Елизаветы Петровны, к тому же страдавшей от отсутствия ответного чувства [38]. Сама не склонная к пуританству, вечно окруженная сменявшими один другого фаворитами, Екатерина никогда не смешивала любовь и политику, как это делал Людовик XV, и не поступалась даже толикой доставшейся ей самодержавной власти; она была единовластной хозяйкой в своей огромной империи. Трудно сказать, знала ли императрица о "секрете короля", о той тайной игре, которую вел Людовик XV за спиной своих министров, менявшихся по капризам королевских метресс. Но она чувствовала его слабость, его двоедушие, отсутствие в нем воли и направляющего начала, необходимых по ее убеждению, абсолютному (самодержавному) монарху.

И политически, и психологически Екатерина II и Людовик XV были антиподами и уже по этой причине не могли не только симпатизировать друг другу, но даже найти элементарного взаимопонимания, что пагубно сказывалось на и без того сложных официальных отношениях между Россией и Францией [39]. Со смертью Людовика XV появилась надежда, что отношения эти изменятся к лучшему. Тем более что новый французский король Людовик XVI являл полную противоположность своему предшественнику.

ГЕРЦОГ БЕРРИЙСКИЙ

Свидетели утверждали, что, когда дофину сообщили о смерти короля, он не удержался и вскрикнул, будто от свалившейся на его голову короны: "О Боже, я самый несчастный человек в мире!" Присутствовавшие боялись, как бы он не разразился плачем. Однако 19-летний король, каковым в одночасье стал герцог Беррийский, сумел взять себя в руки. "Видно, так было угодно Господу. Он так решил, -смиренно прошептал Луи-Август. - Мне же не остается ничего другого, - уже более твердым голосом продолжал король, - как защитить религию, которая очень нуждается в этом, удалить от себя мошенников и людей, погрязших в пороках, и облегчить участь народа" [40]. В этих первых словах, сказанных новым королем, содержался недвусмысленный намек на предстоящие перемены.

В этот же день Людовик XVI уехал в Шуази, словно сбегая из пропитанного смрадом смерти Версаля. Казалось, что зловонный запах распадавшейся плоти, распространявшийся из королевских покоев, отравил все вокруг. Последние дни жизни Людовика Возлюбленного стали невыносимым кошмаром для королевской семьи, придворных и дворцовой прислуги именно из-за этого смрада, исходившего от распухшего и почерневшего тела короля. От него не спасали ни настеж раскрытые окна Версальского дворца, ни щедро разливавшаяся в помещениях туалетная вода, ни благовония...

Весь путь Людовика XVI из Версаля до Шуази сопровождался ликующими приветствиями: "Vive Ie Roi" ("Да здравствует король"). Местные крестьяне, разумеется, ничего не знали о намерениях юного короля, но они хотели верить в добрые перемены и потому совершенно искренне приветствовали его.

Людовик XVI родился 23 августа 1754 г. Он был третьим сыном дофина - Луи-Фердинанда и его супруги - Марии-Жозефы Саксонской. Преобладающее влияние отца наложило неизгладимый отпечаток на личность, да и на всю судьбу герцога Беррийского, поэтому есть смысл сказать несколько слов о родителях Людовика XVI.

При дворе Людовика XV, где царил вечный праздник, его сын - Луи Фердинанд - слыл отшельником и даже святошей. "Нелюбимый принц", как называли Луи-Фердинанда версальские куртизаны, был полной противоположностью своему распутному отцу. Он не терпел никакой фривольности, питал отвращение к карточной игре, не любил балов и спектаклей и делал исключение только для музыки. Даже охота - это любимое занятие французских королей - перестала интересовать его после того, как он случайно застрелил на ней своего берейтора. С того трагического дня никто и никогда не видел дофина с ружьем. Все нерастраченные силы души он отдал религии. Дофин отличался глубокой набожностью, слыл знатоком Священного Писания и богословских трудов. Свободное от религии время он проводил за книгами по истории и праву. Крайним напряжением воли Луи-Фердинанд сдерживал неприязнь к фаворитке отца, маркизе Помпадур, которую в своем кругу называл не иначе, как "Maman-Putain" ("Мамаша-Потаскушка"). Он преданно любил мать - королеву Марию Лещинскую, давно оставленную королем ради фаворитки, воцарившейся в Версале на правах хозяйки.

После смерти в 1746 г. первой жены, к которой он был искренне привязан, дофина против его воли женили вторично, избрав ему в супруги Марию-Жозефу Саксонскую, дочь Августа III, курфюрста Саксонии и одновременно короля Польши. От этого брака у них родились пять сыновей и две дочери. Третьим из сыновей был Луи-Август, герцог Беррийский, ставший в 1761 г., после смерти двух старших братьев, вторым -после отца) - наследником французского престола. С этого времени Луи-Фердинанд уделял сыну особое внимание, сумев оградить его от тлетворного влияния прожигателей жизни, окружавших короля.

Дофин-отец много читал, в частности и модных философов; он даже встретился со знаменитым Монтескье, автором "Духа законов". Но он не одобрял критики просветителями абсолютизма и тем более нападок на религию. Луи-Фердинанд был одержим идеей подчинить политику морали (разумеется, христианской) и в этом находил единомышленников и наставников в лице иезуитов. Им он поручил воспитание и образование своих детей, чем вызвал плохо скрывавшиеся насмешки со стороны вольтерьянствовавших куртизанов. Когда под влиянием "друга философов" герцога Шуазеля Людовик XV в 1764 г. решил изгнать иезуитов из Франции, дофин энергично, но безуспешно пытался воспрепятствовать этому, объединив вокруг себя так называемую партию "святош", приверженцев традиционных ценностей.

Луи-Фердинанд был строгим отцом и требовательным воспитателем. Здесь он находил полную поддержку у супруги. Дважды в неделю - по средам и субботам - родители устраивали детям своеобразные экзамены, которые служили испытанием и для тщательно подбиравшихся учителей. Когда в августе 1765 г. дофин-отец занемог и был прикован к постели, то и тогда он продолжал строго экзаменовать детей. Однажды, это случилось 2 ноября 1765 г., Людовик XV пожелал взять герцога Беррийского на королевскую охоту - самую пышную из всех, которые устраивались в течение года. Луи-Фердинанд в ответ на просьбу короля отпустить внука с ним сказал, что это невозможно, так как Берри в этом случае пропустит урок. Король недовольно заметил: "Когда вы наказываете ваших детей, то больше всех страдаю именно я". И напрасны были просьбы королевы, дофины и принцессы Аделаиды пойти навстречу желанию деда-короля. Дофин не уступил. В этот день, как обычно, Берри занимался латынью. А он так любил охоту! [41]

20 декабря 1765 г. Луи-Фердинанд скончался от туберкулеза, завещав сыновьям "превыше всего знать страх Божий и любовь к религии". 13 марта 1767 г. от туберкулеза же умерла и его жена - Мария-Жозефа. 11-летний герцог Беррийский, ставший после смерти отца прямым наследником престола, едва не последовал за своими родителями. У него подозревали вспышку туберкулеза, погубившего не только отца и мать, но и старшего брата. Однако все обошлось. Дофин оправился от болезни и продолжил занятия с учителями.

К 14 годам он уже хорошо знал латынь, читал по-итальянски, переводил с английского и без ошибок писал на французском. Благодаря урокам аббата Нолле, Луи-Август имел некоторое представление о физике. Любимым же предметом у него была история. Круг чтения дофина - Светоний, Тацит, кардинал де Рец, Ла Брюйер, "Политическое завещание" кардинала Ришелье...

Повзрослев, дофин приобрел привычку к продолжительным пешим прогулкам по полям, где он любил беседовать к крестьянами. Однажды его даже видели за плугом, а проделанная им борозда получила одобрение опытного землепашца.

Так сложилось, что после смерти отца, а затем и матери Луи-Август не подпал под влияние деда-короля, продолжавшего прожигать жизнь в окружении метресс и собутыльников-куртизанов. А с появлением при дворе весной 1769 г. 25-летней мадам дю Барри, полностью овладевшей сердцем и разумом 60-летнего сластолюбца, король и вовсе потерял интерес к внуку-дофину, перепоручив его воспитание герцогу де Ла Вогюйону, который, надо сказать, не докучал своему воспитаннику.

Получив определенную свободу, дофин пользовался ею по своему усмотрению, отдалившись, насколько это было возможно в его положении, от разгульно-праздной жизни двора. Он явно тяготел к одиночеству. И потом он так любил быть на открытом воздухе, любил движение, свободу... Ему было легче находить общий язык со случайно встреченными во время пеших прогулок крестьянами, нежели с хорошо знакомыми придворными.

Его дед - "Papa-Roi", как он называл короля, - вызывал у него противоречивые чувства - восхищение, любовь, страх и даже стыд. Достойный сын своего отца-"святоши", Луи-Август стыдился демонстративной связи деда с мадам дю Барри и всеми возможными способами избегал общения с новой хозяйкой Версаля. В ее присутствии он терялся и имел вид страдальца. При всяком удобном случае дофин исчезал из поля зрения короля, его фаворитки и придворных, отдавая все свободное время двум своим увлечениям - охоте и слесарному делу. Достигнув 15 лет, Берри пребывал в полном одиночестве. У него не было друзей. Об этом не позаботились ни родители, ни воспитатели. Он был одинок в собственной, отнюдь не дружной после смерти родителей семье. Неуклюжесть и необщительность делала дофина чужим и при галантном версальском дворе. К тому же его болезненность в детские годы приучила всех к мысли, что он не жилец на этом свете; так стоит ли дарить вниманием того, кто вряд ли доживет до наследования короны? Тем более что "Papa-Roi" отличался отменным здоровьем и не подавал надежд на окончание своего затянувшегося царствования.

При дворе косо смотрели на поведение "одинокого принца", но старались не ограничивать его свободы. Над семьей покойного дофина Луи-Фердинанда, словно рок, висела смертельная болезнь - туберкулез. Поэтому доктора рекомендовали наследнику престола больше бывать на свежем воздухе. Режим, установленный по советам врачей для Луи-Августа, пошел ему на пользу. Своим цветущим видом 16-летний дофин выгодно отличался от двух младших братьев. Из худосочного мальчика он неожиданно для всех превратился в крупного, склонного к полноте флегматичного юношу, наделенного недюжинной физической силой и вместе с тем крайне застенчивого, как это иногда бывает со здоровяками.

В то время как физическое здоровье наследника больше не внушало опасений, растущее беспокойство у воспитателей стала вызывать слабохарактерность будущего короля, обнаружившаяся еще в детские годы. С ней безуспешно пытались бороться родители, а после их смерти - гувернеры и учителя. Герцог де Ла Вогюйон, хорошо знавший характер воспитанника, постоянно предостерегал его от нерешительности, выдававшей слабость, столь опасную для будущего монарха. Он не уставал напоминать, что однажды Луи-Августу предстоит возложить на себя тяжкое бремя ответственности за судьбу страны, что король и только король должен принимать решения, что ни один министр, даже самый одаренный, не может его в этом заменить, что министры - лишь исполнители королевских решений, в лучшем случае - советники, обязанные говорить правду своему господину.

В том же духе наставлял герцога Беррийского и аббат Сольдини, завещанный Луи-Августу в качестве духовника его отцом. Он, как никто другой, изучил все изгибы души наследного принца, все его достоинства и слабости, его убеждения и сомнения, которыми Луи-Август, как истинный христианин, постоянно делился с духовником. В начале 1770 г., незадолго до женитьбы дофина, аббат Сольдини адресовал повзрослевшему ученику последнее наставление. Он напоминал ему о его долге будущего короля: прежде всего служить Господу; быть предельно скромным и воздержанным в личной и публичной (дворцовой) жизни; избегать чтения "дурных книг" - легкомысленных романов и сомнительных философских сочинений; не допускать фаворитизма и бесконтрольности министров; не обременять подданных непомерными налогами и искоренять несправедливость во всех ее формах [42].

Если сопоставить эти наставления с первыми словами, произнесенными Луи-Августом в качестве нового короля Франции, то станет ясно: внушения аббата Сольдини не пропали даром. Они отвечали собственным убеждениям Людовика XVI, но, увы, он не был способен претворить их в жизнь, в значительной степени из-за недостатка воли и энергии. Слабохарактерность Луи-Августа, как, впрочем, и его добродушие, были написаны у него на лице, в его близоруких, навыкате глазах, выдававших нерешительность и даже застенчивость. Когда-то, еще в 1765 г., английский писатель Хорас Уолпол, побывавший во Франции и представленный королевской семье, заметил по поводу 10-летнего Луи-Августа: "Болезненный вид и слабые глаза" [43]. Болезненный вид дофина с годами сменился цветущим, но вот нерешительность, скрываемая за
природной близорукостью, прогрессировала и становилась едва ли не определяющей чертой характера будущего короля Франции. "Он казался в одно и то же время застенчивым и недоверчивым и постоянно имел вид самого несчастного человека в мире", - заметила современный биограф Людовика XVI Э. Левер [44]. Его природная робость после женитьбы усугубилась обнаружившейся половой неполноценностью, к счастью, оказавшейся временной, но, увы, сыгравшей пагубную роль в дискредитации Людовика XVI не только как мужчины, но и как короля.

Бракосочетание Луи-Августа и Марии Антуанетты Габсбургской, младшей дочери императрицы Марии Терезии, состоялось в мае 1770 г. Брак был устроен ради укрепления франко-австрийского союза, оформившегося еще в 1756 г. Дофин был очарован той, кого, не спрашивая его согласия, избрали ему в супруги. Однако уже в первую брачную ночь обнаружилась недееспособность Луи-Августа, объяснявшаяся незначительным врожденным дефектом. Отчаянные попытки дофина отстоять свое мужское достоинство неизменно терпели фиаско, постепенно повергая его в состояние затяжной и опасной депрессии. В конечном счете он вынужден был признать свою несостоятельность и поневоле отдалиться от искренне любимой им супруги, об унизительно-тяжелом состоянии которой можно только догадываться. Между тем любой хирург одним движением скальпеля мог бы сделать его полноценным мужчиной, но потребовалось долгих семь лет, прежде чем Луи-Август, к тому времени уже ставший королем Франции, решился на хирургическое вмешательство. Эти семь упущенных лет самым неблагоприятным образом отразились на характере Людовика XVI, закрепив в нем комплекс неполноценности. Потерпев поражение на супружеском ложе, он все больше стал замыкаться в себе, отдавая свое свободное время и не растраченные силы охоте и слесарно-кузнечному делу.

"Не знай мы этих интимных подробностей, нам прежде всего был бы непонятен духовный настрой Людовика XVI, - отмечал Стефан Цвейг, признанный мастер литературных историко-психологических портретов. - Ибо его манера держать себя прямо-таки с клинической однозначностью полностью соответствует всем типическим признакам комплекса неполноценности, обусловленного половой слабостью. Как в глубоко личной жизни, так и в жизни государственного деятеля этому человеку с заторможенными реакциями недостает сил для творческих действий. Он не умеет показать себя с выгодной стороны, не может проявить свою волю, настоять на своем. Неуклюже и робко, как бы тайно сконфуженный, он избегает всякого общества, в особенности общения с женщинами, ибо этот по существу порядочный, прямой человек знает, что его несчастье известно каждому в Версале, и потому ироническая усмешка посвященного пугает его до полусмерти. Иногда, собрав все свои силы, он пытается показать свою значительность, создать иллюзию мужественности... Но все это так топорно, так примитивно, что никто не верит ему. И никогда не удается ему свободное, естественное поведение человека, обладающего чувством собственного достоинства, поведение, полное величия. И вызвано это тем, что в спальне он не мужчина, поэтому-то перед другими ему не удается показать себя королем.

То обстоятельство, что при всем этом его личные склонности являются склонностями настоящего мужчины (охота, тяжелый физический труд - во внутренних покоях дворца у него хорошо оборудованная кузница, токарный станок короля можно увидеть и нынче), ни в коей мере не противоречат клинической картине, напротив, подтверждает ее. Ибо как раз тот, кто не является мужчиной, непроизвольно любит представляться мужественным, тот, кто вынужден скрывать свою слабость, охотно козыряет перед людьми видимостью силы...

Все это, - продолжал Стефан Цвейг, - оставалось бы личным несчастьем, трагедией, подобной той, которые и ныне изо дня в день разыгрываются за закрытыми дверями. Однако в данном случае роковые следствия подобных супружеских мук выходят за границы личной жизни. Ибо здесь муж и жена - король и королева, они неизбежно находятся в искажающем фокусе всеобщего внимания. То, что другим удается скрыть, здесь вызывает пересуды и сплетни. Насмешливый, язвительный французский двор, естественно, не довольствуется соболезнующей констатацией несчастья, он непрерывно вынюхивает все подробности, он должен знать, как вознаграждает себя Мария Антуанетта за несостоятельность супруга. Придворные видят очаровательную юную женщину, самоуверенную кокетку, темпераментное существо, в котором играет молодая кровь, и знают, какому жалкому колпаку досталась эта восхитительная возлюбленная; всю праздную придворную сволочь отныне интересует один лишь вопрос - с кем она обманывает супруга? Именно потому, что по существу-то и говорить не о чем, честь королевы оказывается предметом фривольных сплетен...

Пересуды трансформируются в песенки, пасквили, памфлеты, порнографические стихи. Сначала придворные дамы прячут в веерах скабрезные эти стишки, затем они дерзко вылетают из дворца, их печатают, распространяют в народе. А когда начинается революционная пропаганда, якобинцам-журналистам не долго приходится искать аргументы, чтобы представить Марию Антуанетту как воплощение разврата, чтобы показать ее бесстыдной преступницей. Прокурору же достаточно опустить руку в этот ящик Пандоры, до краев наполненный галантной клеветой, - и вот они, эти основания, необходимые для того, чтобы сунуть голову королевы под нож гильотины" [45].

Семейная драма королевской семьи вырастала в серьезную политико-династическую проблему. Со временем добродетельный Людовик XVI стал объектом насмешек, а "Австриячка", как скоро начали презрительно называть в обществе Марию Антуанетту, приобрела незаслуженную репутацию грязной развратницы, и вместе с тем опасно покачнулся престиж королевской семьи и королевской власти. Со всей очевидностью вставал и вопрос престолонаследия. За отсутствием у короля потомства права наследования переходили к его брату, графу Прованскому, а поскольку тот также оказался бездетным, то шансы получить корону приобретал самый младший брат, граф д'Артуа и его наследники. Все это осложняло и без того натянутые отношения внутри королевской фамилии.

Неожиданная помощь пришла из Вены, откуда Мария Терезия давно с нараставшей тревогой наблюдала за драмой любимой дочери. В апреле 1777 г. императрица отправила во Францию сына, императора Иосифа II, которому среди прочих заданий поручила убедить Людовика XVI решиться на пустяковую операцию, а заодно повлиять на сестру-королеву, отдалившуюся по понятным причинам от супруга. Поездка Иосифа II под именем графа Фалькенштейна во Францию была весьма успешной. Император сумел-уговорить шурина довериться хирургу, а сестре посоветовал быть терпимее и внимательнее к мужу.

"Чудо свершилось", - докладывал Марии Терезии ее посол при версальском дворе граф Мерси в двадцатых числах августа 1777 г. "Людовик XVI наконец-то свершил "великое дело", - удовлетворенно констатировал Иосиф II [46]. В апреле 1778 г., на восьмом году супружества, Людовик XVI узнал, что должен стать отцом. Радости его не было предела. 19 декабря 1778 г. Мария Антуанетта родила первенца - девочку. Спустя три года, к нескрываемому огорчению братьев короля, на свет появился долгожданный наследник (он умрет за месяц до падения Бастилии 14 июля 1789 г.). В 1785 г. королева родила второго сына, которого роялисты после казни Людовика XVI назовут Людовиком XVII (10-летний мальчик трагически погибнет в июне 1795 г.), а в 1786 г. у Марии Антуанетты родился четвертый, последний ребенок, Софи-Беатрикс, которая проживет менее года.

Так или иначе, но мужская репутация Людовика XVI в обществе с его отцовством была восстановлена. Однако непопулярность Марии Антуанетты, присущие королеве легкомысленное высокомерие и безразличие к мнению бомонда стараниями мстительной "придворной сволочи" со временем перейдет в едва ли не всеобщую ненависть. Впрочем, все это относилось к более позднему времени, а тогда, в мае 1774 г., восшествие на престол Людовика XVI было воспринято в обществе с радостью и надеждой, выражением которых стало добавление к имени короля лестного эпитета  "Желанный" (Louis XVI le Desire) [47]. Марию Антуанетту, о которой в народе тогда ничего еще не знали, кроме того, что она очень красива, простолюдины приветствовали с тем же энтузиазмом, что и своего добродетельного 19-летнего короля.

ЛЮДОВИК XVI: ВРЕМЯ ИЛЛЮЗИЙ

С воцарением Людовика XVI накопившееся недовольство выходило наружу. С молодым королем связывали надежды на реформы, способные вывести страну из кризиса. В просвещенных кругах открыто обсуждали "Общественный договор" Руссо, ставший новым Евангелием для образованного общества. Идея нравственного совершенствования человечества, словно вирус, овладела умами, отвергавшими традиционные ценности, и прежде всего религию. Возникло множество масонских лож и всевозможных философских обществ. "Со времени изгнания иезуитов (в 1764 г. - П.Ч.), - отмечала Эвелин Левер, - парламентарии и философы составили своего рода соединенную партию. Осмелев от этого успеха, магистраты не желали больше безропотно подчиняться давлению королевской власти" [48].

Повсюду, включая дворянскую и даже аристократическую среду, велись навеянные модой, но от того не менее опасные для устоев Старого порядка разговоры о равенстве. "Старое социальное здание было полностью заминировано в своих глубоких основах", - вспоминал либерально настроенный аристократ, граф де Сегюр [49]. Французское общество жаждало обновления. "Теперь, - писал популярный тогда литератор Мельхиор Гримм, - не найдешь ни одного молодого человека, который по окончании коллежа не составлял бы проектов новой системы правления, ни одного автора, который не считал бы своей обязанностью доказывать правительству наилучший способ управления государством"  [50]. Одним словом, как заметил когда-то кардинал де Ришелье, "Политическое завещание" которого Людовик XVI старательно штудировал еще подростком, хотя "образованность и служит лучшим украшением любого государства", но "не всякого следует обучать", ибо "всеобщее образование привело бы к тому, что количество сеющих сомнения намного превысило бы число тех, кто способен их разрешить" [51].

Но общественные настроения имели не только отвлеченный характер; в них присутствовали и совершенно определенные требования: удаление ненавистных министров, восстановление распущенной Людовиком XV старой парижской магистратуры и ликвидация вновь созданной [52], реформа финансовой системы, неотложные меры по преодолению голода, искусственно вызывавшегося государственной монополией на хлебную торговлю. Эти и другие пожелания были доведены до сведения молодого короля. "К несчастью для него и для всей Франции, - отмечал Ф. Рокэн, - никто при самом вступлении его на престол не посоветовал ему созвать Генеральные штаты, которые просветили бы его ум и поддержать бы его волю... Если бы Генеральные штаты были созваны на заре нового царствования молодого монарха, которого знали  только с хорошей стороны, - утверждал французский историк, - то они, быть может, имели бы действие того умеряющего элемента, которого они не в силах уже были представить в равной степени в 1789 г. По крайней мере они не имели бы за собой давления последующих пятнадцати лет, на протяжении которых, после бесплодных попыток улучшения и неоконченных реформ, общее расстройство только усилилось и страсти разгорелись еще сильнее" [53].

Людовику XVI потребовалось некоторое время для того, чтобы определиться с новым курсом, а также подобрать министров, которым он мог бы доверять и на которых мог опереться. В размышлениях на эту тему юный король руководствовался, по всей видимости, не только господствовавшими в обществе настроениями и ожиданиями, но и теми принципами, на которых он сам был воспитан под влиянием отца. Во всяком случае князь И.С. Барятинский в своих донесениях в Петербург еще в середине мая 1774 г., т.е. сразу же после смерти Людовика XV, докладывал, что новый король подбирает министров в соответствии с рекомендациями, оставленными ему покойным отцом-дофином Луи-Фердинандом.

В депеше Панину от 15 мая 1774 г. Барятинский сообщал:

"Покойный дофин, отец нынешнего короля, при кончине своей поручил епископу Верденскому маленький запечатанный ларчик с завещанием никому его не отдавать, кроме ныне владеющего короля, однако не прежде восшествия его на престол. Покойный король, сведав о сем, требовал у помянутого епископа сего ларчика, однако он в том отказал, и никакими угрозами не могли его склонить на то, чтоб нарушил данное ему от дофина завещание. Спустя некоторое время епископ умер. При смерти своей поручил он означенный ларчик брату своему, называемому Николай, который теперь первый президент Счетной камеры (палаты  - П.Ч.), с подтверждением ему дофинова завещания. По скончании короля... на другой же день, упомянутый Николай поехал в Шуази и вручил сей ларчик новому королю. Уверяют, что в оном найдено собственное дофиново наставление нынешнему королю о правлении государственных дел и о выборе людей к оным, и в сем наставлении якобы граф Морепа означен первым человеком в государстве, как по его способности к делам, так и по отменной его честности... Дюк Нивернуа и де Муи равномерно в том завещании рекомендованы... Думают, что граф Морепа и Нивернуа точно будут присутствовать в Совете... а де Муи определен будет для правления военного (департамента. - П.Ч.)" [54].

С учетом последовавших назначений полученную русским дипломатом информацию можно считать вполне достоверной. В самом деле при формировании нового министерства и Королевского совета Людовик XVI призвал к власти тех, кто когда-то пользовался доверием глубоко почитаемого им покойного отца-дофина. В то же время новый король обнаружил и понимание назревших проблем, требовавших новых подходов и прежде всего принятия неотложных мер по преодолению тяжелого финансового кризиса, доставшегося ему в наследство от его крайне расточительного деда.

Бюджетный дефицит делал неизбежной политику жесткой экономии. В упоминавшейся депеше Барятинского графу Панину от 15 мая 1774 г. русский посланник сообщал: "Ожидают, что дворцовые расходы уменьшены будут во всех частях, и в самом деле, сделаны уже некоторые убавки. Все сие подает народу великую надежду о хорошем впредь правлении нынешнего короля" [55].

Первое время казалось, что Людовик XVI оправдывает связанные с ним надежды. Он подкрепил свою популярность, отказавшись от 15 млн. ливров, положенных ему по традиции при вступлении на трон (Le droit joyeux avenement). По рекомендации короля Мария Антуанетта последовала его примеру и отказалась от полагавшихся ей 10 млн. ливров (Le doit de ceinture de la Reine) [56]. Эти средства были сэкономлены для государственного бюджета. Король недвусмысленно намекнул на предстоящее сокращение пенсий, бенефиций и других синекур, полученных придворными в предыдущее царствование. Речь шла о многомиллионных суммах, исчезавших в карманах многочисленной версальской камарильи.

"Народ к новому королю в восхищении, и около замка, где король изволит жить, подлинно собираются в великом множестве", - докладывал в Петербург русский посланник [57]. "Все ожидают отмены многих злоупотреблений и облегчения народного", - писал он графу Панину в другой депеше [58]. Ту же мысль Барятинский высказал и в реляции Екатерине II, подчеркнув, что новый король "оказывает во всех распоряжениях особливое попечение о народном облегчении". Описывая крестный ход, состоявшийся вскоре после восшествия на престол Людовика XVI, посланник докладывал императрице, что "собравшийся при сем случае народ чувствительнейшим образом оказывая усердие свое к Его Христианнейшему Величеству почти беспрерывными радостными восклицаниями" [59]. В донесениях Барятинского не было натяжки, он трезво судил о личных качествах и государственных способностях молодого короля.

Воздавая должное его добропорядочности и возвышенному образу мыслей, князь Барятинский не закрывал глаза на явные слабости Людовика XVI и не считал нужным скрывать эти свои наблюдения от императрицы и графа Панина. Для русского дипломата не было тайной, что молодому королю не достает не столько опыта, который со временем он должен был приобрести, сколько силы характера, дающейся природой и воспитанием. А слабохарактерность, даже при самых возвышенных побуждениях, совершенно недопустима для монарха, наделенного абсолютной властью. Она, эта слабохарактерность, чревата самыми непредсказуемыми последствиями, тем более в стране, как очень скоро выяснится, "беременной революцией". Князь Барятинский, разумеется, не мог предвидеть 14 июля 1789 г., как никто другой не мог этого сделать в 1774 г., однако в его донесениях встречались тревожные мысли о начавшемся царствовании и о судьбе Франции.

В шифрованной депеше, отправленной графу Панину на третий день после восшествия на престол Людовика XVI, Барятинский писал, что "от собственного характера нового Государя не знают еще чего ожидать в рассуждении его молодых лет и несведения в делах, к коим он не был никогда допущен, и ведая его строгость и вспыльчивость" [60]. Вопреки распространенному в обществе мнению о занятости молодого короля свалившимися на него государственными делами, Барятинский сообщал в Петербург, что "Его Величество большую часть времени употребляет для забав и всякий день ездит верхом со всею фамилией" [61]. "Примечаемые в короле неосновательность мыслей и переменчивость намерений немалое публике причиняют беспокойство и опасение. Никто не знает, на кого полагаться и чего ожидать", - писал князь Барятинский в шифрованной депеше графу Панину [62]. Со временем русский посланник лишь утвердился в своем мнении о слабости Людовика XVI, способного управлять с помощью "достойных" людей, но зато без фаворитов и фавориток, скомпрометировавших предыдущее царствование. В депеше вице-канцлеру Ивану Андреевичу Остерману от 19(8) ноября 1775 г. он писал, что "хотя Его Величество не может управлять самостоятельно, но благоразумной части народа то весьма приятно... что видят в его Величестве податливость и уважение к достойным и заслуженным людям и что нет при нем никого, кто мог бы похвалиться его доверенностью, кроме тех, кои употреблены в делах" [63]. Барятинский имел в виду тот очевидный факт, что при Людовике XVI с фаворитизмом в политической жизни версальского двора было покончено.

В донесениях Барятинского за 1774-1776 гг. неоднократно встречаются свидетельства о вмешательстве Марии Антуанетты в государственные дела, в частности о ее неудачной попытке добиться возвращения опального герцога де Шуазеля к управлению делами. "Многими уже опытами доказано, - писал посланник графу Панину в июле 1774 г., - что Ее Величество имеет великую инфлуенцию во всех королевских поступках" [64]. Русский дипломат сообщал и о раздорах в королевской семье - между королем и его братьями, королевой и тетками короля, игравшими заметную роль в последние годы правления Людовика XV и не желавшими терять прежнее влияние [65]. "Примечают, - доносил Барятинский главе Иностранной коллегии в июле 1774 г., - что внутри королевской фамилии нет большого согласия и что король и вся фамилия весьма часто переменяют образ их мыслей во всех вещах" [66]. В одном из последующих донесений он отмечал: "Опасаются, чтоб подлинно королева не овладела королем; поэтому всячески стараются теперь возбуждать между ними несогласие и, судя по всему, в том предуспеют, ибо королева подает к тому поводы неосторожным своим поведением" [67].

Внимательно наблюдая за попытками Людовика XVI вывести страну из кризиса, российский посланник однажды скептически (и как оказалось - пророчески) заметит, что "Франция никогда не выйдет из замешательства и расстройства, в коих она теперь находится" [68].

Трудновыполнимую задачу - восстановить утраченное в государстве равновесие - Людовик XVI возложил на новое министерство, сформированное летом 1774 г. Непопулярные министры - дЭгильон, Мопу и аббат Терре - потеряли свои посты, а двое последних даже отправились в ссылку. На их место были призваны Морепа, Мюи, Вержен, Тюрго и др. Общественное мнение настойчиво требовало также роспуска "парламента Мопу", члены которого в свое время были назначены покойным королем, и восстановления в правах прежнего Парижского парламента. Волнения по этому поводу, как сообщал в Петербург Барятинский, охватили не только "чернь", но и привилегированные слои, включая даже духовенство. "Число сторонников старого парламента весьма велико и большей частью состоит из лучших людей, как светских, так и духовных", - писал он графу Панину [69].

Король колебался, видимо, опасаясь возобновления давней тяжбы королевской власти с Парижским парламентом, проявлявшим возраставшие амбиции. Внимательно наблюдавший за развитием событий российский посланник со своей стороны считал перспективу возвращения старого парламента весьма опасной для короля и его власти. "Если старый парламент будет восстановлен на прежнем основании, - писал он в Петербург, - то полагают, что не только королевская власть будет уменьшена, но и может воспоследовать совершенная перемена формы правления, ибо, когда старый парламент возьмет верх, то весь народ без исключения встанет на его сторону. Правда, - добавлял Барятинский, - трезвомыслящие люди надеются на благоразумие и искусство в делах графа Морепа, что он сумеет все так устроить, что и король сохранит свою власть, и парламент более нынешнего будет иметь полномочий" [70]. В конечном счете, добившись от сосланных его предшественником магистратов согласия на ряд поставленных им условий - немедленную регистрацию присылаемых им королевских эдиктов, невмешательство Парижского парламента в дела духовенства и др., - Людовик XVI распустил "парламент Мопу" и восстановил в правах прежний Парижский парламент.

Важнейший пост генерального контролера финансов и одновременно морского министра был доверен Тюрго, популярному в обществе лидеру "партии экономистов", который давно выступал против чрезмерной расточительности двора и государства, а также против введения новых налогов и займов. Тюрго надеялся выйти из финансового кризиса путем жесткой экономии. Это был честный и энергичный человек, склонный, правда, к доктринерству, - не столько политик, сколько ученый-энциклопедист.

Высоко оценивал деловые и личные качества нового генерального контролера российский посланник в Париже. В его донесениях в Петербург можно найти множество самых лестных характеристик Тюрго: "Господин Тюрго... происходит не из дворян, но из древней фамилии Дероб, - сообщал Барятинский графу Панину. - Публика весьма удостоверена об отличных его качествах и беспорочном поведении... и почитает его великим финансистом" [71]. В другой депеше он писал: "Новый генерал-контролер весьма теперь заботится о заплате партикулярным людям долгов, которые простираются до двухсот миллионов ливров, но уверяют, что в беспорядке, в каком он застал сей департамент, находит он великие в том затруднения. Все весьма довольны отдаваемыми им распоряжениями и отдают ему в том справедливость, что он очень искусен в сей части дел, а притом и весьма не корыстолюбив" [72].

Министром королевского двора стал Мальзерб - друг и единомышленник Тюрго. Он начал с наведения порядка в своем ведомстве, бывшим ранее кормушкой для многих десятков, если не сотен придворных бездельников, домогавшихся - и небезуспешно - всевозможных высокооплачиваемых синекур. Мальзерб убедил короля в необходимости резкого ограничения этих синекур и установил строгую отчетность в доходно-расходных статьях бюджета дворцового ведомства.

Мальзерб сумел добиться согласия короля на уничтожение позорной практики "lettres de cachet" - тайных приказов за королевской подписью об аресте и тюремном заключении без суда и следствия любого француза или иностранца. Министр лично явился в Бастилию и освободил содержавшихся там многочисленных узников, арестованных на основании "lettres de cachet". В 1794 г. 73-летний филантроп, осмелившийся выступить защитником на процессе Людовика XVI, будет обезглавлен якобинцами вместе с дочерью, внучкой и их мужьями.

"Мы на заре более ясных дней", - писал д'Аламбер прусскому королю Фридриху II в связи с назначением Тюрго и Мальзерба [73]. "Еще вчера гонимая философия заняла свое место в совете королей", - констатировал позднейший историк [74].

Первой мерой нового министерства стала отмена монополии на торговлю хлебом. Генеральный контролер финансов добился запрета государственных закупок и складирования зерновых, что должно было развязать руки сельскохозяйственным производителям и частным торговцам. Эта мера была встречена с энтузиазмом обществом и с нескрываемой ненавистью теми, кто баснословно наживался на хлебной монополии. Вчерашние монополисты начали организованный саботаж правительственного решения и сумели, искусственно взвинтив цены на продовольствие, спровоцировать голодные бунты. Их цель заключалась в том, чтобы свалить Тюрго, занятого в то время подготовкой королевских эдиктов о ликвидации барщины, изживших себя цеховых корпораций, а также о восстановлении в гражданских правах протестантов в соответствии с Нантским эдиктом 1598 г., фактически отмененным Людовиком XIV в 1685 г. В борьбе против либеральных начинаний Тюрго - Мальзерба объединились все консервативные силы: бюрократия, духовенство, крупные земельные собственники, все еще многочисленные и влиятельные получатели королевских бенефиций. Среди недругов двух министров оказались королева, не довольная их попытками ограничить ее траты, а также имевший огромное влияние на короля граф Морена, убежденный консерватор, которому абсолютно чужда была либеральная направленность этих реформ.

Однако министры-либералы упорно продолжали следовать своим реформаторским идеям, опираясь на поддержку сочувствовавшей им части общества. "Заботы публики от ожидаемых перемен день ото дня умножаются, ибо нет уже почти ни одного места, где не помышляли бы о реформе по причине открываемых здесь нетерпимых злоупотреблений", - сообщал в Петербург Барятинский [75]. "Если оные (злоупотребления. - П.Ч.) не будут вскорости исправлены, - писал Барятинский в другом своем донесении, - то Франция, несмотря на множество ее ресурсов и на великое число денег, имеющихся во внутренней циркуляции, через несколько месяцев может дойти до банкротства" [76].

Российский посланник отмечал большое мужество, с каким Тюрго продолжал проводить свою линию, не обращая внимания на происки многочисленных врагов, искусственно спровоцировавших в стране хлебные волнения. Весной 1775 г. под угрозой оказалось даже продовольственное снабжение Парижа. "Генерал-контролер более всех теперь уважаем, и все делается по его плану, - сообщал Барятинский вице-канцлеру Остерману. - Дюку де ла Врильеру и маршалу Бирону приказано обо всем с ним сноситься, а особенно о том, что касается прокормления Парижа" [77]. Спустя без малого месяц, когда усилиями генерального контролера удалось ликвидировать угрозу голода в столице, он писал: "Невзирая на всех своих недоброхотов, Тюрго играет великую роль" [78]. В то время Тюрго еще мог рассчитывать на поддержку благоволившего к нему короля, хотя эта поддержка день ото дня становилась все менее твердой и безоговорочной.

Тем временем многочисленные и влиятельные противники генерального контролера не оставляли своих стараний добиться падения Тюрго. В начале 1776 г. они перешли в контрнаступление, заручившись поддержкой Парижского парламента. В феврале 1776 г. Парижский парламент, возобновивший противоборство с королевской властью, принял постановление об изъятии и сожжении брошюры "Неудобства феодальных прав", изданной под покровительством Тюрго. Вольтер называл это сочинение "полным сводом гуманности". Зато в постановлении парламента авторы брошюры были обвинены в оскорблении законов и обычаев Франции, священных и неприкосновенных прав короны и права собственности частных лиц, наконец, в подрыве всей системы монархического правления. Парламент высказал и отрицательное отношение к подготовленным эдиктам об уничтожении последних феодальных повинностей, а также отживших свое цеховых корпораций - сословия так называемых цеховых присяжных. Магистраты отправили даже соответствующую депутацию к королю с выражением своего протеста. Выслушав их, король сокрушенно сказал: "Я вижу, что никто, кроме меня и Тюрго, не любит народ" [79].

У Людовика XVI еще хватило духа утвердить 12 марта 1776 г. подготовленные генеральным контролером эдикты, но он оказался бессилен перед мощным напором противников Тюрго, среди которых активную, хотя и закулисную роль играли Мария Антуанетта и граф Морепа. Парижский парламент в решении, принятом 30 мая 1776 г., потребовал от всех находящихся в оброчной, вассальной или ведомственной повинности у частных лиц отправлять все их обязанности перед королем и своими господами, пригрозив непокорным и возмутителям спокойствия неминуемой карой. А 12 мая 1776 г. враги Тюрго сумели-таки склонить слабовольного короля к отставке министра финансов [80]. Как справедливо отмечает Э. Левер, Тюрго пал жертвой не столько коварства королевы и интриг Морепа, сколько "коалиции привилегентов... которым стала совершенно очевидна слабость короля" [81].

Затравленный клеветой и интригами, Мальзерб вынужден был уйти еще раньше. Из своего Фернейского уединения Вольтер отозвался на падение Мальзерба и Тюрго горькими строками: "Франция была бы слишком счастлива. Союз этих двух министров мог сделать чудеса. Я никогда не утешусь, увидев зарождение и гибель Золотого Века, который они нам подготовляли" [82].

С падением Тюрго были отменены разработанные им либеральные эдикты, с политикой реформ было покончено, как было покончено с мечтой Тюрго "превратить традиционную монархию в своего рода королевскую демократию во главе с добродетельным государем" [83]. Сам король пока еще сохранял благорасположение своих подданных, но очень скоро всем станет ясно, что он не в состоянии изменить к лучшему ход вещей. У него не было для этого ни способностей, ни твердой воли.

После падения Мальзерба и Тюрго руководство делами сосредоточилось в руках графа де Морепа - 75-летнего старца, начинавшего карьеру еще при Людовике XIV и  попавшего в опалу при Людовике XV за фривольный стишок о мадам Помпадур, который ему ошибочно приписали. Трудно было ожидать от графа свежих идей и тем более энергичных действий, способных существенно изменить к лучшему положение дел в стране. Единственно, чем новый старый министр был серьезно озабочен, так это тем, чтобы, ничего не меняя, спокойно умереть на высоком посту, что ему в конечном счете и удалось. По каким-то соображениям Людовик XVI, глубоко почитавший графа Морепа, не возвел его в ранг первого министра: этот пост так и оставался вакантным вплоть до революции и падения монархии. Король поручил Морепа заниматься вопросами внутренней политики и администрации. И все же в новом министерстве граф Морепа играл ведущую роль, особенно после отставки Тюрго и Мальзерба, активно вмешиваясь в дела других департаментов.

Отставка либеральных министров означала победу консервативных сил и одновременно ослабление королевской власти. Она знаменовала фактический разрыв королевской власти с набиравшей силу либеральной частью общества, которая под влиянием философии Просвещения переходила в наступление на Старый порядок. "С некоторого времени в публике, как никогда прежде, распространяются дерзостные сочинения, клонящиеся к развращению нравов и к предосуждению Правительства", - отмечал в своей реляции Екатерине II ее представитель во Франции [84]. Натиск либералов, в рядах которых окажутся многие представители французской аристократии, усилился с началом освободительной войны североамериканских колоний против британского владычества. Идеи Декларации независимости, принятой Континентальным конгрессом США 4 июля 1776 г., получили самый горячий отклик во Франции. В этом смысле демонстративный отказ королевской власти от либеральных реформ, выразившийся в отставках Мальзерба и Тюрго, лишь усилил оппозиционные настроения во Франции. В результате слабевшая на глазах королевская власть оказалась перед лицом двух противников - консерваторов и либералов. 1776 г. рассеял иллюзии, связанные со вступлением на престол Людовика Желанного.

ГРАФ ДЕ ВЕРЖЕН: ДИПЛОМАТИЯ СТАТУС-КВО

Первым из старых министров, уволенных молодым королем по вступлении его на престол, был герцог д'Эгильон, занимавший сразу два поста - министра иностранных дел (с июня 1771 г.) и военного министра (с января 1774 г.). Правнучатый племянник кардинала де Ришелье был непопулярен в обществе, особенно после того, как возглавлявшаяся им французская дипломатия ничего не предприняла для предотвращения в 1772 г. раздела Польши между Австрией, Пруссией и Россией. Граф Морепа, доводившийся родственником герцогу д'Эгильону, безуспешно пытался сохранить его хотя бы на одном из занимавшихся им постов, но неожиданно натолкнулся при этом на сопротивление короля и королевы, у которых, впрочем, были различные причины не желать удаления министра. Если Мария Антуанетта страстно мечтала видеть на месте д'Эгильона опального герцога де Шуазеля, то Людовик XVI хотел поставить во главе своей дипломатии нового человека, не связанного с версальской камарильей.

В этой ситуации в очередной раз проявилось малодушие короля, не решившегося прямо сказать д'Эгильону о его отставке. Вот как описывал в шифрованном донесении в Петербург обстоятельства этого дела хорошо информированный князь Барятинский:

"Когда дюк дЭгильон от друзей своих был уведомлен, что королеве удается склонить короля об отрешении его от дел, то он для большего в том удостоверения и дабы опередить короля в его намерении решил откровенно объясниться об этом с Его Величеством. В прошедшую среду, то есть 1-го июня нового стиля, будучи у короля с докладом о делах своего департамента, он выразил Его Величеству особенное свое усердие и ревность к службе, отметив при этом всю тяжесть возложенного на него бремени и выразив надежду быть особенно нужным Его Величеству скорее теперь, нежели в будущем, когда Его Величество войдет в курс дел. Видя же, однако, что Его Величество не имеет к нему той доверенности, каковой требует его должность, и опасаясь ущерба от этого для государственных дел, просит Его Величество об удалении его от руководства обоими департаментами. Король на это ответствовал, что он весьма доволен представленным ему планом управления обоими департаментами, равно как и политической картиной всей Европы, после чего завел посторонний разговор. В результата дюк дЭгильон остался в неведении относительно своей судьбы.

На другой день Его Величество изволил сказать графу Морепа, чтобы тот посоветовал дюку д'Эгильону формально просить увольнения от порученных ему департаментов. Граф Морепа, желая хотя бы отчасти сохранить дюка, спросил короля, идёт ли речь только о военном департаменте, на что король ответил, что он имеет в виду оба департамента (военный и иностранных дел).

Граф Морепа объявил дюку д'Эгильону, что Его Величество, снисходя на его просьбу, увольняет его от всех дел и жалует ему сорок тысяч ливров пансиону, как это обычно дается уволенным министрам. Дюк д'Эгильон, поблагодарив за такую королевскую милость, отказался принять означенный пансион. Говорят, что он собирается ехать в свою деревню Веррет, расположенную на расстоянии трех французских миль от той деревни, где живет дюк Шуазель. Уверяют, что военный департамент доверен будет графу де Муи, который находится теперь вне Парижа при своей должности, и будто бы уже и курьер к нему послан" [85].

Действительно, сразу же после отставки д'Эгильона король вызвал в Версаль графа де Мюи, губернатора Фландрии, и предложил ему занять пост военного министра. Это был серьезный, хотя и лишенный особых способностей весьма пожилой человек. Когда-то, много лет назад, он был воспитателем покойного дофина-отца, который высоко его ставил и упомянул в своем завещании сыну. Людовику XVI было вполне достаточно одной только этой рекомендации. Однажды, после опалы Шуазеля, Людовик XV уже предлагал де Мюи пост военного министра, хотя граф и не скрывал, что продолжает симпатизировать изгнанным из Франции иезуитам. Однако тогда своенравный граф не принял оказанной милости, так как не желал быть, как все министры, под каблуком у королевской фаворитки мадам дю Барри, которую он откровенно презирал. Теперь же де Мюи с готовностью принял предложение молодого короля.

Его пребывание на посту военного министра было не долгим - чуть более года. В октябре 1775 г. граф де Мюи умер, и на его место был назначен граф де Сен-Жермен, который сумел в условиях острого бюджетного дефицита осуществить военную реформу, сократив численность армии и одновременно повысив ее боеспособность. Если верить сообщениям Барятинского, то при проведении военной реформы новый министр использовал опыт организации русской армии. По своим нравственным качествам граф де Сен-Жермен был сродни Тюрго и Мальзербу. "Поведение графа Сен-Жермена подтверждает, - сообщал в Петербург князь Барятинский, - что он предпочитает пользу службы собственным своим интересам" [86]

Итак, на должность военного министра у короля была готовая кандидатура, чего нельзя было сказать о министре иностранных дел. "Что касается Иностранного департамента, - докладывал Н.И. Панину из Парижа русский посланник, - то здесь думают, что оный поручен будет барону Бретейлю; однако называют еще графа Вержена, кардинала Берни и маркиза д'0ссюна, нынешнего посла в Испании; некоторые же называют и Шателе, бывшего послом в Англии" [87].

Была и еще одна кандидатура, усиленно продвигавшаяся самой королевой, герцог де Шуазель-Стенвиль, пребывавший с декабря 1770 г. в опале и ссылке. Мария Антуанетта, действовавшая по советам матери, императрицы Марии Терезии, и направляемая австрийским послом графом Мерси-Аржанто, настойчиво добивалась снятия опалы с Шуазеля и его возвращения на пост министра иностранных дел. Когда же король выразил неудовольствие чрезмерной настойчивостью королевы, Мария Антуанетта, если верить информации Барятинского, ответила, что "она обязана Шуазелю счастьем быть его (короля. - П.Ч.) супругой" [88].

Столь убедительный довод совершенно обезоружил короля, и он согласился снять опалу с Шуазеля. Но о возвращении его в министерство не могло быть и речи, хотя бы потому, что молодой король был решительным противником так называемой "системы Шуазеля", предполагавшей, среди прочего, оказание политической и финансовой поддержки "историческим союзникам" Франции - Швеции, Польше и Турции. Курс на жесткую экономию бюджетных ресурсов, провозглашенный молодым королем, исключал всякий возврат к разорительной "системе Шуазеля". Об этом определенно выразился и сам Людовик XVI вскоре после вступления на престол. Внимательно следивший за развитием событий российский посланник сообщал по этому поводу в Петербург: "Говорят, будто бы король по окончании заседания Государственного совета изволил рассуждать о системе дюка Шуазеля и сказал, что Франция много издерживает денег понапрасну на субсидии и пенсионы; что-де мне за дело, что Россия имеет войну с Турцией и что в Польше создаются конфедерации, и зачем давать субсидии Швеции и Дании? Я все эти излишние расходы сокращу" [89]. Можно представить, с каким чувством перечитывали эти строки донесения Барятинского граф Панин, да и сама императрица.

После долгих размышлений над списком возможных кандидатов на пост главы своей дипломатии Людовик XVI остановил выбор на графе де Вержене, который с 1771 г. представлял интересы короля Франции в Швеции. "Выбирая министра иностранных дел, - отмечал историк французской дипломатии, - Людовик XVI предпочел Вержена... по причине твердости его нравов и ясности его докладов. Новый министр много писал и имел склонность решать все вопросы взвешенно и обстоятельно. Этот порядочный человек, пусть и лишенный гениальности, был полной противоположностью Шуазелю. Он остерегался авантюр и не склонен был доверять амбициозным государям, с которыми обязан был вести переговоры. Возможно, он вынужден был быть более суровым из-за своего предшественника (д'Эгильона. - П.Ч.), скомпрометировавшего себя разделом Польши, и понимал все лицемерие дипломатии Марии Терезии и Иосифа II" [90]. Выбор Вержена на пост министра иностранных дел оказался одним из немногих удачных кадровых, как бы мы сейчас сказали, решений Людовика XVI.

Существуют две основные версии этого назначения: согласно первой, имя графа Вержена значилось в пресловутом завещании дофина наряду с именами Морепа и де Мюи; согласно второй, его кандидатура могла быть рекомендована графом Морепа, полагавшим, что ему будет легко управлять человеком, вся жизнь которого прошла вдали от Версаля и где он не имеет никаких высоких связей. В этом смысле основной конкурент Вержена, барон де Бретейль, бывший посланник в Петербурге и Вене, внушал Морепа больше беспокойства как своими связями, так и чрезмерными амбициями; к тому же ни для кого в версальских сферах не была секретом приверженность барона "системе Шуазеля".

Назначение Вержена состоялось в первых числах июня. Сообщая об этом в Петербург, князь Барятинский писал: "Снисходя к представлению графа Морепа, король назначил Вержена министром Иностранного департамента... Думают, что тем самым граф Морепа старался не допустить на это место барона Бретейля по той единственной причине, что он имеет здесь многих родственников и всей публикой уважаем, а Вержен, не имея родни и будучи роду не знатного, во всем от него зависеть будет" [91].

Шарль Гравье, граф де Вержен родился в 1717 г. в семье президента Дижонского парламента. Успешным началом карьеры он был обязан дяде, видному дипломату, маркизу де Шавиньи, в свою очередь выдвиженцу кардинала Дюбуа, министра иностранных дел в 1718-1723 гг. Юный Вержен сопровождал Шавиньи в его посольстве в Португалию в 1740 - 1749 гг., побывал с ним же с чрезвычайной миссией в Германии в 1744 г. В 1750 г. граф де Вержен получил первый самостоятельный пост, став посланником в Трире. В этом качестве он принимал участие в дипломатическом конгрессе в Ганновере.

В 1755 г. Людовик XV доверил Вержену одно из важнейших посольств, отправив его своим представителем в Константинополь, где ему предстояло пробыть более 12 лет. Здесь в полной мере раскрылись способности Вержена, сумевшего переиграть своего русского коллегу Алексея Михайловича Обрескова в крайне ответственный момент, когда Россия, готовившаяся вмешаться в польские дела, была заинтересована в нейтральной позиции Оттоманской Порты. Осенью 1768 г. Вержену удалось склонить султана к объявлению войны Екатерине II в то самое время, когда императрица всеми силами хотела ее избежать. Казалось бы, Людовик XV и министр иностранных дел герцог де Шуазель должны были быть довольны графом Верженом. Однако 30 октября 1768 г., в самый ответственный момент, когда со дня на день ожидалось объявление султаном войны России, граф Вержен неожиданно был отозван со своего поста. Всемогущий Шуазель всегда недолюбливал Вержена и только искал случая избавиться от него. Вержен был обвинен в медлительности и даже в бездеятельности, в том, что он плохо справляется с порученным ему делом. Это была очевидная несправедливость. В результате лавры "героя" русско-турецкой войны, разгоревшейся вскоре после отъезда Вержена из Константинополя, достались его преемнику, графу де Сен-При.

К отставке заслуженного дипломата привели и некоторые обстоятельства личной жизни Вержена. Дело в том, что серьезный и осмотрительный Вержен, к тому же закоренелый холостяк, в 50 с лишним лет встретил в Константинополе и без памяти влюбился в "прекрасную османку" (в действительности - гречанку). Все бы ничего, но после нескольких лет нескрываемой связи граф де Вержен, посол Его Величества Христианнейшего короля Франции, вздумал жениться на ней - дочери мелкого ремесленника, вдове лекаря. Решение Вержена было бесповоротным, хотя он отчетливо сознавал, что жена никогда не будет признана в Версале. Создалась реальная угроза для всей его дальнейшей карьеры. Тем не менее Вержен обвенчался в Константинополе со своей избранницей - к изумлению членов здешнего дипломатического корпуса, к негодованию версальского двора и к тайной радости своего недруга-министра.

В ноябре 1768 г. граф и графиня де Вержен вернулись во Францию. Здесь их, разумеется, никто не хотел принимать, кроме самых близких друзей опального дипломата. И лишь падение Шуазеля в декабре 1770 г. вернуло Вержену надежду на возвращение в дипломатию. Действительно, Людовик XV вскоре вспомнил о том, кто столько сделал для разжигания все еще продолжавшейся русско-турецкой войны, безусловно осложнявшей реализацию планов Екатерины II в Европе. 21 марта 1771 г. граф де Вержен был назначен послом в Стокгольм, где, как в 60-е годы в Константинополе, развернулась закулисная борьба между французской и российской дипломатиями за влияние в Швеции.

Впрочем, вспомнить о Вержене королю помог шведский кронпринц Густав, гостивший в начале 1771 г. во Франции. Здесь же, во Франции, кронпринц узнал о смерти своего отца и о том, что он провозглашен новым королем Швеции под именем Густава III. Молодой шведский король хорошо знал и высоко ценил графа Вержена. Он обратился к Людовику XV с просьбой направить Вержена послом в Швецию. Разумеется, эта просьба была немедленно удовлетворена.

В Стокгольме, как и прежде в Константинополе, Вержен, пользуясь особым расположением короля, сумел обойти российского посланника графа И.А. Остермана, будущего вице-канцлера. Он сыграл важную роль в подготовке государственного переворота, осуществленного Густавом III 19 августа 1772 г. с целью укрепления королевской и консолидации государственной власти в Швеции, к явному неудовольствию Екатерины II, желавшей сохранения там конституции 1720 г., значительно ослабившей власть короля. Здесь, в Стокгольме, Вержена и застало известие о смерти Людовика XV. Вскоре он получил эдикт Людовика XVI о своем неожиданном назначении министром иностранных дел. В последних числах июня 1774 г. граф де Вержен покинул Швецию и отбыл на родину. До его прибытия временное руководство иностранными делами было возложено на государственного секретаря Бертена.

Граф де Вержен официально приступил к обязанностям 21 июля 1774 г. Иностранные дипломаты поспешили поделиться со своими дворами первыми впечатлениями о новом министре. Не был исключением и российский посланник. "От роду ему, графу Вержену, пятьдесят шесть лет, однако на вид ему не более сорока пяти. Обращения, как кажется, учтивого и простого", - сообщал Барятинский Панину в депеше от 21 июля 1774 г. [92] Новый министр начал с того, что сместил первого коми - фактически заместителя министра, ведавшего всей секретной дипломатической перепиской, - Жерара, бывшего резидента в Данциге (Гданьске), назначив на его место своего доверенного человека, некоего дю Плесси. Дебют Вержена в Государственном совете был весьма удачным, к вящему удовольствию короля, который не ошибся в своих ожиданиях, чего нельзя было сказать о графе Морена.

Вот что писал об этом в Петербург российский посланник: "Уверяют, что граф Вержен, будучи в первый раз в Статском совете, обнаружил свои отличные способности и великое знание интересов и настоящего положения европейских держав, и будто бы граф Морепа не весьма тем был доволен, ибо он не чаял найти в нем столько достоинств, почему и надеялся всегда держать его в зависимости от себя... Утверждают также, - продолжал Барятинский, - что отменные качества графа Вержена возбудили и в других зависть и якобы эти его завистники изыскивают способы к его огорчению через женщин. В самом деле, придворные дамы уже говорят, что они с женой графа Вержена обращаться не станут, потому что она не знатного роду. Вашему сиятельству известно, - заключал свое донесение Панину князь Барятинский, - что она гречанка" [93].

Еще до приезда Вержена из Стокгольма граф Морепа, пользуясь своим влиянием на неопытного в делах Людовика XVI, установил такой порядок, при котором министры не имели прямого доступа к королю, а должны были предварительно делать доклады ему, Морепа, хотя формально он и не был главой кабинета.

Вержен держался с достоинством, словно не замечая завязавшихся вокруг него интриг и нападок недоброжелателей. Единственно, что в действительности создавало ему трудности в работе, так это чрезмерная, ревнивая и зачастую некомпетентная опека со стороны Морепа, очень скоро переросшая в едва скрываемую враждебность. "Кредит графа Морепа, - сообщал в Петербург Барятинский, - достиг такой степени, что его почитают как первого министра, ибо граф Вержен и дюк де Ла Врильер никаких докладов королю не делают по делам своих департаментов без предварительного о том сообщения графу Морепа" [94].

Чувствуя доверенность короля к Вержену, Морепа проникался к последнему все большей неприязнью, не оставшейся не замеченной внимательными наблюдателями. "Граф Морепа преуспеет в своих происках, ибо кредит его у короля так велик, что он на все склонить его может", - отмечал Барятинский [95].

Старый политикан не гнушался даже столь недостойными методами, как интриги против супруги Вержена, которую по-прежнему отказывались принимать при дворе. Российский посланник писал по этому поводу из Фонтенбло 16 октября 1774 г.: "Вчера все чужестранные министры (послы и посланники. - П.Ч.) сюда приехали, а сегодня имели честь быть на поклоне у Его Величества и всей высокой фамилии. Все женатые чужестранные министры приехали сюда со своими женами, кроме графа Вержена, ибо его жена до сего времени не была еще представлена ко двору, и думают, что она никогда не будет иметь сей чести, что приписывают стараниям графа Морепа, который всячески старается вытеснить его (Вержена. - П.Ч.) с его поста и для сего старается сим его оскорблять, не находя никакого другого предлога к его устранению, ибо как в делах, так и во всем его поведении граф Вержен весьма осторожно поступает. Поскольку же граф Вержен не имеет при дворе ни родственников, ни надежных друзей по недавнему его здесь пребыванию, то и начинают уже в публике назначать на его место аббата Бери, который' был в Риме аудитором; к тому же сей последний находится в тесной дружбе с графом Морепа и жаждет играть какую-либо знатную роль" [96].

По всей видимости, участившиеся и к тому же необоснованные нападки Морепа на министра иностранных дел вызвали недовольство короля, проникавшегося все большим доверием к графу де Вержену, компетентность и безукоризненное поведение которого внушали Людовику XVI искреннее уважение и даже симпатию. В конечном счете король вынужден был поставить предел вмешательству Морепа в дела министерства иностранных дел и взять Вержена под защиту. В шифрованном донесении Панину от 20 октября 1774 г. Барятинский сообщал: "Холодность между графом Морепа и Верженом весьма приметна. В свое время я доносил вашему сиятельству, что граф Вержен при вступлении на свою нынешнюю должность ходил с делами сначала к Морепа, а потом только к королю. Теперь же уверяют, что он не делает более никаких докладов Морепа по своему департаменту" [97].

Когда в 1776 г. последовал министерский кризис и в отставку ушли Мальзерб и Тюрго, граф Вержен не только сохранил пост, но и укрепил свои позиции. Сообщая в Петербург о последствиях отставки Тюрго для судьбы всего кабинета, российский посланник отмечал: "Король весьма доволен графом Верженом и почитает его скромным и способным к делам" [98].

Год от года положение графа Вержена все более упрочивалось. Он пережил все правительственные реорганизации и многих недоброжелателей, оказавшись политическим долгожителем и догадавшись умереть за два года до крушения Старого порядка во Франции.

С первых дней пребывания на министерском посту он начал кропотливую работу по созданию того, что позднее назовут "системой Вержена". Новый министр, за плечами которого было 30 лет безупречной дипломатической службы, свободно ориентировался в хитросплетениях европейской политики. Куда меньше он представлял себе, пока не стал министром, истинное положение своей страны, оказавшейся на грани финансового банкротства в результате безалаберного правления Людовика XV. Одной из причин глубокого кризиса - и Вержен это понял только по возвращении на родину - была амбициозная внешняя политика покойного короля. Возглавляя посольства в Константинополе, а затем в Стокгольме, Вержен и не подозревал, что щедрые субсидии, предоставлявшиеся версальским двором польским конфедератам, Швеции и Дании, та материально-техническая помощь, которую Франция оказывала Турции на всем протяжении русско-турецкой войны 1768-1774 гг., выделялись, можно сказать, из ее последних ресурсов, неотвратимо приближая финансовый крах.

После 10 мая 1774 г. - дня смерти Людовика XV - стала очевидной необходимость радикального пересмотра не только внутренней и финансовой, но и внешней политики. В то время как Тюрго и Мальзерб занялись наведением порядка в финансах и в дворцовом ведомстве, Вержену было поручено пересмотреть приоритеты внешней политики. Ориентирами для нового руководителя французской дипломатии послужили, с одной стороны, резкая критика Людовиком XVI системы Шуазеля, прозвучавшая на одном из первых заседаний обновленного Государственного совета, а с другой - курс на жесткую экономию бюджетных средств, провозглашенный королем и твердо проводившийся генеральным контролером финансов Тюрго.

Краеугольным камнем внешней политики Франции со времен "исторического примирения" Бурбонов и Габсбургов в ходе Семилетней войны 1756-1763 гг. был союз с Австрией, имевший одновременно антипрусскую и антианглийскую направленность. Вержен знал, что Людовик XVI, а в еще большей степени Мария Антуанетта, уже получившая при версальском дворе прозвище "Австриячка", желали бы сохранить австрийский альянс. Не подвергая сомнению этот основополагающий выбор, новый министр иностранных дел постепенно сумел внушить не искушенному в делах молодому королю, что союз с Австрией вовсе не означает безоговорочного обслуживания интересов венского двора в ущерб интересам Франции.

В данном вопросе Вержен проявлял максимум деликатности и осторожности, учитывая высокую степень заинтересованности в нем королевы, действовавшей зачастую - и это не было секретом в Версале - по советам графа Мерси-Аржанто, австрийского посла и доверенного человека императрицы Марии Терезии. Людовик XVI искренне любил жену и именно поэтому, как слабохарактерный человек, боялся подпасть под ее влияние. На всем протяжении своего царствования он старался по возможности не вводить королеву в курс важнейших политических вопросов, опасаясь внешнего на нее (и на себя) влияния. К тому же король помнил, что его покойный отец никогда не был приверженцем союза с Австрией. Все это, и прежде всего неопытность молодого короля, вскоре доверившегося своему министру иностранных дел, облегчало нелегкую миссию графа Вержена по демонтированию системы Шуазеля, основанной на союзе с Австрией.

Для исправления "австрийского" крена во внешней политике Франции и одновременно в целях придания большей устойчивости европейской политической системе граф Вержен считал необходимым и даже полезным разморозить отношения с Пруссией, основательно испорченные со времен Семилетней войны. При этом он вовсе не намеревался заменить австрийский альянс на прусский - Вержен пытался лишь сбалансировать французскую внешнюю политику. Со своей стороны Фридрих II с воцарением Людовика XVI предпринял активные действия с целью расстройства франко-австрийского союза, и не только по каналам официальной дипломатии, но и при посредничестве двух своих горячих приверженцев во Франции - барона Мельхиора Гримма и Клода Рюльера, известного историка и писателя.

Вержену очень хорошо был ясен смысл неожиданной активности "короля-философа" из Сан Суси, но он все же считал полезным для интересов Франции нормализовать отношения с Пруссией, рассматривая ее как некий противовес Австрии. В Мемуаре, составленном для короля 8 декабря 1774 г., Вержен отмечал, что необходимо внимательно следить за поведением Фридриха II, неоднократно нарушавшего мир в Европе, и по возможности ограничивать его опасные амбиции, но вместе с тем, подчеркивал глава французской дипломатии, "сохранение нынешней мощи короля Пруссии представляется даже полезным в качестве барьера против австрийских амбиций" [99]. Предусмотрительность Вержена нашла свое подтверждение уже через четыре года, когда вспыхнула австро-прусская война за "баварское наследство", спровоцированная венским двором, не поддержанным, вопреки ожиданиям Марии Терезии и Иосифа II, Францией.

"Историческим противником" Франции, по мнению Вержена, продолжала оставаться Англия, отнявшая у нее Канаду и другие северо-американские колонии. Министр даже считал неизбежным новое столкновение двух давних антагонистов, хотя и не мог предполагать, что это произойдет так скоро, уже в 1778 г. Постоянно имея в виду такую реальную возможность, Вержен стремился к тому, чтобы Франция сохраняла силы и не распыляла их ради чужих интересов - австрийских, прусских, шведских или турецких. "Вержен никогда не мог и помыслить о том, что он может действовать в чьих-либо интересах, кроме французских", - отмечал историк французской дипломатии [100].

Отказ от глобализма и непомерных обязательств - военно-политических и финансовых - перед союзниками, сбалансированная дипломатия, поиски компромиссов в возникавших кризисных ситуациях, миротворческие (посреднические) усилия, настойчивое стремление любой ценой сохранить мир в Европе - таковы основные элементы системы Вержена, сформировавшейся уже к концу 1774 г. и определявшей внешнюю политику Франции вплоть до падения Старого порядка. "Дипломатия статус-кво", проводимая графом Верженом на посту министра иностранных дел Франции в 1774- 1787 гг., не была делом свободного выбора министра или самого короля. Она являлась следствием трезвой оценки ограниченных возможностей Франции, переживавшей глубокий финансовый и политический кризис, влиять, как прежде, на положение дел в Европе. Любой военный конфликт и тем более война на континенте были чреваты для ослабевшей Франции самыми непредсказуемыми последствиями, и, напротив, сохранение мира в Европе, по глубокому убеждению Вержена, давало Франции шансы со временем выйти из кризиса. Одним словом, режим жесткой экономии, введенный Людовиком XVI после вступления на трон, был распространен и на внешнюю политику Франции, которая должна была быть приведена в соответствие с реальными материальными возможностями страны. Основные положения новой дипломатии, которую условно можно назвать "дипломатией статус-кво", были сформулированы Верженом в Мемуаре от 8 декабря 1774 г., адресованном Людовику XVI.

Взятый графом Верженом и одобренный королем новый внешнеполитический курс. довольно быстро и правильно был понят русским посланником при версальском дворе князем Барятинским. В шифрованной депеше вице-канцлеру Остерману он писал в начале 1775 г.: "Здешний двор желает надолго остаться в покое и, если можно, ни в какие посторонние дела не вмешиваться. Король и граф Морепа все внимание обратили на внутренние дела, кои в немалом расстройстве, особенно в финансах, в военном и морском департаментах... От графа Вержена, как по тихости его нрава, так и по малому при дворе кредиту, никаких дальновидных замыслов ожидать не можно" [101].

Однако уже скоро Барятинский, верно оценивший дипломатию Вержена, будет сообщать о растущем влиянии Вержена на короля. Не в последнюю очередь, разумеется, российского посланника интересовал вопрос о том, какой линии молодой король и его министр иностранных дел будут придерживаться в отношениях с Россией.

Уже первые шаги Людовика XVI и главы его дипломатии свидетельствовали о желании нормализовать отношения с Россией. Такое пожелание содержалось в "Известительной грамоте" Людовика XVI, направленной 12 мая 1774 г. Екатерине II в связи с кончиной Людовика XV [102]. О стремлении к "дружбе и доброму согласию" между двумя дворами говорил Барятинскому на первой официальной встрече с ним граф де Вержен [103]; об этом же сказал русскому посланнику на данной ему аудиенции и сам Людовик XVI [104].

В то время как Людовик XV и его дипломатия занимали весьма двусмысленную позицию в связи с пугачевским бунтом в России, [105] Людовик XVI и граф де Вержен определенно осудили пугачевщину и поддержали Екатерину II. "Мы совершенно искренне разделяем ту радость, которую вся Европа должна ощущать от захвата Пугачева, - писал граф Вержен в секретной инструкции французскому посланнику в Петербурге Дюрану. - Все правительства заинтересованы в подавлении мятежа, принципы которого противоречат основам всякой власти и способны потрясти любое государственное устройство. Между прочим человечество получило урок кошмарных эксцессов, которым предавались этот мятежник и те, кого он обольстил. Остается верить, что очень скоро он подвергнется заслуженному наказанию и что его приверженцы, освободившись от влияния этого злодея, сами вернутся к исполнению своего долга" [106].

3 ноября 1774 г. в реляции Екатерине II князь Барятинский сообщил, что Людовик XVI лично говорил с ним об аресте главаря мятежников, что должно было подчеркнуть внимание Христианнейшего короля к заботам его "любезнейшей сестры и приятельницы". "Третьего дня, - писал Барятинский, - был я со всеми чужестранными министрами у короля на поклоне. Его Величество, подойдя ко мне, изволил сказать, что злодей Пугачев пойман, и спрашивал меня при том, имею ли я о сем известие. На что донес я Его Величеству, что этим же утром получил я о том письмо от Вашего Императорского Величества и господина вице-канцлера" [107].

Императрице, безусловно, было приятно узнать о благожелательной по отношению к ней позиции молодого короля Франции в пугачевском деле, тем более что его предшественник, как ей сообщали ее дипломаты из Парижа и Вены, чуть ли не пытался наладить тайные контакты с "маркизом Пугачевым"...

Но главная новость из Франции, доставившая истинную радость Екатерине II и руководителю ее Иностранной коллегии Никите Ивановичу Панину, была та, что молодой король и новый министр иностранных дел решили положить конец субсидированию противников России - Швеции и польских конфедератов. Когда в конце лета 1774 г. во Францию с просьбой о финансовой помощи прибыли представители польских конфедератов, враждебно относившихся к России, граф Вержен отказал им [108]. Отказано - едва ли не впервые в истории - было и другому давнему союзнику Франции - Швеции, причем попытка шведского посла после неудачи у Вержена заручиться поддержкой Морепа была решительно пресечена министром иностранных дел [109].

Конечно же прекращение субсидирования давних союзников было для Франции мерой вынужденной, во многом продиктованной финансовыми трудностями, но само по себе оно создавало предпосылки для нормализации отношений с Россией.

После того как в 1772 г. Людовик XV и герцог д'Эгильон позволили Австрии, Пруссии и России расчленить Польшу, потеряла остроту одна из самых серьезных проблем, десятилетиями осложнявших русско-французские отношения, - безопасность и территориальная целостность Речи Посполитой, исторического союзника Франции на востоке. Теперь, особенно после вступления на престол Людовика XVI, в Версале хотели бы знать, удовлетворится ли Екатерина II доставшейся ей при разделе частью прежних польских владений или она пойдет дальше, вплоть до ликвидации польской государственности. Тот же самый вопрос вставал и применительно к другой давней союзнице Франции - Оттоманской Порте, потерявшей в результате русско-турецкой войны 1768-1774 гг. контроль над Северным Причерноморьем. Вержен пытался понять, захочет ли российская императрица закрепить сложившееся в результате первого раздела Польши (1772 г.) и Кючук-Кайнарджийского мирного договора с Турцией (1774 г.) новое европейское равновесие или она и впредь будет его нарушать.

МАРКИЗ ДЕ ЖЮИНЬЕ

Помочь министру найти ответ на этот основополагающий вопрос должен был полномочный представитель Франции в России. Новая политика требовала новых людей. Французский посланник Дюран, находившийся в Петербурге с 1772 г., а до этого долгое время служивший в Польше, был слишком заангажирован в борьбе, которую дипломатия Людовика XV вела против России.

В декабре 1774 г. Вержен проинформировал Барятинского о намерении короля отозвать из Петербурга Дюрана и назначить на его место маркиза де Жюинье, полевого маршала королевской армии. Сообщая Панину эту новость, князь Барятинский писал: "Назначение к высочайшему нашему двору маркиза де Жюинье не все здесь одобряют, полагая, что много есть к сему месту способнее его. Я его персонально не знаю, и ни в одном доме мне не случалось быть с ним вместе. Меня уверяют, что в публике имеет он весьма хорошую репутацию, как в рассуждении его ума, так и поведения. Говорят, что на военной службе он проявил себя с лучшей стороны, но в дипломатической никогда не был употреблен. Ему сорок лет, характер имеет серьезный. Родом не из первых фамилий, но из старых хороших бургундских дворян. Графу Вержену приходится свойственником, и сам по себе достаточен. Граф Вержен, объявляя мне о его назначении, сказал: я-де надеюсь, что сим выбором у вас будут довольны" [110]. По всей видимости, выбор Вержена пал на маркиза де Жюинье по двум обстоятельствам: во-первых, маркиз был новым и, следовательно, непредвзятым человеком на дипломатической службе, поэтому от него можно было ожидать более объективной информации о внутреннем положении России и намерениях императрицы Екатерины в области внешней политики; во-вторых, он доводился родственником министру, чувствовавшему свое одиночество в Версале и нуждавшемуся в надежных помощниках.

Назначению маркиза де Жюинье посланником в Россию сопутствовали интриги противников полевого маршала и самого Вержена. Как только при версальском дворе стало известно о намерении короля отозвать Дюрана из Петербурга, объявилось, как уверял Барятинский, около 130 претендентов на столь почетную вакансию. "Я имел уже честь, - писал он, - доносить вашему сиятельству, что назначение маркиза де Жюинье на место Дюрана не все здесь одобряют. Все те, кто уже занимал посольские должности при чужестранных дворах, а теперь пребывают здесь без дела, считают себя обиженными и открыто жалуются на графа Вержена. Граф Монтемар, брат бывшего военного министра, который был посланником при кельнском курфюрсте, на приватной аудиенции у короля подал на этот счет жалобу Его Величеству, сказав, что он тем обижен. Говорят, что граф де Боклей по той же самой причине просил короля об отзыве его из Регенсбурга (в надежде получить назначение в Петербург. - П.Ч.). Число недовольных, желающих получить сей пост, достигает ста тридцати человек, причем большая часть из них имеют при дворе протекцию и родственников и, следовательно, могли иметь к тому надежду. О маркизе де Жюинье, - продолжал Барятинский, - Никто здесь и не думал, чтобы он в сие место был назначен, и полагают, что в его годы поздно уже сию карьеру начинать, а особенно при нашем высочайшем дворе. По всем этим причинам надеются на то, что его все же не назначат, но я лично думаю, что все эти разговоры не заслуживают внимания, так как всеми он (Жюинье.- П.Ч.) признан за добродетельного и способного человека... Я несколько раз уже с ним виделся и полагаю, что лет ему около пятидесяти, нрава он скромного и тихого, не словоохотлив и изъясняется с трудностью, особенно в первый момент" [111].

Как ни странно, но кандидатуру Жюинье поддержал бывший основной соперник графа Вержена в борьбе за портфель министра иностранных дел барон де Бретейль, имевший опыт работы в России в начале 60-х годов. Барятинский сообщил вице-канцлеру Остерману о беседе, которую он имел с бароном, где речь зашла и о маркизе де Жюинье. "Мы надеемся, - сказал Бретейль, - что этим назначением Ее Императорское Величество будет удостоверена в нашем намерении и желании сохранить между обоими дворами доброе согласие. Мы знаем, что Ее Величество (Екатерина II. - П.Ч.) почитать изволит нас (французов. - П.Ч.) несколько ветреными, и по этой причине ей было бы неугодно, если бы отсюда в качестве посланника был направлен какой-либо молодой вертопрашный человек. Маркиз же де Жюинъе - человек преисполненный добродетелями, а нрава весьма тихого и скромного. Правда, в делах он совсем неопытен, но так как с вашей стороны до сего времени не оказывается ни малейшего желания к сближению обоих дворов, то и не предвидится, чтобы ему (Жюинье. - П.Ч.) пришлось вести с вами какие-либо переговоры", - не без иронии заметил Бретейль [112]. Это был недвусмысленный намек на то, что в Версале нет более никаких предубеждений против России и будущее франко-русских отношений зависит прежде всего от благорасположения русской императрицы.

В начале июня 1775 г. маркиз де Жюинье в сопровождении своего секретаря, шевалье Буре де Корберона, выехал из Парижа, держа путь через Вену и Варшаву в Москву, где в это время находился двор Екатерины II. В инструкции, которой должен был следовать новый французский посланник, еще не говорилось о налаживании политического сотрудничества между Францией и Россией, но выражалась готовность Людовика XVI к нормализации довольно прохладных двусторонних отношений, высказывалось желание молодого короля рассеять предубеждения и недоразумения, накопившиеся в этих отношениях за десятилетия правления его предшественника, наконец, выражалась готовность к переговорам о заключении торгового договора между двумя странами [113]. "Король, - говорилось в инструкции, - поручает своему полномочному министру уничтожить личные предубеждения императрицы против нас, приведшие к охлаждению между двумя дворами. Он (Жюинье. - П.Ч.) постарается разъяснить, что в поведении короля и поведении его министра не было ни намека на враждебность, что король отдает справедливость талантам и образу мыслей русской императрицы, что он желает пребывать с ней в дружбе и часто сожалел, что отношения его с императрицей не так близки, как того требовали бы интересы двух государств, что поведение короля будет все больше и больше убеждать государыню в искренности его расположения, если и она со своей стороны будет выказывать те же чувства" [114].

Красной нитью в этом документе проходила мысль о заинтересованности Франции в поддержании мира и спокойствия на континенте, что являлось основополагающим пунктом "дипломатии статус-кво", олицетворявшейся Людовиком XVI и министром иностранных дел графом Верженом. "Если мы желаем видеть больше доверия между нами и Россией, - гласила инструкция, - то не столько для нашей собственной выгоды, сколько для сохранения мира, столь необходимого для счастья человечества" [115]. Здесь можно только напомнить, что сохранение мира в Европе полностью отвечало внутренним потребностям ослабевшей Франции.

Маркизу Жюинъе было указано, что союз с Австрией остается краеугольным камнем внешней политики Франции, "так как король видит в нем залог всеобщего блага для Европы и одновременно - спокойствия обоих государств" [116].

Особое же беспокойство во Франции вызывала так называемая "Северная система" графа Панина, предусматривавшая союз России, Пруссии и Англии с привлечением ряда государств европейского севера - Польши, Саксонии, Дании и др. - против государств юга, входивших в так называемый "Семейный пакт", - Франции, Испании и Австрии. Ось "Северной системы", или "аккорта", как тогда говорили, составляли союзные отношения между Петербургом и Берлином.

Маркизу де Жюинье было поручено постараться убедить Екатерину II в том, что чрезмерное усиление Пруссии опасно не только для европейского равновесия, но и для русских интересов, особенно после того как Пруссия была допущена к разделу Польши. Естественным противовесом такой угрозе могло бы стать сближение России с Францией и Австрией.

"Претензии берлинского двора, - говорилось по этому поводу в инструкции новому французскому посланнику, - становятся с каждым днем все опаснее, дружба его - все деспотичнее, и не исключено, что Екатерина II, обратившись к истинным интересам своей империи, умерив свое честолюбие, успокоившись в своих враждебных чувствах, увидит, что она более не нуждается в короле прусском, что она слишком способствовала возрастанию его могущества, что она приобрела себе в Польше опасного конкурента, которого она должна была устранить от дел королевства, что она доставила ему средства присвоить себе торговлю с поляками, что она дала прусскому королю возможность содержать сухопутную армию громадных размеров, а также создать морское могущество, которое даст ему еще одно средство напасть на Россию и отделить ее от остальной Европы, наконец, что она доставила этому предприимчивому королю средства играть первую роль на Севере, где Россия до сих пор имела неограниченное влияние. Столь очевидные результаты многих ошибок не ускользнут от проницательного ума Екатерины II, когда она спокойно начнет обдумывать прошедшее, настоящее и будущее. Можно предвидеть, что рано или поздно желание разрушить свое дело (речь идет о союзе с Пруссией. - П.Ч.) придет на смену необдуманному покровительству, которое она своими действиями оказывала естественному врагу России... Она (Екатерина. - П.Ч.) поймет, что единственное средство остановить чрезмерное возрастание прусского могущества - это противодействие короля и что совместными усилиями Франция и Россия воздвигнут непреодолимую преграду прусской жадности" [117].

Намереваясь расстроить "Северную систему", авторство которой не без оснований приписывалось Н.И. Панину, глава французской дипломатии советовал посланнику обратить особое внимание на нового любимца императрицы, Григория Александровича Потемкина, чей фавор обещал быть длительным и основательным. В лице Потемкина граф Вержен надеялся обрести в Петербурге противовес влиянию Панина с его губительной для интересов Франции привязанностью к Пруссии и Англии. "Возможно, - гласила инструкция, полученная маркизом Жюинье, - что новый фаворит (Потемкин. - П.Ч.) захочет изменить систему, которой столь привержена до настоящего времени его государыня, заменив ее новой, более соответствующей истинным интересам (Российской. - П.Ч.) империи. Некоторые его (Потемкина. - П.Ч.) высказывания позволяют предположить такую возможность" [118]. Жюинье поручалось всеми возможными средствами добиваться расположения Потемкина к Франции и Австрии.

12 августа 1775 г. маркиз де Жюинье прибыл в Москву, а 28 августа получил аудиенцию у Екатерины II, которой вручил свои верительные грамоты. "Я был тронут тем радушием, с которым она меня приняла", - писал Жюинье в депеше Вержену [119]. Здесь же он сообщил о переменах в Коллегии иностранных дел, где князя Александра Михайловича Голицына на посту вице-канцлера сменил граф Иван Андреевич Остерман. В этом же первом донесении маркиз Жюинье, желая, видимо, сделать приятное министру, поспешил сообщить ему и об "ожидаемом в самом ближайшем будущем падении г-на Панина" [120]. Это была далеко не единственная дезинформация из французского посольства в России относительно судьбы русского министра, который благополучно просидит на своем посту вплоть до начала 80-х годов. С прибытием маркиза Жюинье в Москву его предшественник Дюран вскоре выехал из России.

Обстоятельства миссии маркиза Жюинье в России (1775-1777 гг.) довольно живо, хотя и весьма поверхностно описаны в мемуарах его секретаря, шевалье Буре де Корберона. Не лишены интереса первые впечатления наблюдательного шевалье о Екатерине II. "Государыня эта, - писал секретарь французского посольства, - имеет в высшей степени величественный вид, и в выражении ее лица благородство слито с любезностью" [121]. А вот что он писал впоследствии в донесении графу Вержену: "Мне кажется, что Екатерина II - быть может, скорее умная женщина, чем великая государыня, - уловила характер народа, которым она правит. Эта изумительная государыня, законодательница и воительница, всегда, однако, остающаяся женщиной, представляет собой невиданное и непоследовательное сочетание мужества и слабости, познаний и неосведомленности, твердости и нерешимости" [122].

С самого начала маркиз Жюинье произвел весьма благоприятное впечатление на императрицу. "Ваш Жюинье приехал, - писала она Мельхиору Гримму. - Он не имеет вида ветреника. Я молю Бога, чтоб Он возвысил его ум над пустыми мечтами, горячкой, грубыми и тяжелыми клеветами, глупостью его предшественников и чтоб он предохранил его от желчи и черной ипохондрии маленькой министерской канальи, бывшей до него. Этот человек нравится мне, он кроткий и не злой. Ваш маркиз Жюинье кажется мне честным и порядочным человеком, и я думаю, что он неспособен лгать. Правда, что он служит при министре (Вержене. - П.Ч.), наиболее почтенном из когда-либо бывших, и, ухаживая за которым, думаю, не нужно прибегать к желчи и злости для поддержания его принципов" [123].

Жюинье сохранял благорасположение императрицы в течение всего пребывания в России. Екатерина II искренне сожалела, когда осенью 1777 г. маркиз Жюинье по состоянию здоровья оставил свой пост и вернулся во Францию. Впоследствии она не раз вспоминала о нем с самыми добрыми чувствами. "Я всегда рада, когда мне говорят о Жюинье, потому что это очень честный человек, и он изменил здесь тон своих предшественников", - писала Екатерина в 1781 г. [124] Забегая вперед, можно отметить, что личные качества первого посланника Людовика XVI в России, сумевшего расположить к себе Екатерину II, обычно не жаловавшую французских дипломатов, сыграли немалую роль в смягчении климата отношений между Россией и Францией.

Вскоре по приезде в Москву маркиз Жюинье получил от графа Вержена письмо, содержание которого должно было быть весьма приятно императрице и ее министрам, так как речь в нем едва ли не впервые со времен Петра Великого шла о признании особых интересов России в Польше. Разумеется, французскому посланнику поручили довести до сведения Екатерины II изменившуюся позицию Франции по столь щекотливому для ее интересов и самолюбия вопросу. "Так как одна из главных причин предубеждения против нас Екатерины заключается в том, что Франция постоянно противодействовала всем ее мероприятиям в Польше, - отмечалось в письме министра, - король дает вам право сказать в удобную минуту, что мы не считаем ее влияние в этой республике (в Польше. - П.Ч.) опасным для сохранения мира и равновесия, что, напротив, мы считаем это влияние одним из самых надежных средств сдерживать честолюбие других соседей Польши" [125].

Намек на "других соседей Польши" был более чем прозрачным. Франция соглашалась признать русские интересы в Польше, но не интересы Пруссии. После отказа в субсидиях польским конфедератам это был очередной жест доброй воли новой версальской дипломатии по отношению к петербургскому двору. Людовик XVI и Вержен очень хотели быть услышанными Екатериной II и графом Паниным в их призывах к закреплению сложившегося в результате раздела Польши и Кючук-Кайнарджийского договора нового равновесия в Европе, где значительно возросла роль России.

От молодого версальского двора потребуется еще немало усилий и доказательств искреннего желания улучшить отношения с Россией, прежде чем ему удастся рассеять устойчивое предубеждение Екатерины II в отношении французской внешней политики, слишком долго и целенаправленно стремившейся вытеснить Россию на задворки Европы. Русская императрица следила за первыми шагами молодого короля Франции со смешанным чувством недоверчивого интереса. В письме к своей корреспондентке г-же Бьельке 28 августа 1774 г. Екатерина писала: "Кстати, что говорят в ваших краях о новом французском дворе? Я видела газету, в которой находили, что он еще зелен и не дозрел; это показалось мне забавным" [126]. А пять лет спустя императрица уже уверенно писала Гримму: "Я считаю настолько хорошим все, что делается в царствование Людовика XVI, что мне хочется бранить тех, кто порицает его" [127].

Тенденция к нормализации русско-французских отношений, наметившаяся со вступлением на престол в мае 1774 г. Людовика XVI, получила свое развитие на рубеже 70-80-х годов и была закреплена в "Трактате дружбы, торговли и мореплавания" между Россией и Францией, заключенном 11 января 1787 г.

Литература

1. См.:

Безобразов П.В. О сношениях России с Францией. М., 1892;

Грюнвальд К. Франко-русские союзы. М., 1968 (пер, с франц.);

Черкасов П.П. Двуглавый орел и Королевские лилии. Становление русско-французских отношений в XVIII веке. 1700-1775. М., 1995.

2. Recueil des Instructions donnees aux ambassadeurs et ministres de France depuis les Traites de Westphalie jusqu'a la Revolution francaise. - Avec une Introduction et des notes par A, Rambaud. T. 9. Russie (1748-1789). Paris, 1890, p. 213-215.

3. Архив внешней политики Российской империи (далее - АВПРИ), ф. Сношения России с Францией, оп. 93/6, д. 287, л. 27-29. И.С. Барятинский - Екатерине II, 30 апреля - 1 мая 1774 г.

4. Там же, л. 33-34 об, И.С. Барятинский - Екатерине II, 5 мая (25 апреля) 1774 г.

5. Там же, д. 291, л. 104. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 8 мая (27 апреля) 1774 г.

6. Цит. по: Цвейг С. Мария Антуанетта. Портрет ординарного характера. М., 1990, с. 96.

7. АВПРИ, ф. Сношения России с Францией, оп. 93/6, д. 291, л. 108. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 12(1) мая 1774 г.

8. Там же, л. 126. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 26(15) мая 1774 г.

9. Рокэн Ф. Движение общественной мысли во Франции в XVIII веке. 1715-1789 гг. СПб., 1902. с. 336-337.

10. Цит. по: Geoffroy et d' Ametti. Marie Antoinette, т. 2. Paris, 1875, p. 231.

11. АВПРИ, ф. Сношения России с Францией, on. 93/6, д. 295, л. 23.

12. Сборник Императорского Русского Исторического Общества (далее - Сборник РИО), т, 1-148, СПб., 1867-1916: т. 13, с. 408. Российская императрица имела все основания высказаться столь едко по адресу покойного Христианнейшего короля, которого ее постоянный корреспондент Мельхиор Гримм в переписке с Екатериной тщетно пытался отнести к числу "самых крупных философов своего времени" (см. письмо Гримма Екатерине II от 29 августа 1780 г. - Сборник РИО, т. 44, с. 99.). Еще 12 октября 1768 г. выписанный из Англии доктор Димсдаль сделал прививку от оспы самой Екатерине, а затем и ее сыну, великому князю Павлу Петровичу. Это был первый случай оспопрививания в России.

13. Грюнвальд К. Указ. соч., с. 56.

14. Recueil des Instructions... т. 9, p. XLIX.

15. Rain P. La diplomatic francaise d' Henri IV a Vergennes. Paris, 1945, p. 264.

16. Валишевский К. Роман императрицы. М., 1990, с. 8.

17. Сборник РИО, т. 10, с. 31.

18. Цит. по: Бочкарен В. Екатерина и Франция, [б.м.], 1912, с. 28.

19. Сборник РИО, т. 23, с. 102.

20. Валишевский К. Указ. соч., с. 84.

21. Соловьев С.М. Сочинения, в 18 кн., кн. XIII. М., 1994, с. 467-468.

22. Валишевский К. Указ. соч., с. 298.

23. Archives des Affaires Etrangeres. Correspondance politique. Russie. 1762, v. 70, f. 153 verso - 154.

24. Сборник РИО, т. 7, с. 179.

25. АВПРИ, ф. Сношения России с Францией, оп. 93/6, д. 200, л. 75, 78.

26. Oeuvres de Voltaire, т. 62. Paris, 1832, p. 31 1-312.

27. АВПРИ, ф. Сношения России с Францией, оп. 93/6, д. 201, л. 6, 8.

28. Там же, д. 211, л. 20, 23.

29. Там же, д. 201, л. 30 об-31.

30. Переписку Екатерины II с Гриммом см. Сборник РИО, т. 23, 33, 44.

31. АВПРИ, ф. Сношения. России с Францией, оп. 93/6, д. 244, л. 30.

32. См. Черкасов П.П. Двуглавый орел и Королевские лилии, с. 347.

33. Цит. по: Иконников B.C. Значение царствования Екатерины II. Киев, 1897, с. 57.

34. Cм.: Larmere Ch. de. La France et la Russie au XVIIIe siecle Etudes d' histoire et de litterature franco-russe. Reimpression de l'edition de Paris, 1909. Geneve, 1970: Карп С.Я. Французские просветители и Россия. Исследования и новые материалы по истории русско-французских культурных связей второй половины XVIII века. М., 1998.

35. Rain P. Ор. cit., р. 280.

36. Черкасов П.П. Людовик XV и Емельян Пугачев: Французская дипломатия и восстание Пугачева. По документам дипломатических архивов Франции и России. - Россия и Франция. XVIII-XX века, вып. 2. М., 1998, с. 21-46.

37. Подробно об этом см.: Черкасов П.П. Двуглавый орел и Королевские лилии..., с. 47, 251-252, 291-293, 298-302.

38. Петр I после посещения им Франции в 1717 г. мечтал устроить брак своей дочери Елизаветы с Людовиком XV. Он, а затем и Екатерина I вели безуспешные переговоры на эту тему с версальским двором, где в конечном счете отвергли русскую невесту, недвусмысленно намекнув на ее низкое (по матери) происхождение. Предпочтение было отдано дочери изгнанного Петром из Польши короля Станислава Лещинского. Что касается Елизаветы Петровны, то она через всю жизнь пронесла самые теплые (и не разделенные) чувства к тому, кто так и не стал ее мужем, и кого она знала только по портретам и официальной переписке. Не лишним в этой связи будет напомнить, что Людовик XV считался самым красивым мужчиной Франции и одним из первых красавцев в Европе, а Елизавета Петровна никогда не была равнодушна к мужской красоте.

39. Об отношении Екатерины II к Людовику XV подробно см. Черкасов П.П. Двуглавый орел и Королевские лилии, с. 282-302.

40. Цит. по Fay В. Louis XVI ou la fin d'un monde. Paris, 1966, p. 101.

41. Ibid., р. 45. 172

42. Lever Е. Louis XVI. Paris, 1985, р. 48.

43. Цит. по: Lever Е. Ор. cit., p. 36.

44. Ibid., р. 49. 174

45. Цвейг С. Указ. соч.. с. 50, 54.

46. Lever E. Op. Cit., p. 294.

47. О благожелательной реакции общественного мнения Франции на воцарение Людовика XVI можно судить, в частности, по сообщениям в Петербург русского посланника в Париже князя И.С. Барятинского. См.: Вступление на трон Людовика XVI. Донесения русского посланника во Франции князя И.С. Барятинского (май - июнь 1774 г.). Из фондов Архива внешней политики Российской империи. Публикация и комментарий П.П. Черкасова. - Россия и Франция: XVIII-XX века, вып. 2, с. 63-80.

48. Level Е. Ор. cit., р. 80.

49. Segur Comte de. Memoires ou Souvenirs et anecdotes, т. 1. Paris, 1825, p. 26.

50. Grimm. Correspondance litteraire, т. 8. Paris, 1829-1831, p. 383.

51. Testament politique du Cardinal de Richelieu. Paris, 1947, p. 204-205.

52. Парижский парламент, отказывавшийся утверждать финансовые аферы Людовика XV, был распущен королем по инициативе канцлера Мопу, а 130 его членов отправлены в ссылку. Вместо распущенного парламента король сформировал новый, так называемый "парламент Мопу", непользовавшийся доверием общества. См. об этом: Egret. J. Louis XV et l'opposition parlementaire 1715-1774. Paris, 1970.

53. Рокэн Ф. Указ. соч., с. 340-341.

54. ABПPИ, ф. Сношения России с Францией, оп. 93/6, д. 291, л. 112-11306. И.С. Барятинский Н.И. Панину, 15(4) мая 1774 г.

55. Там же, л. 114об.-115.

56. Там же, д. 287, л. 56об. И.С. Барятинский - Екатерине II, 19(8) мая 1774 г.

57. Там же, д. 291, л. 126об. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 26(15) мая 1774 г.

58. Там же, л. 128-128об. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 29(18) мая 1774 г.

59. Там же, д. 287, л. 74об.- 75об. И.С. Барятинский - Екатерине II, 9 июня (29 мая) 1774 г.

60. Там же, д. 291, л. 110об. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 12(1) мая 1774 г.

61. Там же, д. 291, л. 128об. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 29(18) мая 1774 г.

62. Там же, д. 292, л. 1. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 12(1) июня 1774 г.

63. Там же, д. 303, л. 134об.-135. И.С. Барятинский - И.А. Остерману, 19(8) ноября 1775 г.

64. Там же, д. 292, л. 41-41об. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 14(3) июля 1774 г.

65. См. Там же, д. 292, л. 50-50об.; 89-89 об.;д. 293, л. 7-8 и др.

66. Там же, д. 292, л. 43. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 14(3) июля 1774 г.

67. Там же, л. 64. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 24(13) июля 1774 г.

68. Там же, д. 312, л. 141об. И.С. Барятинский - И.А. Остерману, 27(6) января 1776 г.

69. Там же, д. 292, л. 112. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 4 сентября (24 августа) 1774 г.

70. Там же, л. 98об-99. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 27(17) августа 1774 г.

71. Там же, л. 56об.-57. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 21(10) июля 1774 г.

72. Там же, д. 293, л. 21об.-22. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 2 октября (21 сентября) 1774 г.

73. Цит. по: Рокэн Ф. Указ. соч., с. 361.

74. Там же, с. 353.

75. АВПРИ, ф. Сношения России с Францией, оп. 93/6, д. 312, л. 11. И.С. Барятинский - И.А. Остерману, 21(10) января 1776 г.

76. Там же, л. 13-13об. И.С. Барятинский - И.А. Остерману, 25(14) января 1776 г.

77. Там же, д. 303, л. 127. И.С. Барятинский - И.А. Остерману, 7 мая (26 апреля) 1775 г.

78. Там же, л. 150об. И.С. Барятинский - И.А. Остерману, 1 июня (21 мая) 1775 г.

79. Цит. по: Рокэн Ф. Указ. соч., с. 372.

80. Подробнее см. Фор Э. Опала Тюрго. 12 мая 1776 г. М., 1979.

81. Lever Е. Ор cit., р. 242.

82. Voltaire. Correspondance generale, т. XVI. Paris, 1784-1785, p. 177.

83. Lever Е. Ор. cit., р. 242.

84. АВПРИ, ф. Сношения России с Францией, оп. 93/6, д. 310, л. 51. И.С. Барятинский - Екатерине II, 1 марта (18 февраля) 1776 г.

85. Архив внешней политики Российской империи (далее - АВПРИ), ф. Сношения России с Францией, оп. 93/6, д. 291. л. 132-134. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 5 июня (25 мая) 1774 г.

86. Там же, д. 303, л. 177. И.С. Барятинский - И.А. Остерману, 9 ноября. (29 октября) 1775 г.

87. Там же, д. 291, л. 134. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 5 июня (25 мая) 1774 г.

88. Там же, л. 124 об. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 26(15) мая 1774 г. Дело в том, что брак будущего Людовика XVI и эрцгерцогини Марии Антуанетты Габсбургской в 1770 г. был устроен стараниями герцога де Шуазеля, желавшего закрепить этим франко-австрийский союз, возникший в 1756 г., в преддверии Семилетней войны.

89. Там же, л. 137-137 об. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 9 июня (29 мая) 1774 г.

90. Rain P. La diplomatic francaise d'Henri IV a Vergennes. Paris, 1945, p. 292.

91. АВПРИ, ф. Сношения России с Францией, оп. 93/6, д. 291, л. 137. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 9 июня (29 мая) 1774 г.

92. Там же, д. 292, л. 54 об.-55. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 21 (10) июля 1774 г.

93. Там же, л. 72-72 об. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 4 августа (24 июля) 1774 г.

94. Там же, л. 74-74 об. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 7 августа (21 июля) 1774 г.

95. Там же, л. 94. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 25 (14) августа 1774 г.

96. Там же, д. 293, л. 35-35 об. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 16 (5) октября 1774 r.

97. Там же, л. 37 об. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 20 (9) октября 1774 г.

98. Там же, д. 312, л. 117 об. И.С. Барятинский - И.А. Остерману, 2 июня (22 мая) 1776 г.

99. Rain P. Ор. cit, р. 293.

100. Ibidem.

101. АВПРИ, ф. Сношения России с Францией, оп. 93/6, д. 302, л. 34-34 об. И.С. Барятинский - И.А. Остерману, 5 февраля (25 января) 1775 г.

102. Текст см.: там же, д. 290, л. 6-7.

103. Там же, д. 288, л. 27-27 об. И.С. Барятинский - Екатерине II, 28 (17) июля 1774 г.

104. Там же, л. 31-31 об. И.С. Барятинский - Екатерине II, 11 августа (31 июля) 1774 г.

105. См. Черкасов П.П. Людовик XV и Емельян Пугачев: французская дипломатия и восстание Пугачева. По документам дипломатических архивов Франции и России. - Россия и Франция. XVIII-XX века, вып. 2. М., 1998, с. 20-46.

106. Archives des Affaires Etrangeres (далее - AAE). Correspondance politique. Russie. 1774, v. 96, f. 338. Вержен - Дюрану, 5 октября 1774 г.

107. АВПРИ, ф. Сношения России с Францией, оп. 93/6, д. 289, л. 9-9 об. И.С. Барятинский - Екатерине II, 3 ноября (23 октября) 1774 г.

108. Там же, д. 292, л. 115 об.-1 16. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 8 сентября (28 августа) 1774 г.

109. См.: там же, д. 293, л. 64-64 об. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 1 декабря (21 ноября) 1774 г.; там же, д. 302, л. 33-33 об. И.С. Барятинский - И.А. Остерману, 5 февраля (15 января) 1775 г.; там же, л. 111-112 об. И.С. Барятинский - И.А. Остерману, 27 (16) апреля 1775 г.; там же, д. 303, л. 83-83 об. И.С. Барятинский - И.А. Остерману, 17 (6) сентября 1775 r.

110. Там же, д. 293, л. 86-86 об. И.С. Барятинский - Н.И. Панину, 29 (18) декабря 1774 г.

111. Там же, д. 302, л. 1-2а. И.С. Барятинский - И.А. Остерману, 15 (4) января 1775 r.

112. Там же, л. 21-22. И.С. Барятинский - И.А. Остерману, 29 (18) января 1775 г.

113. Полный текст инструкции от 25 мая 1775 г., составленной графом де Верженом для маркиза де Жюинье см.: Recueil des instructions donnees aus ambassadeurs et ministres de France depuis les traites de Westphalie jusgu'a la Revolution franсaise. T. 9. Russie. - Avec une Introduction et des notes par Alfred Rambaud. Paris, 1890, p. 309-323.

114. Ibid., p. 317.

115. Ibid., p. 315.

116. Ibidem.

117. Ibid, р. 313-318.

118. Ibid., р. 316.

119. ААЕ. Correspondance politique. Russie. 1775, v. 98, f. 455. Жюинье - Вержену, 31 августа 1775 г.

120. Ibid., f. 456.

121. Un diplomate franсais a la cour de Catherine II. 1775-1780. Journal intime du chevalier de Corberon, charge d'affaires de France en Russie, т. 1-2. Paris, 1901; т. I, p. 80.

122. Ibidem.

123. Сборник Императорского Русского исторического общества (далее - Сборник РИО), т. 1-148. СПб. 1867-1916; т. 23, с. 31, 34, 38.

124. Там же, с. 200.

125. Recueil des instructions..., т. 9, p. 326-327. Вержен-Жюинье, 3 сентября 1775 г.

126. Сборник РИО, т. 13, с. 438.

127. Из письма Мельхиору Гримму от 5 июля 1779 г. - Сборник РИО, т. 23, с. 150.

---

---

Октябрь 1999