Март 2003
© В.А. МильчинаПосол Франции при дворе Николая І:
военный или штатский?В.А. Мильчина
В царствование Николая І у России была стойкая репутация страны милитаризованной, где самой престижной службой считается воинская, а самыми авторитетными и приближенными к императору людьми - военные. Европейские наблюдатели были на сей счет вполне единодушны.
Англичанин Рейфорд Рэмбл сообщает в путевых записках, что “в русском обществе тон по преимуществу военный” и что для того, чтобы быть принятым в свете, здесь необходимо быть военным [1], а другой англичанин, священник Пол, признается, что, “будучи штатским, ощущал в России свою незначительность”. [2]
Англичанам вторят французы. Граф де Ла Ферронне, посол Франции в Санкт-Петербурге в 1819 - 1827 годах, в донесении от 9 июня 1826 г. приводит монолог Николая об армии, произнесенный в присутствии австрийского посла Лебцельтерна:
“Что же до моей армии, то скажите императору, что я отвечаю за нее, что я вижу в ней самую надежную опору моего престола и самый надежный залог общественного спокойствия. Я знаю, иные полагают, что я слишком много внимания уделяю своим солдатам и слишком большое значение придаю учениям. На сей счет каждый вправе иметь собственное мнение, мое же мнение таково, что ныне государи, желающие сохранить корону и уберечься от революционного духа, обязаны уделять состоянию армии как можно больше внимания, обязаны как можно чаще самолично командовать солдатами и постоянно бывать среди них. Будьте уверены, что, препоручи я 14 декабря командование гвардией кому-нибудь другому, все могло бы кончиться совсем иначе; в тот страшный день солдаты повиновались мне только потому, что привыкли слышать мой голос на учениях. <...> Я далек от мысли, что время, которое я посвящаю учениям и маневрам, - время потерянное. Напротив, я убежден, что всякий нынешний монарх, который не уделяет большого внимания поднятию солдатского духа и интересам военного сословия, совершает грубую ошибку. Что до меня, я отвечаю за дух и настроение моей армии” [3].“Ревю де Пари” публикует в 1833 году статью “Император Николай”, автор которой (некто Идесбальд) напоминает о полученном будущим императором сугубо военном образовании, а затем описывает императорские будни: “Почти каждое утро Николай отправляется на развод, который длится около часа. Это место встречи всего высшего офицерского состава и многих членов дипломатического корпуса. Император сохранил в неприкосновенности все свои военные пристрастия” [4].Безымянный уроженец Франции, который сам себя аттестует как человека, прожившего двенадцать лет в Петербурге и “сумевшего благодаря своему общественному положению узнать многих особ, в империи довольно заметных”, в 1834 году [5] адресует тогдашнему послу Франции в Петербурге маршалу Мезону письмо “с единственной целью быть ему полезным”. В письме этом, содержащем “портреты, не с чужих слов, а по личным наблюдениям сделанные”, об императоре Николае говорится следующее:
“Он любит все, что связано с военным делом. Прилежное посещение разводов (доставляющее заодно также и повод для более близкого с ним общения), безграничное внимание ко всем большим смотрам, похвалы войскам и маневрам (что нетрудно, ибо и те, и другие великолепны) - все это вещи чрезвычайно важные для того, кто желает заслужить его доверие. Как и великий князь Михаил, император особенное внимание уделяет артиллерии, а об этом виде оружия Ваше Сиятельство может рассказать больше, чем кто бы то ни было. Император любит широту идей, однако идей либеральных в его присутствии следует касаться с величайшей осторожностью. <...> В образовании он ценит лишь то, что связано с военным делом. Он не любит университетов, а из тех, что имеются в его империи, особенно сильно ненавидит Дерптский университет. Наша Политехническая школа пользуется его расположением и послужила образцом многим военным школам, в особенности для унтер-офицеров из дворян” [6].Из тезиса о военных симпатиях Николая делался вывод о том, что и послами при его дворе должны быть люди военные, поскольку они гораздо лучше, чем штатские, смогут найти общий язык с императором.Легимист Фаллу, побывавший в России летом 1836 года, решительно утверждал в своих мемуарах, что
“император Николай имел обыкновения исключительно военные и всякому, кто таковыми похвастать не мог, личный успех при его дворе был заказан. Самые важные аудиенции он давал верхом, и тот, кто не мог сопровождать его на смотрах, терял наилучшие возможности для беседы с ним. Генерал, заслуженный кавалерист имел при тогдашнем русском дворе гораздо больше шансов завоевать доверие императора, нежели почтенный академик” [7].О том же писал такой достаточно осведомленный наблюдатель, как редактор газеты “Journal de Francfort” и по совместительству агент русского правительства Шарль Дюран: “Он [Николай І] любит тех собеседников, с кем может говорить, как военный с военным. Послов он терпеть не может” [8].Практика, казалось бы, соответствовала теории: делегацию, присланную из Франции летом 1826 года на коронацию Николая, возглавлял маршал Мармон; в самый напряженный момент, сразу после Июльской революции, когда отношения России и Франции обострились до предела, с письмом от новоизбранного “короля французов” Луи-Филиппа был отправлен к Николаю не кто иной, как генерал Атален, относительно которого упомянутый выше Ш.Дюран был убежден, что он “узнает за один час аудиенции больше, чем обычный посол за год” [9]; в 1832 году Францию представлял в Петербурге маршал Мортье, а в 1834-1835 годах - маршал Мезон.
Между тем уже пример Мортье показал, что само по себе наличие у посла воинского звания еще не гарантирует ему успеха при русском дворе. В русском обществе маршала тоже воспринимали скептически, поскольку осознавали, что он вовсе не создан для дипломатической деятельности. “Он мне жалок, - писал П.А.Вяземский, поначалу возлагавший на приезд Мортье большие надежды [10], - памятник другого века, солдат солдатской эпохи, он теперь не на своем месте. Лицо у него очень доброе, политики и дипломатии верно ни на грош, а время критическое и положение затруднительное” [11]. Ситуация несколько выправилась только с приездом в Петербург Мезона [12].
После того, как Мезон был отозван в Париж и назначен (30 апреля 1835 г.) военным министром, перед французским министерством иностранных дел в очередной раз встал вопрос о кандидатуре на пост посла в Петербурге, и, очевидно, в связи с этим было запрошено мнение “эксперта” по России.
Результатом экспертизы стала записка, сохранившаяся в архиве министерства. Она позволяет взглянуть на ситуацию изнутри и скорректировать стереотипные представления о предпочтительности для Петербурга посла в эполетах. Приводим ее текст в переводе с французского с некоторыми сокращениями.
О некоторых неудобствах, связанных с назначением
на пост посла в Санкт-Петербурге человека военногоВначале анонимный автор записки перечисляет выгоды, проистекающие от назначения на пост посла человека военного; к ним относятсяПариж, 14 июля 1835“установление отношений доверительных и близких, постоянное общение с большим числом лиц, имеющих непосредственный доступ к Государю, возможность беседовать о материях, составляющих обычный предмет обсуждения русских, возможность судить самостоятельно о мощи и усилении их армии”.Затем автор записки переходит к невыгодам, делящимся на два разряда: одни проистекают из отношений посла с государем, другие - из отношений его с русской нацией.“Гражданских послов Государь видит только в определенные моменты, по случаю торжеств или в ответ на просьбу об аудиенции, военных же послов приглашают на все разводы, которые зимой происходят каждый день в крытом манеже, прилегающем к Дворцу, и на все парады.Мемуар этот не подписан, но предположительно его можно атрибутировать Мельхиору Жозефу Теодозу Лагрене (14.3.1800-26.4.1862), который в 1833 году занимал пост первого секретаря французского посольства служившему в Петербурге [15]. Об авторстве Лагрене косвенно свидетельствует упоминание многих виденных им послов, и в том числе “г-на де Ла Ферронне” (следовательно, автор записки - своего рода “долгожитель” посольства Франции в Петербурге, ибо граф де Ла Ферронне покинул Петербург в 1827 году). Кроме того, Лагрене, служивший в Петербурге (с перерывами) с 1823 года и немного знавший русский язык, по-видимому, считался во французском дипломатическом мире специалистом по русским делам. Судя по его записке 1833 года, посвященной дипломатическому корпусу в Петербурге и взаимоотношениям представителей разных стран с российским императором и его двором, главной опасностью он считал “сращивание” иностранных дипломатов с российским двором, в результате которого дипломаты начинают ставить благорасположение российского императора выше интересов собственных стран.Человек способен обдумывать свои речи и следить за выражением своего лица в течение какого-то времени, но ежедневной привычкой это сделаться не может; посол обречен сносить ежеутренне все перемены в настроении императора, выслушивать смесь колкостей и комплиментов, речей недовольных и примирительных, - все это мало подобает человеку, облеченному высоким посольским званием.
Мне случалось видеть, как император появлялся на подобных смотрах, только что познакомившись с иностранными газетами, и высказывал свое недовольство прочитанными только что статьями в выражениях, которые многим из присутствовавших при сем послов слушать не пристало. Очень скоро такой посол теряется в толпе царедворцев и императорской челяди; в его присутствии одних бранят, других ободряют; его посвящают в мелкие семейные дрязги, у него спрашивают мнение на тот или иной счет, и мнением этим он невольно противоречит множеству мелких интересов, оскорбляет множество мелких тщеславий, а затем, рано или поздно, все эти обиженные мстят ему за причиненные обиды. Наконец, если император использует ежедневные встречи с послом для того, чтобы говорить с ним о делах, сам посол, возьми он на себя такую же смелость, погрешил бы против приличий: все выгоды от такого положения достаются императору, посол же, узнав русских ближе, скоро поймет, что чем более они ему доверяют, тем менее уважают.
Столь же существенны и невыгоды, проистекающие из отношения посла к русской нации. Русским присуще удивительное умение входить в тесную связь с особами вышестоящими, обходиться с ними без должного почтения, держать себя с ними на равной ноге, и стоит послу однажды принять эти отношения равенства, как он уже не сможет вновь напомнить о своем превосходстве в день, когда придет ему в том нужда: начните кормить русских с руки, говорил мне один человек, знающий их превосходно, и очень скоро они сядут вам на шею. Послу не только не следует искать с русскими отношений задушевных, но, напротив, задушевности этой следует ему избегать как великой опасности: русские вообще и сам император в частности чересчур охотно связывают себя с послами узами едва ли не товарищескими, каковые для них суть излюбленный способ воздействия на тех, с кем имеют они дело. Держать себя с ними надобно, соблюдая дистанцию. Отношения оттого станут, разумеется, более холодными, но такими, какие только и можно иметь в Петербурге, не погрешая против приличий.
При таком характере русской нации посол, который обретается в свите императора, занимает место в кортеже его генералов, скачет рысью и галопом стремя в стремя с ними, задевая их и позволяя им задевать себя, толкая их локтями и получая от них такие же толчки, - такой посол не замедлит убедиться, что русские видят в нем равного, да и равным он для них останется недолго. Довелось мне знать послов [13], которые вначале были очень высокого мнения о преимуществах, проистекающих из ежеутреннего пребывания на разводах, затем принялись искать тысячи предлогов, чтобы от сей чести отказаться, в конце же концов принуждены были отречься от воинского своего звания.
Что же до надежды завязать более тесные связи среди людей в эполетах, императора окружающих, то это не более чем иллюзия, от которой спустя несколько месяцев пребывания в России не останется и следа. Посол не замедлит убедиться, что обхождение с ним генералов зависит исключительно от того, сколь милостиво или немилостиво принял его накануне император.
Разумеется, возможность оценить самостоятельно силу и мощь армии в такой стране, где армия есть вещь главнейшая, привлекательна, однако мало того, что русская армия разбросана по огромной территории и посол может увидеть своими глазами лишь незначительную ее часть, императору и иностранцам стремятся показать лишь самое лучшее из того, что в армии существует; изучать и оценивать истинную мощь и истинный дух русской армии следует вдали от глаз государя и влияния двора, источником же для этого могут служить лишь донесения, в посольство из разных мест присылаемые.
Особые познания посла также не улучшат положение его при дворе. Если он военный, то чувствует себя знатоком такого искусства, в котором полагают себя весьма сведущими все русские, так что в беседах его с русскими обе стороны притязают на первенство; если же посол - человек гражданский, тогда дело другое: именно по той причине, что он не военный, он не станет рассуждать о вещах военных и сохранит по отношению к русским генералам то превосходство, какое и подобает его положению.
В финале автор записки перечисляет общие, характерные не только для России, неудобства, проистекающие из назначения на должность посла человека военного: такой человек не знает дипломатии и политики, зависит от своих секретарей - следовательно, тщеславие его страдает [14].
Сходным образом мыслит и автор публикуемой нами записки; не опровергая тезиса о засилье военных при дворе Николая, он, однако, делает из этого нетривиальный вывод, расходящийся с выводами прочих наблюдателей: да, русский двор - двор “военизированный”, однако из этого вовсе не следует, что и представителю Франции при этом дворе следует быть военным. Напротив, чтобы избежать почти рабской зависимости от императора и его приближенных, послу следует как можно сильнее дистанцироваться от них - а в этом штатский посол преуспеет скорее, чем военный.
Между прочим, сам русский император также считал нежелательной чрезмерную близость своих послов к двору и свету страны пребывания, однако ему именно по этой причине требовались (прежде всего для “светской” Франции) послы-военные. Объясняя барону де Баранту во время первой петербургской аудиенции 12/24 января 1836 года причины, по которым он отозвал Поццо ди Борго с поста русского посла в Париже, который тот занимал в течение двадцати лет (1814-1834), Николай І сослался, помимо склонности Поццо к интригам, именно на слишком хорошее знание этим послом французских обычаев: “Он знает Францию, но вовсе не знает России. Он провел в ней от силы четыре месяца; я пригласил его нарочно для того, чтобы он хоть немного познакомился с Россиею и со мной; я убедился, что мы никогда не поймем друг друга”. Напротив, в преемнике Поццо, графе Петре Петровиче Палене, Николай ценил прежде всего несходство с предыдущим “светским” послом; император сказал о нем в той же беседе: “Этот будет заниматься дипломатией, как понимаю ее я, будет вести себя как честный воин” [16].
Позиция императора разъяснена в письме княгини Д.Х.Ливен к графу Грею от 18/30 марта 1835 г. (из Петербурга), извещающем о назначении Палена; назвав его "одним из самых выдающихся наших генералов", княгиня пишет:
"До сих пор он был военным и никем более, но именно по этой причине я думаю, что он наилучшим образом приготовлен к этой должности. Великая империя не нуждается в том, чтобы ее представляли ловкие дипломаты, русскую политику должны проводить люди прямые и откровенные. Таково мнение императора" [17].Пален оправдал ожидания: он в самом деле не стал сближаться с парижским светом и двором; при нем в русском посольстве очень редко устраивали большие приемы [18], а русские подданные, попавшие в Париж, даже сетовали на отсутствие протекции со стороны посла, чуждающегося света (см. письмо А.Н.Карамзина к родным от 10/22 февраля 1837 г.:“И в общество трудно попасть [русским людям]: наш посол ведет себя как ……., только что не сказал под рифму, а, право, стоит того: не говорю про нашего брата мальчишку, но про дам, не обращает ни на кого внимания, ни с кем не учтив, а иностранцам и здешним с кого же пример брать, как с нами обходиться, если не с посла, и оттого английские выдры пляшут на всех балах, а Полуектова с трудом выпрашивает себе инвитации” [19].Что же касается опубликованной нами записки, то нам неизвестно, было ли в данном случае мнение “эксперта” совершенно независимым или же им двигала симпатия к совершенно конкретному штатскому претенденту на должность посла в Петербурге. Зато нам известно другое: к советам эксперта прислушались. 11 сентября 1835 года глава кабинета и министр иностранных дел герцог де Брой назначил представителем Франции в России - в нарушение всех ожиданий - своего давнего друга и политического единомышленника, вполне штатского [20] историка и дипломата барона Проспера де Баранта, который оставался в этой должности шесть лет (до 1841 года) и, не теряя независимости, пользовался, однако, неизменным расположением императора [21].
Примечания
1. Rayford R. Travelling Opnions and Sketches in Russia and Poland. London. 1836. P. 23, 145-146.
2. Paul R.B. Journal of a Tour to Moscow, In the Summer of 1836. London. 1836. P.43.
3. Archives du Ministere des Affaires Etrangeres (далее: АМАЕ). Correspondance politique. Russie. T. 171. Fol. 17.
4. Revue de Paris. 1833. T. 55. P. 132-133, 146.
5. Письмо не датировано; мы датируем его концом 1833 - началом 1834 годом, поскольку об Уварове в тексте сказано: "недавно назначенный министром". Уваров был утвержден министром народного просвещения в апреле 1834 г., но уже с марта 1833 г. он управлял министерством как исправляющей должность министра и широкая публика считала его таковым (см.: Шилов Д.Н. Государственные деятели Российской империи. М., 2001. С.682), Мезон же был был назначен послом в Петербург осенью 1833 г., а в Петербург прибыл в самом начале 1834 г. (см. письмо императора к И.Ф.Паскевичу от 4/16 января 1834 г.; цит. по: Николай І: Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 472).
6. Archives Nationales, AP/156 (III)19, dossier 3, carton 18, N° 275. Fol. 1-1 v.; ориг. по-фр.
7. Falloux F.A.P. Memoires d'un royaliste. Paris, 1888. T. 1. P. 132.
8. См. статью "Шарль Дюран - французский журналист в немецком городе на службе у России" (Лотмановский сборник. 2. М., 1997. С. 311).
10. "Я рад, что в наших гостиных запахнет обломками великого века" (письмо к жене от 2 апреля 1832 г.// Звенья. М., 1951. Т. 9. С. 327).
11. Письмо к жене от 19 апреля 1832 г. // Там же. С. 338-339.
12. "Прибыл маршал Мезон, - писал император И.Ф.Паскевичу 4/16 января 1834 г., - первые приемы его хороши и, кажется, он человек умный и из кожи лезет, чтобы угодить" (Рус. архив. 1897. Кн.1. С. 13).
13. Среди прочих г-на де Ла Ферронне (примечание автора записки).
14. AMAE. Memoires et documents. Russie. T. 43. Fol. 92-98 v.
15. О Лагрене см. мою статью "Дипломатический корпус в Петербурге", где опубликованы извлечения из его записки 1833 г., посвященной коллегам-дипломатам (в печати).
16. Barante P. de. Souvenirs. T. 5. P. 243.
17. Correspondence of Princess Lieven and Earl Grey / Ed. and translated by Guy Le Strange. London. 1890. Vol.III. P.98; ориг. по-фр.
18. см.: Мартен-Фюжье А. Элегантная жизнь, или Как возник "весь Париж". М., 1998. С. 146.
19. Старина и новизна. Кн. 17. С. 287.
20. Это его качество, резко контрастировавшее с обликом предшественников-военных, было отмечено современниками; так, П.Б.Козловский сообщал 13/25 января 1836 г. из Петербурга в Варшаву: "Барант <...> человек скромного вида, вовсе не похожий на прежних солдафонов" (РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 3. № 47. Л. 25 об.; ориг. по-фр.).
21. Российские награды не обошли и Баранта: он был удостоен ордена св. Александра Невского (см.: Denis A. Amable-Guillaume-Propser Brugiere baron de Barante (1782-1866): Homme politique, diplomate et historien. Paris, 2000. P. 652).