VIVOS VOCO: Р.М. Фрумкина, "Логика жизни Якова Голосовкера"

P.М. Фpумкина,
доктоp филологических наук

ЛОГИКА ЖИЗНИ ЯКОВА ГОЛОСОВКЕРА

Есть жизни, которые таят в себе миф. Их смысл в духовном созидании:
в этом созидании воплощается и раскрывается этот миф.

Сегодня сдвиг культуры слишком стремителен. Табель высших духовных ценностей, вся система идеалов, надтреснутая во многих местах, рухнула и разбилась в осколки. Само слово "дух" стало непонятным... Надлежало припомнить, что природа и культура - не два начала, а одно: они - одно, осуществляемое через человека его духом.

Я. Голосовкер, "Миф моей жизни" (архив)

"Нет, не из книжек наших скудных..."

О.Берггольц

Мне было шесть лет. Отец повел меня в планетарий на утренник. Это был спектакль "Галилео Галилей". Когда мы вышли, отец сказал мне: "Запомни. А все-таки она вертится! Ты поняла?" Галилей был седой и одинокий на черной пустой сцене... Шел 1937 год. Почти через двадцать лет я прочту:

"И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица..."

Понять, как это бывает в жизни, мне еще предстояло. Спустя еще десять лет, в еще не зачитанном до дыр журнале "Москва" мне открылось, что рукописи - не горят. Это было великое Подтверждение - подтверждение того, во что верили мои учителя, люди того же поколения, что и Яков Эммануилович Голосовкер.

Рукописи Я.Э. Голосовкера - филолога-классика, писателя, переводчика, философа - горели дважды: в 1937 году их сжег друг Голосовкера, после того, как Голосовкер еще в 1936 году был репрессирован. В 1943 году часть рукописей сгорела вместе с домом, где они хранились. И дважды эти рукописи возвращались к жизни. Их восстанавливал по памяти автор, посвятивший этому вторую половину своей жизни. Через двадцать лет после смерти Я.Э. Голосовкера, в 1987 году, уже не в единственном экземпляре, в двадцатитысячным тиражом вернули нам часть огромного наследия Голосовкера издатели его архива - Н.В. Брагинская и Д.Н. Леонов.

Томик в мягкой обложке тут же исчез из книжных магазинов. К сочинениям Я.Э. Голосовкера Нина Владимировна Брагинская написала послесловие "Об авторе и о книге". Этот (по необходимости) небольшой текст живет такой яркой собственной жизнью, что, по-моему, лучше о Голосовкере не напишешь. Поэтому я решила написать о труде издателей - ведь, по понятным причинам, они сами не напишут.

Дело в том, что подобный труд - прежде всего поступок. Об этом и пойдет речь. Но вначале - о "цвете времени", в котором жил и работал Я.Э. Голосовкер.

"Если вы промолчите, когда настанет ваше время говорить, то потом вам нечего будет сказать. Невысказанное превратится в несуществующее."

В. Мусаханов, советский писатель, мой ровесник

Поколение Голосовкера. Алексей Федорович Лосев, Николай Каллиникович Гудзий, Николай Иосифович Конрад, Виктор Максимович Жирмунский, Ольга Михайловна Фрейденберг, Борис Михайлович Эйхенбаум, Владимир Яковлевич Пропп, Валентин Фердинандович Асмус, Петр Григорьевич Богатырев, Александр Александрович Реформацкий, Виктор Владимирович Виноградов, Григорий Осипович Винокур. Кстати, Н.К. Гудзий написал предисловие к невероятной даже для начала шестидесятых годов книге Я.Э. Голосовкера "Достоевский и Кант", а Н.И. Конрад дал яркий отзыв о труде Голосовкера "Имагинативный абсолют" (отзыв приведен в приложении к "Логике мифа"). Об этих людях Н.В.Брагинская пишет: "Его поколению суждено было сыграть исключительную роль в культуре советского периода. Родившиеся в начале 90-х годов и немного раньше успели до революции получить основательное образование и были еще достаточно молоды и пластичны, чтобы грандиозный переворот всей жизни и всех ценностей не означал для низ крушения жизни и крушения ценностей". Они "не отступались от лица" и не слишком заботились о своей известности. Мой коллега и приятель, ныне известный американский и русский литературовед А.К. Жолковский узнал в конце пятидесятых годов от П.Г. Богатырева о существовании "Морфологии сказки" В.Я. Проппа (она вышла в 1928 году и до 1969 года не переиздавалась). Потрясенный тем, что Пропп жив (!), а значит, его можно увидеть, он поехал в Ленинград.

"Я не люблю шума, молодой человек", - сказал Пропп. Он берег силы для работы. И когда я читаю у Голосовкера: "Только при наличии сознания постоянства возможно культурное творчество. При господстве только одной "изменчивости" нет культуры, нет "духовности"", я вспоминаю этих людей, для которых своею была вся культура как целое. Одних печатали. Точнее, печатали еще вчера. Но не сегодня. А потом? Завтра? Когда?

Но откроем Голосовкера еще раз: "Свобода творчества дороже всего обладателю интимно и высоко развитого высшего инстинкта, имагинативного абсолюта: поэту, философу, художнику: а также и подлинному ученому. Она голос этого в них живущего инстинкта".

Выше я упомянула преимущественно тех, кого успела увидеть и услышать. Но еще раньше, вместе с первыми прочитанными книгами, в жизни многих моих сверстников вошли и другие имена: Михаил Леонидович Лозинский, Борис Исаакович Ярхо, Сергей Михайлович Бонди... Томашевский, Цявловский, Кржевский, Модзалевский, Оксман. Они принадлежали не столько людям, которых я надеялась воочию увидеть, а некоторой сфере красоты, гармонии и культуры, до которой, наверное, за всю жизнь было не дорасти. В моей памяти эти имена прочно связаны с загадочным словом "Academia". Дети тридцатых годов, постоянно страдавшие от бескнижья, мы замирали при виде этих скромных томиков с манящей надписью на корешках, которую мы читали, не зная, разумеется, латинского шрифта. (Я уверена, что никто из нас лет до двенадцати не знал, что это название издательства.) "Academia" издала - для нас! - полного "Дон Кихота", "недетского" "Гулливера", "Робинзона Крузо", "Песнь о Роланде", "Сагу о Волсунгах"...

И прежде всего - юбилейного "серенького" Пушкина в девяти томах, по которому я, как и многие, научилась бегло читать. И потому Пушкин был прочитан весь, включая "Гости съезжались на дачу", комментарии петитом и запавшее навсегда в память слово "нрзбр"...

Когда я пошла в школу, книги с надписью "Academia" уже перестали выходить. Образы тех времен вспыхнули для нас в заставках и концовках, суперах и форзацах на недавней юбилейной ретроспективе В.А. Фаворского. Вспыхнули памятью и болью.

Кто были люди, которые для всех, "кто вышел строить и месть в сплошной лихорадке буден", переводили и скрупулезно комментировали античных поэтов, немецких романтиков, средневековый эпос, Данте, Мольера, Сервантеса? Кто издавал мемуары наших соотечественников?.. Кто?.. Издательству "Academia" "Краткая литературная энциклопедия" уделила девятнадцать строк. Не потому, что она такая уж краткая, нет, не потому. Конечно, и в подробной статье не нашлось бы места для рассказа о том, почему, к примеру, не увидел света перевод "Так говорил Заратустра" Ницше, сделанный Я.Э. Голосовкером (Луначарский не пожалел времени для отзыва на этот перевод). Пора объяснить и то, почему лишь в 1959 году опубликован перевод "Песни о Сиде", сделанный замечательным ученым Б.И. Ярхо. Ярхо и Голосовкеру повезло: они вернулись...

"Есть же люди! А ведь скрывали их от нас. Зачем? Чтобы мы верили, что все одинаковы? Генетики совершили не столько научный, сколько нравственный подвиг."

Из письма рабочего В. Степанова, 1940 года рождения Д.А. Гранину в связи с публикацией романа "Зубр".

Я отвечу вам, товарищ В. Степанов, - в меру возможностей, предоставляемых мне размерами журнальной статьи. Я согласна с вами: генетики совершили действительно нравственный подвиг. К нашему общему счастью, не они одни. Нравственный подвиг совершил и Я.Э. Голосовкер, восстановивший свои рукописи и продолжавший дело своей жизни, несмотря ни на что. О. М. Фрейденберг (1890-1955) - исследовательница античности и фольклора - работала в осажденном Ленинграда, написав за годы блокады лекции "Введение в теорию античного фольклора".

Возникновение нового жанра в научной литературе - нечастое явление. Таким новым жанром я считаю публикацию научных сочинений непосредственно по авторским рукописям, сохранившимся в архивах, преимущественно личных. Нет, речь не идет о том, что было всегда: ученики и коллеги издавали после смерти учителя то, что он не успел отредактировать или не намеревался публиковать. Я имею в виду иное: научное наследие наших современников, которое по разным причинам не увидело света. Раскроем и причины: этого требует историческое сознание.

В тридцатые-сороковые годы чисто материальные возможности для издания научной работы были довольно ограничены. Ну а на этом фоне скудных возможностей еще более сложной, я часто и трагической была судьба тех работ, которые, по выражению Н.В. Брагинской, "принадлежали не своему времени, но будущему". Одни погибали в огне, как рукописи Я.Э. Голосовкера, другие медленно истлевали в фибровых чемоданах без ручек, задвинутых под кровать. (Слово "антресоли" до шестидесятых годов было архаизмом: особняки исчезли, пятиэтажки - только что появились.) Иным предстояло тоскливо желтеть в казенных шкафах. О том, как этой судьбы избежала самая известная работа Голосовкера "Достоевский и Кант", я еще скажу. Ученые продолжали писать "в стол", где, по словам Лидии Яковлевны Гинзбург, - блистательного литературного критика и летописца своей эпохи, раннее творчество превращалось в зрелое, зрелое в позднее, нужное - в ненужное. Папки с завязками. Папки с надписью: "Дело". Хранить...

Если б только хранить! Многое надо было еще и прятать. Так дошли до нас уникальные по своей историко-культурной ценности записки О.М. Фрейденберг, начатые ею еще в юности, продолженные в блокаду. Так раскрываем мы будничное величие "инстинкта культуры" (выражение Голосовкера) в его сопротивлении лжепророкам, фанатикам и варварам. Так дошел до нас богатейший архив Б.И. Ярхо. Вернее сказать, я верю в то, что все это до нас дойдет. Потому что многое, и архив Б.И. Ярхо в частности, все еще ждет своего часа. Не потому, что нет бумаги для издания сохранившегося. А потому, что для этого нужны издатели. Нужны люди. По собственному опыту я знаю, что чувство законченности работы появляется лишь тогда, когда появляется эффект отчуждения. Его обычно приносит напечатанный текст. Рукопись же всегда как бы ждет добавочного усилия руки. (А Голосовкер, по замечанию Н.В. Брагинской, видел свои сочинения как нечто принципиально открытое для совершенствования). Вообще, когда ученый уходит из жизни, оставляя свои труды в рукописи, то их публикация вовсе не сводится к редактуре. Ну а если с момента написания труда прошло сорок лет? И если перед тобой не одна, две, три работы, а жизнь, заключенная в папках? Ведь в таком архиве соседствуют отшлифованные эссе, законченные и незаконченные рукописи больших книг, письма, планы, конспекты. И если этому архиву не выпало особое везение, то и в малозначимых, казалось бы, тезисах какой-нибудь юбилейной сессии могут обнаружиться и наброски серьезнейших идей! А между тем они написаны наспех на листке из тетрадки в две косых!

О.М. Фрейденберг перед смертью привела свой архив в порядок, будучи убеждена в его ценности. Но чтобы издать и прокомментировать только часть работ О.М. Фрейденберг и ввести их тем самым в обиход сегодняшней науки, ее будущему издателю понадобилось около пяти лет труда.

Во-первых, все, что издается, особенно если речь идет о трудах большого объема, приходится издавать с сокращениями. Тексты книг Фрейденберг, например, сокращены почти на треть, но не за счет изъятия глав или разделов, а за счет "ужимания" на уровне фраз или абзацев. Эта ювелирная работа, требующая проникновения в глубины замысла автора, всегда чревата искажениями. Во-вторых, необходимы и дополнения. Каждый большой ученый - в лучшем смысле слова человек своего времени. Часто он неосознанно пропитывает свои работы аналогиями с открытиями и новшествами в других науках или в любых областях культуры. Эти пласты для более позднего читателя, как правило, остаются зашифрованными. Забавный пример: недавно молодой и разносторонне образованный математик двадцати пяти лет от роду на вопрос, что это за штука "физики и лирики", ответил, что вроде бы были такие стихи.

Стихи, действительно, были - их написал Борис Слуцкий. Это был ответ поэта известному специалисту по кибернетике Игорю Андреевичу Полетаеву, напечатавшему статью о "физиках" и "лириках". Статья забылась. Строка Слуцкого "что-то физики в почете..." часто цитировалась, и потому эта формула осталась в памяти, потеряв, впрочем, всякое наполнение.

Но ведь при чтении текста Голосовкера такие зашифрованные отзвуки времен попадаются на каждом шагу, тем более, что автор прожил долгую жизнь. У издателя есть только один путь преодоления этой трудности: он должен сжиться с образом того, чьи рукописи он воскрешает из бытия архивного к жизни в миру. Нужно как бы стать немного Ольгой Михайловной Фрейденберг, немного Яковом Эммануиловичем Голосовкером. Это очень непросто сделать в двадцать два года!

Именно в этом возрасте окончившая МГУ по классическому отделению Н.В. Брагинская открывает рукопись Фрейденберг. Там написано, например, такое: "Эволюции, конечно, не было." А что же, простите, было? А было то, что в 1922 году вышла книга Л.С. Берга "Номогенез", где содержалась критика дарвинизма. О.М. Фрейденберг всегда интересовалась биологией, и "Номогенез", конечно, был ею, внимательно прочитан. О книге тогда много говорили, быть может, подобно тому, как сейчас много говорят о критериях реальности Любищева. Но знать все это и оценить можно, лишь читая другие материалы архива О.М. Фрейденберг. Так ведь их еще надо там найти! Этого, однако, мало. Приходится читатьсамого Берга. Дальше выясняется, что В.Я. Пропп также пользовался биологическими аналогиями - недаром эпиграф к "Морфологии сказки" он выбрал из сочинения Гете о формах живого. И так строка за строкой, день за днем Н.В. Брагинская возвращала нам тексты О.М. Фрейденберг, издав в 1978 году том объемом в шестьсот страниц, где объединены две большие книги Фрейденберг, сохранившиеся в ее архиве, в том числе - "блокадные" лекции.

Прекрасно сказала Л.Я. Гинзбург: "Поступок есть выбор некоторой ситуации и, тем самым, отрицание других возможных ситуаций". Издание Голосовкера тоже потребует нескольких лет тяжелой и скрупулезной работы - на этот раз в соавторстве с Дмитрием Николаевичем Леоновым. Что же отрицается как "другая возможная ситуация"? Сознательно - ничего, конечно, а на деле - возможность писать "свое".

Некогда!.. Весомость этого факта частной жизни очевидна лишь тому, кто это "свое" читал. Не имея особого интереса к античности, я читала дважды исследования о надписях на древних сосудах ("Я, кубок Нестора"), трижды - работу о "Картинах" Филострата (был такой греческий автор). "Дух веет, где хочет", - читая работы Н.В. Брагинской, я испытываю чувство сотворчества. Прекрасно сказал Голосовкер: "создание личного понимания и его передача всеобщего понимания или "другим" - есть культурный подвиг". И еще одно чувство возникает - чувство причастности.

"Творчество есть акт осознания себя в потоке истории."

Б.М. Эйхенбаум, ровесник Я.Э. Голосовкера

Я.Э. Голосовкер годился бы мне в отцы (странным образом годы их жизни точности совпадают). Н.В. Брагинская - в дети. Герои фильма "Легко ли быть молодым?" могли бы быть моими внуками. (Я уверена, что автор фильма Юрис Подниекс считал, что пленка - самый горючий материал! - тоже не горит). Тем, кто узнает себя на экране, я хотела бы напомнить, что это фильм о том, легко ли быть. Быть, а не казаться!

Легко ли годами работать по двенадцати часов в день, живя на скудные и случайные заработки? Легко ли обращаться к незнакомым и почтенным людям с просьбой вспомнить, поискать в семейных бумагах, открыть старый альбом? Неточности простительны в романе. Издатель трудов чужой жизни, имеющий своим внутренним долгом восстановление истины, сам себе в этом праве заранее отказывает. А поскольку ты не Андроников, тебе говорят: "Вам не понять этого, да и зачем? Он умер в блокаду (пропал без вести, расстрелян, убит...). Эти бумаги - это все, что у меня осталось. Ну, читайте, в конце концов. Только здесь, у меня в комнате". А эта комната, между прочим, - в далеком городе, и никто не платит тебе командировочных. Легко ли быть, легко ли жить не с надеждой прославиться, а с надеждой пробудить в других сознание "постоянства культуры"? Много ли читателей обратит внимание на имя издателя на обороте титульного листа?

Вскоре после выхода книги Я.Э. Голосовкера "Логика мифа", в апреле 1987 года, ее издатели - Д.Н. Леонов и Н.В.Брагинская - вместе с поэтом Л.А. Озеровым, близко знавшим Я.Э. Голосовкера, организовали вечер его памяти в ЦДРИ. Вечер был из цикла "Этюды о книгах" и по сути сам был устной книгой о жизни и трудах Якова Голосовкера. В рассказах выступавших восстанавливался не только облик Голосовкера, но порвавшиеся нити времени на глазах связывались в узелки, оживала эпоха, торжествовала культурная память.

Я впервые узнала историю книги Голосовкера "Достоевский и Кант", оказавшей немалое влияние на нас, "людей шестидесятых годов" (странно, что я сама уже принадлежу к каким-то "людям"). Отвергнутая рукопись со словами: "Ну, Достоевский - это еще куда не шло, но еще и Кант?!" была вручена сотруднику издательства Евгению Михайловичу Кляусу для возврата автору - они, оказывается, жили по соседству. Е.М. Кляус знаком с Яковом Эммануиловичем не был, и, как я поняла, будучи специалистом в другой области, о Голосовкере вообще не слышал. Но заглавие рукописи показалось ему интересным, он открыл ее по дороге - и оторваться уже не смог. Вот передо мной эта книжечка 1963 года издания, фамилия редактора на последней странице, как положено, мелким курсивом; несколько ниже цена - 21 копейка. Только через 25 лет мы услышали, что, оказывается мог сделать рядовой редактор, не пожелавший быть винтиком. Почему же мы не пишем о тех, кто нас окружает сегодня? Ведь это и есть осознание себя в потоке истории! Какая же огромная часть истории нашей культуры продолжает оставаться устной...

Эстонский поэт Тээт Каллас с горечью рассказал недавно о ненаписанных книгах - жертвах наших колебаний, приспособленчества и внутренней цензуры. У поколения Голосовкера не было ненаписанных книг. Были неизданные книги и сожженные рукописи, которые не горят.

Не сгорели и эти строки, написанные Ольгой Берггольц в 1940 году, которые я много лет хранила переписанными от руки:

"Нет, не из книжек наших скудных,
Подобья нищенской сумы,
Узнаете о том, как трудно,
Как невозможно жили мы.
Но если жгучего страданья
Дойдет до вас холодный дым -
Ну что ж, почтите нас молчаньем,
Как мы, встречая вас, молчим."

А теперь прочтите неколько отрывков из книги Я.Э. Голосовкера "Логика мифа" (Москва, 1987 г).

"Когда мы подходим с оценкой к произведениям искусства или к историческому иди мифологическому лицу, ставшему символом культуры, мы предъявляем к нему в качестве мерила для оценки требования абсолютной неразрушимости (т.е. физического постоянства) и абсолютного выражения заключающейся в нем "идеи" (т.е. требование духовного постоянства): например, идеи "Мадонны" - к Сикстинской мадонне, идеи "Демона" - к демону Врубеля, идеи "Искупителя - Страдальца" - к Иисусу Христу и Прометею..."
"Хочет ли человек ... заглушить тревогу в своем сознании перед открывшимся ему вакуумом мира, или же им руководит бог комфорта - по сути циничный, обольстительный, предприимчивый, самодовольный?..
Здесь я делаю паузу, ибо здесь выступает великое ИЛИ - или же человеком руководит нечто в нем сущее, некий инстинкт, необоримо влекущий его на подвиг и жертву, вечно к высшему, крему тысячи имен..."
"Любой вид знания имеет свою структуру. Но наряду со структурой знания существует и структура заблуждения и невежества. Наряду со структурой света существует и структура мрака - в том числе и духовного мрака. А если есть структура заблуждения, невежества и духовного мрака, то не невозможна и структура чудесного. Поскольку координированные заблуждения могут рассматриваться как система заблуждений, постольку и координированные "чудеса" могут рассматриваться как система чудесного. А где есть система, там есть и логика. Следовательно, возможна и "логика чудесного". Более того: я разделяю положение, что та же разумная творческая сила - имя ей Воображение, Имагинация, - которая создавала миф, действует в нас и посейчас, постоянно, особенно у поэта и философа, но в более прикрытом виде. Пока не угасло воображение, до тех пор есть, есть и есть логика чудесного. Вычеркнуть ее можно только с истиной. Я хотел бы видеть такое знание, которое существовало бы без истины. Даже отрекающийся от истины и топчущий истину топчет ее во имя истины. Правду бьют избитыми правдами."
"Свобода творчества дороже всего обладателю интимно и высоко развитого высшего инстинкта, имагинативного абсолюта: поэту, философу, художнику, а также и подлинному ученому. Она голос этого в них живущего высшего инстинкта. Без свободы творчества этот инстинкт не может себя проявлять в положительных формах, не может мощно творить и воплощаться. Вот почему философу и поэту свобода часто дороже жизни."
"Вера в истину - необходимое условие подлинной науки, научной работы. Истина играет в науке роль "абсолюта", будь она даже возможной только как гипотеза.
Ученый может стать скептиком, релятивистом, он может считать истину каким-то "приближением" или некоей формулировкой "икс" на данном этапе развития науки и цивилизации и т.д., но в то же время побуд к имагинативному абсолюту, к вечной истине, будет неизменно побудом его творческой научной работе, его культурного акта, если он подлинно ученый. Относительная истина научного достижения и абсолютная истина научного побуда и конечной цели, несмотря на формально-логическое противоречие, сосуществуют с подлинном ученом. Осторожность его выводов сосуществует рядом с его безудержностью целеустремления."