VIVOS VOCO: В.П. Скулачев, "После захода солнца"

После захода солнца

Академик В.П. Скулачев

Вряд ли кто не знает имена Коперника, Ньютона или Эйнштейна. Трудно найти старшеклассника не слыхавшего об Уотсоне и Крике. Но, увы, даже многим биологам и химикам неведом Питер Митчел, вклад которого в современную науку о живой материи воистину велик. Мы постараемся на наших страницах подробно рассказать о Митчеле и его хемиосмотической гипотезе, а пока публикуем эссе В.П. Скулачева, который вместе с Е.А. Либерманом сделал многое для того, чтобы эта гипотеза стала одной из фундаментальных теорий биологии - V.V.

Дорога от Лондона до Бодмина поездом занимает четыре с половиной часа. Мы с женой выехали солнечным весенним утром, а прибыли на место в полдень. Тяжелые тучи нависли над Корнуэллом. Они появились внезапно сразу за Плимутом, и нам показалось, что раньше времени наступил вечер. На платформе нас поджидал Питер Рич, новый директор Глинновского института, высокий человек средних лет с внимательным взглядом карих глаз и небрежно подстриженной бородкой. В шутку мы зовем его Питер Второй: ведь первым директором был тоже Питер. Великий Питер Митчел.

Через несколько минут на склоне зеленого холма мы увидели до боли знакомый серый двухэтажный дом с дорическими колоннами. Это - Глинн-Хаус, поднятый Митчелом из руин замок Вивиама, британского адмирала времен наполеоновских войн.

По уставу института, придуманному Митчелом, директор обязан не только работать, но и жить в этом замке. И вот мы в каминном зале, просторном, неправильной формы помещении, где мне довелось пользоваться щедрым гостеприимством его прежнего хозяина. Осматриваюсь по сторонам. Все вроде бы как прежде, разве что иначе развернут обеденный стол. И все же что-то не так... Глинн-Хаус без Митчела. Гения заменить нельзя - этот трюизм не стоило бы повторять, если бы не вопрос, как быть с наследием гения. Штат Глинновского института всегда был так мал, а состав сотрудников так переменчив, что не приходится говорить о прямых идейных наследниках Митчела. Верная его соратница Дженифер Мойл ушла на пенсию еще при жизни своего патрона. А кроме нее с Митчелом трудились два лаборанта да череда постдоков, как правило, не задерживавшихся в Глинн-Хаусе больше чем на 2-3 года.

Питер Рич был приглашен Митчелом директорствовать в институт года за два до скоропостижной смерти "биоэнергетика номер один". При этом Митчел остался директором Глинновского фонда, чтобы сосредоточиться на добыче денег для института. В общем-то такого рода деятельностью Митчел занимался постоянно, начиная с 1963 года, когда он на собственные деньги основал свой скромный частный институт.

Как большинство великих ученых, Митчел отличался крайней непрактичностью. Успехи в науке лишь добавляли рискованности его ненаучным предприятиям. Вначале он разводил племенных быков какой-то редкой породы, поскольку вместе с развалинами замка по ошибке приобрел также и животноводческую ферму со стадом крупного рогатого скота. Я помню любтмца Митчела, гиганта-быка удивительно красивой масти - "кофе с молоком". Невиданных размеров зверь платил Митчелу взаимностью: я видел, как он бросился к хозяину через все поле с резвостью, поразительной для существа таких габаритов. Я думал, что бык забодает биоэнергетика, но они просто поцеловались в губы и мирно разошлись. Потом быки куда-то исчезли, а Митчел занялся производством минеральной воды в очень красивых квадратных (чтобы помещалось побольше в ящик) бутылках. Но тогда, в начале 70-х, минеральная вода еще не стала обязательным атрибутом обеденного стола. Митчел опередил время - и прогорел.

В дни энергетического кризиса он начал конструировать совершенно новую модель электромобиля, а для снабжения Глинн-Хауса электричеством построил ветряк.

Но самая фантастическая и разорительная его затея была связана с попыткой победить инфляцию, терзавшую Англию, а с нею и Глинновский фонд, в 70-е годы. Размышляя о причинах инфляции, Митчел заключил, что это - одно из следствий отказа от золотых денег в пользу бумажных. Идея была чрезвычайно проста. Золото всегда останется драгоценным металлом независимо от воли банкиров и политиков, и потому с инфляцией можно покончить, изъяв из обращения банкноты и заменив их на золотые монеты.

В научной карьере Митчела главную роль сыграла его решительность: ничто не могло остановить поелт его мысли. Эту свою черту Митчел проявил и в сфере финансов. В Англии, как в любой современной стране, существует государственная монополия на выпуск денег. Этим занимается королевское казначейство. Митчел обратился к королеве с просьбой разрешить и ему выпускать деньги, но не бумажные, а золотые. Для начала Митчел собирался платить зарплату сотрудникам института золотыми монетами, что автоматически спасло бы Глинновский фонд от давления инфляции. В случае успеха (а в нем Митчел, как всегда, нисколько не сомневался) предполагалось распропагандировать новое начинание и постепенно вернуть всю Англию к золотым деньгам. Митчелу его план казался беспроигрышным еще и потому, что в те годы золото дорожало и в любом случае превращение капитала Глинновского фонда в драгоценный металл сулило прибыль.

К сожалению, здесь Митчел ошибся дважды. Во-первых, из затеи с золотыми деньгами ничего не вышло, а во-вторых, цена на золото пошла вниз вскоре после того, как Митчел закупил запас желтого металла для чеканки монет.

Монет было отчеканено всего 25 штук. Теперь их используют как медали, вручаемые раз в два года лучшему биоэнергетику на европейских биоэнергетических конференциях. Поразительно, однако, что первый и, казалось бы, труднейший во всей этой эпопее барьер Митчел, на свое несчастье, взял. Используя присущий только ему фантастический талант убеждения, он добился-таки от королевы лицензии на производство золотых монет (лицензия, конечно же, стоила бешеных денег). Немало стоил и колоссальный станок для чеканки новой валюты, его транспортировка и установка в специально выстроенном по такому случаю сарае. Там он ржавеет и поныне, поскольку на демонтаж и эвакуацию этого Митчелова монстра у Рича денег нет.

Но много хуже, что нет денег и на куда более важные вещи. Институт едва сводит концы с концами, все глубже залезая в долги. Упадок бросается в глаза, как только вы переступили порог Глинн-Хауса: в холле вас встречает зеркало с отбитым краем. В небольшом парке, изящно обрамляющем дом, опасно осыпается стена, а рядом с парадным фасадом протянута длинная веревка и сушится белье.

При всем том Рич и его команда, как и во времена Митчела, делают отличные работы, печатают их в престижных журналах, неизменно побеждают в самых известных грантовых конкурсах и имеют достаточно денег на собственную науку. Однако в грантах не предусмотрены расходы на тепло, электричество, поддержание уникального здания и его не менее уникальных окрестностей. Никакой грант не рассчитан на проведение биохимических исследований в старинном замке.

А стоит ли вообще так держаться за это место? Не лучше ли продать Глинн-Хаус, а группе Рича перебраться в какой-нибудь английский университет, поближе к кипению научной мысли и государственным субсидиям? Ведь гениальный основатель Глинновского института ушел из жизни уже более трех лет назад.

Кстати, о месте. Недавно японский биоэнергетик Ясуо Кагава рассказал мне историю, которую слышал от самого Митчела. Оказывается, в военные годы здание, отреставрированное впоследствии Митчелом, использовалось как секретная лаборатория шифровальщиков британских военно-морских сил (разумный выбор, если иметь в виду удаленность этого, по английским меркам, "медвежьего угла" от шума и соблазнов больших городов). Перед шифровальщиками была поставлена задача: раскрыть придуманный японцами секретнейший код, о который уже сломала зубы американская разведка. Англичан также неизменно преследовали нейдачи, пока в работу не включился молодой сотрудник лаборатории Майкл Вентрис. Именно ему удалось решить эту головоломку, казавшуюся безнадежной другим специалистам по обе стороны атлантического океана. Успех Вентриса спас жизни тысячам солдат союзнических войск, а самого автора привел к другому открытию, прославившему его имя в области, пожалуй, наиболее далекой от амбиций военного ведомства.

Интересуясь филологией, Вентрис попробовал применить тот же подход к расшифровке загадочных текстов на знаменитых микенских табличках, которые были обнаружены в начале века при раскопках в Греции. Археологи полагали, что тексты написаны на каком-то архаичном диалекте языка, бытовавшего в греции в доэллинскую эпоху. Легко представить себе, какой интерес вызвали таблички у историков, искусствоведов, филологов, трудившихся над поисками корней одной из величайших цивилизаций человечества. Но таблички молчали, как будто язык этот изобрел хитроумный микенский шифровальщик, чтобы надежно сохранить тайны своего народа от полчищ завоевателей.

Майкл Вентрис взломал и этот, микенский, код. Оказалось, что древние, как и японские разведчики, использовали так называемое слоговое письмо, когда букв как таковых нет, а каждый символ обозначает тот или иной слог.

Слава об этом открытии, облетев весь мир, не миновала и Россию. Те, кому сейчас под шестьдесят, может быть, помнят книжку своей юности - "Заговорившие таблички" С.Я.Лурье.

Подобно Митчелу, Вентрис был формально аутсайдером в той области, где добился своего фантастического успеха. К середине 40-х, когда он занялся табличками, уже существовало устоявшееся международное сообщество микенологов - специалистов по микенскому языку (специалисты по чтению табличек были, а прочесть не могли ни строчки: не правда ли, знакомый парадокс?). Не надеясь особенно на доброжелательность обйденных им коллег - потенциальных рецензентов, Вентрис просто разослал одновременно всем ведущим микенологам письма с описанием своего октрытия. Точно так же поступил впоследствии и Митчел, напечатавший собственноручно на ротапринте две свои главные работы с подробным изложением хемиосомотической гипотезы - знаменитые "серые" (по цвету самодельного картонного переплета) книги.

Макйл вентрис погиб в автомобильной катастрофе, когда ему было немногим за тридцать, успев прославить английску. науку одним из самых замечательных ее октрытий. А спустя двадцать лет в том же самом месте поселился Питер Митчел, увенчанный впоследствии Нобелевской премией по химии за другое открытие - идею "протонного цикла", лежащего в основе энергетики большинства живых клеток.

Оба открытия не требовали усилий больших коллективов и дорогого оборудования. Скорее здесь нужны были тишина и время. И тем и другим оба великих англичанина, обитая в корнуэллском "медвежьем углу", располагали в избытке.

Вот что я написал в 1973, впервые посетив Митчела в Глинн-хаусе: "...Мне отвели большую комнату с нереально высоким потолком и огромными окнами, за которыми дремал сад. Был полный штиль. Пытаясь уснуть, я обратил внимание на боль в ушах. Меня охватило какое-то беспокойство. Что-то было не так. Я не сразу сообразил, что все дело в тишине. В доме было абсолютно тихо. На милю вокргу ни жилья, ни шоссе, ни железной дороги. Я понял, что, пожалуй, впервые в жизни нахожусь в полной тишине. Пришло на ум, что Г.Лундегард, предтеча Митчела, тоже жил в уединенном доме, где размещалась его лаборатория... Уснуть мне удалось, лишь положив под голову ручные часы".

Это о тишине в 70-е годы. Что уж говорить о Вентрисе и 40-х!

Что же касается времени, то у обоих великих в нем не было недостатка уже потому, что над ними не нависало обязательство "сделать открытие в 3-м квартале сего года", Не нужно было писать отчет о проделанной работе или лпасаться, что неудача приведет к прекращению финансирования.

Вентрису ничего не нужно было, кроме авторучки, бумаги и фотографий микенских табличек, а Митчел сам финансировал свои скромные опыты. Мой коллега биоэнергетик А.А.Константинов заметил как-то, что вряд ли Митчел придумал бы свой протонный цикл, если бы сидел на каком-нибудь гранте.

Многие в России сейчас увлечены грантовой системой не только потому, что она нам в новинку, но из-за нищенского базового финансирования институтов, которые просто погибли бы без грантов международного научного фонда, РФФИ и других. Однако, размышляя о будущей и, надеюсь, более нормальной ситуации, мы должны помнить не только о достоинствах, но и о существенных недостатков грантов. Они идеальны, чтобы отсечь бездельников, протирающих штаны в институтах, годами не выдавая научной продукции. Они хороши, чтобы поддержать работы тех, кто занят производством добротных данных в уже развивающемся направлении. Но в то же время грантовая система далеко не оптимальная, если речь идет о поисковых, рискованных работах, требующих времени. А ведь именно такие работы и двигают прежде всего науку.

Поддержка поисковых исследований - трудное и деликатное дело. Здесь не может быть универсального механизма, а требуется целый комплекс мер - как материальных, так и моральных.

Одна из таких мер - безвозмездная помощь ведущим ученым и научным школма. Помощь, не требующая обещаний отдачи, планов и отчетов об открытиях в таком-то квартале. Помощь как аванс на будущие успехи тем, кто уже несомненно доказал, что может успешно работать. Ненормально, когда Корана, замечательный американский биохимик, уже доказавший миру, на что способен, впервые искусственно синтезировав ген, - продолжает тратить свое время и силы на написание пространных грантовых проектов и отчетов по ним. ("Я трачу на эту чушь каждый год больше месяца моей жизни", - признался мне однажды Корана. "Гранты погубят американскую науку" - вот афоризм другого, уже нашего, знаменитого биохимика А.С.Спирина). Я рад, что наша государственная дума приняла-таки мое предложение о финансировании программ поддержки российских научных школ. Вот только денег маловато - 100 млрд. руб. на все фундаментальные и прикладные науки.

Другая мера - выявление самой талантливой научной молодежи и поддержка (опять же безвозмездная, в виде, например, крупной премии) как работы, так и быта молодого ученого. Поддержка должны быть такова, чтобы обеспечить его исследования на 2-3 года и сверх того дать ему возможность приобрести хотя бы однокомнатную квартиру. В 1995 году мы в третий раз провели конкурс Европейской Академии для молодых россйиских ученых ( каждая премия - 1800 долларов). В первый раз прошел конкурс на Национальную молодежную премию России (около 2400 долларов в рублевом эквиваленте). Суммы эти, конечно, недостаточны, а число премий - тем более: 25 европейских премий - и всего 5 российских при запланированных 20!

Не менее важен и моральный аспект. Необходимо поддерживать высокий престиж науки в обществе, чтобы слава лучших умов и научных достижений страны влекла к науке способную молодежь. Очевидно, что здесь не обойдешься указом или строчкой в бюджете. Необходима согласованная работа государства и общества, чтобы остановит и повернуть вспять мутную волну антинаучных настроений в нашей стране.

Ситуация тем более тревожна, что она отражает положение не только у нас, но и в мире. Пример тому - история с Глинн-Хаусом. Грустно, что даже в цивилизованной, традиционной Англии брошен на произвол судьбы этот удивительный "научный заповедник" - место, гдебыли совершены два открытия, составившие гордость науки второй половины ХХ века.

...Мы покидали Глинн-Хаус вечером туманного, холодного дня. Нас провожал Питер Рич. Машина тронулась, и Питер помахал нам рукой на прощание. Он так и остался в моей памяти: грустный чернобородый человек на сумеоечном фоне строгого дорического портала из серого гранита. А минуту спустя между нами и замком возникла отара овец, тупо плетущихся по парку, уже распроданному вдовой Митчела окрестным фермерам. Этих животных здесь нельзя было себе даже вообразить при прежнем хозяине Глинн-Хауса.

Когда несколько лет назад в газетах промелькнуло сообщение, что в обширных болотах под Бодмином, прославленных еще Конаном Дойлом ("Собака Баскервилей"), объявился гигантских размеров черный кот, нападавший на овец, я сразу вспомнил огромные желтые кошачьи глаза Митчела и его неукротимый нрав, несовместимый с самой мыслью о вечном покое. Но проза жизни и здесь взяла свое: кот оказался сбежавшей откуда-то пантерой, ее благополучно изловили и отправили в зоопарк.