Лев Разгон

ПОСЛЕДНИЙ ЭНЦИКЛОПЕДИСТ

1.

Люди, близко знавшие Николая Александровича Рубакина, говорят, что это был очень скромный и тихий человек. Старомодный, стариковски педантичный, внешне весь из прошлого века. Несколько десятков лет жители маленького швейцарского городка Кларана ежедневно, в одни и те же часы, со снисходительной улыбкой наблюдали, как с высокого холма спускается к Женевскому озеру на прогулку кряжистый, крепко сколоченный старик с развевающейся бородой. Негоцианты, владельцы больших и маленьких мастерских, магазинов и лавчонок, отелей и кафе, люди, застывшие в своем высокомерном благополучии и отвращении ко всякому, кто на них не похож, прощали этому человеку его странную внешность, его широкополую мятую шляпу, черную крылатку, даже калоши... Ведь в каждом городе должен быть свой чудак, и для кларанцев Рубакин был именно таким тихим и безобидным чудаком, городской достопримечательностью. Их мало занимало: кто этот русский, что он делает? Они знали, что старик чем-то знаменит, что он директор какого-то международного института, обладает многими почетными званиями, что он дружит с другой швейцарской знаменитостью - Роменом Ролланом. Они его терпели, и их даже не раздражало то, что Рубакин, на глазах которого выросло несколько поколений кларанцев, говорил по-французски с невыносимым русским акцентом.

У нас не должно быть претензий к швейцарцам. В конце концов, кто бы у них ни жил: Руссо, Плеханов, Роллан, Чаплин, - все они были квартирантами, и хозяева к ним относились как к жильцам. Тихо себя ведут, ну и хорошо! Но и у нас, в стране, родившей Рубакина и целиком духовно владевшей им, к нему до сих пор относятся как к тихому, кабинетному ученому. Был такой - просветитель, библиограф, книжки популярные писал, методист был. Даже широко отмеченное печатью столетие со дня рождения Рубакина не обогатило этого представления.

А он был человек необыкновенно яркий, страстный, увлекающийся. Он поднимал целину и пропахал ее глубоко, надолго, оставил после себя след незабываемый: любовь и благодарность одних и бешеную ненависть других. Нет, Рубакин совсем не походил на тот благостный тип кабинетного ученого, которого мы столь часто видели в кинофильмах и о котором читали в "биографических повестях". Хотя бы уж потому, что в штампованных фильмах и книгах ученые по преимуществу разочаровываются в учениках, играют на фортепьянах и во всех сферах - кроме сферы науки! - демонстрируют свои благородные качества и маленькие человеческие слабости. А Рубакин не любил и не понимал музыку стихов, не посещал театры и даже в кино ходил лишь из-за того, что во время киносеанса ему в голову часто приходили новые и неожиданные идеи... Во всяком случае, после просмотренного кинофильма он никогда не мог рассказать его содержания. И дело вовсе не в том, что Рубакин был сухарем и рационалистом, равнодушным к жизни и искусству. Ему просто было некогда.

Все слова, какие мы употребляем для того, чтобы определить высочайшую степень трудолюбия: труженик, работяга, трудяга, - все они недостаточны, чтобы охарактеризовать деятельность Рубакина. Незадолго до своей смерти он со свойственной ему любовью к статистике составил кратенькую табличку им сделанного: прочитано 250 тысяч книг, собрано 230 тысяч книг, создано 49 больших научных работ, написано 280 научно-популярных книг, составлено и разослано 15 тысяч программ по самообразованию, опубликовано свыше 350 статей в 115 периодических изданиях... А ведь сюда не входят сотни книг, которые Рубакин редактировал, тысячи писем, которые он писал! "Переписка с частными лицами - это особый вид текущей литературы", - говорил Рубакин и к письмам относился с той же серьезностью, с какой относился ко всякой литературе... И сюда не входят рукописи двух больших неопубликованных романов и еще многое, что он не внес в свою памятку.

Рубакин жил долго - 84 года. Но чтобы провернуть эту гору работы, ему надо было трудиться безостановочно, дорожа каждой минутой. Он так и трудился, каждый день с раннего утра до поздней ночи, без дней отдыха, без развлечений, вернее, без всяких отвлечений. За сорок лет своей жизни в Швейцарии он выезжал из этой страны всего лишь три раза на несколько дней. И это при своих огромных связях, многочисленных знакомствах, огромном интересе к жизни стран и людей... Он спешил, он должен был работать, должен был каждый день исписывать десятки страниц своим мельчайшим, стенографически-неразборчивым почерком. В последний период жизни ему уже было трудно владеть правой рукой - ее постоянно сводило от письма, он заболел болезнью, которую медицина назвала "писательской судорогой"...

Когда вот так пробегаешь по внешним контурам рубакинской жизни, то сначала может показаться, что перед нами человек необыкновенно цельный, устремленный, однажды определивший свое Жизненное призвание, выбравший себе жизненный путь и с него никогда не сходивший. И это правда. И все же очень неточно. При всей цельности характера личность и судьба Рубакина поражают труднообъяснимыми противоречиями.

Рубакин был русским не только по рождению, национальности, языку, вкусам, привычкам. Как человек, общественный деятель и литератор он был порожден Россией, он был неотделим от ее интересов, радостей и горестей. Рубакин был явлением русским и только русским. Родину свою он любил страстно, одержимо, к ней и только к ней был обращен весь его титанический труд.

И все же последние сорок лет своей жизни - большую ее часть! - он прожил безвыездно за границей. Прожил, не будучи эмигрантом, находясь в тесной связи с новым общественным строем своей родины, разделяя его идеалы... Своими симпатиями, личными связями, надеждами он был связан с рабочим классом, с развивающейся социал-демократией. И, однако, на многие годы этого тихого человека ясного и трезвого ума занесло к эсерам, в бесформенный мелкобуржуазный хаос бомб и риторики, террористов и провокаторов...

Рубакин неотделим от книг. Они были - начиная с детских лет и кончая глубокой старостью - его главной привязанностью. Он их любил физически, относился к ним как к живым существам. Когда его никто не видел, он подходил к книжным шкафам и гладил корешки любимых книг... Знакомство с каждой новой книгой было для него подобно знакомству с новым человеком. Он был трогателен в этой любви, и никто не воспринимал как старческое чудачество, когда он ссорился даже с близкими из-за запачканной страницы, погнутой обложки.

Но в Рубакине не было и тени скаредного библиофильства, и он никогда жадно не дрожал над своими книжными сокровищами. Всю свою жизнь он книги раздавал. Давал всем, кто только в них нуждался, - рабочим, профессорам, неизвестным крестьянам и известным политическим деятелям. Тратил свои собственные деньги на то, чтобы книги рассылать по почте, раздавать в чайных, выдавать учащимся воскресных рабочих школ. Да что отдельные книги, - он раздавал целые библиотеки!

В восьмидесятых годах прошлого века, только окончив университет и начав самостоятельно жить, Рубакин тратит все заработки на то, чтобы создать свою библиотеку - лучшую частную библиотеку в России. Чтобы ее пополнять, он брался за любую работу - редактором, корректором. И, собрав сто тысяч книг, передал их полностью и безвозмездно-петербургской "Лиге образования". Новая библиотека, собранная им в Швейцарии, была уникальной и бесценной по своему составу. Ею пользовались на протяжении десятков лет вся революционная эмиграция, все слависты мира. Рубакин требовал от своих читателей одного: бережного возвращения взятых книг. Ни для кого - даже самых им почитаемых - не делал исключения. Но когда в годы второй мировой войны в Швейцарии очутились тысячи советских военнопленных, бежавших из фашистского плена и интернированных швейцарским правительством, Рубакин сумел пробить стену изоляции, которой они были окружены, и послать им больше десяти тысяч книг, не рассчитывая на их возвращение... А свою огромную библиотеку он - преодолев немалые трудности, вызванные швейцарскими законами, - завещал своей родине.

Впрочем, себя Рубакин считал скопидомом, скрягой и с сокрушением говорил, что в этом повинно его детство, проведенное в старозаветной купеческой семье. А "скопидомство" это заключалось в том, что Рубакин очень неохотно тратил на себя и свою семью каждую копейку, которую можно было бы употребить на покупку книг...

Но Рубакин совершенно искренне был уверен и в том, что он со своими книгами стоит над всякой полемикой, над всякими политическими дискуссиями. А в действительности он был полемист природный, неудержимый. В своей очень доброжелательной рецензии на знаменитую книгу Рубакина "Среди книг" Ленин иронизировал по поводу "курьезного предупреждения автором против "полемики". Ленин писал: "В предисловии г. Рубакин заявлял, что сам он "на своем веку никогда не участвовал ни в какой полемике, полагая, что в огромнейшем числе случаев полемика - один из лучших способов затмения истины посредством всякого рода человеческих эмоций". Блестяще доказав, что автор этого заявления сам подвержен этим "эмоциям" и что именно они завели его в эклектизм и идейную путаницу, Владимир Ильич восклицал: "О, г. Рубакин, никогда на своем веку не участвовавший ни в какой полемике!"

Ленин понимал характер и особенности Рубакина как общественного деятеля больше и лучше, нежели сам Рубакин. А особенности этого сложного человеческого характера необходимо иметь в виду, оценивая его жизнь и деятельность. Они наложили на личность и судьбу Рубакина неизгладимый отпечаток.

2.

Прежде всего, нужно очистить истинный облик Рубакина от той книжной шелухи, в которой он, по представлениям современников, находился всю жизнь и в которой продолжает оставаться в представлении потомков. Действительно, Рубакин всю свою жизнь прожил "среди книг". Название, которое он дал своей главной и любимой книге, необыкновенно точно характеризует образ жизни ее автора. Из многочисленных литературных псевдонимов, которыми он пользовался, Рубакин больше всего любил свой самый первый: "Книжный червяк". Он не видел в этом прозвище ничего сметного и унизительного. Хоть и червяк,  зато всю жизнь живет в книгах.

Но Рубакин жил и работал не для книг - для людей. Все его помыслы, весь труд были обращены к русскому народу и связаны с его многолетней и мучительной борьбой за свое политическое и социальное освобождение. Рубакин мог наивно считать, что он стоит "над полемикой", но никакую свою книгу, никакое свое действие он не мог бы назвать так, как назвал свою книгу его друг Роллан, "Над схваткой". В одной из своих ранних революционных брошюр Рубакин писал: "Идет война трудящегося народа с обидчиками. Те отстаивают свое сытое благополучие, а народ борется с ними за землю и волю". В этой войне Рубакин участвовал всю жизнь, и воевать он пошел без всяких сомнений и колебаний. Он только искал и нашел для себя наиболее подходящее для него оружие. Им была книга. На своем не менявшемся никогда экслибрисе Рубакин написал: "Книга - могущественнейшее орудие в борьбе за истину и справедливость". Книга для Рубакина была не самоцелью, не источником сладостного наслаждения - она была средством борьбы. В 1915 году, когда Рубакину было уже 53 года, он в автобиографическом наброске, вспоминая свою юность, говорил: "Я решил посвятить свою жизнь борьбе за человека, против гнуснейшего вида неравенства - неравенства образования". Он бросился в схватку с оружием, в могущество которого верил безгранично. В этой вере была заключена и сила Рубакина и его слабость, это стало источником его побед и поражений.

Всю свою бешеную энергию, купеческую деловитость, неиссякаемое трудолюбие он употребил на осуществление этой задачи. Сотни статей и книг, тысячи писем, анкет, методических указаний, библиографических списков... Будучи по своему темпераменту бойцом, испытывая жадный интерес к новым местам, новым людям, он сознательно обрек себя на добровольное заключение в своем рабочем кабинете - ведь только там и только так он сумеет выполнить свое предназначение... В 1907 году он покинул Россию не потому только, что царский министр его выслал "навечно", - Рубакин не испытывал страха перед преследованиями, не боялся тягот нелегальной жизни - ему нужны были условия для своей работы, в силу которой он верил не меньше, чем верующий католик в силу мадонны.

Свершилась революция, народ получил неограниченные возможности для образования, - тем больше, значит, оснований для того, чтобы напрячь все силы, еще больше писать, активней разрабатывать методы самообразования. Тоскующий по своей родине, с жадностью ловивший каждое известие из России, Рубакин продолжал оставаться в мещанском швейцарском городке. Ведь он не мог себе позволить прервать свою работу ни на день, ни на час... Какой силой убежденности надо было обладать, чтобы ради иллюзорного представления о своих возможностях обречь себя до конца жизни на трагическое расставание со своей родиной!

В своих не опубликованных еще у нас дневниках Ромен Роллан много места уделил Рубакину, поразившему его своей кипучей деятельностью и фанатической верой в силу образования. "Это - великий энциклопедист!" - восклицает Роллан после первого знакомства с Рубакиным. Знаменитому французу не случайно пришли в голову образы его великих соотечественников - Дидро, Д'Аламбера. Дело не в том, что просветительская деятельность Николая Александровича Рубакина была схожей с просветительской деятельностью французских энциклопедистов, - она была иной по своим целям, средствам. Но, действительно, в натуре Рубакина, в его убеждениях было нечто от восемнадцатого века. Со своей фанатической верой в неограниченное влияние печатного слова ему было не по себе в кипении политических страстей между двумя русскими революциями, в обстановке, когда не слово, а действие стало решающим в борьбе народа со своими угнетателями. История жизни Рубакина со всей беспощадностью свидетельствует, что прошлое не повторяется.

3.

Эта история началась 13 июля 1862 года. В этот день у ораниенбаумского купца Александра Рубакина родился сын, которому предстояло прожить такие 84 года, в какие вместились самые напряженные и значительные годы истории человечества. Рубакин не оставил после себя мемуаров - ему их было некогда писать. А вспомнить ему было что! Кого только не знал, с кем только не общался этот бывший "купеческий сын"! Ленин и Плеханов, Толстой и Роллан, Красин и Луначарский, Плеве и Азеф... Какую бы уединенную гору ни выбирал пророк самообразования для того, чтобы там сочинять и оттуда рассылать заповеди своей веры, эта гора постоянно омывалась бурными потоками великих событий. Но по детству Рубакина об этом было бы трудно догадаться.

Ораниенбаум. "Рамбов" - как его звали в народе. Маленький и провинциальный спутник столицы Русской империи. Город мелких торговцев, ремесленников, офицеров, чиновников-пенсионеров, петербургских дачников. Город столь незначительный, что даже купец второй гильдии Александр Рубакин был в нем очень заметным явлением. Невзирая на то, что он по своему состоянию и размаху деятельности ничем особенно не выделялся. Торговал лесом, был владельцем торговых бань, имел несколько небольших домов на главной улице города. Но этот не очень богатый купец целых 18 лет пробыл городским головой. Может быть, потому, что он не был вчерашним крепостным, этаким Разуваевым, нажившимся на пене "крестьянской реформы". Рубакины - купцы древние, старозаветные, почитаемые за свою приверженность к старому, за неторопливость... Из поколения в поколение передавали купцы Рубакины эти свои качества. И - осеклись... Но не по вине ораниенбаумского городского головы. Николая Рубакина отец приучал к своему наследственному делу со всем старанием. Учиться отдал не в гимназию, а в реальное училище. В свободное от уроков время заставлял продавать веники в принадлежащих Рубакиным банях. Считал каждую копейку, выдаваемую на книги, на завтрак, на развлечения. Почтение к старшим и к купеческим обычаям внушал своим сыновьям проверенным способом - кулаками и жестким ремнем... До конца жизни не терял старый Рубакин надежды, что выведет своих детей "в люди". Уже после того, как - вопреки его воле и желаниям - его сыновья уехали учиться в Петербург, после того, как Николай Рубакин окончил университет, он попробовал назначить сына управляющим фабрикой оберточной бумаги - авось на своем деле образумится... Но новый "управляющий", обрадовавшись своей самостоятельности, стал бешено тратить деньги на покупку книг, организацию библиотеки для рабочих, устройство для них курсов... За какие-нибудь два года он быстро и уверенно довел вверенную ему фабрику до полного и окончательного краха. На этом и закончился последний воспитательный эксперимент Рубакина-отца. И Николай Рубакин был полностью предоставлен своим вкусам, стремлениям, страстям.

Они определились очень рано и все были связаны с одним - книгами. Можно, конечно, найти истоки этой неожиданной для выходца из рубакинской семьи страсти. Имело значение время - знаменитые шестидесятые годы, огромное влияние оказала на Рубакина его мать - женщина, при всей своей малой образованности страстно любившая книги и передавшая эту любовь сыну. Но так или иначе, а именно с ранних детских лет книги, литература завладели всеми помыслами Рубакина. Книги начал собирать, еще не умея читать. В одиннадцать лет переделал пресловутого "Рокамболя" на пьесу, в двенадцать лет сочинил приключенческий роман и пьесу "Ни то ни се", в тринадцать лет стал издавать собственный рукописный журнал "Стрела", в шестнадцать лет напечатал в "Детском чтении" свою первую статью и получил первый гонорар - 16 рублей...

И читал. Постоянно, беспорядочно, где только возможно. Убегал с уроков и в старом сарае читал до "последнего звонка". В третьем классе пропустил 565 уроков и с трудом перешел в следующий класс. В пятом классе все же остался на второй год, несмотря на свое положение сына городского головы.

А способности у Рубакина были блестящие. Учился он на естественном факультете Петербургского университета, огромным увлечением изучал физиологию, занимался в одном студенческом научном кружке с Александром Ульяновым. Университет окончил с отличием. Любил естественные науки и одновременно посещал все лекции на историко-филологическом и юридическом факультетах. Нет, он не разбрасывался, вовсе не был тем, что в современной ему литературе называлось "увлекающейся натурой". Безудержное влечение к знаниям, а в еще большей степени к передаче их людям в нем отлично сочеталось с деловой хваткой и купеческим практицизмом во всем, что касалось его любимого дела. Еще будучи студентом, Рубакин был сложившимся просветителем и в этом усматривал свое призвание. Ему мерещилась широкая педагогическая деятельность, массовые библиотеки, разносторонние курсы, вечерние школы... Как и следовало ожидать, действительность внесла в этот план существенные поправки.

Ведь это были те самые "годы дальние, глухие", когда "Победоносцев над Россией простер совиные крыла". И было все, что только могло выпасть на долю честного и умного юноши, наивно полагающего, что можно беспрепятственно готовиться к служению людям. Полиция, врывающаяся на студенческие сходки, "сдача в солдаты", нагайки казаков, рассекающие студенческие шинели у Казанского собора, ужас от известия о казни своего товарища - Александра Ульянова... И первый арест, сразу же после окончания университета. И "отдача под гласный надзор полиции". Множество прекраснодушных и вполне либеральных молодых людей, пройдя через это, смирились, нашли свое уютное место в жизни, ушли в ученую деятельность, надели вицмундиры различных ведомств.

И к ученой и к чиновничьей карьере Рубакин был более чем равнодушен. У него было свое дело, и в нем он мог надеяться только на собственные силы. Правда, сил этих было много. На Большой Подьяческой улице в Петербурге он открывает свою частную "общедоступную" библиотеку. В основу ее Рубакин положил 6 тысяч книг из библиотеки своей матери. Через десяток лет в ней насчитывалось 115 тысяч. Только железное здоровье Рубакина могло выдержать работу, которую он на себя взваливал, дабы иметь деньги на пополнение своей библиотеки! Рубакин писал десятки статей, редактировал книги, держал корректуру книг самых разных издательств, заведовал изданием научно-популярных книг в фирмах О. Поповой, И. Сытина, Гершунина. Тогда именно у него выработалась привычка садиться за работу в пять часов утра, привычка, сохранившаяся у него до последнего дня жизни.

Очень легко уложить занятия Рубакина в этот период его жизни на полочку культуртрегерства. "Буржуазный либерал", сторонник "малых дел", "либеральный просветитель" - да мало ли есть названий, которыми определялась деятельность подобного рода! Но Рубакин не укладывается в эту схему. Собирание книг и предоставление их в широкое пользование не было для Рубакина самоцелью. И библиотека на Большой Подьяческой мало была схожа с либерально- культуртрегерским учреждением. И чего ради в таком учреждении стали бы постоянными посетителями Н. К. Крупская, Е. Д. Стасова, 3. П. Невзорова, сестры Менжинские... Библиотека Рубакина стала базой для тех самых воскресных рабочих школ, которые дали революционному рабочему движению первых рабочих-агитаторов, первых рабочих-марксистов. Для них Рубакин подбирал учебные пособия, прогрессивную научную литературу, нелегальные издания. Для них он вместе с Е. Д. Стасовой организовал при библиотеке первый в России Музей наглядных пособий. Рубакинская библиотека, естественно, стала местом явок для революционеров, местом, откуда расходилась по окраинам Питера нелегальщина. Все это делалось с ведома владельца библиотеки и при его активном участии. Рубакин сам был способен написать листовку, распространить нелегальное издание, выполнить рискованное конспиративное поручение.

И все же Рубакин не был революционером и не стал им, как не стал он и обычным просветителем, действующим "в рамках существующего строя". Именно в этот период жизни складывается в нем убеждение, что он нашел то самое звено, ухватившись за которое можно разорвать цепи социальной несправедливости, сковывавшие русский народ. Этим звеном является образование, знания. Ход мысли Рубакина был неукоснительно прям, выводы - как и всякие умозрительные выводы - непреложны. Неравенство в образовании - важнейшее орудие в руках господствующих классов. Оно поддерживается всей силой полицейского государства, могучим аппаратом церковного мракобесия, деятельностью тех образованных людей, которые пошли на службу к реакционерам. Надо пробить этот железный заслон и сделать - вопреки и помимо официальной системы образования - знания доступными всему народу. Нужны миллионы популярных книг, в которых знания предстанут такими, что приобщиться к ним сможет каждый. Тысячи всем доступных библиотек, целая армия энтузиастов-добровольцев, которые смело и уверенно станут направлять чтение миллионов людей. План великий, вдохновенный и очень наивный. Но при всей видимости его культуртрегерства он ничего общего не имел с обычным буржуазным просветительством. Рубакин видел в просветительстве революционную силу, он считал, что образование способно вызвать в разобщенных, забитых людях великую энергию, способную сломить существующий социальный и политический строй.

Нет надобности доказывать всю утопичность этого плана в реальных условиях России конца прошлого века, противопоставлять ему тот единственный путь развития, который был создан и разработан революционными марксистами и привел к созданию Лениным партии - главного рычага, повернувшего Россию от помещичье-буржуазного строя к государству рабочих и крестьян, к строительству социализма. Нам надлежит лишь рассмотреть драматическую историю того, как человек большого ума и пламенного сердца шел по пути, на котором сделал много великого и прекрасного, но который привел его на вершину Кларанского холма и сделал его не участником, а больше наблюдателем тех великих преобразований, к каким он стремился всю жизнь. Произошло это не только потому, что утопичны были рубакинские идеи. Сложной и запутанной оказалась жизнь самого Рубакина.

Особенностью Рубакина - просветителя, популяризатора, библиографа - было то, что он никогда не был чистым "книжником". Любая книга рассматривалась им в ее тесной взаимосвязи с читателем. Она была для него интересна и значительна лишь тогда, когда она читалась, делала полезную работу. Под этим углом зрения, он рассматривал все те сотни тысяч книг, которые переворошил на своем долгом веку. Еще в 1889 году он составил вместе с группой учителей воскресных рабочих школ "Опыт программы исследования литературы для народа".

Эту работу Рубакин напечатал в народническом журнале "Русское богатство", а затем издал отдельной книжкой. Книга была результатом длительного и очень интересного исследования. В своей библиотеке, в читальне за Невской заставой, в воскресных, рабочих школах Рубакин и его добровольцы помощники организовали всестороннее наблюдение за чтением, за жизнью книг у читателя. Рубакин разработал специальные анкеты, опросил 3946 человек, вступил в активную переписку со многими сотнями читателей.

Выводы его были резки и неутешительны. Подавляющее большинство книг - прогрессивных, полезных, написанных с лучшими намерениями - недоступны и мало понятны народу. Они создаются в полном неведении нужд народа, его духовных запросов, языка. Интеллигенция, создающая духовные ценности, не знает широкого читателя, не ориентируется на него и делает очень мало для приобщения простых людей к знаниям, к культуре. Эти выводы были Рубакиным развиты в его книге "Этюды о русской читающей публике", вышедшей в 1895 году и вызвавшей целую бурю откликов. Основываясь на широкой и умело составленной статистике, автор этой книги с таким нейтральным названием развернул перед читателем картину ужасающей духовной нищеты, сознательной изоляции трудящихся от прогресса знаний, оторванности интеллигенции от народа. Вместе с тем книга Рубакина была пропитана восхищением перед способностями русских рабочих и крестьян, перед их жаждой знания, верой в свое будущее.

Надо ли удивляться, что в этом "ученом исследовании" власти быстро усмотрели опасную направленность. Молодой Рубакин и не очень скрывал ее. Революционные настроения толкали Рубакина не только к "исследованиям". Он бегал на сходки, писал прокламации, протестовал против избиения студенческой демонстрации. В 1896 году его высылают из столицы в Рязань. В 1901 году снова арестовывают и на два года высылают из столицы под надзор полиции. Эти годы Рубакин провел в Крыму, в маленькой татарской деревушке вблизи Алушты.

Странная это была ссылка. В ней не было обычной для ссылки политической колонии, не было политических споров, столкновений мнений, атмосферы политической борьбы. Скука, отрыв от привычного общения с читателями и многочисленными своими помощниками, тоска по книгам... А Россия рядом, газеты приходят из Питера через несколько дней, почта засыпает Рубакина письмами. Россия кипит, в городах и деревнях все сильнее и увереннее развивается революционное движение. Может быть, действительно надо перестать быть книжным червяком, забыть о книгах и их читателях, не с книгой, а с оружием кинуться на борьбу с жандармско-полицейским правительством? Ведь как-то жалко выглядит копание в книгах рядом с самоотверженными поступками людей, отдающих революции свои молодые годы, а то и жизнь... И пример такого самопожертвования здесь, рядом...

В той же деревушке, под таким же гласным надзором жила Екатерина Константиновна Врешко-Брешковская. Имя человека, которого эсеры в 1917 году гордо прозвали "бабушкой русской революции", теперешнему поколению совершенно незнакомо. А во время революции и гражданской войны Брешко-Брешковская получила бесславную известность по ее борьбе с большевиками, активному сотрудничеству с белогвардейцами.

Но нужно знать, что значило имя Брешко-Брешковской для восторженно-революционной молодежи начала века. К моменту встречи с Рубакиным Брешко-Врешковская не была еще "бабушкой", но уже была известна как представитель последних ветеранов народнического революционного движения. Позади были двенадцать лет страшной каторги и ссылки, многочисленные аресты, зверские избиения полицией. Голову этой рано поседевшей, изможденной женщины окружал ореол мученичества и непримиримости. Она была живым укором тихому и спокойному сидению в библиотеке, перелистыванию статистических справочников, неторопливой переписке с читателями...

Надо полагать, что для Брешко-Брешковской было очень важно завербовать в только что созданную эсеровскую партию видного и энергичного литератора. Ей это удалось. Увлекающийся, полный воодушевления, Рубакин со всей своей редкой работоспособностью обратился к политике. Впрочем, как и вся деятельность Рубакина, она носила исключительно литературный характер.

Десятки революционных брошюр, написанных Рубакиным и широко распространенных в годы первой русской революции, примечательны. Они совершенно не напоминали обычную эсеровскую литературу, полную трескучих фраз, риторического пафоса. Они очень рубакинские. Каким бы псевдонимом ни подписывал их автор, ни у кого не было сомнения в том, кто их написал. В этих брошюрах Рубакин широко использовал сложившееся у него представление о том, какой должна быть популярная книга для народа. Название должно быть простым и выражать самую суть книжки. И своим брошюрам Рубакин давал названия: "Долой полицию!", "Правда о бедствиях простого народа", "Куда идут русские денежки". Предельно простой и всем понятный язык. Отсутствие иностранных слов и малопонятных терминов. Никакой риторики - спокойный и деловой рассказ. Доказательность. Таковы литературные средства Рубакина-публициста.

Не раз приходилось встречаться с тем, что многие большие прогрессивные ученые и талантливые популяризаторы, такие, как Тимирязев, высказывали отвращение к "народной" литературе, к популярным брошюркам, в которых авторы их, приспосабливаясь к читателю, придумывали свой якобы народный язык, упрощали сложное, вульгаризировали великие истины. Историкам не раз приходилось сталкиваться с тем, что немало эсеровских листовок и брошюр было написано тем же ерническим, псевдонародным языком, каким писались в недрах жандармских отделений листовки, адресованные "Черной сотне"... Конечно, не в том дело, что среди эсеров были провокаторы, служившие двум разным хозяевам. Просто в этом выражалось незнание народа, неуважение к нему. Отличительной чертой Рубакина-популяризатора было уважение к читателю. Всякую истину надо доказать! - таково было первое и главное рубакинское правило.

Вот почему в революционных брошюрах Рубакина такое большое место занимают цифры. Не просто ругать помещиков, а серьезно, опираясь на официальную статистику, показать и доказать, что класс помещиков ограбил и продолжает грабить крестьянство. Не выдумывать бранные клички похлестче, чтобы обругать сановную бюрократию, а посчитать, во сколько обходится народу содержание банды плутократов, кто из них сколько захапал народных денег, когда, каким образом. Известная статья Рубакина "Треповская партия в цифрах" внешне походила на труд статистика. Но агитационное воздействие этой статьи было огромно, она получила широчайшее распространение. Таким же был и другой памфлет Рубакина - о царском Государственном совете. В нем автор скрупулезно-точно подсчитывает, сколько, в течение какого времени получают сановники, имеющие и без того сотни тысяч десятин земли и многомиллионные состояния - арендные, пенсионные, наградные, орденские, заседательские, подъемные, прогонные, столовые, квартирные, фуражные... Он пересчитывает, сколько эти Долгорукие, Менгдены, Саблеры, Оболенские, Арсеньевы, Икскули за время нахождения на государственной службе приобрели земли: где, сколько на свое имя, сколько на имя жены... Факты следуют за фактами: генерал Половцев имеет 7 тысяч десятин и берет у казны еще 10 тысяч десятин; граф Игнатьев, имеющий 128 тысяч десятин, закладывает как "нуждающийся" 18 тысяч десятин и получает за них 4 миллиона рублей... Содержание только лишь 28 сановников - все названы по фамилиям! - обходится каждый год в один миллион рублей. А в деревнях крестьяне умирают от голода. Сколько нужно, чтобы эти люди остались живы? Только 1 рубль 40 копеек в месяц. Двадцать восемь старцев, обвешанных орденами и заседающих несколько раз в год в Государственном совете, забирают из казны такую сумму денег, какая нужна, чтобы спасти от голодной смерти 625 тысяч человек!.. Никаких лишних слов, никаких восклицательных знаков, только факты, цифры. И из них вырастает потрясающая картина организованного разбоя, казнокрадства, бесстыдного лихоимства.

Условия, в которых жил Рубакин перед революцией 1905 года, во время нее и после ее разгрома, казалось, мало должны были способствовать литературной работе. Но именно тогда было написано Рубакиным большинство его публицистических и беллетристических произведений. Из крымской ссылки его отправляют под полицейский надзор в Новгород. В 1904 году Плеве отдает приказ выслать Рубакина из России "навсегда"... Но через несколько месяцев бомба Егора Сазонова разрывает автора этого приказа, и Рубакин сейчас же возвращается обратно. Бесконечные переезды, лихорадочная суета, явочные квартиры, ночные разговоры с цекистами, боевиками, беглецами из ссылки... И все равно - на уголке обеденного стола, в поезде, в перерывах между бесконечными заседаниями и дискуссиями - Рубакин пишет, пишет, пишет статьи, брошюры, рассказы, повести. В дело идет все - секретные сведения, доставаемые из неведомых источников, рассказы много видевших людей, собственные наблюдения. Вот только о том, что совсем недавно было главным для Рубакина, - книга, воздействие ее на читателя - об этом не пишется, это оставлено, вытеснено другим.

Об этом этапе своей жизни Рубакин впоследствии не очень-то любил вспоминать. Легко понять почему. Случилось так, что революция и революционеры обернулись к Рубакину эсеровщиной. Конечно, среди сотен тех революционеров, с которыми общался Рубакин, было много честных и искренних людей, поражавших его воображение своей готовностью к самопожертвованию, фанатичной верой в то, что бомбы и пистолеты откроют народу дорогу к новой и светлой жизни. Но было много и дешевой риторики, много политиканов и златоустов, заговорщических сановников. И среди них самая таинственная, всеми укрываемая фигура, высокий человек с выпяченными губами на рыхлом и бесстрастном лице - Азеф...

Да, подытоживая свою попытку непосредственно включиться в революционную деятельность, Рубакин - как герой горьковской пьесы - мог убедиться, что он "не на той улице жил". Многократные заявления Рубакина, после того как он в 1909 году вышел из партии эсеров, о своей "непартийности", его отвращение к тому, что он называл "полемикой", было следствием длительного общения с теми, кто исповедовал пресловутую народническую теорию "героев и толпы". А ведь именно "толпа", а не "герои", всегда притягивала политические и литературные симпатии Рубакина... Надо ли удивляться тому, что после революции 1905 года он с новой силой обратился к своей вечной и главной страсти - книге.

В этом возвращении Рубакина к главному делу своей жизни не было и тени отступничества от революции.
 

Разорваны по листику  Программки и брошюры.  То в ханжество, то в мистику  Нагие прячем шкуры.

Эти строки Саши Черного, рассказывающие о повороте в умах многочисленных коллег Рубакина по партии эсеров, никакого отношения к нему не имели. Люди, мгновенно сменившие свой мнимо революционный "пафос" на злорадную ухмылку или томно-разочарованный вид, были отвратительны и ненавистны Рубакину. В своих беллетристических произведениях он обрушивался на "размагниченных интеллигентов" со всей несдержанностью своего купеческого темперамента. Он доказывал, что такие люди не имеют права называться "интеллигентами", и предлагал лишить их этого названия - как будто будущие "веховцы" сколько-нибудь им дорожили...

Дело еще обстояло так, что со всей этой толпой эгоистических болтунов и элегантствующих фразеров Рубакин ничего общего не имел по самой сути своего характера. Сама по себе суета и то, что называлось "горячечной деятельностью", его совершенно не прельщали. Он любил говорить: "Надо делать не для того, чтобы делать, а для того, чтобы сделать".

Не для успокоения и мирной просветительской жизни уехал Рубакин из бурлящей России в тихую Швейцарию. Он и там жил так же деятельно и так же "тормошил" людей, как в любом месте, где бы ни находился. Но, разочаровавшись в эсеровском вспышкопускательстве, Рубакин с еще большей горячностью взялся за гигантский груз, который он взвалил на свои плечи в убеждении, что плечи эти выдержат. Им владела абсолютная и непоколебимая вера в могущество самообразования.

4.

В основе этого убеждения - а с ним Рубакин прожил всю жизнь! - лежало фантастическое по своему упорству уважение к человеку. К его воле, умственным возможностям. Те, кто высокообразованнейшим кадетствующим профессорам представлялись безликой и аморфной массой, готовой в любой момент сокрушить зыбкую корку цивилизации в России, для Рубакина были надеждой и украшением родной страны, будущим русской культуры. Он различал в них конкретных и живых людей - с разными вкусами, характерами, склонностями, запросами. Книги пишутся настоящими писателями не для людей вообще, не для безликого и абстрактного читателя, а вот для этих - самых разных, непохожих друг на друга людей. И книга приобретает силу лишь тогда, когда она попадает именно к своему читателю, сливается с его устремлениями, темпераментом и возможностями. Еще в конце прошлого века, в предисловии к "Этюдам о русской читающей публике", Рубакин писал: "История литературы не есть только история писателей и их произведений, несущих в общество те или иные идеи, но и история читателей этих произведений".

В своей книге "Как заниматься самообразованием" (кстати, переизданной у нас в 1962 году) Рубакин рассказывает притчу - совершенно реальную, подсмотренную в жизни - о двух рабочих. Один - горячий, пылкий и глубоко эмоциональный, другой - спокойный и рассудительный. Оба попросили у библиотекаря книгу про небесные светила. Библиотекарь дал первому книгу Ньюкомба - сдержанную, доказательную, снабженную множеством таблиц и рисунков. Второму - книгу Фламмариона, пылкую, глубоко поэтическую по своему настрою. Через некоторое время оба читателя с разочарованием вернули в библиотеку эти книги, не дочитав их до конца, и попросили другие, поинтереснее... Но стоило библиотекарю переменить им эти книги, дать Фламмариона первому читателю, а Ньюкомба - второму, как оба они получили величайшее удовлетворение от прочитанных книг.

Очень рано у Рубакина сложилось то убеждение в существовании разных "читательских типов", которое в будущем легло в основу придуманной им науки - библиопсихологии. Надо сказать, что это убеждение не было ни в какой степени умозрительным. Оно выросло в результате многолетней и огромной работы по изучению тех, которых Рубакин по старой интеллигентской терминологии именовал "читательской публикой". Невозможно сколько-нибудь точно подсчитать и учесть количество людей, которых опрашивал Рубакин и его многочисленные добровольные помощники, количество анкет, им разосланных, писем, им полученных и отправленных. В те годы, которые Рубакин провел в России, он общался с колоссальным количеством людей, которых рассматривал прежде всего как читателей.

Это были самые разные люди: крестьяне, рабочие, мастеровые, приказчики. Рубакин не закрывал глаза на страшные социальные условия, в которые они были поставлены. Тяжкий, иссушающий труд, постоянная забота о хлебе для своей семьи, малограмотность. Но они же люди и то человеческое, что в них есть, настоятельно требует пищи для ума, сознания, чувств. Им невозможно надеяться на официальное образование. Надеяться им можно только на себя. "Народ не ждет, когда ему дадут грамотность. Он сам берет ее", - писал Рубакин на основании анализа даже казенной статистики. В своем очерке "Крестьяне-самоучки", написанном в 1898 году, Рубакин подсчитал, что в России на 500 тысяч деревень и сел имеется всего 35 тысяч начальных, одноклассных школ... И отсюда он в своих "Этюдах" делает вывод: народное образование в России "в силу основных особенностей строя заменяется самообразованием". Больше того - Рубакин вовсе не считал, что самообразование является лишь суррогатом образования. Напротив, он пользовался каждым удобным случаем, чтобы высказать мысль, что всякое настоящее образование добывается только путем самообразования.

Но Рубакин в своем безмерном увлечении идеей самообразования делал выводы гораздо более категорические. Он не считал, что какие бы то ни было условия могут ограничить возможность любому человеку стать образованным. Выкладки его трогательно наивны по своей огромной вере в тех, кого его либеральные противники считали "грядущими гуннами". Он писал: "Всякий может уделить чтению 1 час, а в воскресенье - 3 часа. Следовательно, 52 воскресенья по 3 часа дадут 156 часов. А 313 будней по 1 часу - это 313 часов чтения. Значит, в год получается более 450 часов чтения. Это, самое малое, 5 тысяч страниц! А при навыке в два-три раза больше! "

Пять тысяч страниц в год... Рубакин, для которого чтение было таким же естественным и необходимым элементом существования, как еда и сон, отлично понимал, как унизительна и мала такого рода книжная квота... В своих советах он настоятельно рекомендует, просит, уговаривает общаться как можно с большим количеством книг. Даже не читать - если к этому нет возможности! - а хотя бы держать в руках, рассматривать, перелистывать, смотреть иллюстрации, запомнить обложку и название... "Чем больше книг вы пропустите через свои руки - тем лучше, тем скорее вы станете интеллигентом". Ну, а все же - только реальных пять тысяч прочитанных и усвоенных страниц в год! Значит, необходимо, чтобы в этой голодной норме не было никакого шлака, чтобы эти страницы были полноценными, весомыми. И чтобы они "подошли" к своему читателю, гармонически слились с его интересами, запросами, особенностями!

Как этого добиться? Прежде всего, есть простейший способ определить, годится книга читателю или нет. "Неподходящую книгу легко узнать вот почему: она не нравится". Такое "вкусовое" отношение к книге может вызвать, да и сейчас вызывает возмущение и удивление многих книжных педантов. Однако Рубакин сформулировал так четко свою мысль не ради красного словца. Он был убежден, что такая оценка книги является решающей для судьбы книги, это было краеугольным камнем его воззрений популяризатора. Полемизируя с Рубакиным, нетрудно упрекнуть его в том, что по отношению к науке он всегда оставался лишь увлекающимся дилетантом, что давало ему право придерживаться в оценке научных книг самых крайних воззрений... Но удивительно, что современник Рубакина Тимирязев, которого уж никак нельзя было назвать в науке дилетантом, придерживался точно такого же отношения к популяризаторской книге. Задолго до Рубакина, в предисловии к "Жизни растения", вышедшей в 1878 году, он писал: "Первой и последней безапелляционной инстанцией является читатель". Для великого ученого и великого популяризатора это не было обмолвкой. К этой мысли он возвращался не раз. Говоря о научно-популярном сочинении, Тимирязев утверждал: "Если оно просто не нравится читателю, оно уже не достигает своей цели и, следовательно, осуждено". Спор, в котором Рубакин занимал такую совершенно категорическую позицию, далеко не кончен и не стал только достоянием истории. Он продолжается и в наше время.

В одном из своих обращений к читателю Рубакин писал: "Не суди о своем уме и способностях по книгам, тебе не подходящим". Из убеждения Рубакина о том, что читателю нужны только "подходящие" для него книги, выросло такое значительное дело его жизни, как рубакинская библиография.

Библиография - наука, отнюдь не начавшаяся с Рубакина и не на нем кончившаяся. В мировой и русской библиографии, задолго до Рубакина, существовали классические труды, ценнейшие пособия. Но то, что делал Рубакин, не имело предшественников, оно было делом совершенно новым, как по целям, так и по средствам. В своей библиографической деятельности Рубакин задался целью установить и классифицировать "читательские типы", представить себе живого читателя со всем богатством и сложностями его человеческих особенностей. И каждому такому читателю помочь найти те самые пять тысяч страниц в год, которые превратят его в полноценного, образованного человека, способного противостоять страшной машине классового угнетения и успешно с ней бороться. Именно для этого необходимо изучить и установить "типы книг". А после этого - научно, обязательно научно! - докопаться до таинства воздействия книги на читателя, раскрыть механизм его, установить закономерности. Никогда еще никакие библиографы до Рубакина не занимались описанием книг, исходя не только из их содержания, но и из их формы, языка, стиля, даже тона... Да, для Рубакина имело совсем немаловажное значение такое обстоятельство, как тон авторской речи. Он прослушивал в нем все оттенки: меланхолические, угрюмые, иронические, полемические... Рубакина интересовала не только композиция книги, но и темп изложения: ровный, ускоренный, переменчивый... Подобно живым людям, книги обладают своей, неповторимой индивидуальностью, имеют свои психологические особенности. Как и люди, книги по своему характеру бывают интеллектуальными, эмоциональными, волевыми. Как и люди, они могут быть вялые, беспечные, сонные, инертные, в них может быть избыток эмоциональности или рассудочности... Как и создавшие их люди, каждая книга - член общества, она социальна, ей присущи определенные политические симпатии и антипатии.

Рубакин, говоря о свойствах, индивидуальных особенностях книг, считает, что книга рождена не только психической работой писателя, но и всем укладом социальной и политической жизни общества, в котором эта книга появилась. И каждой книге свойственны свои особенности, сказывающиеся на идеях книги, не только ее композиции, языке, даже внешности.

О любителях книжного искусства написано много прелестных воспоминаний, даже целые книги.

Мы знаем о людях, с глубокой любовью собиравших прижизненные издания, редкие экземпляры книг, уцелевших несмотря на преследования и уничтожения. Нам понятны волнения такого книжника перед уникальным переплетом, красивой гравюрой, редкостным оформлением. Ничего этого не существовало для Рубакина. Когда он держал в своих руках книгу, когда он обозревал свои огромные книжные сокровища, он видел в книгах совершенно другое, классифицировал их так, как не пришло бы в голову никакому любителю книг. Он видел на своих полках книги-пролетарии и книги-дворяне, он различал среди них разночинцев, помещиков, купцов... Среди книг для него были общественные борцы и были презираемые им ничтожества, книги-невежды и книги-ученые, книги-сельчане и книги-горожане... Книги могут быть жгучими и холодно-острыми, спекулятивными и бескорыстными... Словом, как писал Рубакин: "Даже в значительной степени независимо от своего содержания, а лишь формою своего изложения, каждая книга имеет, так сказать, свою душу или душонку, и это не что иное, как отпечаток психики того или тех, кто породил ее". Несмотря на всю свою любовь к строгой классификации всех явлений, Рубакин понимал всю трудность, а иногда и невозможность этого, когда речь шла о книге.

Поражает, что насколько просто и предельно доступно написаны Рубакиным научно-популярные книги, настолько же усложнены и забиты научной терминологией его теоретические труды, посвященные изучению книги и читателя. Но однажды, в речи, произнесенной им в 1913 году на съезде по женскому образованию, у него - вдруг - сквозь завесу психологических терминов прорвалось человечески ясное и сильное объяснение своих убеждений: "Когда через ваши руки проходят десятки тысяч книг, ваш глаз, да и не только глаз, а и душа ваша начинает как-то сама собой различать, что есть психические типы и в книжном царстве. Книжная работа затягивает и втягивает. В ее круговороте образы, типы книг делаются все ярче, индивидуальней, а образы читателей объективируются, тоже превращаясь в типы. И есть что-то мощное, да и жуткое в этих полчищах идей, воплотившихся в книгах перед лицом людей... Сама жизнь раскрывает тысячами фактов родство типов книг с типами читателей. Это особый мир, мир тех и других, и никакие общие слова и фразы не в силах передать, что он такое, если вы сами не жили среди книг и не рылись в них много-много лет".

Человек бесконечной деликатности, Рубакин мало был приспособлен к тому, чтобы бранить людей. Еще менее он был способен употреблять бранные слова по адресу книг. Но все же для некоторых книг у него было жестокое и бранное слово - "мебель!". Рубакин убеждал писателей, издателей, библиотекарей: "Книга превращается в нуль, в мебель, книга гибнет, когда она отскакивает от читательской головы. Но та же книга пускает ростки, когда она находит свою почву в человеческой душе и когда ее содержание вступает в психическое соединение, аналогичное с химическим, с душою читателя, а такое соединение бывает наиболее крепким... когда книга определенного типа находит себе читателя того же типа, то есть когда оба говорят на одном и том же языке".

5.

Такие идеи, совершенно не схожие с идеями современной ему библиографии, были положены в основу главнейшего и капитальнейшего труда Рубакина - "Среди книг". Книги, о которой Владимир Ильич Ленин сказал, что "план автора, в общем и целом, вполне верен". В "Среди книг" содержалось 22 тысячи названий. Надо себе представить то книжное море, из которого предстояло Рубакину выбрать эти два десятка тысяч книг. В те годы, когда Рубакин приступил к выполнению своего замысла, Россия была страной неграмотной - в самом точном смысле этого слова. По данным военного министерства, в 1886 году более 70 процентов всех солдат, призванных в армию, были неграмотными... И однако в этой же неграмотной России ежегодно издавалось около пяти тысяч названий книг общим тиражом в 20 миллионов экземпляров. В этом океане тонули многие превосходные книги, лежали неподвижными скалами произведения великих русских писателей. Нам, привыкшим к тому, что нелюбимый нами, капризный Книготорг без всякой "торговли" охотно принимает сотни тысяч произведений русской классики, трудно себе представить, что пятое издание Сочинений Н. А. Некрасова, изданное тиражом в 15 тысяч, продавалось в течение восьми лет... Не меньшее количество лет лежало на прилавках одно из первых Собраний сочинений А. Н. Островского, изданного в количестве всего 7200 экземпляров...

Приступая к своему труду, Рубакин должен был просеять огромное количество книг, не просто выбрать лучшее, а выбрать их по совершенно иному принципу, нежели тот, которым руководствовались любые просветители и библиографы до него. "Среди книг" - это не свод аннотаций лучших книг, а попытка дать для миллионов читателей "круг чтения" - руководство для читателя. Он хотел взять этого читателя за руку и вести его от близкого к далекому, от конкретного к абстрактному, от фактов к идеям.

Замысел грандиозный! И силы для этого требовались колоссальные. При всей уверенности в свои силы Рубакин понимал, что ему одному это не поднять. Он привлекал к своей работе множество людей, он пытался получить нужные для книги сведения не от посредников, а из первых рук - от крупнейших ученых, публицистов, литераторов, политиков. Ленина он просил написать обзор о большевизме, а Мартова о меньшевизме... Конечно, в этом проявилась не столько та "объективность", о которой мечтал Рубакин, сколько эклектизм, за которые его справедливо упрекал в своей рецензии Ленин. Но, невзирая на изрядную идейную путаницу автора "Среди книг", он создал труд, который имел огромное значение для целого ряда поколений русской "читающей публики".

В этом значении не обманывался никто - ни друзья, ни враги. В. Розанов - наиболее талантливый и циничный представитель нововременской журналистики - со всей откровенностью в своей статье в 1912 году выразил отношение к работе Рубакина. Он писал: "Много забот правительству дают эти социал-библиографы - Гернфельд, Венгеров и Рубакин. Все они хитры, как Талейраны: пишут библиографию - не придерешься... Ни для Петропавловской, ни для Шлиссельбургской крепости библиография недосягаема... Достаньте вы хоть двенадцатидюймовой пушкой Рубакина, когда он пишет просто "Среди книг". Просто, очень невинно и для усиления невинности посвящает книгу своей мамаше Лидии Терентьевне Рубакиной... Книга Рубакина будет ходка, да она уже и сейчас пошла как "Крестный календарь" Гатцука... Каталог с толкованием подчиняет себе неодолимо библиотекаря, становясь ему другом и светящейся свечой. Кто же заметит, что в сущности "свеча" Рубакина сжигает все библиотеки, что она не "Среди книг", а против книг, за брошюрки, за листки... Вот все эти Киреевские, Аксаковы, Рачинские парили в воздухе, махали крылышками; к ним подполз незаметно червячок, всего только Рубакин, послушный своей мамаше, и испортил им все блюдо". Но и классные дамы из академической библиографии, восставшие против нарушений установленных наукой канонов, и Пуришкевич, поносивший Рубакина площадными словами с трибуны IV Государственной думы, имели в виду вовсе не то обстоятельство, что Рубакин отвергал одни книги и рекомендовал своим читателям другие. Опасная новизна "Среди книг" для них заключалась в попытке Рубакина соединить нужного читателя с нужной книгой, больше того, с нужным автором.

Все двадцать две тысячи книг, о которых рассказывается в "Круге чтений" Рубакина, снабжены условными обозначениями: звездочками, цифрами... Ключом к ним являются большие таблицы, приложенные Рубакиным. Именно эти таблицы и придавали "Среди книг" совершенно своеобразный характер. Рубакинские таблицы были рассчитаны на то, чтобы каждый читатель смог найти себе книгу, руководствуясь не только темой, но и своей подготовкой, склонностями, вкусом. Рубакин подразделяет книги на "конкретные" и "абстрактные". Первые из них он в свою очередь делит на такие, в которых факты более или менее ярко описываются, или же такие, в которых факты только перечисляются; книги, где факты преобладают над рассуждениями, и книги, где рассуждения преобладают над фактами... При характеристике каждой книги Рубакин обязательно указывает, "с настроением" она или же "без настроения". И, не довольствуясь этим, выделяет книги "не чуждые пессимизму" и книги "активного, волевого типа". Больше полувека прошло с тех пор, как была сделана эта удивительная попытка втиснуть все огромное разнообразие книг, носящих черты их создателей, в стройную и универсальную таблицу. И не надо критиковать ее автора за неточность этой классификации, за субъективность оценок и прочие многие грехи. Не в этом суть! Она в страстном стремлении увидеть читателя, именно читателя, увидеть его через книгу! С этого, собственно, и начинается та полоса жизни Рубакина, которая привела его в запутанные дебри библиологической психологии. Ей он отдал двадцать лет напряженного труда - почти столько же, сколько потратил Эйнштейн на старание создать "единую теорию поля"...

Что это за наука? Сам Рубакин ее характеризовал довольно общо и туманно. "Библиопсихология есть наука о социальном и психологическом воздействии книги", - писал он. "Психологическом"... И в свою науку Рубакин втискивал биологию, физиологию, рефлексологию, он старался подвести под новую науку рефлексологический и биологический фундамент. "Социальном"... И Рубакин неистово подыскивала социологии, экономике, политике факты и примеры, которые могли бы доказать, что книги в состоянии через читателя формировать самую жизнь.

В этой эмульсии ценных наблюдений и наивно-увлеченных выводов, по-настоящему новаторских идей и старомодно-идеалистических представлений было очень много полезного, выношенного всей большой и трудной жизнью Рубакина. Но было и очень много уязвимых мест. И этим в полной мере воспользовались люди, которые любят искать "уязвимые" места. Тем более что наступило время, когда для таких любителей открылись широчайшие возможности...

И вот тогда-то в журналах появились многочисленные статьи, рецензии, выступления. "Рубакинщина - смертельный враг марксистско-ленинского мировоззрения"; "Деятельность Рубакина - это непримиримая и длительная полемика с теорией и практикой коммунистического воспитания масс, с пропагандой коммунизма"; книги Рубакина - "руководство для деятельности, объективно направленной к разоружению пролетариата и к притуплению его классовой бдительности"; они выступают "в самой худшей форме против диктатуры пролетариата, против уже строящегося социализма"... Эти немногие цитаты далеко не исчерпывают всех страшных обвинений против Рубакина. Так полагали и некоторые авторы статей, которые заканчивали их словами: "Далеко не все стороны рубакинщины были разоблачены советской критикой".

Люди, присвоившие себе право говорить от лица советской критики, все же не сумели добиться отчуждения Рубакина от родной ему советской культуры. Связи его со своей страной не порвались, и его после появления этих статей даже не лишили персональной пенсии, которую он получал от советского правительства с 1930 года. Нет возможности и какой бы ни было надобности в полемике с авторами этих статей. Ведь их отличительной особенностью являлась самая циничная демагогия и полное отсутствие какой-либо доказательности. В одной из статей, направленной против "рубакинщины", приводится цитата из Рубакина: "Самая суть библиотечной работы не в книге и в ее даже самом великолепном содержании, а в читателе. Будь прежде всего психологом!" Из этой мысли критик Рубакина делает вывод: "Выходит, что даже контрреволюционная книга может быть полезна читателю, лишь бы библиотекарь учел психологический момент, когда ее подать". Нет, тут не требуется комментарий, да и история уже сказала свое слово - самое веское, самое убедительное. Безвестным "критикам" Рубакина (если у них есть стыд) стыдно вспоминать свои статьи, а имя Рубакина навсегда осталось в сокровищнице русской и советской культуры!

Действительно, если подвергнуть все, что писал Рубакин в связи со своей библиопсихологией, всем видам анализа, включая спектральный, то без труда можно в них найти следы философии Канта, теории западного психолога Уэтсона, влияние многих других авторов, которых Рубакин изучал, стараясь подвести "теоретическую базу" под свои многолетние наблюдения и размышления о самообразовании. Но есть ли сейчас в этом надобность? Даже из того немногого, что мы рассказали об идейном формировании и прошлом Рубакина, видно, как он был эклектичен и запутан в вопросах теории. Да в этом качестве никто никогда его всерьез и не принимал. Не этими туманными размышлениями вокруг настоящего большого дела, которым он занимался, нам интересен и ценен Рубакин. Тем более что сам он - при всей своей увлекающейся натуре - никогда не настаивал на категоричной конечности своих "теорий". И сам про себя говорил: "Я не из тех, кто уже нашел истину, а из тех, кто ее ищет и до конца дней будет искать ее".

Несмотря на увлечения теориями западноевропейских психологов - Вундта, Малапера, Рибо, Геннекена, в центре всех размышлений Рубакина находится конкретный, реальный читатель. И это оказывалось сильнее, нежели все попытки разложить особенности читателя в клетки своеобразной "периодической системы элементов" читательской психологии. Когда дело доходило до настоящей, живой библиотечной работы, Рубакин не уставал говорить: "Читателя "вообще", как и книг "вообще", не существует и существовать не может". Для Рубакина читатель - это, прежде всего, понятие социальное. "Интересы заведуют думами" - так неуклюже пересказал Рубакин знаменитую формулу Маркса о том, что общественное бытие определяет сознание людей...

В свое время вызывала яростное возражение мысль Рубакина о том, что "сколько разных читателей, столько и разных содержаний у одной и той же книги". При всей внешней парадоксальности эта мысль была не только верной - она основывалась на практике библиотечной работы, на изучении читателя. Впоследствии, разъясняя эту мысль, Рубакин писал: "В чем же главное значение книжного влияния? Не столько в том, что читатель выносит из книги, сколько в том, что он переживает во время ее чтения". Следовательно, необходимо заботиться не только о том, чтобы создавалась книга, полная мыслей и чувств, но и знать, когда и какому читателю ее рекомендовать. В тридцатые годы критики Рубакина забывали, что именно эти принципы лежали в основе работы огромной армии библиотекарей-энтузиастов, что в той подлинной культурной революции, которая происходила в нашей стране, идеи Рубакина нашли свое конкретное воплощение и дали обильные и богатые всходы. Изучение читателя, поиски форм такой пропаганды книги, которая - одновременно - была бы и руководством чтением, широко развито именно в нашей стране, и в этом заслуга человека, чьи мысли не утратили своей ценности и в наше время.

Не следует забывать и того, что Рубакин был одним из тех, кто впервые поставил на очень высокий нравственный пьедестал работу библиотекаря. В наших частых, иногда грубоватых, иногда изысканных, спорах о книгах мы забываем о сотнях тысяч людей, являющихся проводниками этой книги. В нашей стране сотни тысяч библиотек; в них самоотверженно работают люди, бескорыстно преданные своему делу. Любой, кто хоть сколько-нибудь соприкасался с работниками сельских и районных библиотек, не может не поразиться энтузиазму этих мужчин и женщин, готовых пройти по бездорожью десятки километров, чтобы достать нужную читателю книгу. В ненастье, в дождь, в снег идут они в районный центр, чтобы прослушать обзор книжных новинок, послать запрос в большую Публичную библиотеку, достать читателю редкое издание... "Выбирать книгу для своего и чужого чтения - не только наука, но и искусство", - говорил Рубакин. В работу человека, стоящего за библиотечной стойкой, принимающего и выдающего книгу, Рубакин внес элемент искусства - творчества.

6.

Литературное наследие Рубакина-популяризатора огромно. Им было написано около 250 книг, рассказывающих о самых разнообразных областях знания - биологии, астрономии, физике, химии, географии, истории... Трудно найти какую-нибудь современную Рубакину науку или область знания, о которой он не писал. Успех его книг у читателя был колоссален. Тираж его изданий до революции превысил 15 миллионов экземпляров. Без обиняков можно сказать, что Рубакин заслужил название "народного" писателя - по его книгам приобщались к знаниям миллионы людей.

В архиве Николая Александровича Рубакина хранятся многие тысячи писем его корреспондентов. Большую их часть составляют письма русских рабочих и крестьян самых разных поколений. "Дорогой наш самоучитель..." - так трогательно и наивно начинается одно из таких писем... В них выражены благодарность и уважение к писателю, который открывал глаза миллионам трудящихся на значительнейшие явления в жизни природы и общества.

Но с книгами Рубакина случилось, казалось бы, самое страшное, что только может случиться с книгами, - они не пережили своего автора. Больше того, автор надолго сам их пережил... Некоторые книги Рубакина переиздавались в двадцатых - тридцатых годах, время, от времени и сейчас еще встречаются редкие переиздания этих книг. Но, тем не менее, непреложным остается факт: после великой культурной революции, происшедшей в нашей стране, научно-популярные книги Рубакина, для которых, казалось бы, исчезли все цензурные и иные препоны, начали терять своего читателя. Означает ли это, что все многолетние и страстные поиски Рубакиным такого "ключа", который открывал бы для популяризатора сердце и ум читателя, оказались напрасными? И что сам читатель - тот самый, которого Рубакин считал высшим судией писателя, - отверг как надуманное всю деятельность Рубакина - теоретика популяризации? Если бы дело обстояло именно таким образом, то нам следовало бы писать о большой трагедии человека и мыслителя...

Но в действительности никакой трагедии не было. Напротив, естественная смерть рубакинских научно-популярных книг в советское время была столь же закономерной, как и огромный их успех у дореволюционного читателя. И то и другое подтверждало правоту мыслей Рубакина о том, какой должна быть научно-популярная книга.

Какой же она должна быть? Чтобы определить это, Рубакин не стал искать специального термина у тех психологов, множество книг которых он прочел. Он выразился предельно коротко и ясно: книга должна быть "подходящей" для читателя... В одном из своих обращений к читателям Рубакин раскрыл, какое содержание он вкладывал в это так ненаучно звучащее слово "подходящее": "Подходящей книгой называется такая, которая в наибольшей степени соответствует всем твоим качествам и свойствам, например, запасу твоих знаний, складу твоего ума, твоим желаниям и стремлениям, вообще всем твоим душевным качествам, интересам и выгодам, также твоей подготовке, уровню твоих знаний, умственному твоему развитию, обстоятельствам твоей жизни".

Огромный, ни с чем ни сравнимый успех рубакинских книг объяснялся тем, что их автор писал только "подходящие" для своего читателя книги. В каждой из них за простотой сюжета, лаконизмом и народностью языка стоял огромный труд, изучение читателя, отличное знание не только "обстоятельств его жизни", но и уровня, стремлений, интересов, языка. От популяризатора Рубакин требовал, выражаясь языком современной техники, полной синхронизации с запросами и особенностями читателя. Общеизвестно, что те, кто дают хорошие советы, редко их сами исполняют. Рубакин не только давал советы, он блестяще демонстрировал возможность их выполнения.

Но свершение того, к чему стремился Рубакин, чему посвятил он свою деятельность популяризатора, - социальное и политическое освобождение трудящихся - неминуемо влекло за собою умирание рубакинских книг. Изменились не только "обстоятельства жизни" того массового читателя, для которого писал Рубакин. Изменились его интересы, его понятие о "выгоде", изменились уровень знания, умственное развитие. Словом, появился совершенно новый читатель, которого Рубакин не знал и для которого Рубакин не писал и писать не мог. Книги его стали вытесняться другими, более реально отвечающими запросам нового читателя. Жизнь доказала бесспорную правоту популяризаторских идей Рубакина - доказала на судьбе его собственных книг.

Может показаться странным, что Рубакин с его фанатической верой в самообразование и силу научной популяризации никогда не пытался полемизировать со словами Фарадея о том, что "популярные книги никогда научить не могут". Полагаю, что происходило это не от авторитета автора этих слов - в борьбе за свои идеи Рубакин боролся и против больших авторитетов! - а потому, что задачу популяризации Рубакин видел вовсе не в том, чтобы "научить". Именно поэтому он так легко отказывался от научной терминологии, именно поэтому в его книгах нельзя обнаружить признаки математического аппарата, а некоторые сложнейшие явления он старался объяснить столь просто, что вместе со сложностью иногда исчезало существо этого самого явления. На такие потери Рубакин шел совершенно сознательно. Он считал, что научно-популярная книга должна не столько учить, сколько образовывать. Человеку знания нужны, прежде всего, для того, чтобы понимать и мыслить. Популяризатор выращивает не знания, а мировоззрение. В этом объяснение того, почему Рубакин, не будучи специалистом по астрономии, физике и многим другим наукам, считал возможным для себя писать о них научно-популярные книги. Больше того: Рубакин, столь приверженный к систематизации, был уверен, что "целесообразнее всего вести популяризацию не по наукам и их системам, а по вопросам, освещая каждый вопрос с возможно большего числа сторон". Ни в одной его книге не присутствует одна наука в "чистом" виде. Рядом с астрономией соседствует история, в географию врывается геология, о медицине интересно рассказывается в книжке, посвященной вулканической деятельности Земли. Легко себе представить, что почти любая научно-популярная книга Рубакина способна вызвать у ученого рецензента массу недоуменных вопросов, если не прямое возмущение. Нетрудно найти в книгах Рубакина непоследовательность изложения, загромождение подробными, рассказами о необыкновенных случаях, катастрофах, о всяких диковинках. Рубакин при жизни не раз сталкивался с таким мнением о своих книгах. Недаром он говорил, что обычно научно-популярные книжки хвалят другие читатели, а не те, для кого книжки пишутся.

Мерилом ценности научно-популярной книги Рубакин считал не объем даваемых ею знаний, а ее влияние на читателя. Важно в книге одно - какие мысли она вызовет у читателя, на что подтолкнет. В статье "Как писать научные книги для массового читателя" Рубакин говорил: "Книгу надо писать так, чтобы она с самого начала создавала эмоциональную почву в читателе. На деле же мы видим обратное: сначала писатель сеет, а о почве даже не думает". В своей писательской практике Рубакин стремился, прежде всего, дать яркое представление о важности, жизненном значении того, что он собирается объяснить читателю.

Многие критики Рубакина упрекали его в склонности к эффектам. В его книгах детально рассказывается о гигантских катастрофах, о потоках лавы, сжигающих на своем пути города, о деревнях, провалившихся в пропасти во время землетрясения, о людях, поражаемых ударами молнии. Действительно, почти каждая книга Рубакина начинается детальным рассказом о необыкновенных, часто трагических по своим последствиям, явлениях природы. Но писатель никогда при этом не преследовал своей целью поразить читателя. В своих советах популяризаторам он писал: "Если популяризатор дает факты, он отнюдь не должен их цитировать; он должен картинно и подробно описывать их, сводя свои описания если уж не к беллетристике, то к полубеллетристике". Из этого заявления не следует делать вывод, что Рубакин мог поступаться достоверностью ради того, что он (очень неудачно) называл "беллетристикой". Если хоть чем-нибудь будет нарушено ощущение правдивости, точности - все ценное, что содержится в книге, исчезнет!

Все необыкновенное, потрясающее, о чем рассказывается в книгах Рубакина - имеет точные приметы времени, места. Если рассказывается об обвале в Швейцарии, то обязательно приводится не только название долины, дата обвала, но и час, когда обвал произошел, длительность, указывается, сколько миллионов кубометров земли было обрушено в долину, перечисляются названия пострадавших деревень, количество убитых и раненых. Если описывается оползень Соколиной горы в Саратове в 1884 году, то это описание делается со скрупулезностью официального акта о происшествии.

В понятие "эмоции" Рубакин вкладывал еще и публицистичность. Почти все научно-популярные книги Рубакина писались с необходимой оглядкой на царскую цензуру. Но, тем не менее, в каждой из них - о какой бы науке в ней ни писалось - неуклонно проводится мысль о борьбе бедных и богатых, о несправедливости существующего социального строя. В некоторых книгах Рубакина, рассказывающих о каменном угле, о добыче железа, о поваренной соли, целые страницы посвящены страшным картинам жизни рабочих. Каторжным условиям их труда, полному отсутствию техники безопасности, нищенскому заработку. Все книги Рубакина человечны и социальны - в самом прямом и непосредственном смысле!

Но, конечно, больше всего взгляды Рубакина на задачи научно-популярной книги сказались в его стиле и языке. Это и понятно. Ведь автор ни на одну минуту не переставал видеть перед собой того живого, конкретного читателя, с которым он беседует. Недаром Рубакин советовал авторам научно-популярных книг перед тем, как сдавать в печать рукопись, обязательно прочитывать ее вслух некоторым из тех читателей, для кого эта книга писалась.

Рубакин рассказывал, что, решив писать научно-популярные книги, он предварительно составил специальный словарь из таких слов, какие заведомо будут понятны всем без исключения его будущим читателям. Он попросил своих многочисленных корреспондентов - учителей и библиотекарей прислать ему дневники, школьные сочинения и письма взрослых рабочих, занимающихся в воскресных школах и пользующихся библиотеками. Рубакин получил более десяти тысяч таких сочинений. Из них он выбрал полторы тысячи слов, понятных - как он считал - всем. И решил пользоваться только ими. Пушкиноведы подсчитали, что в произведениях великого поэта, создателя нашего литературного языка, насчитывается около 21 тысячи разных слов. Между тем Пушкину не нужно было рассказывать о существе ньютоновской механики, об успехах физических и других естественных наук за десятки лет, ему не нужно было объяснять явления сложные - объяснять только словами, образами, - без помощи спасительной математики... Так, может, следует возмутиться нарочитым обеднением языка, усмотреть в этом принижение и науки и литературы, обидеться за читателя, которого писатель не приподнимал вверх, а перед которым он снисходительно опускался на корточки... Рубакину приходилось выслушивать и такие упреки.

И каждый раз он упрямо на это отвечал: а читатель? Разве имеет право популяризатор не думать о главном - поймут ли его? Для Рубакина это был самый главный, самый основной вопрос в научной популяризации. Уже на закате своей деятельности популяризатора, в статье, написанной в 1927 году, он категорически настаивал: "Для успешной популяризации необходимо перевоплощение популяризатора в своего читателя". Приступая к созданию огромной серии научно-популярных книг, Рубакин в отношении языка был беспощадно ригористичен. Он считал, что писатель не вправе употреблять такие слова, которые имеют не один смысл. Нельзя пользоваться в научной книге такими словами, как "материал", "образ", "тело", "явление", ибо читатель связывает с этими словами определенные, ему хорошо известные понятия. Да, в нелегкие условия работы поставил самого себя этот теоретик популяризации, когда он стал проводить в жизнь свои же собственные советы.

Рубакин - не Пушкин, и навряд ли найдутся исследователи, которые захотят подсчитывать точное количество слов, которыми он пользовался. Вероятно, если бы такие досужие любители нашлись, они установили бы, что Рубакин не уложился в прокрустово ложе полутора тысяч слов. Последние книги Рубакина, такие, как "Вечное движение", где ему пришлось рассказывать о новейших открытиях в физике и химии, намного более сложны по языку, нежели его первые популяризаторские книги. Но ведь за те два-три десятка лет, которые отделяют первую по времени написания книгу Рубакина от последней, менялась не только наука, менялся и сам рубакинский читатель. Менялся необыкновенно быстро. Молодой рабочий, к которому Рубакин обращался перед началом первой мировой войны, мало чем напоминал того забитого полудеревенского и деревенского паренька, о котором думал писатель, создавая свои первые книги в начале девяностых годов прошлого столетия. "Но ведь читатель-то и представляет настоящую цель популяризации, а популяризатор и процесс его работы и его книга - не более как "средства", ведущие к этой цели", - говорил он. Современным критиком научно-популярных книг Рубакина, отворачивающимся от невыразительности или бедности его языка, негодующим против вульгаризации сложных явлений, следует во всей конкретности представить себе читателя рубакинских книг в конце прошлого века.

И язык рубакинских книг не был ни бедным, ни маловыразительным. Он был предельно простым и экономным. Эти требования Рубакин начинал выполнять уже с названия книги. Название должно абсолютно точно раскрывать содержание. У читателя не должно быть никаких сомнений в том, что предлагает ему автор. Это точные ответы на точные вопросы. "Что такое кометы?" "Как и когда разные народы научились говорить каждый на своем языке?" "Вода над землей, под землей и на земле". "Камни, которые падают с неба". "Самые дикие люди на земле".

В названиях книг не должно содержаться ничего загадочного. Если Рубакин давал своим книгам название не сразу понятное, то он его обязательно снабжал разъясняющим подзаголовком. Название "Вещество и его тайны" показалось ему слишком общим, и он дает подзаголовок: "Как построена вселенная из различных веществ".

Не следует осуждать нашего современного читателя, которого раздражают архаизмы рубакинского языка, его - несмотря на экономное и даже скопидомное использование слов - многословность. Просто наш современник, обогащенный огромным количеством слов и понятий, хочет скорее добраться до сути. А Рубакин на страницах своих книг развертывает плавный и неторопливый рассказ - с многочисленными отступлениями, с десятками разных случаев, происшествий, историческими рассказами или анекдотами, житейскими примерами. Ведь Рубакин писал для читателя, который читал очень медленно, которому популярная книга заменяла беллетристику, историю - она входила в голодный книжный лимит, на котором жил его читатель! И любая - о чем бы в ней ни рассказывалось - книга Рубакина должна была насытить своего читателя волнением перед драматическими судьбами людей, негодованием против несправедливо устроенной жизни, изумлением перед богатством человеческого ума. Не надо упрекать Рубакина за то, что "беллетристика" в его книгах была невысокого качества - он не был художником; и что очерковые страницы его книг ниже лучших образцов русского очерка - он не был очеркистом; и что научная суть его книг о науке несовершенна - Рубакин не был ученым. Во всех этих ипостасях его невозможно наградить никаким титулом - ни "великим", ни "выдающимся", никаким иным. Но в своих произведениях он выступает в другом и главном своем качестве - просветителя. И вот здесь-то он с полным основанием может быть назван по заслугам великим просветителем! Не художническим, не научным целям посвящены его книги, а просветительским. В этом его сила, его значение, и под этим углом, а не под каким-либо другим, следует рассматривать композицию и стиль и язык его книг.

И тогда нас перестанет раздражать то, что Рубакин страны света называет по-старинному - "полночь" и "полдень", что он вместо "испаряется" пишет "усыхает", что он может сказать о море, что оно "просторно", что в поисках доступных образов он способен сравнивать Кара-Бугаз с "неглубокой лоханью, которую налили водой и поставили в теплую избу". Язык рубакинских книг носит следы неустанной заботы автора о том, чтобы простыми и точными образами объяснить сложные явления природы. И очень многое удавалось Рубакину и даже избалованного читателя поражает силой точного образа. "У всех наших рек, текущих с полдня на полночь или с полночи на полдень, левый берег нарастает, правый берег разрушается; значит, эти реки передвигаются бочком". "Волны моря делают ту же работу, что и волны речные. Только у морских волн больше силы, чтобы разрушать, и меньше силы - строить".

Но меньше всего Рубакин нуждается в том, чтобы в его сочинениях выискивать литературные находки, свежие и смелые образы и этим подтверждать писательские достоинства книг великого русского просветителя. В одном брезгливо-ворчливом отзыве о Рубакине, напечатанном в "Новом времени", его критики презрительно говорили, что невозможно оценивать писательские способности человека, который книги свои не пишет, а "выстреливает"... Навряд ли Рубакин обиделся за это сравнение. Он писал свои научно-популярные книги быстро, захлебываясь, он спешил к своему читателю.

В 1911 году в письме к Рубакину Корней Иванович Чуковский писал: "Еще мальчишкой я собирал копейку за копейкой, чтобы купить Рубакина "Чудо на море", "Рассказы о делах в царстве животных и растений"... Какой Вы счастливый человек! Вы знаете, что нужно людям, и Вы делаете именно то, что нужно... Это не суфле, не шоколад, нет, это хлеб!"

Да, хлеб... Черный, насущный, иногда наспех выпеченный хлеб образования... И где уж тут было думать об изысках? И уж о чем никогда не думал Рубакин, это о посмертной своей литературной славе!

Известен случай, когда либреттист, писавший для Петра Ильича Чайковского либретто "Пиковой дамы", ухитрился в знаменитой арии Томского "Если б милые девицы... " не употребить ни одной буквы "р". Он ее писал, имея в виду певца, который картавил и букву "р" не выговаривал... Это забавная история о том, как литератор разрешил маленькую литературную задачу. Но представим себе, что не один - и притом далеко не главный, - а все певцы невыносимо картавили бы, шепелявили и от автора либретто потребовали, чтобы он выступал бы не только в качестве литератора, но и логопеда... Вот почти такую же невероятную по своей трудности задачу поставил перед собой Рубакин. Он сознательно шел на очень крупные литературные "убытки", он понимал, что языковые ограничения, которые он себе предписал, неминуемо вызовут ограниченную во времени жизнь его книг. Неизвестно, думал ли Рубакин о своем великом современнике - Льве Толстом, посчитавшем необходимым перестать писать гениальные романы и начавшем сочинять дидактические рассказы "для народа"... Но несомненно, что творческие возможности Рубакина-популяризатора были в действительности намного больше, чем это демонстрируют его книги.

Вот уж действительно кто при всей своей нелюбви к стихам мог повторить слова великого поэта: "Умри, мой стих, умри, как рядовой... " Как и Маяковскому, Рубакину было "наплевать на мраморную слизь" и "бронзы многопудье". Ему нужно было протянуть руку помощи живому, нуждающемуся в нем современнику. И когда он это делал, для него не существовали никакие чисто литературные соображения. И его совершенно не занимал вопрос: останутся ли его книги для будущих поколений? Научно-популярные книги Рубакина умерли. Но они умерли, как отважные, храбрые рядовые бойцы, сделав свое великое дело и навсегда заслужив благодарность потомков.

7.

"Десять лет спустя". "Еще двадцать лет спустя"... В том возрасте, когда впервые читаешь Дюма, названия его знаменитых романов потрясают прежде всего цифрами лет, оставшихся позади. Подростку они кажутся нереальными - так их много! В старости эти цифры утрачивают свой устрашающий смысл. И спокойно можно думать о том, как они прошли - не десять, не тридцать, а полных сорок лет, проведенных в стране, не ставшей родной ни на один день из этих сорока лет. Для Рубакина окончание этих сорока лет означало и конец жизни. Ему шел восемьдесят пятый год, и уже не осталось никаких надежд на встречу со своей родиной, своим народом - со всем, что он так сильно любил и кому служил всю долгую жизнь.

Как сказались на нем эти сорок лет? Не стали ли они неосознанной, а может быть, и осознанной формой эмиграции? Или, во всяком случае, стремлением изолировать себя от сквозняков, а то и ураганов революционной эпохи? Эти вопросы естественны, они возникают даже при самом благожелательном отношении к патриарху русского просветительства, от них не следует отмахиваться. Попробуем ответить на эти вопросы так, как это кажется нам.

Рубакин уезжал - как оказалось, уезжал навсегда - из России в 1907 году. Таких, уезжающих после разгрома революции, было очень много. Уезжали еще недавние пылкие "революционеры", а ныне разочарованно-усталые литераторы, адвокаты, студенты. Уезжали, чтобы "отдохнуть" от революционной горячки, пожить спокойно в уютной и комфортабельной Европе, где не печатаются ежедневно в газетах списки повешенных, где нет военно-полевых судов, земских начальников, звероподобных черносотенцев... Уезжали за границу и те, кто больше не мог оставаться на родине, за кем, по горячим следам их работы, шли жандармы, кто уезжал, чтобы снова и снова упорно трудиться над приближением часа новой революции... С кем из них был Рубакин?

Перед отъездом из России Рубакин прощался со своей библиотекой. Ему предстояло расстаться с плотно набитыми полками, длина, которых (их вымерил, прощаясь с библиотекой, ее хозяин) составляла 1 версту, 250 сажен и 9 дюймов... На них стояло более сотни тысяч томов. Эти тома Рубакин не продал, не увез - он их подарил петербургской "Лиге образования". На торжественной церемонии передачи Рубакин выступил с речью, которая при всей старомодно-риторической форме не оставляла сомнений в том, в каком качестве Рубакин уезжает из России. Он говорил:

"Делая неизбежный логический вывод из основных посылок того мировоззрения, которое я имею честь разделять со студенческой скамьи, я, скромный работник в области народного просвещения, считаю делом своей чести и совести служить победе этого мировоззрения не только одним пером, а потому передаю частную собственность в нераздельное общественное владение - прежде всего петербургского пролетариата и трудовой интеллигенции".

Какое понятие Рубакин вкладывал в слова "мое мировоззрение", раскрывается его страстной полемикой с растерявшимися отступниками, с откровенными ренегатами. Эта полемика велась им тогда, когда в литературе и искусстве самодовольные юнцы, приват-доценты, мечтающие о профессорской кафедре, версификаторствующие девицы содрогались от отвращения при слове "народ". Рубакин презирал и ненавидел эту "чистую публику" с такой силой, что его публицистика того времени по своему тону напоминала библейские проклятия пророков. Он отказывал им в праве называться образованными людьми, считать себя интеллигентами. Этот книжник, великий любитель и ценитель книг, с отвращением отбрасывал великолепно изданные альбомы и пышные тома, посвященные описанию редких книг прошлого века, он презирал моду на коллекционирование книг, на холодное любование драгоценными гравюрами в них, уникальными переплетами. В своих статьях, посвященных русской интеллигенции после революции 1905 года, Рубакин производит беспощадную чистку "рядов интеллигенции". Он исключает из ее состава всех, кто свои интересы, вкусы ставит выше интересов общества. Он торжественно лишает этого звания "перебесившихся" вчерашних студентов, начавших успешно приспосабливаться к казенному пирогу: "Точно так же не интеллигент тот, кто отдает свой ум, талант, силы, энергию и хотя бы даже самую выдающуюся ученость существующему государственному строю и работающий для его поддержания, улучшения и приспособления к нуждам тех общественных классов, которые живут на неоплачиваемый чужой труд, на "добавочную стоимость".

Но Рубакин не только - в выражениях, напоминавших церковную формулу отлучения от церкви, - отлучал от лона интеллигенции пораженцев и отступников. Он убежденно предсказывал, что рабочий класс вырастит свою интеллигенцию, которая сменит интеллигенцию буржуазную и станет носителем самых высоких творческих идей: "На фабриках, на заводах, на железных дорогих, в рудниках, даже в солдатских казармах быстро наросла новая сила - сила мыслящих разрушителей и мыслящих и сознательных созидателей". Рубакин с тем большим правом мог об этом говорить, ибо он немало сделал, чтобы в рабочем классе скорее вырастала эта новая и могучая сила.

Поражение первой русской революции проложило водораздел между последовательными бойцами за социальное переустройство мира и их случайными попутчиками. Но еще в большей степени этот водораздел был проложен не поражением, а победой революции. Размежевание после Великого Октября 1917 года было окончательным, внесшим полную и исчерпывающую ясность в позицию русской интеллигенции. Рубакин в это время находился там, куда с большим трудом доходил гул революционного вулкана. Зато он был завален прессой, которая из номера в номер, каждый день сообщала о том, что большевики разрушили Кремль, разграбили музеи, перебили русскую интеллигенцию. Ни на один день не стал Рубакин отступником. В конце 1918 года в письме к Горькому он пишет: "Я приветствую нашу милую, дорогую, близкую и далекую социалистическую республиканскую Россию, осуществляющую мечту моей жизни".

Как некогда библиотека на Подьяческой, дом, где жил в Кларане Рубакин, стал местом, куда тянулись все, кто нуждался в книге для революционной борьбы. Библиотека Рубакина занимала целый этаж большого пятиэтажного дома. Может быть, с точки зрения рафинированного библиофила, в ней было не очень много редкостных книг, изданных в нескольких нумерованных экземплярах, дорогих инкунабул, продукции первых типографий. Рубакинская библиотека не была всеядной, она носила боевой и целенаправленный характер своего собирателя. В ней была полная, исчерпывающая коллекция всех русских журналов и газет, начиная с шестидесятых годов, все издания - книги, журналы, газеты, брошюры, плакаты - эпохи первой русской революции, редчайшее собрание нелегальной литературы… Конечно, скромных средств Рубакина не могло хватить на то, чтобы постоянно пополнять, библиотеку и держать ее на том исключительно высоком уровне, каким должно было быть "Рубакинское собрание". Литературные заработки Николая Александровича были невелики, расходы на оплату огромной квартиры превышали намного этот заработок. При всей своей купеческой бережливости (вот это было одно из немногих воспитательных достижений его отца!) Рубакин сводил концы с концами лишь благодаря пенсии, которую он получал от советского правительства с 1930 года. Но авторитет знаменитой библиотеки и ее владельца был так высок, что не иссякал поток книг и других самых разных изданий, посылаемых ему безвозмездно с разных концов света, в первую очередь из Советского Союза. Рубакин получал все советские главнейшие периодические издания, множество книг. В его библиотеку перешли, по завещанию их владельцев, многие замечательные собрания книг, такие, как собрание дочери Герцена - Наталии Александровны, собрание участника Парижской Коммуны Густава Броше. Утро Рубакина начиналось с приемки и разбора огромной почты. Сортировались и раскладывались книги, газеты, журналы. Они уже не помещались на стеллажах, а заполняли все жилые комнаты, лежали под кроватями, забивали переднюю и коридоры, лежали сугробами на чердаке. Близкие Рубакина комически жаловались, что в этом доме, получавшем ежедневно сотни газет, им приходится бегать в киоск покупать газеты для своих личных надобностей - хозяин дома не разрешал отрывать ни от одной из газет клочка бумаги, чтобы записать номер телефона... Все сортировалось, подшивалось, регистрировалось. В восемьдесят лет уже трудно сидеть за столом и писать новые книги, новые статьи. Но осталась библиотека, которая завещана им его родине, ее надо пополнять, держать в таком состоянии, чтобы это знаменитое собрание книг не только долго - вечно могло служить советскому народу!

Последние годы жизни Рубакина были отмечены самыми большими горестями и радостями - из всех, какие он знал. Ему - человеку фанатической веры в силу просвещения - пришлось стать свидетелем такого духовного одичания, какого не было в Европе со времен средневековья. Каждое известие, приходившее из фашистской Германии, вызывало в нем отвращение и отчаяние. На площадях городов сжигают книги! Содрогаясь от бессильного гнева, Рубакин смотрел на газетные фотографии: беснующиеся человекоподобные в коричневых мундирах обливают бензином и поджигают самое великое, драгоценное, что создала человеческая мысль! Рубакин был убежден, что люди, способные сжигать книги, способны и сжигать детей, женщин, стариков, разрушать музеи, превращать в пепелище города и села. Ему очень скоро пришлось убедиться в своей правоте. Всего лишь через несколько лет маленькая Швейцария, где он жил, высилась одиноким островком в Европе, порабощенной и обесчещенной фашистами. Порвались его многолетние связи со своими духовными единомышленниками и книголюбами из многих европейских стран, все страшнее становилось за свою родину, столкновение мира социализма с фашизмом казалось все ближе и неизбежнее.

Когда это неизбежное произошло, черная туча горя и страха остановилась над головой старого Рубакина. Она стояла долго, непереносимо долго для человека, который не может ждать потому, что в его распоряжении осталось ничтожно мало времени... В его уши врывались захлебывающиеся от торжества марши и сводки, передаваемые немцами со всех радиостанций Европы. Эти сводки были наполнены названиями, такими родными и дорогими, - города, библиотеки которых он хорошо знал, там жили люди, с которыми он постоянно переписывался, куда десятки лет посылал статьи, запросы, советы... Надо было обладать неиссякаемым рубакинским оптимизмом и верой в победу духовного начала, чтобы в эти годы не пасть духом. Рубакин духом не пал. По-прежнему в 5 часов утра он садился за стол и трясущимися, уже непослушными руками вскрывал почту, раскладывал книги и газеты, делал записи на библиотечных карточках. Если бы случилось самое страшное, что могло случиться, и победил бы фашизм - все, что было содержанием жизни Рубакина, оказалось бы ненужным, погибшим... Но Рубакин продолжал работать, полный веры в то, что его страна, в которой осуществилась мечта его жизни, выстоит и то, что он делает, будет жить.

В эти трагические годы Рубакин испытал горькую отраду близости с теми, для кого жил и трудился. Невоюющая, нейтральная Швейцария стала местом, куда стекались те советские военнопленные, которым удалось бежать из страшных немецких лагерей. Прорываясь сквозь проволоку под высоким напряжением, преследуемые пулями охраны, выдрессированными для охоты за людьми собаками, они пробирались в леса и горы, где могли быть французские "маки", герои итальянского Сопротивления, дивизии югославских партизан. А когда это было невозможным, оставалось одно - достичь границы единственной в центре Европы страны, еще не занятой фашистами. Неласково, скорее озлобленно, со смешанным чувством страха и неловкости встречали их швейцарские власти. Они боялись немцев, не скрывавших, что им в высшей степени плевать на нейтралитет Швейцарии. Но и выдать беглецов было невозможно - этому препятствовали традиции "вечного нейтралитета", законов Красного Креста и всяких либеральных конвенций, заключенных здесь, в этой самой Швейцарии. Выход был в том, чтобы для советских военнопленных создать условия, немногим отличающиеся от тех, которые были у немцев. И если для немногих беглецов из армий англичан и французов условия их жизни соответствовали правилам всяких конвенций, то меньше всего они распространялись на советских людей. Забота о своих земляках, запертых в специальные лагеря, стала главным для Рубакина в эти годы. Личное общение с ними было строго запрещено. Но он завязал с советскими воинами постоянную, все возрастающую переписку. Хлопотал перед Красным Крестом и швейцарскими властями об улучшении условий их жизни. Старался через все рогатки военной Европы дать знать родным военнопленных. И взял на себя заботу о снабжении их книгами. Посылал тысячи книг из собственной библиотеки, организовал сбор книг и журналов среди своих знакомых, среди всех сочувствующих ему людей. Для многих сотен и тысяч людей, полностью изолированных от своей родины, доносившиеся до них рубакинские слова утешения, ободрения, веры в будущее были огромной нравственной помощью.

Чуковский был прав, называя Рубакина "счастливым человеком". Рубакин дожил до победы. Его народ оказался сильнее фашистской, черной нечисти. Советские люди освободили Европу от человекоподобных, сжигающих людей и книги. Это была победа духа, и старый просветитель понимал, что в этой победе есть и частица его жизни, его труда.

Рубакин охотно называл себя "старым ворчуном". В этом было что-то от стариковского кокетства. Он хорошо знал, какая это неправда! Сквозь упрямый педантизм привычек в нем всегда светилась юношеская жажда все знать, обо всем прочесть, стремление подраться за свои идеалы. Мерилом жизни Рубакин считал работу, а работал он по-юношески, взахлеб, с наслаждением. В 1928 году в письме к своему другу И. И. Лебедеву он писал:

"Думать о своем стариковстве - это значит заниматься крайне вредным и разрушительным самовнушением. Уж лучше Вы, дорогой, бросьте заниматься таким делом, окружите-ка себя лучше молодежью, да и пропитайтесь-ка ее молодым, жизнерадостным настроением.

Мне уже 65 лет, но я никогда не считал и не считаю себя стариком, а работаю без воскресений и каникул вот уже 50 лет... Нет, стремления молодости - это и мои стремления, настроение борьбы - это и мое настроение, вера в полную возможность осуществления социального строя на принципах действительно новых, справедливых, трудовых - это и моя вера до сих пор и до конца жизни".

* * *

В гигантском каталоге Всесоюзной Ленинской библиотеки шифр многих тысяч книг начинается с букв "Рб". Это книги рубакинского фонда. Они одеты в простые, прочные переплеты, и почти каждая хранит следы напряженного духовного труда людей: подчеркнута карандашом фраза, поставлен на полях восклицательный знак, непонятной скорописью набросана только что возникшая мысль. Может быть, карандаш, нанесший эти следы, держал в руках Владимир Ильич, может быть, Плеханов, Вера Фигнер... А в некоторых книгах самого Рубакина все белые, незаполненные текстом места исписаны мельчайшим, бисерным, трудноразбираемым почерком. Карандашные строчки жмутся друг к другу, взбираются наверх, окружают колонцифру, спускаются по книжным полям вниз... Ну, так смело может обращаться с книгой только сам хозяин! И действительно, это следы неустанной работы Рубакина над своими книгами. И над одухотворением нескольких поколений народных масс России, как сказал о его работе Горький. Это глубокий след, который не заметет время.

---

Воспроизведено по изданию:
"Пути в незнаемое", Сб. 4, М., "Советский писатель", 1964, стр. 472-512.

---

---