VIVOS VOCO: О.А. Гомазков, "Про Борок, Папанина и время"

Предисловие

В ноябре прошлого года исполнилось 100 лет со дня рождения прославленного полярника Ивана Дмитриевича Папанина. Можно спорить о том, был ли Папанин ученым, хотя и имел степень доктора географических наук, но его роль как организатора научных исследований, безусловно, была выдающейся.
Иван Дмитриевич относился к категории людей, которых обычно называют самородками. Он родился 26 ноября 1894 г. в Севастополе в семье портового матроса. Будучи старшим сыном в семье, закончил лишь начальную школу. Четырнадцатилетним начал трудовую жизнь в качестве ученика в мастерских Севастопольского военного порта, где стал первоклассным токарем, работал по этой специальности в Эстонии. Во время первой мировой войны служил моряком в Черноморском флоте. После Октябрьской революции стал рядовым красноармейцем, а затем командиром Красной Армии, участвовал во многих боевых операциях на Украине и в Крыму. После освобождения Крыма от белогвардейцев работал в КрымЧК и в Реввоенсовете военного флота Черного и Азовского морей. Любопытно, что именно Папанин стал прообразом матроса Шванди в пьесе драматурга К. Тренева "любовь Яровая".
В 1927 г. демобилизованный Папанин перешел на работу в Наркомат связи. Он уезжает на далекий Алдан, где руководит экспедицией, а затем строигельством радиостанции на золотых приисках. В 1931 г. Папанин впервые попадает в Арктику как представитель Наркомсвязи, где участвует в экспедиции на ледокольном пароходе "Малыгин" на Землю Франца-Иосифа в бухту Тихая, а через год зимует здесь уже как начальник полярной станции, где руководит строительными работами. За эти два года Иван Дмитриевич близко познакомился с замечательными полярными исследователями О. Ю. Шмидтом, В. Ю. Визе, Н. И. Евгеновым. В 1934 г. на ледокольном пароходе "А. Сибиряков" Папанин прибыл с бригадой строителей и полярниками (тоже в качестве начальника полярной станции) на мыс Челюскин - это была его вторая зимовка в Арктике.

Иван Дмитриевич Папанин, 1937 год

1937 год принес мировую славу участникам первой дрейфующей станции"Северный полюс" - Папанину и трем его товарищам: океанологу П. П. Ширшову, геофизику Е.К. Федорову и радисту Э. Т. Кренкелю. На долю начальника станции Папанина легла подготовка сложного оборудования будущей станции. Трудность заключалась в тощ что вес всего снаряжения станции не должен был превышать 9 т - самолеты не могли доставить больший груз. Папанину и его помощникам пришлось проявить много изобретательности, чтобы в пределах этого лимита взять как можно больше необходимых вашей. Начавшийся 21 мая дрейф станции продолжался 274 дня и закончился 16 февраля 1938 г. в Гренландском море, в точке с координатами 70^о54' с. ш. и 19^о48' в. д. За это время льдина прошла 2100 км. Участники экспедиции в неимоверно трудных условиях сумели собрать уникальный материал о природе высоких широт Северного Ледовитого океана. По словам В. Ю. Визе, они открыли взору ученою часть земного mapa остававшуюся до того ненсследованной. Участники дрейфа стали Героями Советского Союза. Их научный вклад был высоко оценен мировой научной общественностью - все четверо были награждены золотой медалью Национального географического общества США.
В 1938 г. Папанина назначают заместителем, а год спустя - начальником Главсевморпути. Первые годы основное внимание он уделяет строительству мощных ледоколов развитию арктического мореплавания, в 1940 г. возглавляет экспедицию по выводу из ледового плена после 812-дневного дрейфа ледокола "Георгий Седов". За эту операцию он был награжден второй звездой Героя Советского Союза.
Во время войны Папанин был назначен Уполномоченным Государственного комитета обороны (ГКО) СССР по перевозкам на Севере. Ему было поручено организовать выгрузку и отправку на фронт военной техники, боеприпасов и других грузов с караванов судов союзников, прибывающих в Архангельск по ленд-лизу. Работы в порту шли под непрерывными бомбардировками. Архангельск горел, голодал, но реконструкция ею порта и приемка судов продолжались без перерыва Всеми этими работами руководили уполномоченный ГКО Папанин и его штаб. Только в 1941 г. в Архангельский порт пришло 53 транспортных судна с военными грузами, а всего за время войны он принял 332 судна, доставивших 1838 тыс. т грузов. К концу 1941 г., когда мороз сковал подходы к Архангельскому порту, по предложению Папанина было принято решение перебазироваться в Мурманск. И здесь непрерывно бомбила вражеская авиация но Папанин со своим штабом всегда находился на самых опасных участках, не знал покоя ни днем, ни ночью.
Все это время Папанин оставался начальником Главсевморпути - к нему шли регулярные донесения из арктических портов от кораблей ГУСМП, работающих в Арктике. Летом 1943 г., когда прием кораблей с военными грузами в портах Севера был надежно обеспечен помощниками, на ледоколе "Иосиф Сталин", которым командовал прославленный полярный капитан К И. Воронин, Папанин отправился с проверкой из порта Провидения, откуда судно поплыло в бухту Нордвик - ему удалось побывать во многих арктических пунктах, ознакомиться с работой морских и авиационных портов, полярных станций, арктических предприятий, встретиться со множеством полярников - от руководителей крупных объектов до плотников и промышленников.
После войны Иван Дмитриевич ушел из Главсевморпути по болезни и очень страдал без работы. В 1948 г. по приглашению своего арктического соратника, директора Института океанологии П. П. Ширшова он приступил к работе заместителя директора института, где возглавил работу по организации экспедиций в Мировой океан, а в 1951 г. был назначен начальником Отдела морских экспедиционных работ Президиума АН СССР. При активном участии Папанина в короткий срок в научных учреждениях АН СССР был создан большой экспедиционный флот, построены современные корабли науки, развернуты экспедиционные работы в Мировом океане и его морях.
Когда в 50-е годы в связи с подготовкой к проведению Международного геофизического года Академия наук СССР приняла решение о создании Советской Антарктической экспедиции, Папанину пришлось заниматься выбором корабля, согласованием действий с Министерством морского флота, Госпланом и Министерством финансов. На заседании Совета Министров СССР он же докладывал о плане и программе экспедиции.
При активном участии И. Д. Папанина в 1963 г. была подготовлена экспедиция на Кубу. Учитывая, что она будет работать, главным образом, в прибрежных водах, было выбрано научно-исследовательское судно "Академик Ковалевский" - корабль среднего тоннажа около 500 т, с неограниченным районом плавания. Но поскольку ему предстояло совершить переход из Севастополя через всю Атлантику, а ресурсы его двигателя были ограниченными, было решено провезти его на буксире за торговым судном. Папанин согласовал этот вопрос с Министерством морского флота. Но в Отделе науки ЦК КПСС нашелся критик этого плана, который заявил Папанину: "Как это вы, опытный моряк, посылаете на Кубу корабль, который не может ходить своим ходом?" Папанин не растерялся: "А как вы, человек в морских вопросах неграмотный, имеете право обвинять нас в ошибках, которые на самом деле - самое правильное решение?" Экспедиция приступила к работам летом 1964 г. и успешно закончила их в конце 1965 г.
С именем Папанина связано развитие одного из периферийных биологических институтов. В 1952 г. при посещении Рыбинскою водохранилища он обнаружил на берегу Волги ВерхнеВолжскую научную базу "Борок" из трех сотрудников, влачившую жалкое существование. Папанин вложил много энергии и труда в коренную реорганизацию этой станции и создание на ее базе Института биологии водохранилищ АН СССР (с 1967 г.- Институт биологии внутренних вод). В течение 20 лет по совместительству он был его директором. Ныне этот институт носит имя Папанина. Иван Дмитриевич создал и еще один научный центр на Волге, основав в 1957 г. Биологическую станцию на Куйбышевском водохранилище, выросшую в Институт экологии Волжского бассейна PAH.
В последние годы Папанин был президентом Московского филиала Географического общества СССР, отдавая ему немало сил. Недаром в филиале до сих пор действует музей Папанина.
Всю свою сознательную жизнь Папанин находился на переднем крае, будь то фронты гражданской и Отечественной войн, работа в суровой Арктике, изучение морей или внутренних водоемов. Он был полон творческих планов, и претворять их в жизнь ему помогал неиссякаемый источник веры в светлое будущее. Умер он в январе 1986 г., дожив до 91 г. Его имя трижды увековечено на географической карте, воды полярных морей и внутренних водоемов бороздят корабли с его именем на борту.
Автор этих строк познакомился с Папаниным в 1941 г. и проработал с ним бок о бок долгих 40 лет - сначала в штабе уполномоченного ГКО и Главсевморпути, затем, с 1951 г., был заместителем Папанина в Отделе морских экспедиций. Работать с ним было легко и интересно. Действовал Иван Дмитриевич решительно: за хорошую работу поощрял, за плохую наказывал. Но главное для него было, "чтобы работа шла быстрее, а люди жили лучше" (Папанин И. Д. Лед и пламень. М., 1986. С. 318). Эти черты его характера, как мне кажется, заметны и в очерке О. А. Гомазкова, предлагаемом вниманию читателя.
Е. М. Сузюмов, кандидат географических наук,
почетный полярник,
почетный член Национального географического общества США

Спустя несколько лет, тщательно подбирая слова, обороты и намеки, некий Корякин по-своему осветит эпопею первой советской дрейфующей станции. Его статья тоже напечатана в журнале "Природа"
V.V..-------------

В пятьдесят седьмом я поставил первую в жизни подпись, которая решала судьбу. После окончания университета меня направляли на работу в Борок, в Институт биологии водохранилищ АН СССР, и эта моя роспись на листке "Распределение" подводила черту в общем-то счастливому периоду жизни.

Я начинал свою новую историю, приобщаясь вместе с тем к истории земли, куда лежал путь. Дело в том, что поселок Борок находился на берегу Рыбинского водохранилища, где Волга разлилась в настоящее море, и в почтовом адресе назначения было начертано: Ярославская область, Некоузский район, станция Шестихино - места искони русские, былинные.

Конечно, потом я долго выяснял, в книжках и у старожилов, откуда такие неказистые названия - Некоуз, Шестихино, и получалось, что места эти - 300 км на север от Москвы - крайняя точке, куда дошли в ХIII в. татары. Перебили, взяли в плен кого могли, дальше, в дремучие боры, идти не захотели. Послал тогда предводитель войска своему московскому хану, говоря по-нынешнему, информацию, что "более некого узить" (т. е. брать в плен). Но, по-видимому, тот татарский предводитель несколько приукрашивал действительность (или и тогда отчетность была лукавой), потому как соседнее местечко назвали Шестихино, где, по преданию, были похоронены шесть военачальников (ханов).

Может, на самом деле все было поиному: история того края практически не изучена, но мне уже тогда казалась важной мысль о том, что человека ведет чувство корня, что существует он на земле как бы в продолжение времени предков, опираясь на это время и на людей, которые служат ему основанием совести и смысла жизни.

Институт, куда меня распределили, был образован в свое время из ВерхнеВолжской базы Академии наук СССР, созданной в 30-е годы Н. А. Морозовым. Нельзя умолчать об этом удивительном человеке, который родился здесь в 1854 г. в семье мелкопоместного дворянина и крепостной крестьянки, и ухитрился в однуединственную жизнь вместить вселенский масштаб дел и событий,- фигура в чем-то типичная для российского интеллигента конца Х1Х в.- мечущаяся, искренняя, фанатичная и очень сильная. Он умер в Борке в 92-летнем возрасте, в своем скромном бывшем имении, которое и стало началом Биологической базы, а затем института.

Но была еще одна личность, с которой сводила меня судьба в те дни,легендарная, яркая, живая. Моим непосредственным начальником, директором НИИ, где предстояло работать, был Иван Дмитриевич Папанин. Вот несколько слов из его "энциклопедической" биографии: "Папанин Ив. Дм. (1894 - 1986) - советский полярный исследователь. Дважды Герой Советского Союза. Контр-адмирал. Руководитель первой советской арктической полярной экспедиции (1937 - 38). Начальник Главсевморпути (1939 - 46)".

Добавлю еще: Папанин вернулся со льдины национальным героем; все последующие годы, все подаренные ему судьбой еще 48 лет он жил под знаком легендарного первопроходца Севера. Вряд ли это справедливо в полной мере, потому что и последующая его деятельность - начальника Главсевморпути, Уполномоченного Комитета обороны в годы Отечественной войны - вершилась делами, быть может не менее трудными и нужными. Когда я впервые попал к нему на прием, он, в должности начальника Отдела морских экспедиционных работ Академии наук, вел переговоры насчет судна, застрявшего где-то возле Канарских островов.

В пятьдесят втором, став директором Верхне-Волжской научной базы, в короткий срок создал современный исследовательский институт. В Борке, рядом с двухэтажным флигельком морозовской усадьбы, были построены лабораторные корпуса, жилые дома с теплоцентралью; была школа, где мне пришлось преподавать по совместительству, был белоколонный клуб на триста человек и прочее. Но, вероятно, главной гордостью директора Папанина был борковский флот: ему были приписаны несколько уже поработавших на Волге речных судов; переоборудованные для экспедиций, они странствовали по всей волжской системе, перегороженной к тому времени десятком больших и малых плотин.

Рассказывая о Борке, следует, вероятно, пояснить, что за важные исследования велись в нашем институте. Вот перегородили плотинами для могучих электростанций великую русскую реку (потом перекроят еще Енисей и Ангару...) и образовались огромные зеркала воды. Первоначально - в духе глобального переустройства планеты - кому-то думалось, что разведем мы в этих морях-зеркалах рыбы видимо-невидимо, и будут забиты магазины огромными лещами, судаками, щуками, налимами, а уж об осетровых, издавна добывавшихся здесь сотнями тонн, и говорить нечего... Но вышло все наоборот. "Неожидание" милости от природы обернулось бедой с большими хвостами. Все привычные, выверенные столетиями закономерности - состав воды, условия размножения, длинные цепочки экологических взаимосвязей - все изменилось. Режим тока воды замедлился, прогретые солнцем мелководья "зацветали", гниющая растительность отравляла воду. Все биологические взаимосвязи порушились. Надо было кропотливо, с полным уважением к логической осмысленности всего, что возделывает природа, изучать становление новых условий жизни в искусственных водоемах.

Самое грустно-забавное, что наиболее распространенной аксиомой тогдашней биологической науки был лозунг "Организм и среда - единое целое", что не мешало, однако, проводить как промышленные, так и социальные эксперименты в масштабах огромной страны и целых народов. Ныне термин "экология" - воды, воздуха, города, пищи, духа человеческого - стал смыслом выживания на планете. А тогда папанинский институт .был по сути первой, почти случайной, единицей в этом деле.

Основная резиденция Папанина, как руководителя Отдела морских экспедиционных работ, находилась в Москве, в левом крыле старинного особняка на Большой Калужской (ныне - Ленинский проспект). В коридоре и в небольшой приемной сидел и стоял разнообразный люд: моряки, профессора, молодые специалисты, вроде меня, женщины, пришедшие просить за своих непутевых сыновей... И еще люди с исковерканными судьбами, возвращавшиеся к жизни после долгих лет отлучений, изгойства, небезызвестных сессий по биологическим наукам, первые "отпущенники" на свободу. Уже потом, работая в Борке, я понял, какую удачу подарила мне судьба. В небольшом поселке была настоящая энциклопедия моего времени - от пошехонского старожила рыбака Степаныча, видевшего, как уходили под воду Рыбинского моря целые города и деревни, до московского интеллигента Михаила Алексеевича Фортунатова, вопреки своей необычной фамилии ставшего "пособником трех империалистических разведок"

Мы пребывали в ожидании приема у Папанина, когда дверь его кабинета распахнулась, и он сам появился на пороге - маленький, полноватый, в казавшихся короткими брюках с синими лампасами, нательной рубахе, схваченной подтяжками. В проеме двери был виден висевший на спинке кресла адмиральский китель с золотыми звездами. Папанин был весь движение, нетерпение, действие! Быстро окинул веселым взглядом ряды ожидающих и сказал отрывисто: "Все ко мне1 Браточки, щас в гальюн сбегаю и всех приму!"

Контр-адмирал Иван Папанин (1894-1986)

Я потом многократно слышал его речь - она состояла, как правило, из коротких фраз (будь его точка зрения или вопрос), выразительных, остроумных и грубоватых. Голос у него был высокий, с характерным южным (севастопольским) говором. Когда я положил ему на стол документы, он быстро их просмотрел и спросил: ""A почему так плохо напечатано?" Я ответил, что, дескать, машинистки не было, печатал сам... Он полоснул меня взглядом и резюмировал: "Значить, ты - ..." - и вынес определение - образное, необидное, непечатное. Странное дело, ни тогда, ни многократно потом, общаясь с ним, я не испытывал ни малейшего трепета или зажатости. Он располагал к себе мгновенно, возникал настрой какой-то веселости, висевший рядом китель с золотыми звездами Героя и огромное электрическое табло на стене с изображением океанов и кораблей - не имели уже никакого значения. Он задал несколько вопросов - о моих родителях, женат ли - и, сунув мясистую короткую ладошку, благословил: "Давай!"

Мы встретились в этом же кабинете через три месяца - я приехал в командировку, привез из института какие-то бумаги - он помнил меня прекрасно, поинтересовался, где поселили, как лажу с заведующим. Потом снова спросил про жену, которая еще доучивалась, оставаясь в Москве, и решил, опережая мою просьбу: "Пусть заканчивает, возьмем работать к нам, а пока..." И, поднеся к моему носу кулак, дал устный совет, ясный и выразительный.

Если попытаться определить в Папанине главное, то его простота, демократизм - это в общем-то качества многих руководителей, должных постоянно общаться с людскими массами. Особенность Папанина состояла в превосходной степени этой демократичности, ее необыкновенной естественности, окрашенной грубоватой веселостью. Ему частo приходилось командовать там, где и приказывать-то было нельзя: нечеловеческие это были ситуации. Соратник по ледовой эпопее на СП-1 Э. Кренкель писал, что функции Папанина - начальника экспедиции - сводились преимущественно к созданию психологического климата в том крошечном коллективе: он первым вылезал из задубленной морозом палатки, разжигал примус, готовил еду, рассказывал байки, лечил словом и духом своим, неисчерпаемым оптимизмом. Это потом батальоны врачей будут придумывать для космонавтов тесты на психологическую совместимость и на устойчивость к экстремальным ситуациям. Придет другое время, другие уровни нагрузок и, соответственно, научно обоснованные способы отбора и подготовки первопроходцев, а тогда Папанин своим мужицким, моряцким чутьем угадывал ситуацию и способы решения безвыходных положений.

Бумаги, что я подписывал у Папанина, местному кадровику не понравились. Он сразу дал понять, кто из нас будет кто в служебной иерархии и долго "щелкал" меня по разным местам. Видимо, после общения с Папаниным я выбрал психологически неправильную позицию, потому что после двух моих язвительных возражений товарищ Свайнев пригрозил вместо лаборатории откомандировать меня в лагеря на офицерскую подготовку. Я слегка струсил и в порядке самокритики рассказал, какое образное определение дал мне два дня назад сам Иван Дмитриевич. Упоминание про Папанина, а также то, что с такой моей оценкой строгий кадровик был вполне согласен, уладило дело. Отношения с административным лицом были определены, я получил урок, жизнь выстраивалась в новых координатах.

Впрочем, жизнь в Борке дарила иногда весьма забавные линии общения с теми же официальными лицами. На какомто вечере меня приметила директриса местной школы и предложила вести уроки по химии на вечернем отделении. В моем классе были те, с кем я ежедневно общался на работе, но особое место занимал капитан здешней милиции. Ему, уже немолодому, воевавшему, отцу трех детишек, до зарезу был нужен "аттестат зрелости", иначе не видать очередной звездочки на погонах. Капитан приходил на занятия усталый, клевал носом и однажды честно заявил, что урока не знает. Я посадил его за первую парту, дал в руки учебник, а когда он через полчаса все толково пересказал, поставил "четверку". Капитан смутился: ему казалось, что не выученный вовремя урок - это дисциплинарное нарушение, которое заслуживает иной оценки. Но я сказал, что нужный раздел программы он усвоил, и это главное.

В коридорах лабораторного корпуса мы регулярно встречались с руководителем отдела гидробиологии. Он ходил вальяжный, недоступный, хотя по специфике работы был, как правило, облачен в торчащий коробом дождевик и резиновые ботфорты. Потомственный тверской дворянин, он имел редкое имя Филарет и еще более редкую фамилию - МордухайБолтовской. Дворянство его родителям и ему самому обошлось дорого, но все же сумел он подняться над обстоятельствами нашего парадоксального времени, стал профессором и известным ученым.

Другой профессор, также выглядевший аристократом среди борковского населения, был заместитель директора по науке - Борис Сергеевич Кузин. В любое время года он ходил в институт при "бабочке", в шляпе и модных в ту пору ботинках "на платформе". Он был очень улыбчив, беспредельно добр, учтив и пользовался особым уважением Папанина. Борис Сергеевич был заядлым меломаном, держал редкую коллекцию грампластинок и приглашал к себе гостей, независимо от их служебного ранга, разделить с ним удовольствие. Теперь кажется невероятным, но в ту пору - в пятьдесят седьмом - в Борке не было ни одного телевизора, магнитофона или чего-либо с названием "стерео".

Работал на соседнем этаже Борис Аронович Вайнштейн, первоклассный специалист-энтомолог, знаток самых запутанных классификаций. Бывший сапер, он не имел на правой руке половины пальцев и носил черную повязку, закрывавшую глаз.

Была также когорта молодых ребят, как и я, недавних выпускников московских, ленинградских, ярославских институтов, которые, не заведя собственного хозяйства, столовались обычно в гостях или ходили в местное "кафе". В поселке на полторы сотни жителей все друг друга знали, нравы были простые, и в том же "кафе" ребята на стенке писали обеденный счет, а в дни получек аккуратно расплачивались.

Несмотря на то, что в поселке жили люди разные, в институте царил дух несуетности и добра. Все мы были на виду друг у друга, постоянно соприкасались бытовыми и деловыми гранями. Наши физические и нравственные достоинства проходили непрестанную проверку; возрастные и иерархические ступеньки как бы стирались, когда за одним столом мы хлебали экспедиционную уху или разгружали очередную баржу с кирпичом. Папанин объединял нас зримо и незримо: его уважали, боготворили, боялись. Он появлялся в поселке на несколько дней раз в два месяца, привозил какого-нибудь "большого человека" для демонстрации своего "детища" и нашей общей пользы, наводил "шорох" в хозяйственных и административных подразделениях и отбывал.

Мне нравилась жизнь в Борке. Колол на зиму дрова и топил печку, квасил капусту, слушал по радио Первый конкурс Чайковского, выискивал в ночном небе плывущую точку спутника, много читал и тосковал по московским друзьям. Я любил парк, посаженный еще отцом Н. А. Морозова, вырытый тогда же пруд с островком посредине, ослепительно красивую березовую рощу, увлекся пейзажной фотографией. Любил я поездки на моторке по водохранилищу и речке Сутке и перетреп с морячками из команды.

Это потом, много лет и много бед спустя, уже остепененный, я буду ломать голову, какой должен быть химический хвост у моего пептида, чтобы он служил маркером такой-то болезни... А пока нравилась сама фактура экспедиционной работы - не Бискайский залив, конечно, и не "Витязь" на траверзе Канарских островов, но тоже суда, лоты, резиновые сапоги до паха, дробная до одури качка и мигающие красным и белым газовые фонари буйков. Меньше нравилась работа в лаборатории, которая казалась примитивной, лишенной серьезных задач и откровений.

Мой непосредственный шеф, заведующий лабораторией Борис Васильевич Краюхин был человеком в летах - добрый, полнотелый. В молодости он не собирался заниматься наукой, хотел стать художником, но его опередил старший брат, поступивший в Суриковское, а Бориса Васильевича судьба завернула на биофак Киевского университета. Однако он не оставил своей любви к графике и теперь, находясь в лаборатории, целыми днями перерисовывал из-под микроскопа ажурные линии нервных клеток рыб, насекомых, червей. Делал он это мастерски, и поскольку природа вообще строит свое многообразие на основе гармонии и красоты - форм, линий, красок,- рисунки нашего шефа вызывали неподдельное восхищение.

Правда, в первые же дни знакомства я умудрился надолго испортить с ним отношения. Дело в том, что в свое время он защитил диссертацию, воспроизведя на рыбах павловскую модель фистулы желудка. Краюхин вставлял фистулы рыбам, которые продолжали плавать и кормиться в аквариуме, привязанные нитками, как собачки к поводку. Мне, несшему в себе спесь современного университетского специалиста, вся эта игра с рефлексами на рыбах казалась ерундой, и я невинно ляпнул, а не пробовал ли Борис Васильевич нитки разного цвета. Борис Васильевич моей бестактности не заметил и вдохновенно начал развивать эту мысль, но заметила супруга его - Нина Владимировна Бодрова, поэтому чуть позже на мою голову посыпались соответствующие санкции.

В 50-е годы у Нины Владимировны на работе случились неприятности, точнее, ее шеф - известный украинский гистолог - выступил в защиту известного московского гистолога, попавшего в молох известной сессии по биологическим наукам, и супругам Краюхиным пришлось перебраться в Борок.

В какой-то из дней, убедившись в моей деловой состоятельности, шефы доверили тему, которую предстояло провести через целый год. Знаю ли я, спросили они, что налим - рыба зимняя1 Я вспомнил Чехова и сказал, что, скорее, это рыба летняя. Однако оказалось, что налим - один из тех редких обитателей наших водоемов, который нерестится зимой и, следовательно, нагуливает тело, пожирая и переваривая добычу при температурах воды, близких к нулю. "Как это происходит,- спрашивал Борис Васильевич,- если известно, что оптимум всех ферментов, что сотворила природа - 37 градусов?" Я ответил, что здесь есть нечто, и взялся за работу.

Во-первых, мне нужны были налимы. Рыболовецкая группа института, набранная из деревенских ребят, отслуживших в погранвойсках, дело с налимами не тянула совсем. Это были добродушные парни, выносливые как лоси; на районных лыжных соревнованиях они обштопали всех некоузских разрядников, пройдя "тридцатку" за какой-то час. Наверное, им ничего не стоило сбегать и в Рыбинск, до обеда вернувшись обратно, но рыбу "для науки" они ловить не хотели. Кто-то посоветовал мне связаться с дядькой, что жил на той стороне Волги, километрах в десяти, и я отправился в путь.

На высоком берегу, среди протяжно скрипящих сосен, стояла хорошо сохранившаяся церковь. Вокруг было захламлено, верх колокольни порушен. Внутри еще можно было рассмотреть фрески, вполне отчетливые, и я подумал: вот отреставрировать бы ее - расположенную заметно и красиво, на самом виду волжской трассы, да показывать людям... Говорят, что позднее Папанин добился у местных властей разрешения использовать ее на стройматериал, но церковь, как водится, была склеена крепко, и ни одного кирпичика от нее отщепить не удалось. Минувшим летом проплывали мы мимо на теплоходе - стоит, она, милая, как и прежде, хотя время делает с ней свое дело безжалостно... (В то путешествие по Волге я поразился и смелости капитана, который на полном ходу вел теплоход по фарватеру Рыбинского моря. Когда-то по водохранилищу бродили "топляки" - большие торфяные острова, оторвавшиеся со дна. Иные времена теперь, иные корабли. Почти не видно торчащих из воды стволов некогда затопленного здесь леса. А ведь жуткое, аллегорическое было зрелище, когда уходила сброшенная плотиной вода и вылезали на берег скелеты погибшего бора.)

Иван Степанович, живший неподалеку от церкви, оказался мужчиной лет пятидесяти, высоченного роста, сухощавый, молчаливый, словно застенчивый. Он согласился на смехотворных условиях, за чекушку спирта, добывать налимов, и я каждое воскресенье должен был приезжать за ними на моторке, а потом на санях с двадцативедерной бочкой. Так продолжалось всю зиму, ни разу Степаныч меня не подвел.

Уже сейчас, много лет спустя, вдруг понимаю, что не любил я объект моей работы. Не научную проблему, которой занимался в Борке и не занятия мои ежедневные - я не любил налимов. Это странно: обычно биолог, срастаясь с предметом постоянных забот, дум, терзаний начинает испытывать к нему что-то персонифицированное, возникает эмоциональная связь, будь то тычинки цветка, движения медузы или окраска любимого лишайника. Нет, не просто о любви к природе, не просто об ее эстетической притягательности говорю я - об особом чувстве МОЕГО живого, моего "объекта", выражаясь языком профессиональным. Недаром до сих пор меня охватывает нежность, когда вижу просто написанное слово "ноктилюка" - крошечный светящийся микроорганизм, "объект" моей студенческой работы. Или весь ревниво ощетиниваюсь, когда слышу из чужих уст название химического вещества, которому посвятил полтора десятка лет...

Мы держали налимов в больших аквариумах из плекса и подолгу наблюдали неподвижные, темно-зеленые полуметровые тела с массивными закругленными головами - словно символ чего-то тупого, скользкого, ленивого. Но как преображались они, когда в аквариум пускали живую рыбешку, карасика или вьюна: крохотные глазки становились вдруг зрячими, движения вкрадчивыми, морда с короткими усиками на мгновение застывала на пойманной в "объектив" цели, и неожиданно - никто не успевал уловить этого момента - после резкого хлопка добыча сама влетала в пасть хищнику!

Мы продемонстрировали однажды этот аттракцион заглянувшему с обходом Папанину. Он смотрел, погасив свои голубые, вечно лукавые глаза, а потом бросил: "Ты это пионэрам не вздумай показывать!" И ушел.

А вот теперь про наш с Папаниным подвиг и его технологию.

Была середина апреля. Солнце сияло так, что на водохранилище, еще лежащее подо льдом, смотреть было больно. В поселке вылезли рыжие проталины земли и черные линии асфальтовых дорожек.

"Лошадь я тебе не дам,- сказал завхоз,- ты глянь, что на Волге: лед неустойчивый, загробишь мне лошадь и сам ухнешь. Не дам!" Я начал спорить: весенняя партия налимов нужна была до зарезу, иначе не получится годовой цикл, и вся работа насмарку... По всем привычным меркам завхоз должен был сказать "а мне какое дело...", но вот сколько ни силюсь вспомнить - не сказал он этого. Слышал потом десятки раз, в разных вариантах, в магазинах и поездах, поликлиниках и жэках, в мастерских и приемных министерства, от своих начальников и своих подчиненных... Удобная фраза, все отрезающая, бесповоротная. Но не сказал ее завхоз, не мог сказать, не терпел Папанин "не моего дела".

Отношения людей, работающих в науке, и ее обеспечивающих хозяйственников или бумаговластных администраторов складываются обычно непросто: тут все перемешано - зависть к окладу и научному званию, спесь приобщения к клану "ученых", тщеславие держателя подписи на нужном документе... Но вот не было ничего этого, по крайней мере в откровенной форме, в папанинском институте. Кто-то мог кого-то не любить, не терпеть даже, но в деловых отношениях царила уважительность, кем бы ты ни был. Я помню лишь однажды, когда Иван Дмитриевич торжественно сидел в президиуме ученого совета и кто-то из зарвавшихся ихтиологов, наслышанный про Кусто, сказал, что вот-де хорошо бы нам подводную лодку для работ в Рыбинском водохранилище, Папанин коротко буркнул, показав оратору кукиш: "Вот тебе!"

...Отказать-то завхоз отказал, но пошел со мной к Папанину, который на счастье находился в Борке. Иван Дмитриевич сидел за воскресным столом, завтракал и угощал. Я быстро пересказал ему ситуацию и добавил фразу, как мне казалось, ключевую: "У меня дело гибнет, Иван Дмитриевич!" Он реагировал быстро - встал, позвал кого-то из прихожей и сказал мне: "Сам с тобой пойду!" Потом оглянулся на стол: "Поешь, что хочешь, но водки не дам - на мороз идешь!"

Технология нашего предприятия, как мне поначалу показалось героического, была несложной: снарядили две пары саней, в них, завернувшись в полушубки, попрыгали "рыбаки-пограничники", а мы с Папаниным пешком пошли сзади. Ежели лед треснет, сани окажутся на плаву, можно успеть выскочить... Я вытащил из саней заготовленные лыжные палки, снял темные очки и отдал Папанину. Он удовлетворенно крякнул, и мы отправились в дорогу.

В общем-то ничего героического не состоялось: лед на наезженной за зиму колее был крепким, противоположный берег Волги, хоть и далекий, виделся отчетливо. Папанин в хорошем настроении, выражаясь его жаргоном, "травил" всю дорогу (мне одному!) полярные байки. Я шел оглушенный фактом пребывания в такой компании, запоминал плохо, да и вряд ли смог бы пересказать хоть что-то печатно, потому как образность его речи была много краше тех историй, что он поведовал.

Степаныча заметили издалека. Он возился возле полыньи, которую обновлял самодельной пешней. К моему удивлению, Папанин не подошел к рыбаку, остановился поодаль, о чем-то расспрашивая ребят, вылезающих из саней, хотя и приветливо поздоровался за руку, когда я пригласил Степаныча к нему. И опять-таки Папанин не высказал никаких особых слов, что рыбак вот так, почти задаром помогает в работе сотруднику его института, коротко спросил о течении Волги у этого берега, о заброшенной церкви, торчащей на холме возле деревеньки, и все. Степаныч зажался, побагровел от удовольствия общения с Самим, но отвечал немногословно и толково.

Я погрузил налимов в залитую водой бочку, сказал Папанину "готов". Он отреагировал: "Поезжай вперед. Размести рыбу, и ко мне, в домик..." Через пару часов я был снова у Папанина, однако он не стал меня особо потчевать, велел выпить горячего чаю, вызвал из дома заспавшегося было после воскресного обеда институтского кладовщика и распорядился выдать столько-то килограммов муки, сахара, масла. А потом сказал мне: "Поезжай к тому рыбаку. Мол, благодарит его Папанин". Я живо представил себе снова дорогу туда и обратно, уж в сумерках, и взмолился: "Иван Дмитриевич!" Но он прервал: "Поезжай, милай! Надо.- И добавил: Этот Степаныч твой знает дело. Он будет у нас работать. Поезжай!"

Прошли недели, сошел лед, наступили весна, лето, и вдруг я встретил того рыбака в нашем поселке. Он командовал загрузкой лодки-донки и покрикивал на "пограничников". Мы обрадовались друг другу. "А скажите, Иван Степанович,спросил я его,- уговаривал вас Папанин перейти к нам в институт?" - "Да нет,ответил он,- как-то само собой вышло". Притча? Да какая тут притча, просто маленький эпизод-иллюстрация, как Папанин решал организационные проблемы своего хозяйства.

Через два года я поступил в аспирантуру и вернулся в Москву. Перед отъездом Папанин вызвал меня, не ругал, а спросил проницательно: "Тебе нужен хороший руководитель? К кому ты там идешь?" Я назвал. "Это крупный ученый,- оценил Иван Дмитриевич и добавил, подыскивая более сильное определение: Павловец! Но я сделаю, что он будет руководить тобой здесь, в Борке!"

Я быстро подумал, что Папанин чего доброго перетащит моего столичного академика, европейскую знаменитость, на жительство в Ярославскую область. Но дело не получило развития, я уехал в Москву, где-то чувствовал себя предателем, утешался тем, что в кипучей жизни Папанина это - мелочь, и больше с ним не виделся. Жизнь и научная судьба все дальше уносили меня от борковских проблем. Но я стал на несколько лет старше. Я уже знал, что есть Папанин, Кузин, мой бывший шеф Краюхин и бывший "зек" Фортунатов, я познакомился со Степанычем и тем капитаном, что дослужился ли до майора? Я прикоснулся и судьбам этих и других людей, которые незаметно перестраивали мою сущность. У меня были определившиеся ценности и понятия о таланте, труде, совести...