Приступая к рассказу об этом легендарном радисте, полярнике и человеке, я сразу хочу предупредить читателя, что полностью отдаю себе отчет в сложности взятой на себя задачи. Вряд ли можно описать полярную биографию Эрнста Теодоровича Кренкеля лучше, чем сделал это он сама книге "RАЕМ - мои позывные", книге, которая, едва успев увидеть свет, прочно вошла в золотой фонд советской мемуарной литературы. А потому я и не ставил перед собой такую цель. Главное, чего я хотел, - это сказать о Кренкеле-полярнике то, чего он не сказал о себе сам, - потому что трудно сыскать человека более скромного, более непримиримо относящегося к ложному пафосу и затасканной героике, чем Эрнст Кренкель.

* * *

История арктического мореплавания знает немало замечательных полярников-радистов, мастеров своего дела, мужественных людей, внесших ценный вклад в освоение Северного морского пути.

Это Геннадий Никитич Олонкин (отец его был архангельский помор, мать-норвежка), который еще в юношеские годы начал работать в Арктике, на полярной станции Югорский Шар. В 1918--1925 годах он был радистом - и одновременно механиком - экспедиции Руала Амундсена на судне "Мод", где, несмотря на молодость, снискал уважение таких людей, как X. Свердруп и Ф. Мальмгрен. Весьма показателен и тот факт, что Амундсен включил Олонкина и в свою экспедицию на дирижабле "Норвегия" (в которой тот, к сожалению, не смог участвовать из-за болезни). Вся последующая жизнь Геннадия Олонкина была неразрывно связана с радио.

Это Евгений Николаевич Гиршевич, который участвовал в качестве радиста в самых ответственных и сложных арктических экспедициях: на "Георгии Седове", "Александре Сибирякове", "Челюскине", "Садко", "Федоре Литке", "Иосифе Сталине". Высокое, граничащее с подлинным искусством профессиональное мастерство, незаурядная работоспособность и редкостная личная скромность - все это принесло Гиршевичу самую широкую популярность среди советских полярников.

Это итальянский радист Джузеппе Биаджи, превосходный специалист и обаятельный человек, известный своим участием в арктической экспедиции Умберто Нобиле на дирижабле "Италия". Если бы не Биаджи, который, в прямое нарушение приказа одного из неразумных руководителей экспедиции, тайно взял с собой небольшую аварийную радиостанцию, поиски попавших в беду людей на огромном пространстве Северного Ледовитого океана оказались бы делом совершенно безнадежным и все они были бы обречены на верную гибель.

Это Василий Васильевич Ходов, которому в пору его участия в знаменитой Североземельской экспедиции 1930-1932 годов едва перевалило за 20. В течение двух лет он безупречно поддерживал связь с Большой Землей; подолгу оставаясь один на зимовочной базе на острове Домашнем, когда трое его товарищей уходили в походы, проводил метеорологические и гидрологические наблюдения. А надо знать, что это такое - Арктика, чтобы представить себе, какой душевной стойкостью должен обладать человек, вынужденно оставшийся на зимовке в одиночестве. Трудно даже себе представить, что испытывал Ходов на заброшенном арктическом островке, когда в любую погоду, в пургу и стужу, отправлялся на наблюдения, не имея за спиной ни одного человека, никого, кто в случае необходимости пришел бы на помощь. Прибавим к этому мучительное чувство беспокойства за судьбу находившихся в длительном походе товарищей, узнать о которой не было абсолютно никакой возможности - пока они не вернулись сами, когда уже прошли все сроки... Пройдя суровую арктическую школу на Домашнем, Ходов навсегда связал свою жизнь с Арктикой.

Я не могу не сказать и о радисте Валентине Волынкине, человеке, явившем собой пример такого мужества, перед которым бледнеют многие трагические страницы истории освоения Арктики. В 1932 году, в разгар полярной ночи у берегов Шпицбергена, в Айсфиорде, сел на камни ледокольный пароход "Малыгин". В числе спасателей "Малыгина" был небольшой ледокол "Руслан". Операция прошла успешно, но сразу же по выходе из Айсфиорда началась жестокая пурга, и "Малыгин" с "Русланом" потеряли друг друга. "Руслан" начал обледеневать, в корпусе открылась сильная течь. Ничто не помогало - судно начало погружаться. Все это время Волынкин неотлучно находился в радиорубке и держал связь с "Малыгиным". Передав очередное донесение капитана "Руслана", Волынкин попрощался со своим другом-радистом "Малыгина" Клементьевым: "Миша, сам знаешь наше дело в таких случаях. Сидишь в рубке сторожем эфира. А вот из слов штурмана, нам в таком состоянии недолго протянуть. Лежим в дрейфе на волну, а корка льда все больше нарастает... Медленно, постепенно тянет судно вниз... Кажется, Миша, я с тобой разговариваю последний раз. Счастливого тебе, не нашего пути". Моряки высадились в две шлюпки. В последний момент с судна сошел Волынкин, прижимая к себе радиоприемник, как самый драгоценный груз. Шлюпка пропала без вести. Валентину Волынкину было только 25 лет.

Можно назвать еще многих и многих полярных радистов. В этой поистине блестящей плеяде такие люди, как Н. Н. Стромилов, И. Р. Дождиков, О. А. Куксин, А. Абрамчук, А. А Голут бев, И. П. Григорьев, В. Е. Скворцов, В. Ф. Богданов, Б. Г. Харитонович, В. И. Игнатченко.

Почему я решил рассказать здесь обо всех этих людях? Когда-то бытовало - а может быть, кто-то разделяет его и сейчас, - мнение, что Кренкель "возвысился на фоне серой массы радистов своего времени". Подобное мнение мало того, что неверно по самой сути, но и умаляет самого Кренкеля. В том-то и состоит подлинная заслуга Эрнста Кренкеля, что даже на таком блестящем фоне, как его знаменитые коллеги, он был, так сказать, "вне конкуренции". Потому что в этом человеке с наибольшей полнотой и выразительностью счастливо совместились все лучшие качества, свойственные каждому из них в отдельности.

Коротко - это беспредельная, едва не фанатическая любовь к своей профессии радиста, высокое мастерство, инициативность и смелое новаторство в работе, мужество и самоотверженность, подчас граничившая с подвижничеством, и, что самое главное, - чрезвычайно сильно развитое чувство личной ответственности за успех своей экспедиции. Помимо всего этого, Эрнст Теодорович был редкой души человек, исключительно к тому же остроумный и обаятельный. Все это с неудержимой силой притягивало к Кренкелю всех, кому посчастливилось с ним общаться.

* * *

Эрнст Теодорович Кренкель родился 11(24) декабря 1903 года в городе Белостоке, в семье инспектора коммерческого училища. В 1910 году Кренкели переехали в Москву. Отец, Теодор Эрнестович, поступил на работу в Коммерческое училище на Новой Басманной улице в качестве преподавателя немецкого языка, а спустя некоторое время стал преподавать и в Коммерческом институте в Стремянном переулке (ныне Институт народного хозяйства им. Г. В. Плеханова).

Семья Кренкелей принадлежала к типичной для своего времени трудовой интеллигенции. Жили весьма скромно, но и особой нужды не испытывали. И для отца, и для матери не существовало "черной" работы, и в том же духе они воспитывали детей, с самого раннего возраста привлекая их к посильным домашним делам. И вместе с тем это была глубоко культурная, по-настоящему интеллигентная семья. В доме часто велись разговоры, в которых сквозил живой интерес к литературе, искусству, новостям науки и общественной жизни. Этот интерес перешел к Эрнсту Кренкелю что называется по наследству, и он оставался верен ему до конца.

Глава семьи - Теодор Эрнестович Кренкель - отличался жизнерадостным и общительным характером. Еще в Белостоке он был инициатором и режиссером любительских детских спектаклей. В Белостоке ли, в Москве - дом Кренкелей всегда был открыт для близких и друзей, в том числе и для учеников и студентов Теодора Эрнестовича. Уже после кончины Эрнста Теодоровича я случайно узнал, что на проходившем в Москве Первом съезде преподавателей новых языков в России, в работе которого приняла участие без малого тысяча человек, Кренкель-старший возглавлял "Увеселительную комиссию".

Стремясь дать сыну хорошее образование, родители Кренкеля, несмотря на ограниченные средства, определили его в 1913 году в частную реформатскую гимназию при швейцарской церкви. Плата за обучение в ней была значительно выше, нежели в казенной гимназии, но преподавание поставлено лучше.

Основной чертой характера Кренкеля-подростка была склонность к романтике и приключениям, что проявлялось в жгучем интересе к произведениям Майн Рида, Фенимора Купера, Джека Лондона да и в ребяческих проказах, далеко не всегда безобидных и безопасных. Обо всем этом с подкупающей искренностью, талантливо рассказал Эрнст Теодорович в своих мемуарах "RАЕМ - мои позывные".

Кренкелю не удалось закончить гимназию. В тяжелые годы первой мировой и гражданской войн он, чтобы как-то помочь семье, вынужден был работать. Кем он только не был - упаковщиком посылок, расклейщиком афиш, помощником электромонтера, подручным механика...

Однако Эрнст отнюдь не собирался всю жизнь чинить примусы и коляски и вскоре "повернул свой жизненный путь совсем в другую сторону". В 1921 году он поступил на годичные курсы радиотелеграфистов, помещавшиеся на Гороховской улице (ныне улица Казакова). Радиовещание и радиосвязь в те годы даже в среде интеллигенции воспринимались как нечто таинственное, граничащее с волшебством.

Как и везде в то трудное время, аудитории не отапливались, курсанты и преподаватели так и занимались, в чем приходили с улицы - в полушубках, шинелях и шапках. Курсантам бесплатно выдавался "усиленный паек" - небольшой кусок черного хлеба с ложкой повидла.

Кренкель оказался способным учеником и на выпускных экзаменах показал самую высокую среди курсантов скорость приема - сто пятьдесят знаков в минуту. Как первого ученика его направили на работу на Люберецкую приемную радиостанцию. Чтобы было понятнее, что это значило в те времена, поясню, что большинство выпускников курсов направлялось на биржу труда, где далеко, далеко не сразу получали работу.

Казалось, все складывается как нельзя лучше. Но, не успел Кренкель войти в мир радио, впоследствии ставшего главным делом его жизни, как тут же едва не был с позором изгнан из него. Привыкнув к приему громких сигналов азбуки Морзе, передаваемых тут же в аудитории, всегда одним и тем же преподавателем, он совершенно растерялся, когда пришлось принимать сигналы из настоящего эфира, при плохой слышимости и помехах, да еще под контролем заведующего радиостанцией. Результаты первого же испытания, которому подвергли Кренкеля, были настолько плачевны, что на доске объявлений незамедлительно появился приказ о его увольнении "за полной профессиональной непригодностью". К счастью, ему все же разрешили в течение двух недель, без зарплаты, практиковаться в приеме радиопередач. Уже через неделю дела пошли гораздо лучше, и хотя Кренкель, конечно же, за это время "радиоасом" стать не успел, приказ об увольнении все же был отменен.

"Этот беспокойный мир, - пишет Кренкель, - пришелся мне по вкусу. Стало ясно: менять его на что-либо другое не стану". Но знаний, полученных на курсах радиотелеграфистов, явно не хватало, и, продолжая работать на Люберецкой станции, Кренкель поступил в Радиотехникум имени В. Н. Подбельского. Однако, проучившись два года, он забросил и занятия в техникуме, и работу на Люберецкой станции - неудержимо потянуло в странствия по свету.

* * *

Летом 1924 года Эрнст Кренкель отправился в Ленинград с мизерной суммой денег в кармане и с весьма призрачной надеждой устроиться радистом на какой-нибудь корабль дальнего плавания. Однако в те годы в дальние рейсы ходили лишь единичные советские суда, и в Ленинграде даже кадровые радисты-моряки сидели без работы. Где уж тут было тягаться с ними радисту-" салаге", к тому же сухопутному! Но вот, когда надежда Кренкеля устроиться судовым радистом рухнула окончательно и бесповоротно, кто-то из безработных моряков сообщил ему, что Гидрографическое управление срочно ищет радиста для какой-то экспедиции, на какой-то остров в Северном Ледовитом океане, но охотников не находится - платят там мало и к тому же ехать надо на целый год, куда-то к черту на кулички.

Эрнста словно вихрем подхватило, и через считанные минуты он предстал перед начальником Экспедиции Северного Ледовитого океана, известным гидрографом Н. Н. Матусевичем, который набирал новую смену зимовщиков для работы на первой советской полярной обсерватории Матшар, годом ранее построенной на Северном берегу новоземельского пролива Маточкин Шар.

Оформление на работу произошло с быстротой молниеносной. По словам Кренкеля, и он сам, и Матусевич, каждый по своим соображениям, торопились подписать нужные бумаги, пока никто из них не передумал и не изменил своего решения. Получив подъемные и впервые в жизни надев морское обмундирование, Кренкель в тот же день выехал поездом в Архангельск, где у пирса на Северной Двине уже стояло готовое к выходу в море экспедиционное судно "Югорский Шар".

Первое в жизни морское плавание, да еще в водах Северного Ледовитого океана произвело на Кренкеля неизгладимое впечатление. Хрустально чистые, синие с зеленоватым оттенком волны холодного Баренцева моря, необычный для умеренных широт вид неба с ослепительно белыми облаками, похожими на хорошо обкатанные и уложенные стопкой плоские гальки, идеально прозрачный, пахнущий соленым морем бодрящий воздух, крики морских птиц, выныривающие из глубины воды морские зайцы и нерпы, суровая красота  возвышенных берегов Новой Земли с заснеженными вершинами гор и ледниками - все это настолько было ново и интересно, что уйти с палубы просто не было сил. С волнением всматривался Кренкель в высокий дубовый крест, поставленный на берегу над могилой одного из первых исследователей Новой Земли - Федора Розмыслова. Словно безмолвный символ, напоминал он о старых русских поморах, прокладывавших по студеным морям пути "встреч солнца". И странно, надгробный памятник не вызывал никаких отрицательных эмоций. Сердце переполнялось радостью и гордостью от сознания, что вот и он, Кренкель, вступает на путь отважных людей, на протяжении столетий смело шедших на штурм сурового ледового океана.

Всего во второй смене работников обсерватории было тринадцать человек, в том числе два радиста - К. А. Сысолятин и Э. Т. Кренкель. Почти все в Арктике были новичками. Не составлял исключения и начальник обсерватории Д. Ф. Вербов, до революции - коммивояжер одной из фирм канцелярских принадлежностей.

Если смотреть на эту зимовку на Матшаре глазами современных полярников, имеющих за плечами огромный опыт слаженной, четкой, пронизанной дисциплиной работы на береговых и островных станциях Ледовитого океана, то иначе как бесшабашной ее не назовешь. Арктика тех лет, по словам Кренкеля, была "буйной" и весьма походила на "Запорожскую сечь".

Тогда слово "полярник" еще не приобрело своей притягательной силы, и не всегда легко было найти желающих ехать на дальние зимовки. Не составляла исключения и станция Матшар - народ там собрался весьма разный и по разным причинам. Тем не менее, если не считать смерти врача, оказавшегося морфинистом, особых происшествий в жизни и работе станции не было.

Вот такой, примерно, была ситуация на первой зимовке Эрнста Кренкеля, а именно первая зимовка решает, "быть или не быть" человеку полярником. Не всем дано выдержать тяжелые физическое и моральные нагрузки, связанные с работой на небольшой полярной станции, уметь ужиться в маленьком коллективе, в условиях тесного и постоянного общения, с неподдельным юмором относиться к неизбежным большим и малым огорчениям и невзгодам, всегда быть готовым прийти на помощь товарищу. Иногда на полярные станции попадают люди, которые, несмотря на молодость и безупречное здоровье, начинают хандрить, опускаются физический морально, плохо уживаются с товарищами по зимовке и, будучи неплохими специалистами в своей области, теряют всякий интерес к работе. Проклиная судьбу, забросившую их на ненавистную зимовку, такие люди при первой возможности покидают ее - и навсегда. Зато те, кто без каких-либо эксцессов переносят выпавшие на их долю испытания и лишения и, несмотря ни на что, честно выполняют все возложенные на них обязанности, находят в своем нелегком труде самую большую радость и навсегда остаются верны полярным краям. К числу таких людей принадлежал и Эрнст Теодорович Кренкель.

Общительность, расположенность к людям, явная склонность к юмору и главное - с детства привитое свойство не чураться никакой черной работы быстро сделали Кренкеля "своим" на зимовке. Помимо несения радиовахты, он принимал участие во всех хозяйственных, пусть несложных, но хлопотливых, трудоемких, да и не всегда приятных работах. Вообще дел на зимовке хватало, и с избытком, но были на Матшаре и свои, пусть маленькие, но радости - дальние походы, охота на зверя, короткие передышки в "однодневном доме отдыха" - маленькой избушке, построенной на мысе Канкрине, в нескольких километрах от станции.

С этой избушкой связан примечательный эпизод, своего рода "полярное крещение" Эрнста Кренкеля. Как-то раз он ушел с мыса на станцию один. И вот тут-то, в нечеловеческой тишине полярной ночи, он впервые испытал настоящий страх. То была встреча с Белым Безмолвием, которое так впечатляюще описал Джек Лондон. Отсюда был извлечен урок: никогда не выходить на такие встречи одному. Так Кренкель понял разницу между смелостью - и лихачеством и на всю свою полярную жизнь запомнил это.

Год зимовки, как писал Кренкель, не прошел, а пролетел. По возвращении в Москву он был призван в Красную Армию и в течение года служил в Отдельном радиотелеграфном батальоне во Владимире-на-Клязьме. Там же, во Владимире-на-Клязьме, он сблизился и подружился со своим соседом по койке в казарме. В свободное от службы время Кренкель тренировал его в приеме на слух и передаче на ключе сигналов азбуки Морзе. После Армии они потеряли друг друга из виду и случайно встретились в Москве только через сорок лет. К удивлению Кренкеля, его способный ученик оказался знаменитым советским разведчиком Рудольфом Ивановичем Абелем.

Вернувшись в Москву, работы по специальности Кренкель не нашел - в те времена с работой вообще было трудно, - и пришлось ему согласиться на то, что предложила  биржа труда, - сортировать посылки (почти как десять лет назад, с той разницей, что тогда он их упаковывал)... Но как раз в то время вышло постановление, разрешавшее иметь частные радиостанции, и началась "коротковолновая лихорадка". Не устоял против нее и Кренкель. Вскоре и у него появились своя, самодельная аппаратура, свой позывной и - мечта "установить самую дальнюю, самую интересную, самую необычную связь".

Где можно установить такую связь? Конечно, в Арктике, где нет абсолютно никаких помех. И стрелка компаса Кренкеля снова повернула на Север, а точнее - на Матшар. В те времена радиосвязь на коротких волнах еще только-только осваивалась в крупных населенных пунктах Большой Земли, преимущественно радиолюбителями Нижнего Новгорода, Москвы и Ленинграда. В Арктике на коротких волнах еще не пробовал работать никто. И полярная обсерватория Матшар, конечно, тоже была оснащена только длинноволновой радиоаппаратурой. Громоздкий искровой передатчик, несмотря на значительную мощность (пять киловатт), позволял поддерживать связь не далее, чем с радиостанцией Югорский Шар на юго-восточном берегу острова Вайгач. Прямой связи с Архангельском, а тем более с Москвой, не было, и радиограммы в эти адреса добирались долго. Готовясь к новой зимовке, Кренкель твердо решил провести на Матшаре опыты радиосвязи на коротких волнах.

Он сумел заинтересовать своей идеей работников Гидрографического управления и Нижегородской радиолаборатории и получил полный комплект коротковолновой радиостанции, включавший передатчик, приемник, измерительные приборы и всякого рода дополнительное оборудование и запасные детали.

Итак, в 1927 году Кренкель снова оказался на Матшаре. Но теперь это был уже не просто романтик-мечтатель, арктическая и армейская выучка не прошли для него даром - теперь это был достаточно опытный радист, обуреваемый к тому же самыми смелыми замыслами.

Но замыслы эти едва не подрубило под корень одно неожиданное происшествие, о котором Кренкель рассказал в своих мемуарах предельно лаконично и предельно скромно, я бы сказал даже, заземленно. В нескольких словах напомню о нем - разгрузив пароход, все ушли в дом ужинать, шлюпку же с радиоаппаратурой вытащили носом на берег. Но тут начался прилив, и шлюпку подхватило волной. В море уносило не просто шлюпку - уносило так дорого доставшееся оборудование, а вместе с ним - и все мечты Кренкеля-коротковолновика. Не раздумывая бросился он в воду, вплавь догнал шлюпку и подвел к берегу. Поступок чрезвычайно примечательный - Эрнст Теодорович никогда не отличался склонностью к спорту, и купание, тем более в ледяной воде, само по себе отнюдь его не прельщало. В этом эпизоде впервые проявилась та черта Кренкеля-полярника, которой была отмечена вся его последующая деятельность в Арктике: непримиримый к любому проявлению лихачества, он, когда того требовало дело, первым шел на риск, иногда немалый.

Результаты испытания коротковолновой станции превзошли самые смелые ожидания Кренкеля. Уже при первой попытке он установил связь с радиолюбителем-коротковолновиком города Баку. Затем ему удалось связаться с радиолюбителями Москвы, Парижа и многих других городов Советского Союза и Европы. Вскоре у него появилась "куча знакомых" в разных уголках Европы. (Я не буду останавливаться здесь на подробностях радиолюбительской биографии Э. Т. Кренкеля - она достаточно полно обрисована в статье В. А. Бурлянда "Наш РАЕМ".) Работа на коротких волнах позволяла поддерживать прямую дальнюю радиосвязь на передатчиках, мощность которых была в десятки раз меньше длинноволновых искровых и пришедших им на смену ламповых передатчиков. Так, с легкой руки Кренкеля, короткие волны начали входить в практику профессиональной арктической радиосвязи и в дальнейшем сыграли немалую роль в ее развитии. Не могу не подчеркнуть здесь еще раз нелюбовь Кренкеля ко всяким громким фразам в свою честь и уж тем более полнейшее отсутствие превосходных эпитетов в собственных рассказах о своих делах. Вот что пишет он в своей книге: "Так сорок с лишним лет назад в Арктике появились короткие волны, и я горжусь тем, что имел к этому некоторое отношение (выделено мною - Б. К.)"

После Матшара Кренкель некоторое время работал радистом на гидрографическом судне "Таймыр", совершившем рейс по маршруту Архангельск - остров Колгуев - устье Печоры - Маточкин Шар - Югорский Шар - Маре-Сале - Вайгач - Канин Нос - Архангельск. Затем в его трудовой книжке следует запись о работе в Центральном научно-исследовательском институте связи. И снова - Арктика.

* * *

В 1929 году Институт по изучению Севера предпринял экспедицию к Земле Франца-Иосифа на ледокольном пароходе "Георгий Седов". Экспедиция эта имела целью "поднять красный флаг" над самым северным арктическим архипелагом, подтвердив тем самым его принадлежность Советскому Союзу. Руководил экспедицией "великолепный триумвират" - Отто Юльевич Шмидт, Рудольф Лазаревич Самойлович и Владимир Юльевич Визе, а судном командовал опытный полярный капитан Владимир Иванович Воронин, люди, которые оказали на дальнейшую биографию Кренкеля-полярника огромное влияние. Вот в такое блестящее окружение попал на борту "Седова" Эрнст Кренкель - опытный радист, но, по сути, совсем еще молодой человек.

Когда первая в этом арктическом архипелаге и в то время самая северная в мире советская полярная станция "Бухта Тихая" была построена и заработала радиостанция, нарушив "вековое молчание" ЗФИ, "Седов" отплыл на Большую Землю. На острове осталось семь человек и среди них - радист Кренкель, которому надлежало поддерживать связь с Большой Землей в единственном числе - напарника у него не было.

В бухте Тихой Кренкель передавал служебные радиограммы, метеосводки (самые северные в мире), словом, нес обычную полярную радиовахту, и, как и раньше, на Матшаре, много времени уделял работе с радиолюбителями-коротковолновиками. 12 января 1930 года ему удалось установить прямую двустороннюю связь с радистом американской антарктической экспедиции Р. Бэрда, зимовавшей на шельфовом леднике Росса. Это был мировой рекорд дальней радиосвязи, который Кренкель расценивал как большое событие в своей жизни радиста.

Аналогичные сеансы дальней радиосвязи впоследствии были повторены советскими радистами (см. воспоминания В. С. Сидорова).

Видимо, так считал не только он, иначе вряд ли в следующем, 1931, году его пригласили бы участвовать в качестве бортрадиста в большой международной экспедиции на дирижабле LC-127 "Граф Цеппелин", задуманной еще Фритьофом Нансеном. Кроме Кренкеля, в состав советской группы входили видные ученые : научный руководитель экспедиции профессор Р. Л. Самойлович, изобретатель первого аэрологического радиозонда профессор П. А. Молчанов и инженер-воздухоплаватель Ф. Ф. Ассберг. Это был третий - после "Норге" и "Италии" - дирижабль, совершавший полет над Арктикой. Пролетев на воздушном корабле по маршруту Фридрихсхафен (Германия) - Берлин - Ленинград - Архангельск - Земля Франца-Иосифа - Северная Земля - Таймырский полуостров - остров Диксон - Новая Земля - Архангельск - Ленинград - Берлин - Фридрихсхафен Кренкель впервые увидел Арктику с птичьего полета.

* * *

28 июля 1932 года из Архангельска в сквозное плавание по Северному морскому пути вышла экспедиция Всесоюзного Арктического института на ледокольном пароходе "Александр Сибиряков". Возглавлял экспедицию О. Ю. Шмидт (а именно ему принадлежала идея подобного плавания), судном командовал В. И. Воронин. В научный состав ее входили руководитель экспедиции профессор В. Ю. Визе, Я. Я. Гаккель, А. Ф. Лактионов, П. П. Ширшов, радистами шли Е. Н. Гиршевич и Э. Т. Кренкель. Экспедиции надлежало выяснить возможность сквозного плавания по Северному морскому пути за одну навигацию.. До "Сибирякова" сквозное плавание по Северному морскому пути удалось лишь трем экспедициям: А. Э. Норденшельда на шхуне "Вега" (1878-79 год), Б. А. Вилькицкого на ледокольных транспортах "Таймыр" и "Вайгач" (1914-15 год), Р. Амундсена на шхуне "Мод" (1918-1920 годы). Все эти экспедиции вынуждены были зимовать в пути, а "Мод" пришлось зимовать дважды.

Без каких-либо затруднений "Сибиряков" прошел в Карское море. В это время там, на острове Домашнем, заканчивала работу Североземельская экспедиция Г. А. Ушакова.

Два года знаменитая четверка не видела людей, и можно себе представить их радость, когда к Домашнему подошел "Сибиряков". Простояв у острова сутки, "Сибиряков" направился дальше, увозя с собой драгоценную копию, снятую Я. Гаккелем с первой карты Северной Земли, которую составили Г. Ушаков и Н. Урванцев. Руководствуясь этой картой, "Сибиряков" направился в обход Северной Земли с севера, по пути, дотоле не хоженному ни одним судном. Обогнув мыс Арктический - крайнюю северную точку  Северной Земли, - судно взяло курс на юг, вдоль восточных берегов архипелага, и вскоре, впервые после выхода в плавание, встретило тяжелые льды. Форсируя корпусом и взрывая аммоналом ледовые преграды, "Сибиряков" вышел у восточного устья пролива Вилькицкого на чистую воду и вдоль материка направился на восток.

В море Лаптевых и на большей части маршрута в Восточно-Сибирском море ледовая обстановка благоприятствовала мореплавателям, но в районе Чаунской губы экспедиция встретила сплоченные многолетние торосистые льды, которые, как выяснилось позднее, простирались вдоль Чукотского полуострова до Берингова пролива. 10 сентября "Сибиряков" потерпел первую серьезную аварию - при ударе о льдину обломились все четыре лопасти гребного винта. Сибиряковцы поставили запасные лопасти, и плавание возобновилось. Но ненадолго.

18 сентября в районе острова Идльидль, совсем неподалеку от Берингова пролива, обломился и затонул весь гребной винт. Исправить повреждение не представлялось никакой возможности. Беспомощный ледокол стал игрушкой течений и дрейфующих льдов. Но сибиряковцы не сдались и на этот раз. Поставив самодельные брезентовые паруса, искусно маневрируя якорями и лебедкой, подрывая ледяные преграды аммоналом, они медленно, но неуклонно вели свой корабль на восток. 1 октября "Сибиряков" вышел на чистую воду, где его уже ожидал морской буксир "Уссуриец". Основная задача экспедиции была выполнена.

На протяжении всего плавания "Сибирякова" радисты Гиршевич и Кренкель поддерживали связь экспедиции с внешним миром. А задача эта была не из простых. В те годы на побережье и островах Северного Ледовитого океана работали лишь двенадцать полярных станций, из них десять - на западном участке Северного морского пути. На огромном протяжении, от мыса Челюскин до Берингова пролива, имелось всего две станции - на мысе Шалаурова (Большой Ляховский остров) и на острове Врангеля. Радист мыса Шалаурова относился к работе крайне безалаберно, эфира не прослушивал, и сибиряковским радистам связаться с этой станцией ни разу не удалось. Радиостанция на острове Врангеля бездействовала из-за отсутствия радиста. На мысе Челюскин, в бухте Тикси и на мысе Северном (с 1934 года - мыс Шмидта) станции еще строились. В эфире только-только начала появляться наскоро смонтированная временная радиоустановка станции Тикси. Более или менее нормально работала лишь небольшая приемо-передающая радиостанция поселка Уэлен, в помещении райисполкома.

О тогдашнем состоянии радиосвязи на Азиатском севере и северо-востоке страны можно судить по такому случаю. 27 августа Шмидт радировал Совнаркому Якутской АССР о прибытии "Сибирякова" в устье Лены. Ответную же поздравительную радиограмму Якутского правительства сибиряковцы получили лишь через полтора месяца, когда уже добрались до Берингова пролива. О другом случае рассказал Гиршевич. "Сибиряков" пробивался на восток, и однажды, к радости Гиршевича, на его вызовы отозвалось находившееся в Охотском море промысловое судно "Краболов-2". Радист "Краболова" - его фамилию Гиршевич, к сожалению, не запомнил - охотно согласился принять и передать на материк накопившуюся корреспонденцию экспедиции. Свое обещание он выполнил и передал всю корреспонденцию "Сибирякова" на береговую станцию Анадырь. Однако радость Гиршевича и Кренкеля оказалась преждевременной: как выяснилось позднее, корреспонденция осела в Анадыре мертвым грузом. Радистам "Сибирякова" пришлось заново передавать массу замедленных радиограмм, на этот раз в Петропавловск-на-Камчатке, с которым была установлена прямая радиосвязь.

Чтобы обеспечить при таких условиях радиосвязь, от Гиршевича и Кренкеля требовалось не только высокое профессиональное мастерство, но и недюжинное упорство и настойчивость. Им приходилось, нередко круглосуточно, тщательно прослушивать эфир, при каждой возможности связываться с материковыми и судовыми радиостанциями, чтобы обменяться корреспонденцией и получить скудную, но столь нужную информацию о ледовой обстановке по маршруту плавания.

После "Сибирякова" Кренкель на короткое время вновь вернулся к "небесной профессии" - полет на дирижабле LC-127 оставил прочный след в его душе, всегда нацеленной на самое интересное, на самое трудное. В марте 33-го он отправился в полет на крупнейшем - и единственном в то время - советском дирижабле "В-З". Окончился полет неудачно, хотя, к счастью, обошлось без жертв, и на том карьера Кренкеля-дирижаблиста завершилась. Уже через три месяца он снова направился в Арктику.

* * *

После рейса "Сибирякова" было создано Главное управление Северного морского пути, во главе которого был поставлен О. Ю. Шмидт, и уже в очередную навигацию новое управление направило в Северный Ледовитый океан экспедицию на пароходе "Челюскин". Экспедиции надлежало повторить рейс "Сибирякова", проверить возможность плавания по Северному морскому пути грузовых пароходов и их ледокольной проводки.

16 июля 1933 года "Челюскин" вышел из Ленинградского морского порта и в обход Скандинавского полуострова направился в плавание по Северному морскому пути. На борту парохода находилась большая группа научных работников, журналисты, писатели, кинооператоры, художники. Как и на "Сибирякове", руководил экспедицией О. Ю. Шмидт, в то время уже начальник Главсевморпути, командовал судном В. И. Воронин. Старшим радистом был Э. Т. Кренкель.

"Челюскин", только что сошедший со стапелей Копенгагенской верфи, был весьма комфортабельным судном, однако конструкция его оказалась малопригодной для арктического плавания. При первой же встрече со слабыми, изъеденными таянием льдами в западной части Карского моря в корпусе судна появились вмятины;, открылась течь. На малом ходу "Челюскин" плохо слушался руля, что лишало его маневренности во льдах. Еще большие повреждения пароход получил в Восточно-Сибирском и Чукотском морях.

В начале ноября "Челюскин", вмерз в большую льдину, вместе с которой его вынесло дрейфом в Берингов пролив. Всего в трех-четырех километрах простиралась открытая вода и свободный путь на юг. Но слабый корпус "Челюскина" был бессилен пробить эту преграду. Не помог и аммонал. Подхваченный вскоре встречным течением, пароход вновь оказался в Чукотском море и 13 февраля 1934 года, во время особенно сильного сжатия, затонул, приблизительно в 150 километрах от берега. В разгар суровой арктической зимы на дрейфующий лед сошло 104 человека, в том числе десять женщин и двое детей.

Еще до гибели "Челюскина" на льду была разбита палатка, в которой работал инженер-физик Факидов. Туда сразу же поместили женщин и детей. Теперь нужно было как можно скорее соорудить укрытие от непогоды для всех остальных участников экспедиции и установить радиосвязь с береговыми станциями, чтобы сообщить в Москву о гибели парохода.

На Кренкеля обратились все взоры. Связи ждал Шмидт, ждали все обитатели ледового лагеря. Кренкель полностью оправдал возлагавшиеся на него надежды, но далось это ему нелегко.

Во время плавания и дрейфа "Челюскина" радиосвязь с внешним миром действовала четко и оперативно. Оборудование радиорубки на "Челюскине" было более совершенным, нежели за год до этого, на "Сибирякове". Значительно увеличилось число полярных станций - теперь они имелись на всем протяжении Северного морского пути: в Амдерме, на острове Белом, мысе Челюскин, в Тикси, на островах Котельном и Четырехстолбовом, на мысе Северном и в поселке Уэлен. Как новые, так и ранее построенные полярные станции были оснащены новой, "дальнобойной" по тому времени, радиоаппаратурой. В связи с тем, что руководство полярными станциями теперь находилось в руках одного "хозяина" - Полярного управления Главсевморпути, - служба арктической радиосвязи существенно улучшилась в организационном отношении - впервые все станции работали по единому расписанию, в строго определенные часы выходили на связь с судами. Все это давало возможность радистам "Челюскина" передавать и принимать радиокорреспонденцию без каких-либо затруднений. Кроме того, Кренкель установил на "Челюскине" довольно мощный коротковолновый передатчик (0,5 киловатта), и нередко ему удавалось связываться непосредственно с Москвой, минуя промежуточные станции.

После гибели "Челюскина", когда Кренкель вместо комфортабельной судовой радиорубки оказался на голой, открытой всем ветрам льдине, имея лишь слабенький аварийный передатчик, проблема связи с береговыми станциями чрезвычайно усложнилась, а о прямой связи с Москвой не могло быть и речи.

Аварийную станцию Кренкель монтировал в брезентовой палатке. В палатке было так же холодно, как и на улице, и работать было мучительно тяжело. Холодные плоскогубцы, нож, провода обжигали голые руки - не будешь же вести монтаж в рукавицах, - и время от времени он вынужден был отрываться от дела, чтобы хоть немного отогреть закоченевшие пальцы в рукавах своей куртки. Добавим к этому, что единственным источником света был фонарь "летучая мышь" (который терпеливо держал в руках художник Федор Решетников), так что работа шла чуть ли не ощупью. Палатка настолько низкая и тесная - кроме Кренкеля в ней ютилось еще семь человек, - что в ней нельзя было ни вытянуть ноги, ни встать во весь рост, и работать приходилось стоя на коленях.

Первые попытки вступить в связь с какой-либо береговой радиостанцией не принесли успеха. Кренкель отчетливо слышал переговоры между радистами Уэлена и мыса Северного, но никто из них, несмотря на самое тщательное наблюдение за эфиром, маломощного рейдового передатчика Кренкеля не слышал. Лишь наутро, когда он удлинил антенну, состоялась первая связь с Уэленом. Тотчас же в Москву была передана радиограмма, в которой Шмидт информировал правительство о гибели "Челюскина" и положении в ледовом лагере.

После суматохи первых дней обитатели лагеря на льдине, вошедшего в историю под именем Лагеря Шмидта, начали устраиваться более фундаментально. Под руководством инженера-строителя В. А. Ремова построили отапливаемый железными печами дощатый барак на пятьдесят человек, камбуз, натянули на деревянные каркасы все палатки, они стали просторней, выше и устойчивей к порывам ветра.

Поставили на деревянный каркас и радиопалатку. Кроме Кренкеля и его ближайшего помощника радиста С. А. Иванова, в ней жили Шмидт и еще трое участников экспедиции. Для радиоаппаратуры выделили отдельный стол - неприкосновенное место для всех, кроме радистов, работать стало удобней. Не надо, однако, думать, что жизнь в новой палатке отличалась особым комфортом. Как и раньше, она освещалась единственным тусклым фонарем "летучая мышь". Днем, когда топился камелек, в палатке было достаточно тепло, но за ночь она сильно выхолаживалась и к утру температура внутри помещения падала значительно ниже нуля. Из-за сильных перепадов температуры радиоаппаратура отсыревала. Требовалось немало труда, чтобы поддерживать ее в рабочем состоянии, - разбирать, сушить у камелька, снова собирать... Кренкель даже спал рядом с ней, согревая ее теплом своего тела.

И вот в таких условиях радиосвязь между Лагерем Шмидта и полярной станцией Уэлец, где самоотверженно несла круглосуточную вахту радистка Людмила Шрадер, действовала бесперебойно. Несколько позднее Кренкель наладил регулярную связь с поселком Ванкарем, ставшим основной базой, спасательных самолетов. Работу походной радиостанции в Ванкареме обеспечивал радист мыса Северного Е. Силов. А когда залетали самолеты, Кренкель не снимал наушники с утра до ночи.

Весьма недвумысленным образом напоминала о себе арктическая стихия. Льдина, на, которой располагался Лагерь Шмидта, раскалывалась, подвергалась сжатиям, иногда не меньшей разрушительной силы, чем при катастрофе парохода. "Кажущаяся с первого взгляда спокойная, благоустроенная жизнь лагеря, - писал уполномоченный Правительственной комиссии Г. А. Ушаков, - при ближайшем ознакомлении оказывается жизнью на вулкане. Весь лагерь живет в непрестанном ожидании наступления льдов. Опасность грозит каждое мгновение". Во время особенно сильного сжатия 8 и 9 апреля ледяным валом снесло камбуз, разрушило жилой барак, разломало расчищенную с огромным трудом посадочную полосу для приема самолетов. Трагедия, происшедшая в Чукотском море, взволновала всю страну. В Москве уже на второй день после гибели "Челюскина" была создана Правительственная комиссия по оказанию помощи челюскинцам во главе с выдающимся деятелем Советского государства, заместителем председателя Совнаркома СССР В. В. Куйбышевым.

Энергичные меры, принятые Комиссией, увенчались полным успехом. 5 марта молодой полярный летчик А. В. Ляпидевский вывез на своем самолете в Уэлен женщин и детей. 13 апреля В. С. Молоков, М. В.Водопьянов и Н. П. Каманин вывезли последних шестерых челюскинцев, в том числе В. И. Воронина, Э. Т. Кренкеля и его Помощника радиста С. А. Иванова. Как это им и положено, по незыблемой морской традиции, капитан и радисты оставались на посту до полного завершения спасательных операций.

Можно с полной уверенностью утверждать, что благополучный исход операции по спасению челюскинцев в огромной степени объясняется самоотверженной работой Кренкеля и Иванова. Без донесений о местонахождении дрейфующего лагеря и состоянии ледового аэродрома, которые регулярно передавались в Уэлен и Ванкарем, работа летчиков была бы крайне осложнена и все могло бы окончиться совсем по-иному...

Возвращение челюскинцев в Москву вылилось во всенародный праздник. Все участники дрейфа были награждены орденами, семерым летчикам, спасавшим челюскинцев, присвоено звание Героя Советского Союза.

Челюскинская эпопея принесла Кренкелю мировую славу, сделала его одним из самых знаменитых полярников нашего времени. Авторитет Кренкеля был настолько велик, что он стал членом Коллегии Главного управления Северного морского пути, еще не будучи начальствующим лицом в главке.

* * *

В 1935 году руководство Главсевморпути назначило Кренкеля начальником небольшой полярной станции, которую надлежало построить на мысе Оловянном (Северная Земля, пролив Шокальского). Вместе с Кренкелем на зимовку направлялись - радист А. А. Голубев, механик Н. Г. Мехреньгин и метеоролог, автор этих строк.

В тот год ледовая обстановка в Баренцевом и Карском морях сложилась на редкость легкой, и мы прошли на ледокольном пароходе "Сибиряков" из Архангельска к Северной Земле без всяких затруднений. Но к северу от мыса Оловянного в проливе Шокальского простирался ледяной припай толщиной до двух метров. Опасаясь взлома припая и неизбежного при этом ухудшения ледовой обстановки, капитан "Сибирякова" Ю. К. Хлебников всеми силами форсировал работы по устройству новой полярной станции. В самом начале сентября, как только закончилась выгрузка имущества станции, а на берегу возвели вчерне жилой дом и склад, "Сибиряков" снялся с якоря и ушел.

Мы, четверо, остались на мысе Оловянном, став единственными жителями Северной Земли, арктического архипелага, превышающего по площади государство Бельгию с населением около восьми миллионов человек. Однако размышлять об этом не приходилось. Предстояла уйма работы - закончить отделку жилого дома и постройку склада, разобрать все грузы станции, установить электросиловой агрегат, смонтировать радиостанцию, оборудовать метеоплощадку, привести в рабочее состояние научное и техническое оснащение. И все это в самом быстром темпе - от нас ждали немедленной информации о погоде и состоянии льдов в проливе Шокальского, который предполагалось использовать для плавания судов между Карским морем и морем Лаптевых.

Поручение было в высокой степени ответственное. Как же случилось, что вместе с такими маститыми полярниками, как Кренкель, Мехреньгин и Голубев, на станцию попал я, до тех пор и не нюхавший Арктики?

Весной 1935 года я, подобно многим молодым людям того времени, захваченным романтикой покорения Северного Ледовитого океана, пришел в Главное управление Северного морского пути, которое тогда помещалось в доме 12 на улице Разина. Хорошая аттестация, выданная мне Метеорологической обсерваторией имени В. А. Михельсона и Московским управлением Гидрометеорологической службы, личное знакомство с начальником Гидрометеорологического отдела Главсевморпути Николаем Михайловичем Топольницким, под руководством которого я еще недавно работал в Московском управлении, облегчили оформление, и я незамедлительно был зачислен в качестве старшего метеоролога-наблюдателя в Резерв Полярного управления Главсевморпути.

Больше всего мне хотелось попасть на какую-нибудь высокоширотную островную полярную станцию. Но никаких надежд на этот счет у меня не было и быть не могло. На такие станции посылались полярники, уже зарекомендовавшие себя работой в Арктике. Я же, несмотря на отличные характеристики и близкое знакомство с Топольницким, как полярник для Главсевморпути оставался еще "вещью в себе". Поэтому свое назначение на полярную станцию в бухте Марии Прончищевой, на восточном берегу Таймырского полуострова, воспринял как должное и не роптал.

Однажды, когда, в ожидании отъезда в Арктику, я сидел в кабинете Топольницкого и по его поручению делал какие-то выборки из метеорологических таблиц, в комнату вошел высокий, очень представительный человек и с порога начал о чем-то говорить Топольницкому. На первый взгляд, вошедший показался мне знакомым, но, присмотревшись, я убедился, что ошибся, углубился в свое дело и к разговору не прислушивался. Внезапно до моего слуха дошли слова Топольницкого: "Тогда я рекомендую вам вот его". Подняв глаза, я увидел указывающий на меня палец. Вслед за тем незнакомец предложил мне выйти из комнаты и поговорить без помех, в каком-нибудь укромном месте; такое место нашлось на темной лестнице, ведущей на чердак старого здания Главсевморпути. К большому сожалению, в памяти не сохранилось, о чем он меня спрашивал и что я отвечал. Но финал разговора я помню так, как если бы он происходил вчера. "Я еду начальником полярной станции мыс Оловянный на Северной Земле, - сказал все еще таинственный для меня незнакомец, - вы мне подходите, я вас возьму". Совершенно ошеломленный, я ответил что-то очень несвязное, из чего следовало, что приказом по Главсевморпути я уже назначен на полярную станцию в бухту Марии Прончищевой. "Это пустяки, - ответил он, - пойдемте", и мы вернулись к Топольницкому.

Когда мы остались одни, Топольницкий подчеркнуто торжественно поднялся со стула и поздравил меня с большим успехом. "Спасибо, - ответил я, - но кто это был?" "Как, вы разве не знаете?-удивился Топольницкий. - Это Кренкель". Так вот почему его лицо показалось мне знакомым! К тому времени Кренкель уже был знаменитым полярным радистом, и его фотографии в газетах, журналах и книгах я, конечно же, видел не один раз.

Решение Кренкеля взять меня с собой на одну из самых суровых зимовок в Северном Ледовитом океане было, вероятно, достаточно опрометчивым. Но, как я узнал позднее, нередко так же поступали и некоторые другие выдающиеся полярники. Так, благодаря "опрометчивости" Георгия Алексеевича Ушакова на полярную станцию "Остров Домашний" на той же Северной Земле попал двадцатилетний радиолюбитель-коротковолновик Василий Васильевич Ходов, впоследствии известный советский полярник, благодаря такой же "опрометчивости" Ивана Дмитриевича Папанина на Земле Франца-Иосифа началась деятельность молодого магнитолога, позднее Героя Советского Союза академика Евгения Константиновича Федорова. Так же "случайно" начинали свой путь и многие другие, более или менее известные полярники.

Вот так я попал в Арктику, на мыс Оловянный, где мне выпало редкое счастье пройти под руководством Эрнста Теодоровича Кренкеля первую арктическую выучку, навсегда приобщившую меня к суровому братству полярников.

Книга, которую вы читаете, недаром называется "Наш Кренкель". Ибо "наш Кренкель"  - сумма множества образов этого человека: у каждого, кто делится здесь своими воспоминаниями, был "свой" Кренкель. Так вот "мой Кренкель"-это Кренкель периода зимовки на мысе Оловянном, и хотя я выступаю в этой книге в роли "биографа", да будет мне позволено рассказать об этой зимовке подробнее. Тому есть еще и другие причины, которые станут понятны читателю несколько позднее.

В своих воспоминаниях Кренкель пишет: "У летчиков есть выражение: "вывозить" молодого летчика - это когда опытный пилот демонстрирует в действии новичку новый, неизвестный ему самолет. Так и я "вывозил" Кремера и поэтому считаю себя его полярным крестным отцом". Как же именно он меня "вывозил" и как "крестил"? Как-то, когда наша станция уже вошла в строй действующих и работала по полной программе, Эрнст Теодорович, обращаясь ко всем нам, спросил, что кому осталось доделать. Я ответил - только протянуть от дома к метеоплощадке штормовой леер. В ответ раздался безудержный взрыв смеха, и пуще всех смеялся Кренкель.

Единственное, что я мог разобрать из прорывавшихся сквозь смех слов, было: "Начитался, начитался... Леера протягиваются только в плохих книгах да кинофильмах, сделанных не в Арктике, а в кинопавильонах... Обойдешься и так... Учись находить дорогу ногами и всеми чувствами, которыми тебя наградил господь бог".

Я был обескуражен и, не скрою, очень обозлен; во мне взбунтовался бывший инспектор. Но ведь не станешь же протягивать леер, если он вызывает такое веселье. А самому-то мне казалось, что леер нужен, и только после я понял, как мудро поступил Кренкель. При резко выраженном рельефе мыса Оловянного леер на каких-то участках неизбежно будет заноситься мощным слоем крепко спрессованного снега и в самый ответственный момент, если будешь на него рассчитывать, окажется хуже, чем бесполезным. Результат же этой истории был таков, что я действительно научился почти инстинктивно находить нужное направление при любой пурге и ни разу не заблудился ни на мысе Оловянном, ни позднее, на других станциях Северной Земли и Земли Франца-Иосифа, где мне приходилось работать. А пурги там бывают поистине свирепые.

Возможно, вся эта история со злополучным леером кому-то покажется проявлением некоей бесшабашности Кренкеля, но я-то убежден, что в данном случае он проявил не только мудрость (ему ли не знать, что можно и чего нельзя делать в Арктике!), но и известное мужество. Ведь случись со мной несчастье - кто от него гарантирован в Арктике, - Кренкелю куда легче было бы отписаться: "меры безопасности приняты были, леер имелся"...

Сразу же по прибытии на Оловянный Эрнст Теодорович сказал мне: "Все делай сам". И я действительно оборудовал метеоплощадку - первый раз в жизни - сам, единственное, что мне помогли сделать - это поставить флюгерный столб, да и то просто потому, что одному человеку это не под силу.

Сам сделал и свой рабочий стол в доме. Посмотрев на кое-как сляпанный мною стол, который вызвал бы презрительную усмешку у любого уважающего себя столяра, Кренкель сказал: "Здорово! Сооруди-ка теперь и стол для кухни, да побольше". И я соорудил, тоже, конечно, не шедевр, но работа была одобрена, и он, этот стол, отлично служил нам всю зимовку.

Так умел Кренкель внушить человеку уверенность в себе, в своих силах и возможностях, что я уже очень скоро, как заправский полярник, разъезжал на собаках, охотился на медведей, разделывал медвежьи туши, умел протопить насквозь промерзшую баньку, наколоть льда для камбуза, поставить капканы на песцов - словом, отлично справлялся с делами, не имевшими никакого отношения к работе метеоролога, но совершенно необходимыми в ведении в общем-то несложного, но очень хлопотливого и трудоемкого хозяйства маленькой полярной станции, где все должны уметь делать всё.

Конечно, не следует думать, что за какие-то считанные недели я стал настоящим полярником. Мало овладеть внешней стороной дела - то есть научиться всему тому, о чем я только что рассказал. Надо еще воспитать в себе полярника.

...С электроэнергией у нас на станции обстояло не слишком хорошо, и двигатель "Л-З" (что попросту означает 3 лошадиных силы) мы берегли пуще глаза. В основном мы пользовались керосиновым освещением, а на улице - знаменитой "летучей мышью". Единственное исключение было сделано для меня, вернее, для флюгерного столба, к верхушке которого были подведены провода и подвешена лампочка. Выключатель от нее был в доме, возле двери, и, вернувшись с наблюдения домой, я неукоснительно должен был эту лампочку выключать.

Как-то раз, когда начался промысел на песцов, Кренкель с Мехреньгиным ушел осматривать капканы. И тут началась низовая метель. Через какое-то время товарищи мои вваливаются, все залепленные снегом, и Кренкель одобрительно говорит: "Молодец, что не выключил лампочку! Без тебя мы и дома бы не нашли".

Наверное, эти были самые позорные минуты в моей жизни. Я просто-напросто забыл выключить, эту самую лампочку. И если она оказалась маяком для моих товарищей, то вовсе не потому, что это я позаботился о них... Открыть Кренкелю истину у меня не хватило духу. Но с тех пор я накрепко запомнил, что в Арктике ничего нельзя забывать: речь в данном случае не о злополучной лампочке...

Но вернусь к нашему "хозяйству". Надо ли говорить, что и Кренкель принимал самое живое участие во всех этих делах и не стеснялся никакой работы. Знаменитый полярник, он плюс к несению радиовахты, общему руководству совершенно добровольно выполнял обязанности повара. (На мой взгляд, это роднит его с такими великолепными полярниками, как Руал Амундсен и Харальд Свердруп.) И как же я бывал горд, когда, уезжая со станции, Кренкель обязанности повара возлагал на меня.

Все у нас на станции было построено на абсолютном доверии - наш начальник никогда не проверял нашу работу. И делалось это отнюдь не от равнодушия. Ни в коем случае. Как пишет он сам, "имея таких замечательных товарищей, самой большой глупостью было бы командовать. Каждый отлично знал свои прямые обязанности".

Это было кредо Кренкеля-начальника. И именно это абсолютное доверие - а мою работу как метеоролога-наблюдателя он тоже не проверял никогда, - больше, чем что угодно другое, заставляло меня работать в полную меру моих сил, не за страх, а за совесть! Смешно сказать, но даже и сейчас, через четыре десятка лет, мне все еще снятся иногда кошмарные сны, что я проспал срок метеонаблюдения или забыл провести его, сны, тем более нелепые, что в действительности такого со мной никогда не бывало.

Может показаться, что я остановился на зимовке на мысе Оловянном - всего лишь небольшом эпизоде в полярной биографии Кренкеля - излишне подробно. Полгода вместе с Кренкелем - это вроде бы совсем немного, но вспомним, что он сам говорит по этому поводу: "Двадцать четыре часа ты живешь как на блюдечке, и товарищи твои видят тебя со всех сторон со всеми, как и положено любому человеку, изъянами. Тут все по-честному, карты на стол..." Да, на Оловянном я увидел Кренкеля "со всех сторон", "на блюдечке", и недолгие месяцы, проведенные с ним на первой в моей жизни зимовке, считаю счастливейшими в своей жизни. Зимовать мне с ним больше не довелось, но великое полярное братство породнило нас навсегда, и до последних дней Эрнста Теодоровича Кренкеля мы оставались нежными и добрыми друзьями.

* * *

Еще полярной ночью мы по предложению Кренкеля решили включиться в развернувшееся по всей стране стахановское движение. Для начала Кренкель договорился по радио с начальником полярной станции Мыс Челюскин Л. В. Рузовым о совместных исследованиях гидрологического режима пролива Шокальского. Ни программой большой полярной станции Мыс Челюскин, ни, тем более, нашей станции эти работы не предусматривались, но представляли большой научный интерес.

В конце февраля - начале марта 1936 года, вскоре после возвращения солнца, к нам прибыла на самолете "Р-5" группа полярников мыса Челюскин - старший гидролог Б. И. Данилов, гидролог Ю. М. Барташевич и каюр Ф. А. Николаев. Тот же самолет за несколько рейсов доставил гидрологическое оборудование и две упряжки собак. К этому времени на льду пролива Шокальского, приблизительно в трех километрах от берега, мы построили и оборудовали добротный каркасный домик с брезентовыми стенами. В углу домика во льду пробили лунку, достаточно широкую для того, чтобы в нее могли пройти гидрологические приборы.

4 марта приступили к выполнению пятнадцатисуточной гидрологической станции. Кренкель и Мехреньгин посменно с Даниловым и Барташевичем работали в проливе, Голубев и я вели ежечасные наблюдения по футштоку за колебаниями уровня моря вблизи берега. Несмотря на очень большую нагрузку - обычная работа станции не прерывалась, к тому же еще приходилось часто передавать сводки погоды для летчиков, - совместные гидрологические наблюдения были выполнены полностью и позднее получили высокую оценку в Арктическом институте.

Ранним утром 22 марта Данилов и его товарищи отправились на собачьих упряжках к мысу Челюскин. По своему маршруту они продолжали гидрологические наблюдения в проливах Шокальского и Вилькицкого.

В этот же день мы распрощались с Кренкелем и Мехреньгиным. Оставив меня и Голубева на уже обжитом мысе Оловянном, они на двух прибывших с мыса Челюскин самолетах с летчиками М. Я. Линделем и А. Батурой и штурманом Л. В. Петровым вылетели на остров Домашний, где за полтора года до этого была законсервирована полярная станция. Погода стояла очень морозная, пилоты, опасаясь переохлаждения, моторы не выключали и загружать самолеты пришлось в бешеном потоке воздуха от работающих винтов. И хотя погрузка закончилась очень быстро - оба самолета "Р-5" могли принять только 400 килограммов груза, - Кренкель, Мехреньгин и я (Голубев оставался на станции) успели порядочно отморозить щеки и носы. Однако не только для них - испытанных полярников, но и для меня это стало привычным и нимало не смущало.
 

Перебазирование Кренкеля и Мехреньгина на остров Домашний было предприятием достаточно рискованным. Что сохранилось на станции после ее консервации, достаточно ли там продовольствия и горючего, можно ли вновь наладить радиоаппаратуру или она безнадежно испорчена? Выяснить все это можно было только на месте. Поэтому взяли с собой самое необходимое для работы - коротковолновый радиопередатчик: радиоприемник с сухими батареями, крепкую серную кислоту для аккумуляторов и некоторое другое снаряжение. Из продовольствия смогли захватить только ящик мясных консервов, несколько буханок печеного хлеба, немного соли, сахара. Насколько жестко лимитировался груз, видно хотя бы из того,что Кренкель и Мехреньгин ограничились одним бритвенным прибором на двоих. Экономили даже на такой мелочи.

Выгрузка произошла молниеносно - пилоты даже не выключали моторы, - но, наскоро осмотрев станцию, Кренкель и Мехреньгин сделали заключение, что жить на ней можно. При более близком знакомстве с нею оказалось, что дом цел, но очень запущен; тамбур, кухня и печная труба забиты снегом и льдом; стены, пол, потолок насквозь проморожены, температура воздуха в доме та же, что и снаружи, - около сорока градусов мороза, но в доме холод ощущается сильней. Пришлось затратить немало сил, чтобы все это расчистить, найти и раскопать из-под снега уголь, как следует протопить и просушить дом. Но еще очень долго в нем держались противная сырость и тяжелый воздух.

Через три дня, 25 марта, Кренкель передал в эфир первую метеорологическую сводку. После долгого перерыва остров Домашний снова появился на синоптических картах Москвы, Диксона и других прогностических центров страны. Это было как нельзя более своевременно. 29 марта летчики М. В. Водопьянов и В. М. Махоткин стартовали на самолетах "Н-127" и "Н-128" из Москвы в первый полет на Землю Франца-Иосифа. 20-22 июля В. П. Чкалов совершил на самолете "АНТ-25" знаменитый беспосадочный перелет по маршруту: Москва - Земля Франца-Иосифа - Северная Земля - устье Лены - Петропавловск-на-Камчатке - остров Удд (с того времени - остров Чкалова). Одним из важных звеньев в метеорологическом обеспечении полетов была работа обеих североземельских станций.

7 апреля "Правда" поместила на своих страницах содержательную и очень выразительную корреспонденцию Кренкеля о жизни и работе на острове Домашнем. В типичном для него стиле Эрнст Теодорович писал:

"Уже две недели мы с механиком Мехреньгиным живем на новом месте. Весь день вертимся, как белки в колесе. Четырьмя незыблемыми вехами являются метеорологические наблюдения, которые мы проводим через каждые 6 часов. В перерывах работает радиостанция. Надо еще успеть приготовить обед, испечь хлеб, постирать белье, раздобыть уголь, смерзшийся в крепкий пласт. Продолжаем раскапывать огромные сугробы снега вокруг дома.

Дома у нас чисто, светло, уютно. Мы регулярно бреемся, следим за собой. Койки наши заправлены чистыми простынями. В качестве наволочек используем оставшееся на зимовье белье бывшего начальника полярной станции в 1934 году Нины Демме.

Вытащили и установили в жилом помещении двигатель. Зарядили аккумуляторы. Мощность радиостанции увеличилась, а, кроме того, мы избавились от ручной динамомашины; теперь она переведена в "аварийный запас". Никак не можем найти керосин. Но это нас мало смущает, потому что с 15 апреля солнце заходить уже не будет. Для метеорологических сводок приходится определять форму, вид и высоту облаков. Без привычки это трудно делать. Изволь  рыться в толстом атласе, подыскивать подходящие картинки, когда облака определенно не желают согласовываться с атласом! Поэтому моя любимая погода - метель, когда форма и высота облаков не поддаются определению.

В один из ближайших хороших дней мы отправимся в небольшую экскурсию по острову. На очереди - установление радиотелефонной связи с островом Уединения" постараемся также исправить ветряной двигатель, чтобы заряжать с его помощью аккумуляторы.

Питаемся отлично, но отчаянно надоел шоколад. К сведению москвичей: меняем кило шоколада на кило картошки или огурцов... при условии доставки их на острова Сергея Каменева средствами москвичей.

Э. Кренкель".

Последний абзац корреспонденции никак не соответствовал действительности. Продуктов на складе нашлось достаточно, но ассортимент их был скуден - перемороженные мясные и рыбные консервы, топленое масло, гречневая крупа, галеты, сахар, горох, лежалая мука. Но не было никаких свежих продуктов, ни спирта, ни вина, которые - да простят меня убежденные трезвенники - сделали бы аппетитнее, а уже тем самым и полезнее даже осточертевшие продукты. Что касается шоколада, который будто бы "отчаянно надоел" обитателям Домашнего, то его на обеих наших станциях полагалась одна плитка на человека в месяц. А вот "кило картошки или огурцов" были бы в условиях Домашнего бесценным сокровищем - подбиралась цинга... Правда, иногда Кренкелю и Мехреньгину удавалось подстрелить белого медведя, и тогда они доотвала ели свежее мясо и пили теплую медвежью кровь. Но и это не спасло положения: в середине июля Мехреньгин, а вслед за ним и Кренкель зацинжали. Болезнь протекала в тяжелой форме. Ноги опухли, приобрели багрово-синий цвет. Появилась слабость - физическая работа, которая раньше давалась легко, стала непосильной, малейшее напряжение вызывало головокружение и одышку. Возможно, что болезнь усугублялась беспокойством за будущее. Кренкель уже знал о назначении его в новую экспедицию, о которой мечтал много лет. Но сможет ли он вовремя вернуться в Москву? В море до горизонта простирались тяжелые невзломанные льды, и трудно было надеяться, что к острову сумеет пробиться судно. Вместо возвращения в Москву приходилось думать о вынужденной зимовке на острове Домашнем. В их положении она наверняка стала бы роковой.

До последнего Кренкель старался скрыть истинное положение вещей, чтобы зря не волновать близких и руководство Главсевморпути, по горло занятое большими делами, происходившими тогда в Арктике. И приведенная мною корреспонденция в "Правду", наполовину состоявшая из поистине святой лжи, - неоспоримое тому свидетельство.

Но однажды ночью Кренкель проснулся оттого, что Коля Мехреньгин, его славный и мужественный товарищ, плакал. И тогда в эфир полетела радиограмма:

"Ледорез Литке

Шмидту.

Начиная с середины июня подставки у обеих машин подвержены коррозии. Материалов для ремонта нет.

Привет от Зандера.

Кренкель".

Если уж Кренкель посылал такое сообщение - значит, дело действительно обстоит серьезно.

И. А. Зандер - старший механик экспедиции Георгия Седова на "Св. Фоке". Умер от цинги во время зимовки экспедиции в бухте Тихой (ЗФИ) весной 1914 года; похоронен на берегу бухты.

К счастью, в конце августа ледовая обстановка коренным образом изменилась, и 1 сентября к острову Домашнему подошел "Сибиряков" с новой сменой полярников на борту. Моряки во главе с капитаном М. Г. Марковым, старым товарищем Кренкеля по нескольким экспедициям, встретили зимовщиков "с мужской лаской": в их распоряжение предоставили все, чего в течение долгого времени они были лишены на Домашнем, - ванну и душ с изобилием горячей воды, прекрасное питание, хорошие папиросы, вино. Но главную радость, конечно, доставили письма родных. И цинга отступили.

Знаменательно, что спустя много лет Кренкель, за спиной у которого было несколько зимовок и выдающихся экспедиций, не раз говорил, что высшим своим достижением как полярника он считает зимовку на острове Домашнем.

"Понимаешь, - говорил он, - трудно было на "Челюскине", еще труднее - на СП. Но когда к тебе и твоим товарищам приковано внимание всей страны и это внимание тебя подхлестывает, обязывает - можно снести любые лишения. И совсем другое дело - Домашний, где мы, двое маленьких людишек, были полностью предоставлены своей судьбе и, казалось, забыты всеми... Хотя, конечно, никто о нас не забыл. Это - величайшее испытание всех твоих человеческих сил".

И Кренкель это испытание с честью выдержал. Мне кажется, после этого те, кто читал "RАЕМ - мои позывные", лучше почувствуют, какое незаурядное мужество и острое чувство ответственности нужно было иметь Кренкелю и его товарищу, чтобы, когда в финале этой истории за ними послан был "Сибиряков" и одновременно - самолет, "слезно умолять летчиков подождать несколько часов". А летчики говорили, что такие погожие дни выпадают редко, а "Сибиряков" шел в тяжелых льдах, которые в любую минуту могли снова стать непроходимыми. Но: "надо же сдать станцию как положено, честь по чести"... Да, Кренкель знал, что это такое - честь полярника.

* * *

Поздней осенью 1936 года Кренкель возвратился в Москву, а спустя несколько месяцев весь мир облетело сенсационное известие - 21 мая 1937 года советская воздушная экспедиция под руководством О. Ю. Шмидта совершила посадку самолетов в районе Северного полюса и основала на дрейфующих льдах океана научно-исследовательскую станцию "Северный полюс". Начальником дрейфующей станции был назначен опытный полярник И. Д. Папанин, научными сотрудниками - геофизик Е. К. Федоров и океанограф П. П. Ширшов, радистом - Э. Т. Кренкель.
 

"Было ясно с самого начала, - писал в 1937 году О.Ю. Шмидт, - что радистом на дрейфующем льду может быть только один человек - Эрнст Теодорович Кренкель".

Организация научно-исследовательской станции на дрейфующих льдах Арктического бассейна была логическим и закономерным этапом в истории освоения Северного морского пути. К тому времени на побережье и островах Северного Ледовитого океана уже действовало около пятидесяти полярных станций и три крупных радиоцентра, которые обслуживали гидрометеорологической информацией и радиосвязью суда арктического морского флота и полярную авиацию. Но огромная акватория Арктического бассейна оставалась по-прежнему пустой, оттуда не поступало информации ни о погоде, ни о состоянии и дрейфе льдов. Крайне примитивными были и научные представления о природе Арктического бассейна - о циркуляции атмосферы, ледовом режиме, геофизических явлениях и их взаимосвязи с аналогичными процессами и явлениями в окраинных арктических морях, по которым пролегает трасса Северного морского пути. Все это весьма существенно затрудняло обеспечение сведениями о погоде морской и воздушной навигации в Арктике. Высокоширотная воздушная экспедиция Шмидта и Папанинская дрейфующая станция должны были распространить деятельность гидрометеорологической службы на центральные районы Арктического бассейна.
 

Как и трое его друзей, с которыми Эрнсту Кренкелю предстояло бок о бок прожить 274 дня, на Северный полюс он попал впервые. До них на этом льду не стоял никто.

В подготовке экспедиции участвовали многие учреждения и предприятия страны. Работники авиации переоборудовали самолеты для автономных полетов в арктических условиях, научно-исследовательские институты снабдили дрейфующую станцию тщательно подобранной и выверенной аппаратурой и приборами, часть которых изготовили специально для дрейфа, Ленинградская опытная радиолаборатория разработала и изготовила два комплекта рабочей радиостанции "Дрейф" и аварийную радиостанцию "Резерв", Московский институт общественного питания снабдил станцию двухгодичным запасом продовольствия, по специальному заказу была сконструирована каркасная, утепленная гагачьим пухом жилая палатка, пошиты теплая одежда, обувь.

Программа работ станции включала обширный комплекс океанографических, метеорологических, геофизических наблюдений и, конечно, службу радиосвязи, без которой все эти наблюдения оставались бы "вещью в себе". Рабочая нагрузка Кренкеля на дрейфующей станции была настолько велика, что просто непонятно, как он с ней справлялся. Четыре раза в сутки передавал он по радио через полярную станцию остров Рудольфа очередные сводки погоды, регулярно через ту же станцию посылал в Арктический институт обширные донесения, содержащие предварительные отчеты о всех научных наблюдениях и исследованиях Федорова и Ширшова, корреспонденцию в центральные и местные газеты - советские люди проявляли огромный интерес к жизни и работе полярников на первой дрейфующей станции. Много радиограмм шло с Большой Земли в адрес самой дрейфующей станции, и на них надо было отвечать. Помимо этой текущей работы, Кренкель занимался наблюдениями за прохождением коротких радиоволн в арктических условиях и еще успевал поддерживать радиосвязь с любителями-коротковолновиками Советского Союза, Европы, Америки, Австралии, Новой Зеландии, причем делалось это во время ночных дежурств Кренкеля - а он дежурил каждую ночь, до шести утра. И наконец, вместе с Папаниным и Федоровым помогал Ширшову в очень трудоемких глубоководных гидрологических наблюдениях, выполнявшихся тогда с помощью ручной лебедки.

С наступлением лета и относительно теплой погоды - температура воздуха поднималась лишь немного выше нуля - на льдине началось бурное таяние, повсюду появились ручьи и озерки талой воды. Вода проникала в жилую палатку, заливала продовольственные склады, сама льдина дрейфующей станции оказалась окруженной трещинами и разводьями.

Но уже в конце августа заметно похолодало, а в сентябре установилась устойчивая зимняя погода; 5 октября полярники проводили солнце - началась полярная ночь. Дрейф станции проходил значительно быстрее, чем предполагалось: 1 декабря она была уже недалеко от северо-восточной оконечности Гренландии, в тысяче километров от полюса.

В конце января 1938 года над станцией, находившейся в южной части Гренландского моря, разразился страшный шторм. Льдина начала разрушаться и вскоре распалась на отдельные куски, разобщенные трещинами и разводьями. Одна из трещин прошла под жилой палаткой, ее пришлось покинуть и переселиться в снежный домик. Радиостанцию закрепили на нартах, чтобы в любой момент ее можно было перетащить на другое место. Работать на телеграфном ключе на открытом воздухе, в мороз и ветер было мучительно тяжело. Но именно теперь бесперебойная работа радиостанции, как никогда, приобрела жизненно важное значение. И Кренкель, как всегда, оставался на посту.

Ориентируясь на радиосообщения Кренкеля, 19 февраля к дрейфующей станции одновременно подошли ледокольные пароходы "Таймыр" и "Мурман" - героический дрейф папанинцев закончился.

Подвиг отважной четверки был высоко оценен Советским правительством и общественностью страны. После высадки на льдину Папанину было присвоено звание Героя Советского Союза. Кренкель, Федоров и Ширшов - награждены орденами Ленина. Во время дрейфа все четверо были избраны депутатами Верховного Совета СССР. После окончания дрейфа Папанин был награжден орденом Ленина, Кренкелю, Федорову и Ширшову присвоено звание Героя Советского Союза, все они были избраны почетными членами Географического общества СССР, всем четверым присвоено ученое звание доктора географических наук. Впоследствии Федоров был избран членом-корреспондентом, Ширшов - действительным членом Академии наук СССР.

* * *

Дрейфующей экспедиции суждено было стать последней арктической одиссеей радиста Эрнста Кренкеля. По возвращении в Москву он работал в Центральном аппарате Главсевморпути, возглавлял Управление полярных станций, был членом Коллегии и заместителем начальника главка.

Тут я должен сделать небольшое отступление и вернуться к зимовке на мысе Оловянном. Когда Кренкель с Мехреньгиным улетел на Домашний, начальником станции он оставил меня. Признаться, я был и польщен этим несомненным знаком доверия ко мне, и вместе с тем обескуражен. Я, новичок, буду "командовать" опытнейшим полярником! Не сделал ли Эрнст Теодорович ошибку? Опыт нашей с Голубевым зимовки, затянувшейся на два года и едва ли уступавшей по тяготам зимовке Кренкеля и Мехреньгина на Домашнем, рассеял мои сомнения. Во-первых, я из кожи лез, чтобы оправдать оказанное мне доверие, во-вторых, ни о каком "командовании" и речи не было. Когда мы с Голубевым вернулись в Ленинград, нас спрашивали: "Неужели вы не осточертели друг другу за два года, что даже в одном вагоне приехали?" Я думаю, этот в известной степени рискованный эксперимент Кренкеля тоже входил в его программу моей "вывозки" как полярника.

К чему я все это рассказываю? Едва только Эрнст Теодорович возглавил Управление полярных станции, я получил назначение начальником крупной полярной обсерватории Бухта Тихая - честь немалая. Почему Кренкель выбрал именно меня? По дружбе? Отчасти. Но главное было не в этом. "Жаль было наших товарищей, - пишет Кренкель, завершая рассказ о зимовке на Домашнем. - Вот мы благополучно выскочили и уходим, а они остаются вдвоем на второй год зимовки на стахановской вахте". Как будто сам он отправлялся в круиз на яхте, а не в новую экспедицию в неизведанное...

И еще он знал, что зимовку мы довели до конца, как положено. Так что новое мое назначение я воспринял как высшую награду, высший балл, выставленный мне "полярным крестным отцом".

* * *

В годы Великой Отечественной войны Кренкель выполнял важные поручения командования Главсевморпути - руководил эвакуацией детей полярников из Москвы, участвовал в переброске Арктического института и других подразделений Главсевморпути из осажденного Ленинграда. Во время пребывания Главного управления Северного морского пути в глубоком тылу он продолжал работать в качестве заместителя начальника главка. В те годы на победу работал каждый, и для этого вовсе не обязательно было сражаться с оружием в руках. В годы войны Северный Морской путь приобрел жизненно важное значение, и Кренкель был одним из тех, кто держал в своих руках нити управления им. А это были надежные руки!

А я всю войну провел на дальних арктических зимовках, работа на которых тоже была под стать фронтовым делам, продолжал работу в Арктике и в послевоенные годы, поэтому тогда мы с Эрнстом Теодоровичем виделись только во время моих непродолжительных наездов в Москву.

В 1948 году Эрнст Теодорович по не зависящим от него обстоятельствам оставил работу в Главсевморпути и возглавил один из московских радиозаводов. А с 1951 года и до последнего дня деятельность Кренкеля протекала в Научно-исследовательском институте гидрометеорологического приборостроения Главного управления Гидрометеорологической службы СССР. Большую работу в институте (а с 1969 года он стал его директором) Эрнст Теодорович умудрялся совмещать с огромной общественной деятельностью: в течение многих лет и до конца жизни был председателем Федерации радиоспорта СССР, бессменным председателем Всесоюзного филателистического общества.

Но об этом лучше меня расскажут товарищи Кренкеля по институту, друзья по эфиру и по филателии. Я ничуть не желаю умалить неоспоримые его заслуги в "московский" период, но для меня лично Кренкель всегда был и остается прежде всего полярником. И не столько потому, что сам я причастен К это-зму беспокойному племени, сколько потому, что главным делом его жизни была практическая работа на Северном морском пути - на полярных станциях и в арктических экспедициях.

Полярник не умирал в нем никогда. На протяжении многих лет Кренкель лелеял мечту - об этом в начале книги говорил и Евгений Константинович Федоров - об одиночной зимовке в Арктике. К сожалению, разрешения на этот смелый эксперимент он не получил, но зато вырвался-таки еще раз - в последний раз - в ледяные просторы. Он отправился в Антарктику начальником экспедиции на судне "Профессор Зубов" в возрасте 65 лет - в том возрасте, когда людям известным уже рекомендуется писать мемуары.

Книга "RАЕМ - мои позывные" кончается такими словами: "Москва. 1969-1971 гг." Очень по-кренкелевски. Наверное, не все знают, что многие страницы этой книги написаны не в доме № 1а по улице Чаплыгина, а на "Зубове", И, конечно, именно потому они и овеяны такой свежестью, что, глядя в широкий иллюминатор своей каюты, он видел льды, а под ногами гуляла палуба - совсем как в далекие дни его арктической юности...

* * *

8 декабря 1971 года Эрнст Теодорович Кренкель скончался в Москве на шестьдесят восьмом году жизни. Его смерть - горькая, невосполнимая утрата для всех советских полярников и радистов, для всех, кому посчастливилось общаться с ним лично или в эфире, кто читал его увлекательные книги, журнальные и газетные очерки, слушал неизменно содержательные, остроумные выступления в самых разных аудиториях, по Всесоюзному радио и телевидению.

Имя выдающегося советского полярника увековечено в названиях обширного залива, врезающегося в восточный берег острова Комсомолец в архипелаге Северной Земли, Полярной гидрометеорологической обсерватории на острове Хейса (Земля Франца-Иосифа), Центрального радиоклуба в Москве, Электротехникума связи в Ленинграде, научно-исследовательского морского судна Гидрометслужбы.

Каждый год, 24 декабря, в день рождения Эрнста Теодоровича, у его могилы на Новодевичьем кладбище в Москве собираются близкие ему люди, многочисленные соратники и ученики.

Память о Кренкеле не умирает!