ПОМИНКИ по "совковой" словесности не состоялись. Мысль сия (причем чаще всего со вздохом облегчения) на разные лады звучит ныне едва ли не в каждой сколь-либо обобщающей, "резюмирующей" работе литературно-критического плана, едва ли не во всех обзорах, очерках, статьях и даже рецензиях, появляющихся в периодике из-под пера законодателей литмод, создателей литвкусов и регулировщиков литнаправлений. Причем что характерно: среди оного хора и его солистов сильнее всех в "антипоминальной молитве" звучат голоса тех, кто лет шесть-семь назад более прочих пролил пота, размахивая критической похоронной лопатой.

Дело для нашей новейшей (да и давнейшей также) истории вполне обычное... Но и всерьез людей можно понять: до наиболее неглупых, тем паче подлинной культурой заряженных, или хотя бы сметливых дошло, наконец дошло то же, что доходило до их коллег-предшественников, не дождавшихся "мирового пожара", - из ничего ничего не вырастает, бескорневое искусство есть фикция. Даже и сам автор злополучного выражения, он же автор "Русской красавицы", в нескольких недавних интервью с полуулыбкой полуоткровенно полупризнавался, - дескать, он всего лишь "бросил камень в болото", чтоб круги пошли, чтоб литературно-полемическая буря началась...

Что ж, всерьез полуспасибо ему за это: отрицательный опыт порой бывает дороже самого положительного... Буря же и впрямь состоялась, более того - продолжается в многообразных вариантах. Но - не литературная. И поминать есть кого, с каждым днем поминальный список увеличивается за счет самых славных, громких или хотя бы одиозных имен...

А похороны изящной словесности былых десятилетий не состоялись.

Однако (и тут тоже не скажешь "как ни странно", ибо все естественно до безобразия) поминальная тризна шумит-гудит вовсю! Под оркестр, играющий отнюдь не траурные марши, с песнями, полными почти комсомольского задора, и с плясками на воображаемых костях поверженных супротивников. А уж блюда на столе этого пиршества своим обилием и роскошеством могут поразить воображение любого раблезианца: просто именины желудка (и не только литературного...). Есть над чем работать.

И не могла сия тризна не иметь места, ибо наше российское литературное бытие (с уклонами как в "быт", так и в "общественную" сторону) являет собой картину, неподвластную перу и кисти самых отчаянных приверженцев как сюр-, так и ирреального изображения действительности. Хотя, скажем, понятие "виртуальная реальность" тут тоже будет ни при чем. Суровая, как кирза, жизнь, и чем кирзовее, тем фантасмагоричнее, - особенно если посмотреть на бытие литературных тружеников мегаполиса, приехав после достаточно длительного пребывания в российской глубинке (а именно там автор этих заметок сейчас по преимуществу живет). Оттуда, где, например, в райцентрах врачи уже даже не спрашивают свое руководство о том, когда им выдадут зарплату за начало прошлого года, - знают, что в ответ услышат нервический смех, переходящий в истерику; они вопрошают - на что им купить йод, бинты и валидол... Так вот, после этого побывать в родной поликлинике, обслуживающей творцов изящной словесности, - тоже дело не для слабонервных.

Потрясаешься уже тем, что этот храм Гиппократа, принимавший в своих стенах стольких великих и просто классиков, еще цел. Не разграблен, не приватизирован, не сдан в аренду, не превращен в казино. И, хотя живых классиков там маловато встречается ныне (сокращение тоже естественным путем происходит, ускоряемое почти полным отсутствием гонораров), но писатели все еще приходят в заботе о бренной плоти.

Однако нередко у кабинета хирурга или окулиста можно увидеть и тех, кто в былые времена писал мало, если писал вообще, больше подписывал, восседая в различных начальственных креслах. Глядя на сморщенного, согбенного старичка, на лице коего, кажется, навсегда застыло безмятежно-умиротворенное отношение к миру, почти невозможно представить себе, что лет пятнадцать назад грозная его роспись и перечеркивала, и ломала судьбы литераторов и их творений. А вот иссохший почти до состояния мощей старец на костылях, с потухшим и направленным только вниз взором; этот, помнится, в начале "эпохи перемен" громыхал на известного лирика, брезгливо отшвыривая со своего монументального стола его рукопись: "Вы все о вечности пишете... какие-то космическо-мистические темы! Тут в стране такие великие дела начинаются, а вы от них бежите!.." Но теперь темы вечности, похоже, стали близкими и ему...

"Так им и надо, мастодонтам!" - услышал я от бывшего литературного "бунтаря" 80-х (не помню, то ли "метареалистом" он тогда был, то ли "полистилистом", но точно, что "шумел"), когда поделился с ним у дверей врачебного кабинета этими невеселыми мыслями. "Так им и надо, - жестко повторил он, обретший немалую вальяжность в многочисленных зарубежных поездках, - поизмывались над нами, теперь пусть догнивают в забвении". Но когда на эту же тему заговорил я с литератором из, казалось бы, противоположного стана, "твердым" реалистом по письму и державником по убеждениям, тот был едва ли более мягок: "Это из-за них, гадов, все развалилось, из-за их дурацкой "идейной твердости", - либо они сами все развалили, "перевернувшись" и партбилеты повыбрасывав..."

И за каждым из этих двух моих собеседников (тоже уже далеко не юных, седеющих и лысеющих) есть своя правота... Есть... Но я не могу со злорадством или даже без оного, просто с горечью выдохнуть: "Так им и надо, чего хотели, то и получили!"

...Ибо, если не от каждого, то почти от каждого из действующих лиц советской литреальности осталось что-то, ставшее живым фанком российской словесности, а не строчкой или штрихом в ее истории. Хоть один рассказ... хоть одно стихотворение... вдумаемся, разве этого мало? Разве не величайшая это удача - хоть каплей войти в безмерно-космический океан Русского Глагола?

И это "что-то" служит очередным и вящим подтверждением древнего, а потому часто забываемого (а в наши дни сладострастно и злорадно забываемого) закона любого искусства: произведение отделяется от творца своего, отчуждается от него и живет своей жизнью, нередко прямо противоположной, даже и враждебной жизненным устремлениям автора.

И вспоминается: баррикады, ночь с 3 на 4 октября в Москве перед Белым домом; молодые ребята и немолодые мужики сидят у костра и поют песни. Назавтра - через несколько часов - многим из них предстоит погибнуть или стать изувеченными (и многие из них знают, предвидят это). И среди прочих русских и советских песен, исполняемых нестройным, хриплым и прокуренным хором защитников Белого дома в ту ночь не раз слышалось "Ваше благородие, госпожа Удача...".

А еще через день автор этой песни сгоряча скажет по радио, что с восторгом смотрел на расстрел парламента! И много еще чего наговорил в последние годы жизни своей, чего душа моя принять не может, - хотя бы то, что по обе стороны фронта на Великой Отечественной были фашисты, только под разными знаменами... И тем не менее - "Перестаньте, черти, клясться на крови!" - пел я в ту ночь перед расстрелом вместе с другими, и это останется со мной и во мне навсегда.

Знаю: многим и "справа", и "слева", и "красным", и "белым" трудно, да и невозможно будет сегодня согласиться с моим отношением к произведениям современников. Так, одна часть читателей (причем настоящих, увлеченных искусством слова) не может сегодня воспринимать написанное - даже в давние годы - Беловым или Распутиным, другие же напрочь отвергают саму мысль о том, чтобы прочесть новый роман Астафьева. Это - печально, но это - естественно, иначе сегодня быть не может. Так, норвежцы не могли читать Гамсуна во время второй мировой войны. Так... о, Господи, разве могли восторгаться политические противники Данте его "Божественной комедией"? Но кому из его читателей сегодня важно, гвельфом был Алигьери или гибеллином? Ведь и мы сегодня любим - или не любим - петь и слушать "Думу о Ермаке" ("На диком бреге Иртыша...") на стихи Рылеева не потому, что поэт был одним из декабристских вождей.

...Разговариваю с офицером-пограничником на одной из застав российско-эстонского рубежа. Он, как и большинство стражей новой госграницы, раньше служил в Эстонии. "Городишечко крохотный, но до того благоустроенный! - мы, когда нас сюда перевели да разместили чуть не в чистом поле, ахнули: там, в Тойле, собаки наши лучше жили, чем мы здесь теперь..." - "Как вы сказали - Тойла?" - спрашиваю я: название вызывает в памяти что-то по-доброму знакомое. "Да, Тойла, - откликается капитан. - Раз вы человек пишущий, может, знаете такого писателя, поэта дореволюционного, Северянина, он там похоронен. Там его могилка и осталась... Он хоть и эмигрантом считался, но мы его могилку обихаживали. А теперь, наверно, заглохнет она..."

Северянин! Бедный Игорь Васильевич Лотарев, - вот и опять он, уже во второй раз, становится "эмигрантом", - никуда не эмигрировав, но по воле политиков, распластавших территорию державы, как нетрезвый портной - кусок штапеля. В первый раз - когда Ильич с Троцким "выдали" независимость новообразованному балтийскому государству Тартуским договором: тогда поэт оказался отрезанным от России, в тоске по ней и умер перед войной в этой самой Тойле... Теперь же опять - уже во гробе, во прахе - Северянин остался на чужбине.

Роз, наверное, долго не будет... А книги Северянина - вот они, сразу несколько, вышедших в последние годы. Жестоко приходится платить художнику слова за длительность жизни своих творений - жестоко при своей жизни, но порой не менее жутко и после нее. Дебри... Там чудеса, там леший бродит...

Бродит он и в нынешней литреальности - она вообще населена всяческими фантомно-колдовскими существами и явлениями настолько, что тоже становится ирреальной. Не так уж это ужасно: лучше чудеса со знаком минус, нежели тоскливо-нудное существование без всяких чудес, без волшебства и вдохновенья. Диву даюсь: коллеги мои, в свое время действительно крупно страдавшие от цензорского карандаша и от редакторского нажима (кстати, последний-то бывал покруче первого, нередко в перестраховке и прикрываясь "требованиями цензора"), сегодня всерьез говорят - жаль, что нет ни того, ни другого...

Диву даюсь, но и понять их могу, а это в основном люди, читающие литературные новинки. А тут... не то что леший, сам черт голову сломит, плутая в дебрях "засвойсчетных" или с помощью меценатов-спонсоров-благотворителей выпущенных сборников, брошюрок и толстых томов, утопая в хлябях безвкусицы и безграмотности. И если б речь шла только о книжках дебютантов и дилетантов: там даже "ложить" становится - да не в речи героев, а в авторской - обычным явлением... Однако в последнее время, читая новые вещи, созданные не просто маститыми, но и теми, кого назвать мастером не будет гиперболой, порой ахаешь.

Цензура не цензура, но то, что, по существу, исчез институт опытных и квалифицированных редакторов, да и внимательных рецензентов, - просто бедствие для литературы... Сохранись они, прочитай такой редактор или рецензент пристальным оком в рукописи недавно вышедшую - и действительно очень сильную - книгу прозы одного из немногих "живых классиков", не появился бы в ней хотя бы вот этот перл, заставивший меня надолго отложить чтение: "Он засмеялся задним числом"...

...А, в сущности, почему я возмущаюсь? Ведь гениально сказано! Разве могло у нас появиться в прежнем литературном языке "смеющееся заднее число"? Да ни в жисть... А главное: рыдайте, авангардисты, даже самым до сумасшествия раскрепощенным из вас не додуматься до этой вселенски-объемной метафоры, вышедшей из-под пера сурового реалиста.

...И еще более главное, чего автор сего мистико-анатомического образа, конечно, и не хотел добиться, - он этим "смеющимся задним числом" выразил едва ли не всю фантасмагорически нелепую сущность нашего времени, нашей тщеты, нашего суетно-самообманного стремления доказать городу и миру, что это время - "новое". Какое оно новое? В нем все "смеется задним числом".

...Потому и не получились пресловутые "поминки" - ни по литературе прежних лет, ни по самим прежним годам; система, целехонькая и лишь начисто перекрасившаяся, повернулась к нам этим самым "числом", которое сатанински хохочет над нами. И над "демократами", и над "патриотами". И над теми, кто кинулся на защиту парламента в августе 91-го, и над теми, кто сделал то же в октябре 93-го. И в особенности над теми, кто еще уверен, что самым святым на свете делом является создание духовных ценностей.

Один из лучших друзей всех нынешних вице-премьеров только что (когда я писал эту страничку) заявил в своем радиоинтервью - в качестве депутата Госдумы обличая своих политических и прочих оппонентов: "Они мешают людям заниматься самым святым - делать деньги"... Вот оно, смеющееся заднее число! Крепкие, без комплексов ребята выросли в недрах "системы", которую столь самонадеянно кое-кто из нас решил объявить отмершей, выросли, стали хозяевами жизни - и смеются взахлеб над нами этим самым "задним числом", делая свое "самое святое" дело.

Помнится, некогда, в 60-е, стремительно перестававшие быть "оттепельными", на брегах Невы университетские профессора, преподаватели русской советской литературы, внушали нам на своих курсах, что ряд отечественных писателей после Октября ушел во "внутреннюю эмиграцию", назывались известные имена - Ахматова, Гумилев, Клюев, наиболее "железные" наставники добавляли в этот ряд и Есенина, и Заболоцкого... Сегодня, вспоминая те лекции и семинары, вижу: "мастодонты" нам не лгали. Человек (не только художник), не согласный со "смехом заднего числа", обречен быть "внутренним эмигрантом". "В своей стране я словно иностранец" - разве не самое красноречивое в том признание?

Ныне же "внутренними эмигрантами" (да и без кавычек, пожалуй) становимся все мы, кому не по душе "смех заднего числа". Кто хочет не "поминки устраивать", не хоронить, но порождать хоть что-то, созидать хоть что-то, достойное стать глотком воздуха для душ наших потомков. Что поделать, надо признать: стремление жить так всегда вызывало смех. Но не будь его - от предков вместо великого наследия нам досталось бы одно лишь "заднее число".

А не Россия...

Сентябрь 1997