VIVOS VOCO: Н.Н.Воронцов, "Развитие эволюционных идей в биологии"(рец. М.Д. Голубовский)

Последняя книга Николая Николаевича Воронцова необычна и уникальна во многих отношениях. Она объединяет его жизненный опыт и многие стороны творческой активности: собственно научные исследования, преподавание и передачу биологических знаний в системе высшей и средней школы, наконец, деятельность на поприще науки как социального института (от противостояния лысенковщине, поддержки генетики и генетиков до депутатства в Думе и поста первого в истории СССР беспартийного ученого в ранге министра). Мировое признание получили результаты многолетних новаторских исследований Воронцова в ряде областей эволюционной биологии - сравнительной анатомии, кариосистематике, фено- и геногеографии, в изучении проблем вида. Он совершил несколько десятков экспедиций во все регионы бывшего СССР, в особенности в горные районы Средней Азии и Закавказья.

В перестроечное время он принимал активное участие в глобальных программах по биоразнообразию и экологическому мониторингу планеты, побывал на шести континентах. Как натуралисту ему выпало счастье посетить тропические леса Бразилии и Малайского п-ова, о-ва Борнео, места, описанные Дарвином. Как эволюционист и историк науки Воронцов впитывал ауру тех аудиторий, библиотек, музеев, ботанических садов, биостанций, где творили классики эволюционной мысли. Воронцов был лично знаком и дискутировал со многими крупными современными эволюционистами мира. И все это многообразное личностное знание пронизывает книгу, воплощается в ее замысле, стиле и подборе иллюстраций.

О последнем надо сказать особо. Пожалуй, у нас не выходило эволюционной сводки с таким культурно-историческим охватом, с такой богатой иконографией биологов и философов, причастных к развитию эволюционной мысли, начиная с античности. Галерея портретов эволюционистов поражает не только многообразием, но и стилем подбора, окрашенным в личные тона подписями и краткими биографическими мини-новеллами. Для иллюстраций широко использованы богатый личный архив автора и архив журнала “Природа”. Многие редкие или поданные в необычном ракурсе портреты впервые собраны “под одной крышей”: Карл Линней и Карл Бэр в молодости, Ричард Оуэн и Луи Агассис, И. Мюллер, братья Оскар и Рихард Гертвиг, Г.Осборн, Э.Геккель в сопровождении ассистента Н.Миклухо-Маклая, редкие фото отечественных эволюционистов и критиков дарвинизма, среди них С.И. Коржинский, Н.Я. Данилевский. Н.Н. Страхов, С.В. Мейен. Особенно подробно представлены личные и групповые портреты российских эволюционных зоологов и генетиков. Свидетельствую, как была потрясена преподаватель биологии новгородского вуза, впервые увидев в галерее классиков эволюционизма два последних тюремных снимка Н.И. Вавилова из архива НКВД (с.498). Думаю, на такую реакцию и рассчитывал автор.

Нельзя, конечно, объять необъятное. Но, следуя замыслу автора и некоторой весьма условной “табели о рангах”, хотелось бы видеть в этой замечательной галерее эволюционистов портреты упомянутых в книге англичан У. Бэтсона и Д’Арси Томпсона, таких французских биологов, как Люсьен Кэно (концепция преадаптации), Эмиль Гийено (концепция тератологической “монструазной” эволюции) и нобелевский лауреат Анри Бергсон, автор недавно переизданной книги “Творческая эволюция”. А, скажем, портрет Д.И. Писарева кажется здесь вовсе не обязательным.

Книга состоит из четырех больших разделов, в которых шаг за шагом рассмотрено развитие эволюционной идеи, возникшей за тысячи лет до Дарвина, а после него определившей многие стороны культуры конца XIX - XX вв. Первый раздел включает предысторию, второй - дарвинизм, третий - от неодарвинизма к синтетической теории эволюции, последний раздел посвящен проблемам современного эволюционизма. В основу положен расширенный курс теории эволюции, читанный автором на кафедре физики Московского государственного университета им.М.В.Ломоносова.

Цель автора (с.467) - преодолеть хиатус (ножницы) между биологами классического образования и молекулярными. Первые, будучи не в состоянии уследить за успехами современной биологии, “подчас путают архаичность образования с его классичностью”. С другой стороны, считает Воронцов, множество пришедших в биологию в последние десятилетия физиков и химиков владеют скорее методиками, но не методологией биологии, в особенности это касается эволюционистов. Автор, читавший ряд лет университетский курс, отмечает “некоторое зазнайство в среде молекулярных биологов, в особенности тех из них, кто не получил нормального биологического образования, кому кажется, что можно судить об эволюции, не освоив фактического и идейного багажа, который был накоплен биологией за 225 лет становления и развития научного трансформизма от Линнея и его оппонентов Мопертю и Бюффона до наших дней” (с.469).

Уместно привести сходное саркастическое высказывание видного молекулярного биолога старшего поколения Сиднея Бреннера (Калифорнийский университет). Один автор вышедшей в 1996 г. книги об истории открытия концепции оперона у бактерий сетует, что для молодых молекулярных биологов история не существует и они не представляют себе длинного пути, приведшего к современному уровню знаний. В рецензии на эту книгу Сидней Бреннер с характерным английским юмором пишет, что придерживается иной точки зрения: нет, история входит в круг интересов молодых молекулярных биологов, но они делят ее на две эпохи (последние два года и все остальное до того) [1].

Воронцов начинает свое повествование с палеолита. С большим интересом читается первый раздел, где панорамно представлен краткий, но содержательный и прекрасно иллюстрированный обзор предыстории человечества и сопоставлен ход развития основных цивилизаций с позиций эволюционизма и современной глобальной экологии. Мы не только знакомимся с зародышами и предтечами эволюционных взглядов в ранних памятниках культуры, само по себе сопоставление развития и упадка разных цивилизаций становится основой для важных нетривиальных эволюционных выводов. Воронцов подчеркивает несостоятельность попыток уложить разнообразие культур в прокрустово ложе идей европоцентризма (с.155) или плавного поступательного развития. Скорей выявляется принцип неравномерности и мозаичности идейного и технологического развития культур. Действие этого принципа автор установил и детально исследовал на биологическом материале (с.587). К примеру, за многие сотни лет в империи ацтеков создавались прекрасно декорированные ботанические сады, проводились акклиматизация растений и искусственный отбор, целенаправленные поиски новых видов съедобных лекарственных растений, за обладание их семенами возникали войны (как ныне из-за нефтяных ресурсов). Аналогично в Древней Индии (VIII в. до н.э.) медики владели техникой ампутации, удаления катаракты, кесарева сечения, умели извлекать почечные и желчные камни, знали не менее 760 видов лекарственных растений. “Особенно изумляет нас, европейцев, тот факт, что более двух тысяч лет назад в Древней Индии была открыта вакцинация как метод борьбы с оспой” (с.107). Философия пространства-времени в индуизме строилась на совершенно иных принципах, нежели в библейской традиции. Поэтому Воронцов соглашается с мнением Дж.Неру о том, что дарвиновская и другие аналогичные теории никогда бы не могли вызвать в Индии того смятения и внутреннего конфликта, которые они породили и порождают ныне в Европе (с.108).

Ничто не ново под луною. Оказывается, уже в ранней истории, как анализирует Воронцов, одна из главных причин гибели древнейших земледельческих государств Месопотамии или культур Сахары заключалась в неизбежных и непредвиденных экологических последствиях их деятельности. Засоление почв как следствие ирригации и опустынивание как следствие перевыпаса приостанавливали рост цивилизаций. Так, в Месопотамии происходило смещение доминантных культур от шумеров к Вавилону, а затем от последнего к Ассирии. Иногда ключевую роль играли случайности, казалось бы, маловажных культурных эпизодов. Л.Н.Гумилев любил приводить пример, как женитьба халдейского правителя Навуходоносора в 582 г. до н.э. на египетской царевне Нитокрис привела через несколько поколений к антропогенной катастрофе и гибели Вавилона. Ибо египетские советники, приехавшие вместе с царицей, перенесли свои приемы мелиорации с Нила на Евфрат, что быстро вызвало засоление почв. Исправить последствия пагубной мелиорации уже никому не удалось. Падение Карфагена во II в. до н.э. после пунических войн сопровождалось миграцией берберов к югу, где их скот стал вытаптывать саванну Западной Сахары и привел через сотни лет к ее опустыниванию. Гораздо стремительнее сходные процессы происходят в современное время. Поразительны приводимые в книге данные по опустыниванию Калмыкии: с 1952 по 1991 г. площадь пустынь возросла с 25 тыс. до 1 млн 200 тыс., т.е. в 50 раз (с.72)!

Экологические последствия Великих географических открытий неузнаваемо изменили мир. Многие акклиматизированные виды стали играть бо€льшую экономическую и культурную роль на новом месте. “Трудно представить себе Россию без картофеля, Украину - без подсолнечника и кукурузы, Болгарию - без томатов, Грузию - без фасоли и чая, Узбекистан - без хлопчатника, Канаду - без пшеницы” (с.172). Этот начавшийся 500 лет назад процесс активного межконтинентного внедрения и перераспределения культур автор называет “первой зеленой революцией”, благодаря чему численность человечества стала резко возрастать.

Второй и третий разделы книги посвящены собственно эволюционной проблематике - становлению и развитию дарвинизма как доминирующей в последние полтора века эволюционной теории. Изложение начинается с Линнея и заканчивается рассмотрением постулатов синтетической теории эволюции, которые автор впервые вслед за Л.С. Бергом (он первый суммировал посылки дарвинизма на рубеже 20-х годов) и А.А. Любищевым формулирует и анализирует их статус (с.455). Последнее очень важно, ибо позволяет вербализовать то, что неявно лишь подразумевается.

Если ряду постулатов могут быть противопоставлены противоположные по смыслу, то тогда очевидно, что хотя бы по пяти исходным утверждениям может быть 25 или 32 варианта эволюционных построений. Так оно в действительности и оказывается [2]. Более того. Как писал С.В.Мейен, “только вариантов классификаций эволюционных теорий существует не меньше двух десятков. Сколько же существует самих теорий? Я не знаю двух человек, взгляды которых по эволюционным вопросам совпадают. Любопытно, что полярно противоположные взгляды выдвигают исследователи, изучающие одну и ту же группу организмов” [3].

Так, Берг и Д.В. Обручев были авторитетными ихтиологами, тем не менее первый создал концепцию номогенеза, а второй был “правоверным дарвинистом”. Два палеонтолога, замечает Мейен, В.Е. Руженцев у нас и О.К. Шиндевольф в Германии известны как выдающиеся специалисты по аммоноидеям (аммониты - подкласс вымерших головоногих моллюсков), но из обработки сходного материала они делают противоположные выводы.

И это необходимое ощущение поливариантности и взаимодополнительности подходов возникает при чтении книги, когда автор рассматривает итоги старых или давних жарких дискуссий. Один из разделов, названный “Многообразие путей и форм видообразования”, заканчивается утверждением, что в природе существует и постепенное, и внезапное видообразование, и градуализм, и пунктуализм (с.579).

Воронцов адресует книгу не только биологам, но любому “интеллигентному читателю”, который хочет ознакомиться с драматической историей становления и развития идеи эволюции, оказавшей глубокое воздействие на мышление конца XIX и весь XX в. Доставляет удовольствие не только сама фактура книги, но и ремарки автора о классиках эволюционизма и перипетиях их жизненного пути, с интересными выдержками из их работ или мемуаров, размышлениями по поводу судеб гениев (с.134) и коллизий эволюционных идей (с.196, 325, 347, 490, 507). Даже если речь идет о самом исследуемом материале, мы находим эмоциональное признание: “Не могу забыть чувство трепета, охватившее меня, когда в 50-х годах я, тогда молодой зоолог, обнаружил в привезенных из Америки коллекциях В.О.Ковалевского череп олигоценового хомяка великолепной сохранности” (с.354). В то время Воронцов занимался сравнительной анатомией и эволюцией хомякообразных. Если читатель сможет понять, представить или пережить то, что поразило и вызвало трепет автора, это будет означать, что он проникся проблемами развития органического мира.

Здесь уместно заметить, что есть три уровня знания: а) сведения о каком-то феномене, законе; б) понимание его глубинной сути; в) эмоциональное переживание, которое возникает, когда данный феномен или закон гармонично встраивается в целостную картину - так чувство красоты шахматной комбинации возникает при понимании логики отдельного хода и его роли во всем игровом замысле. Эмоции в науке и в искусстве - побудительный мотив творчества. Вот почему Воронцов приводит в книге (с.229) отрывок из воспоминаний Эккермана о Гёте. Когда 79-летний ученый в разгар июльской революции 1830 г. жадно обсуждает новости из Парижа, но не пламя революции, а “пламя, вырвавшееся из стен академии”, спор между Ж.Кювье и Э.Жоффруа Сент-Илером о том, можно ли свести все многообразие форм животных к одному типу (Сент-Илер) или есть несколько несводимых друг к другу типов (четыре, как утверждал Кювье). “Вы себе представить не можете, какие чувства я испытал, узнав о заседании девятнадцатого июля”, - признается Гёте. Он воспринял аргументы Сент-Илера о единстве типа как доказательство давно высказанной им идеи о “прарастении” - идеальном типе, давшем в своих разных воплощениях все эволюционное многообразие растений. Гёте десятилетия не встречал сочувствия к своей идее и лишь послe данного спора признался: “Я ликую, что победа наконец-то осталась за делом, которому я посвятил свою жизнь, и потому с полным правом могу называть его своим делом”. Противоречивые итоги этого знаменитого спора подробно анализирует известный историк биологии И.И.Канаев [4].

Дарвин также постоянно сообщает о своих сильных эмоциональных переживаниях, связанных с эволюцией жизни на Земле. Вот начальные фразы его книги “Происхождение видов”:

“Путешествуя на “Бигле” в качестве натуралиста, я был поражен некоторыми фактами, касавшимися распределения органических существ в Южной Америке, и геологическими отношениями между прежними и современными обитателями этого континента. Факты эти бросали некоторый свет на происхождение видов - эту тайну из тайн”.

Буквально теми же словами в той же тональности начинается знаменитая статья Грегора Менделя:

“Поразительная закономерность, с которой всегда повторялись одни и те же гибридные формы, дала толчок к дальнейшим опытам”

(выделено мной. - М.Г.).

Интуитивно предугаданная Менделем закономерность поразила его своей логикой и побудила к упорному поиску общих законов наследования. Мне уже приходилось писать, что драматическая судьба открытия Менделя, когда факты и концепция, имея фундаментальное значение, остаются в тени более 25 лет, а затем почти одновременно подтверждаются рядом исследователей и быстро становятся общепризнанными, - это скорее правило, нежели исключение [5]. Причем период непризнания, длящийся примерно 25 лет, есть некая историко-научная инварианта.

Оказалось, данное явление не зависит от уровня развития науки и даже от научного статуса первооткрывателя. В момент открытия Мендель был никому не известный настоятель монастыря, а Барбара Макклинток, открывшая мобильные элементы, состояла в американской академии, считалась мировым авторитетом в своей области. Однако открытия обоих ученых ждали своего звездного часа (широкого признания научного сообщества) более 25 лет.

В истории эволюционизма XIX в. множество подобных коллизий. Одни из наиболее драматичных касаются открытий “допотопного” палеолитического человека и его искусства - скульптур, гравюр и живописи. На суперобложке книги Воронцова изображены цветные рисунки палеолитического человека из пещеры Шове в бассейне р.Роны, найденные в 1994 г. Возраст рисунков - около 30 тыс. лет, почти вдвое старше всех дотоле известных. Это сенсационное открытие мгновенно получило мировую известность. Но как же долог был путь к признанию того, что искусство живописи палеолитического человека не ниже, чем во времена античности!

В 20-е годы прошлого столетия утвердился императивный вывод Кювье: “Ископаемых человеческих костей не существует”. Этот вывод он сформулировал в одном из разделов своего знаменитого труда “Рассуждение о переворотах на поверхности Земного шара”. Однако начиная с того времени бельгийский врач, палеонтолог Филипп Шарль Шмерлинг (1791-1836) под сталагмитовой коркой пещер долины Мааса около Льежа и французский археолог Буше де Перт (1788-1868) в разрезах р.Соммы на глубине более 7 м находят: первый - кости “допотопного” человека рядом с вымершими пещерными животными, а второй - обтесанные древним человеком камни. Их открытия долго не получали признания. И лишь спустя 25 лет прочно вошли в науку благодаря поддержке и авторитету основателя исторической геологии Ч. Лайеля (1797-1875). Неутомимый полевой геолог, он первый посетил и осмотрел места находок.

Воронцов цитирует потрясающие строки из классического труда Лайеля о древности человека (издание 1864 г.), где написано о подвижничестве Шмерлинга, который в течение многих лет день за днем с помощью веревки, привязанной к дереву, спускался в пещеру под сталагмитовую гору и стоял целыми часами в грязи, под капающей со стен водой, “чтобы пометить положение и предупредить потерю малейшей отдельной косточки, под конец всего, употребив столько времени, усилий и энергии, увидеть впоследствии, как плод всех трудов, дурно принятое сочинение, противоречащее предрассудкам ученой и неученой публики”. Причем профессора Льежского университета “живя бок о бок, дали пройти четверть столетия, не приняв на себя защиты верности доказательств их неутомимого и гениального соотечественника” (с.221).

Буше де Перт представил во французскую Академию в 1839 г. свой труд-описание и обширную коллекцию камней-рубил, собранную в течение десяти лет. В ответ - вежливое “отфутболивание”, признание, что найденное, конечно, следы рук человека, скорее всего из римлян, которые строили лагеря под Парижем. В 1858 г. Лондонское Королевское общество по инициативе Лайеля поддерживает Буше де Перта и признает ископаемую древность собранных им рубил и гравюр на камне. И начиная с этого времени следует буквально шквал открытий в первобытной археологии, вводится термин “палеолит”, а идея о реальности допотопного человека, обладавшего способностью к искусству на камне (гравюры и статуэтки), получает полное признание. На Всемирной выставке 1867 г. демонстрируется обширная коллекция гравюр и статуэток палеолита.

Но тут следует второй этап драмы. Ибо те же исследователи, которые открыли и гравюры и скульптуры времен палеолита, в большинстве своем более 20 лет решительно не признавали реальности полихромной наскальной живописи, открытой впервые в 1879 г. испанцем-любителем Саутолой в пещере Альтамира. Наконец, в 1902 г. в журнале “Антропология” археолог Эмиль Картальяк, основавший в 60-е годы XIX в. в Париже Музей антропологии человека, публикует статью “Раскаяние скептика” с признанием реальности наскальных фресок. К тому времени их обнаружили уже в ряде пещер на юге Франции. Одной из причин скепсиса Картальяка, не пропустившего в свое время статью Саутолы в печать, была боязнь, что с французскими палеонтологами хотят сыграть злую шутку испанские клерикалы. Атеисты-палеонтологи опасались, что признание у “троглодита”, не умевшего готовить даже глиняные горшки, высоких художественных способностей будет свидетельствовать скорее о боговдохновенности человека (Бог вдохнул дух) и его способностей, нежели об их естественном постепенном происхождении [6].

На основании этих же материалистических шор Писарев, как пишет Воронцов, “с характерным для него жаром и блеском популяризатора науки обрушился на критиков концепции абиогенеза” (с.239). Он порицал авторитетную комиссию Парижской академии за признание правоты Пастера в споре с Пуше о “самозарождении жизни”, как уступку клерикализму “замкнутой касты жрецов”. Однако и в дальнейшие сто лет после Писарева и Картальяка эволюционизм в биологии и антропологии плотно соприкасался, сплетался с идеологическими, мировоззренческими взглядами отдельных исследователей и научного сообщества в целом, принимая нередко по своему социальному воплощению характер мифа.

Взгляды же тех, кто посягал на миф, отрицались или встречались с “агрессивным агностицизмом”, как писал последователь де Фриза, крупный ботаник-эволюционист Дж.Виллис. Такова судьба концепции известного зоолога и генетика Р.Гольдшмита о том, что макроэволюция не сводится к микроэволюции, но происходит на основе системных мутаций (или макромутаций). Они действуют на ранних этапах эмбриогенеза и приводят к новой относительной стабильной системе онтогенетических регуляций. Большей частью (хотя и не всегда) такие изменения сопряжены с перестройками хромосом, а не с постепенным накоплением генных мутаций, приводящих к внутривидовому полиморфизму и географическим расам. Типичным примером макромутации может быть неотения и другие формы резких гетерохронных изменений.

Воронцов приводит данные классической и молекулярной систематики, которые в разных вариантах получают истолкование с позиции гольдшмитовских макромутаций (с.503-517). Удивительный пример, найденный автором, - фиксация макромутаций, вызывающих онкогенный эффект у многих грызунов. У африканского хомяка Mystromus, азиатских роющих грызунов цокоров и других грызунов (африканских землекопов рода Cryptomus) автор нашел в желудке ворсинчатый эпителий, полностью копирующий злокачественные новообразования при папилломатозе (с.508).

Результаты многолетних исследований по эволюционной кариосистематике и видообразованию у малярийных комаров, полученные в замечательных работах В.Н.Стегния, объясняются в рамках концепции Гольдшмита [7]. Его выводы, изложенные в вышедшей в 1940 г. в США книге “Материальные основы эволюции”, не только не обсуждались всерьез, но агрессивно отвергались. Спустя 40 лет время Гольдшмита пришло, и его книга была переиздана в издательстве Йелльского университета, где он впервые, в 1939 г., читал свои лекции.

Эволюционист-палеонтолог С.Гулд в предисловии приводит такое признание Гольдшмита: “Неодарвинисты реагировали яростно. В то время я не только считался сумасшедшим, но почти криминальным”. Гулд приводит характерное свидетельство одного из американских профессоров биологии: “В университетских аудиториях имя Гольдшмита звучало как род биологическиой шутки, и мы, будучи студентами, смеялись и покорно ухмылялись, чтобы показать, что мы невиновны в такого рода невежестве и ереси”. Другой профессор в гневе на себя вспоминал, что он в те годы просто выбросил книгу Гольдшмита, не читая, и не смог найти ее затем даже в библиотеке. Гулд вспоминает роман Оруэлла “1984”, где сходная фамилия врага народа Гольдштейн была объектом ежедневных “двухминуток ненависти”.

Обсуждая вопрос, почему эволюционные взгляды Гольдшмита не были восприняты современниками, Воронцов (с.509) приводит два соображения: а) его гипотеза звучала слишком фантастично для своего времени; б) критика взглядов синтетической теории эволюции, столь бурно развивавшейся в США, со стороны зоолога немецкой школы отторгалась по неявным социо-психологическим причинам. Можно указать и третий немаловажный внутринаучный аспект. Гольдшмит пришел к слишком упрощенному решению труднейшей для биологии проблемы о “неслиянности и нераздельности” целостных и элементаристских свойств биологических систем. В своей концепции о хромосоме как целостном континууме (что абсолютно верно) Гольдшмит пришел, однако, к отрицанию отдельных генов, на что генетики уже, естественно, не могли согласиться.

Последний раздел книги посвящен современному эволюционизму. В центре - проблемы макроэволюции и видообразования, связанные главным образом с новыми открытиями в области молекулярной генетики и цитогенетики, а также геносистематики. Комплекс данных по ультраструктуре клеточных органелл и анализу их ДНК возродил старую концепцию симбиогенетического происхождения клетки эукариот. А это в свою очередь, полагает Воронцов, приводит к неизбежному выводу не только о недивергентном полифилетическом происхождении ранних эукариот, но и о многократности этапов симбиогенеза (с.496). Работы последних десяти лет вообще привели к отказу от идущих от Дарвина и Геккеля попыток отыскать какой-то единый ствол, давший в ходе ветвления и расхождения (дивергенции) все многообразие жизни. Исследователи недавно достигли согласия о том, что на ранних этапах эволюции происходил “постоянный безудержный (rampant) горизонтальный перенос единичных или множественных генов между разными группами одноклеточных организмов”, причем генов, существенных для выживания [8]. Думали же, что это процесс возможный, но редкий.

Представления классической генетики легли в основу доминирующей ныне так называемой синтетической концепции эволюции. Но открытия последних 20 лет требуют расширить область явлений наследственности и включить в их рамки то, что вчера еще представлялось невозможным или незыблемым. Чтобы представить себе, каковы принципиальные различия между классической и новой, или мобильной, генетикой, воспользуемся приемом контраста и метафор.

“Устойчивость генонемы подобна устойчивости атома. Как атом “равнодушен” к своему пребыванию в молекуле, так “равнодушен” к своему окружению ген. Ни наличие разнообразных наборов в других локусах, ни наличие отличающегося от него партнера в другой хромосоме в том самом локусе, где лежит он сам, не меняют химического состава гена. Безотносительно к тому, осуществил он свое действие в биосинтезе или его команды оказались заглушенными сигналами, которые подают другие гены, он передается в неизменном виде из поколения в поколение и вероятность его передачи ни в какой связи с его участием в биосинтезе не стоит. Как атом кислорода не хранит воспоминания о своем пребывании в составе воды или углекислоты, или оксида кремния, так не хранит воспоминания о своем прошлом ген" [9].

В этом ярком метафоричном описании основных постулатов классической генетики почти все сейчас подлежит ревизии. Устойчивость генонемы или нити ДНК в составе хромосом вовсе не подобна устойчивости атома, а регулируется целой системой ферментов, контролирующих три матричных процесса - репликацию, транскрипцию и трансляцию и три собственно генетических - репарацию, рекомбинацию и сегрегацию нитей ДНК и хромосом. Становление мутаций - многоступенчатый процесс. Найдены и каждый год открываются новые “гены метаболизма ДНК”. Их белковые продукты образуют комплексы, которые следят за устойчивостью нитей ДНК, надежностью их репликации и рекомбинации, корректируют однонитевые и двунитевые повреждения. В свою очередь степень активности этих комплексов весьма чувствительна к физиологическому статусу клетки. Устойчивость ДНК и темп мутаций могут, например, в случае клеточного стресса меняться в десятки и сотни раз.

Партнер в гомологичном локусе хромосомы способен изменять характер актвности гена-гомолога, вызывая его химическую модификацию (степень метилирования оснований ДНК) или характер его активности в ряду клеточных поколений. Сюда относят разнообразные так называемые гомолог-зависимые эффекты, т.е. структура и характер функционирования определенного локуса в одной хромосоме может влиять на характер активности этого участка в гомологичной хромосоме. Гены эукариот могут хранить память о своем прошлом, например о том, побывали ли они в составе мужского или женского генотипа, и соответственно обратимо химически модифицироваться, меняя при этом характер своей активности. Данный феномен известен как генный и хромосомный импринтинг. Прекрасные метафоры оказались далеки от современной реальности.

Клетка и ее наследственная система могут ответить на вызов среды активным генетическим поиском, а не пассивно ждать случайного возникновения адаптивной мутации. Поиск включает и изготовление новых текстов на уровне ДНК, и создание новых систем генной регуляции. Известен афоризм нашего выдающегося цитофизиолога В.Я.Александрова: “Организмы существуют не столько благодаря внешней среде, сколько вопреки ей”. С этим сходна максима современного французского зоолога и эволюциониста П.Грассе: “Жить -значит реагировать, а отнюдь не быть жертвой”. Только указав здесь на малую толику существенных изменений в области понимания явлений наследственности и изменчивости, произошедших в последние два десятилетия и концептуально малоосмысленных, мы с готовностью согласимся с заключительным аккордом книги Воронцова, что “создание целостной концепции эволюции… пока что дело будущего”.

Читая книгу Воронцова о развитии эволюционных идей, чувствуешь себя комфортно. Ибо спокойный, мудрый и доверительный тон книги соответствует тому уровню эволюционизма, когда исследования и выводы из них свободны от давления внешних идеолого-философских ограничений, а в рамках науки можно высказывать любые, самые фантастические гипотезы. Ощущаешь дух той науки, где остается большое поле для поиска, открытия новых поразительных закономерностей и связанных с ними сильных эмоциональных переживаний, о которых поведали нам Гёте, Бэр, Дарвин, Мендель. Поле для священного трепета, которым преисполнился в свое время автор книги, впервые прикоснувшись к черепу олигоценового хомяка.

ЛИТЕРАТУРА

1 Brenner S. A sight at the operon // Nature. 1997. V.336. P.225.

2 Любищев А.А. Проблемы формы, систематики и эволюции организмов. М., 1982. С.197-198.

3 Мейен С.В. Кто первым бросит камень? // Знание - сила. 1987. №12. С.75-80.

4 Канаев И.И. Жорж Кювье. Л.. 1976. С.143-169.

5 Голубовский М.Д. Личностное знание и парадоксы истории генетики // Природа. 1997. №6. С.67-78.

6 Фролов Б.А. Научное открытие и его восприятие: открытие и признание наскальных изображений ледниковой эпохи. М., 1971. С.194-235.

7 Стегний В.Н. Популяционная генетика и эволюция малярийных комаров. Томск, 1991.

8 Doolittle W.F. // Scientific American. 2000. №2. P.90-95.

9 Берг Р.Л. Генетика и эволюция. Новосибирск, 1993.