VIVOS VOCO: Л.Н. Митрохин,"ОТРЕЗВЛЯЮЩЕЕ ЗЕРКАЛО ИСТОРИИ"

Порядком наскучили, надо сказать, многие материалы и размышления об ушедшем веке: лукавые мемуары экс-политиков, фантазии футурологов, опусы политологов, перековавшихся из научных коммунистов, пространные комментарии утомленных собственной мудростью телеаналитиков. Их суждения, как правило, выглядят зыбко, недостоверно, с изрядной долей легко узнаваемой политической ангажированности. Людей, однако, интересуют не возможные сценарии, запоздалое сведение личных счетов, социологические игры, а анализ реальных процессов, которому можно доверять. В этом отношении книга, о которой пойдет речь , выгодно отличается, выделясь в потоке юбилейных публикации.

Прежде всего привлекает подбор авторов -это преимущественно исследователи, работающие или работавшие в системе РАН, причем лучшие в своей области: академики В.И. Гольданский, В.В. Алексеев, Ю.А. Поляков. Н.Н. Моисеев, академик РАО С.О. Шмидт, директор Института этнологии и антропологии В.А. Тишков, ведущие специалисты Института российской истории, а также президент Академии военных наук М.А. Гареев. На подбор и зарубежные авторы: Ричард Пайпс, Роберт Даниэлс, Мартин Малиа, - что ни говори, а имена знаковые. Неоспорим авторитет и Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II. Одним словом, как справедливо констатирует автор предисловия Ю.А. Поляков, "статьи написаны людьми, живущими в разных странах, разных профессий, разного возраста, с различной масштабностью и глубиной понимания событий и явлений" (с. 5-6). Правомерно сомнение: не привело ли это к жанру еще недавно модных "коллективных монографии , отличающихся либо единодушным догматизмом, либо раздражающим разноголосием? Думаю, что на этот раз опасения напрасны.

Разумеется, XX век столь богат и многообразен, что в одной книге невозможно охватить его даже наиболее существенные эпизоды и слагаемые. Но в ней есть своеобразный нерв, некое содержательное поле, в котором осмысляются, обретают актуальность как экскурсы в историю, так и факты современности. Это, конечно, тема многострадальной России.

В самом деле, что же мы недавно пережили - путч расчетливых фанатиков или исторически закономерное событие, подвиг амбициозных социальных романтиков или циничную схватку за личную власть? В своих размышлениях авторы охотно обращаются к публицистической стилистике, естественной для непосредственных очевидцев распада великой державы. Однако, как профессиональные историки, свое видение будущего они стремятся вывести из строго научного осмысления тех сфер общественного бытия, в которых чувствуют себя наиболее компетентными. А поэтому так весомо их мнение относительно предпосылок и глубинных механизмов катаклического сдвига в российском общежитии, безмятежно именуемого "перестройкой", роли ее "инженеров" и "прорабов", память которых сегодня столь сбивчива и легковесна.

Как и следовало ожидать, каждый автору раскрывает тему по-своему.

Патриарх Алексий II с позиции главы Русской православной церкви характеризует XX в. как "столетие трагедий и столетие надежд".

Выявляя социальные последствия научно-технического прогресса, В.И. Гольданский в качестве одного из эпиграфов привел строки А. Кушнера, определившие эмоциональную тональность его статьи: "Времена не выбирают - в них живут и умирают" (с. 60).

Последовательно анализируя социальные истоки и последствия падения советского общества, В.П. Данилов справедливо напоминает, что никак не утратили своего научного значения такие фундаментальные понятия классической политэкономии, как "первоначальное накопление капитала" и "классы , сколько бы их ни заменяли модными терминами "модернизация" и "элита" (с. 71).

С.О. Шмидт размышляет о ходе и особенностях исторического процесса, в частности в России, об изменении понятий об истории, о взаимосвязях прошлого и настоящего, специально напоминая об отношении Сталина к исторической науке.

Ю.А. Поляков характеризует особенности XX в. на фоне других времен - ведь людям всегда хотелось "посравнить да посмотреть век нынешний в веке минувшем". Его главный вывод: минувший век ознаменовался подлинным переворотом не только в научно-технической сфере, но и в самом человеческом ' бытии, а поэтому заслуживает титула "главного столетия истории".

В.В. Алексеева интересуют основные причины обострения региональных проблем России в ушедшем веке, тенденции их развития и перспективы влияния на судьбу государства.

Рассуждая о смысле военной службы в XX столетии, М.А. Гареев подчеркивает, что "надо всемерно беречь и умело, творчески использовать наш уникальный и богатейший военный опыт, образующий национальное достояние, потому что без армии и других оборонных структур "невозможно существование независимого государства" (с. 46-47).

Наверное, пора признать, что в двух-трех фразах нельзя передать содержание научных публикаций, а беглые аннотации вызовут только скуку. Отмечу главное: в совокупности статьи сборника охватывают все важнейшие сферы и проблемы социально-политической жизни XX в. Это процесс унификации мира (А.В. Игнатьев); особенности внешней политики советского государства (Л.Н. Нежинский); основной вектор развития России - переход от традиционного сельского к городскому обществу, который остается важнейшей проблемой и в постсоветскую эпоху (А. С. Сенявский); специфические функции и задачи советского государства (А.К. Соколов); исторические судьбы российской социал-демократии (С.В. Тютюкин); природа национализма и шовинизма (Ю.П. Шарапов). Фундаментальные аспекты общей темы затрагивают американские советологи Р. Даниэлс, Р. Пайпс, М. Малиа и немецкий специалист М. Рейман. Да, авторы очень разные, неодинаковы и темы их размышлений. И здесь выясняется самое удивительное, а именно, единодушие в принципиальных констатациях и выводах, которое можно объяснить лишь присущей профессионалам реалистичностью суждений.

Это относится и к зарубежным авторам. Остановлюсь на двух наиболее поразивших меня примерах. Конечно, пишет Р. Даниэлс, главная задача историков - объяснить причины крушения Советского Союза и всевластия большевиков. Однако более существенным является другой, не столь очевидный вопрос: какова была социальная природа советской системы? На этот счет и в России, и на Западе сложился примитивный стереотип: определяющим фактором всего советского опыта была коммунистическая доктрина.

Главный тезис Р, Даниэлса: "революция не дело фанатичных заговорщиков", "не просто сознательный захват власти", а "объективный процесс, и он начинается и развивается постепенно, независимо от воли отдельных личностей", и не избранные идеологи предопределяют его результаты. По горькой иронии, "постреволюционная диктатура вбирает в себя самое плохое из революции и прежнего режима". Так, сталинизм "вполне можно рассматривать как эквивалент реставрации монархии" (с. 94). Именно он, а не некая революционная утопия был той системой, которая в конечном итоге распалась. Роковую роль сыграло и другое примитивное представление людей, "выросших в неосталинском режиме", - будто "идеология объясняла и направляла всю их жизнь" (с. 103). Именно социологической безграмотностью американский профессор объясняет, почему "перестройка" и последующее за ней правление Ельцина не смогли решить проблемы, оставшиеся в наследство от сталинизма.

"Антикоммунистические реформаторы", пишет он, были одержимы навязчивой преимущественно политической идеей: "любые провозглашенные цели или действия, ассоциируемые с советской системой, должны быть напрочь отброшены" (с. 91), а "человеческие страдания и спад промышленности занимали в этом проекте второстепенное место" (с. 107). Это было, таким образом, отталкивание от противного, неизбежно породившее концептуальный вакуум. В качестве же позитивной программы были бездумно заимствованы устаревшие западные модели, далекие от реальностей не только России, но и современного Запада. Результат очевиден: "Целая серия непродуманных решений, которые были предложены и приняты в 1990-1992 гг. (начиная с "Программы пятьсот дней"), стали той серьезной исторической ошибкой, которая лежит в основе потерянных возможностей, олицетворяющей ельцинский период правления" (с. 106). И совсем конкретно: "Результатом проводившейся линии стала не демократия, а олигархия, когда кучка финансовых проходимцев и поднявших голову аппаратчиков пожинала плоды приватизации... В целом... реформаторы привели всю социально-экономическую махину современной России к голоду и запустению", поставив "страну на грань национальной катастрофы" (с. 107-108). (здесь и далее выделено нами - V.V.)

Сказано сурово. Возникает искушение всецело списать столь категоричные оценки на политическую заангажированность мэтра советологии. Вместе с тем трудно отделаться от ощущения, что проницательность Р. Даниэлса приводит его к развенчанию стереотипов мышления и мифологем, которые по-прежнему парализуют понимание порочности технологии "перестройки", предопределившей наши неурядицы и беды. Это впечатление укрепляется после знакомства с мудрой, точно выверенной статьей патриарха Алексия II.

Позволю себе некоторые пояснения. В последние годы Московский патриархат целеустремленно разрабатывал и недавно опубликовал свою социальную доктрину [1] , квинтэссенция которой четко выражена Алексием II: "Не стремясь к гражданской власти и поэтому далекая от политической ангажированности, уважая избранных народом руководителей. Церковь всегда сохраняет за собой возможность возвышать голос против безнравственности, несправедливости, лжи, порока, вражды, насилия" (с. 38).

Прочитав такое заявление, поднаторевший политик наверняка скажет, что это не что иное, как декоративная заставка, дань традиции, и дело сведется к общим обличениям анонимного зла. Факты, однако, говорят о том, что с годами патриарх все громче "возвышает голос", отстаивая специфически православное толкование "духовно-нравственного измерения отечественной истории XX века", и его выступление в книге - убедительное тому свидетельство. Я, разумеется, понимаю, что едва ли не бестактно светскому автору оценивать рассуждения святейшего патриарха. Меня, однако, сейчас интересует вполне мирской сюжет: общая принципиальная характеристика советского и постсоветского периода.

Казалось бы, от главы Русской православной церкви, истерзанной десятилетиями гонений, мы должны услышать сугубо обличительные характеристики эпохи большевистского безбожия. На этот счет патриарх бескомпромиссен; он напоминает о преследованиях церкви, которые продолжались до конца 80-х годов, о гигантском репрессивном аппарате, "о тотальном атеизме, который лишал людей конечного смысла, бытия, еще более разлагал общество духовно" (с. 32). И вместе с тем он высказывает примечательное суждение: "Невозможно игнорировать социальные достижения советского периода, такие как гарантированная поддержка слабых и незащищенных, твердое обеспечение права на труд, создание эффективных систем массового бесплатного образования и здравоохранения. Все это наполняло определенным смыслом общественные процессы, давало большинству граждан стимул к труду" (там же).

А как насчет оценки "перестроечного" времени и его велеречивых героев, что ни говори, принесших церкви свободу? Тоже, кажется, нет вариантов - лишь восторги и восхваление, тем более, что сцены показательного братания высших светских и церковных деятелей прочно запечатлелись в нашей памяти. Суждения патриарха реалистичны, а потому жестки. Отметив, что мы "до сих пор не вполне научились разрешать общественные споры на основе согласия и сотрудничества", Алексий II продолжает: "...не могу не остановиться на самом, пожалуй, серьезном разделении, совершившемся вследствие событий начала 90-х годов, - на дезинтеграции союзного государства". Единое государство, подчеркивает он, в то время переживало серьезнейший кризис. "Однако реальная альтернатива решительной дезинтеграции, на мой взгляд, все же существовала. К сожалению, она была отвергнута руководством республик, включая Россию, которое тогда заботилось прежде всего об укреплении собственной власти перед лицом союзного центра" (с. 34).

Итоговое суждение: "Решимость власти осуществить радикальные рыночные преобразования даже ценой жизни, здоровья и счастья миллионов граждан привела к страданиям не только так называемых социально незащищенных слоев населения, но и многих из тех, кто был и остается способен к плодотворному труду в самых различных областях... Пропасть между вызывающей роскошью единиц и крайней нищетой миллионов достигла ужасающих размеров... Экономическая политика последних лет не только не способствовала преодолению негативных последствий советского периода, но и во многом разрушила то положительное, что было достигнуто за этот период" (там же).

Повторю, я не претендую на оценку статьи высокочтимого патриарха, а пытаюсь только обозначить те объективные черты нашего общежития, мимо которых добросовестный специалист пройти не может. О Р. Даниэлсе я уже говорил. Но выясняется, что и другие авторы постоянно возвращаются к сходным событиям и оценкам. Приведу лишь некоторые примеры.

В.В. Алексеев напоминает, что накануне развала СССР (конец 1991 г.) насчитывалось более 160 территориальных претензий. Между тем культурологический фактор, который веками-объединял народы, игнорировался. Тем более, что во время правления Б. Ельцина господствовал огульный и деструктивный антикоммунизм. В результате стала фактом опасная тенденция распада государства; национальные интересы огромного государства были принесены в жертву идеологическим разборкам.

"Автор настоящей статьи, - пишет В.И. Гольданский, - отнюдь не испытывает ностальгии по режиму, господствовавшему в СССР до Горбачева, но реформы, предпринятые после развала СССР Ельциным и его командами... поставили Россию на край гибели" (с. 64).

Мрачно оценивает события 80-90-х годов В.П. Данилов. "Можно по-разному относиться к социалистической устремленности советского общества, можно называть ее утопической фантазией, социальной мифологией, тоталитарной идеологией и т.п. Однако является фактом, что эта устремленность была реальной и мощной силой социально-экономического и культурного развития общества, осуществления принципов социальной справедливости, победы над фашистской Германией" (с. 79).

Предельно критично он высказывается о деятельности М.С. Горбачева: его правление (1985-1990) дало "очевидный для всех итог: неудача экономических реформ, углубление кризиса народного хозяйства, обострение национальных конфликтов, возникновение центробежных стремлений, пробуждение социального недовольства и т.д." (с. 83). Что же касается событий 1991 г., то это - "чиновничья" революция, установившая, по определению Дж. Сороса, "грабительский капитализм", созданный "правящей номенклатурно-финансовой олигархией", которая привела экономику "к состоянию коллапса в целом. Криминализация всех сторон жизни, особенно поведения так называемой элиты, стала определять характер деятельности всей системы управления" (с. 88).

С предельной резкостью и категоричностью, за которой чувствуется глубокая боль солдата и неутомимого труженика науки, сказал о последнем десятилетии Н.Н. Моисеев. Приведя слова С.Н. Булгакова: "Есть отчего прийти в уныние и впасть в глубокое сомнение относительно дальнейшего будущего России", знаменитый академик продолжил: "Не кажется ли вам, уважаемый читатель, что все эти слова написаны сегодня и обращены ко всем нам, гражданам бывшего Великого Государства?" (с. 134).

Хочу предупредить: я вовсе не занимаюсь поиском "очернительских" высказываний, не навязываю читателю мнения авторов. Например, я не думаю, что безоговорочно могут быть приняты выпады против "интеллигентщины" глубоко мною почитаемого Н.Н. Моисеева. Он настаивает на необходимости различать "интеллигенцию" и неконструктивную "кухонную интеллигентщину", диссидентов, которые "не понимали, не знали и не очень хотели знать, что такое русский народ" и, больше того, "остро ненавидели не большевиков, а нас, русских, и Россию в целом". Излишне категоричной может показаться и его негативная оценка правозащитной деятельности А.Д. Сахарова. Но академик не увлечен морализаторством, он стремится обосновать главный тезис: поскольку "перестройка" оказалась неспособной развязать "системный кризис", то "горбачевская эйфория" длилась недолго. "...Мы довольно скоро убедились в том, что она не развязала системного кризиса. По-прежнему цели развития страны, государства, оказались неочерченными. Никто не мог понять, куда и зачем мы идем. Номенклатура продолжала хозяйничать, преимущественно в своих интересах, прибирая потихонечку, тем или иным способом, общенародную собственность" (с. 155).

А. С. Сенявский сочувственно цитирует статью Н.Я. Петракова и В.Л. Перламутрова (1996): "Анализ политики правительств Гайдара-Черномырдина дает все основания полагать, что их усилиями Россия за последние четыре года переместилась из состояния кризиса в состояние катастрофы" (с. 235). Не менее категоричен и А.К. Соколов: "Разрушительный характер проведенных преобразований сегодня всем очевиден", "...сама Россия во многом спровоцировала распад союзного государства... Действия президента России Б.Н. Ельцина были продиктованы стремлением отстранить от власти М.С. Горбачева - первого и последнего президента СССР" (с. 251-252).

Было бы неверно полагать, будто в статьях почтенных профессоров доминирует оценочный пафос. Нет, он проявляется как естественный, неотъемлемый компонент целеустремленного профессионального исследования. Так, подчеркнув, что грамотное историческое исследование не может обойтись без антропологического анализа, В. А. Тишков в своей великолепной статье воспроизвел диалог истории и антропологии. Его вывод убедителен и нетривиален: XX век во многом создавался интеллектуалами, причем в форме не только объяснительных описаний происходящего, но и предписаний, как и что надо делать. А поэтому правомерно говорить не просто об ответственности, но и об авторстве историка в истории, а значит, и критически оценивать его деятельность. По мнению В.А. Тишкова, "советский эксперимент выпестовал периферийный этнонационализм в ущерб гражданскому национализму" (с. 293). "Перестройка" не решила эту серьезную коллизию; "никаких проработок исторических решений в Беловежской Пуще по упразднению СССР не было...Был азарт и энтузиазм Б.Н. Ельцина и других республиканских лидеров наказать М.С. Горбачева лишением его власти в Кремле... Новая Россия возникла не в результате распада СССР, а, наоборот, СССР распался после того, как возникла новая Россия" (с. 290-291).

Когда я брал в руки эту книгу, то был готов к критическим суждениям моих коллег по академии: власть и наука - проблема вечная. Недавно, кстати сказать, вышел сборник "Наука и власть" [2], в котором приведено немало убедительных свидетельств такой конфронтации. Удивило другое, а именно, что такие суждения столь естественно и органично будут вытекать из беспристрастного анализа отечественных реалий последнего десятилетия. Но главное даже не в этом. В книге четко прослеживается одна фундаментальная мысль, которая, на мой взгляд, может стать ключевой при объяснении того, что А.А. Зиновьев назвал "катастройкой". В общей форме эта мысль выглядит тривиально: реформы могут быть успешными и благими для населения лишь в том случае, если ее "инженеры" наделены определенной мерой социологической грамотности.

Вспомним: инициаторов "перестройки" пристрастно допытывали, имеется ли у них сколько-нибудь продуманный проект радикальной переделки общества, и в ответ слышали уверенное "да". Подвела семантика. Спрашивали о мере научной обоснованности, а отвечали, имея в виду собственную романтически-психологическую готовность и наличие реформаторских амбиций. Отсутствовало, однако, главное, а именно, понимание того, что общество - не конгломерат отдельных деталей, "винтиков", "приводных ремней" и т.д., а единый, цельный организм, скрепленный тончайшими капиллярными связями и отношениями. Отсюда и примитивное понимание самой технологии "перестройки": нужно только заменить некоторые детали (лучше всего, на иностранные), и можно будет получить и "человеческое лицо", и желательное ускорение, и многообразные формы "цивилизованного" общежития: устранить тоталитаризм, внедрить рыночные отношения, создать средний класс, привить обществу предпринимательскую инициативу и т.д. То был менталитет школьника, играющего в "конструктор": берешь одни винтики и колесики - получается подъемный кран, другие - танк или телега. Но даже растение - не механическое сцепление случайных деталей; его нельзя "перестроить" механически, можно лишь создать условия, при которых оно будет развиваться в соответствии со своими внутренними законами. Нельзя, скажем, "создать" и внедрить рынок, можно лишь обеспечить обстановку, в которой он наверняка заработает.

Короче говоря, главное, что впечатляет в рецензируемой книге - это способность авторов разглядеть глубинные причины и суммарный итог всех этих, казалось бы, не связанных социальных уродств, которые открываются лишь холодному взгляду профессионала, способного за видимым историко-культурным ландшафтом обнаружить тектонические сдвиги, которые их вызвали, умеющего не просто описывать район разрушения, но и указывать на его скрытый эпицентр. Не забудем также, что перед нами уникальное издание, зафиксировавшее суждения ведущих историков о драматической ситуации в России кануна XXI столетия. Уверен, что оно достойно самого пристального внимания не только "вдумчивых читателей" вообще, но прежде всего тех государственных мужей, которым приходится разбираться с нашими бедами.

Нужно это прежде всего для того, чтобы серьезно отнестись к простой истине, в свое время выразительно сформулированной Федором Степуном: "Ужасами теперь никого не удивишь: подлинный, инфернальный ужас нынешней жизни в том и заключается, что мы окончательно перестали удивляться творящемуся безумию" [3]. Сегодня, на мой взгляд, наметились признаки, пусть пока робкие, социального оздоровления. Поэтому от высших руководящих товарищей требуется, как минимум, одно: ясно видеть это творящееся безумие и сделать все для его скорейшего изживания.

ЛИТЕРАТУРА

1. Основы социальной концепции Русской Православной Церкви // Информационный бюллетень Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата. 2000. № 8.

2. Наука и власть. Воспоминания ученых-гуманитариев и обществоведов / Отв. ред. член-корр. РАН С.Б. Старушенко. М.: Наука, 2001.

3. Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. М.-СПб., 1995. С. 461.