VIVOS VOCO: B.H. Виноградов,"ЕКАТЕРИНА II И ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ"

ДИПЛОМАТИЯ ЕКАТЕРИНЫ ВЕЛИКОЙ

ЕКАТЕРИНА II И ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

B.H. Виноградов

Виноградов Владлен Николаевич - доктор исторических наук, профессор,
главный научный сотрудник Института славяноведения РАН.

Старость подступила незаметно. Все миновало. Почти за 50 лет стройная девочка, порхавшая на балах, легко вскакивавшая в мужское седло, превратилась в грузную, с одышкой старуху, с трудом взбиравшуюся на несколько ступенек. Личного счастья на ее долю не выпало: Григорий Орлов лишился рассудка, нежно любимый Ланской скончался совсем юным, бурный роман с Г.А. Потемкиным продолжался два года, затем оба властолюбца разошлись, а под конец и охладели друг к другу. Сын Павел - чужой, не понявший ее преобразований, в страхе и ненависти затаившийся в Гатчине - как бы мать не лишила его престола. Обожаемые внуки? Александр, старший, с детских лет научился носить маску - одну для Зимнего дворца, другую для Гатчины. Второй, Константин, приводил бабку в отчаяние своим безудержным, в отца и деда, темпераментом и страстным увлечением плац-парадной шагистикой ("капральством", по словам Екатерины II). От "греческого воспитания" в нем не осталось и следа.

Узнав о кончине Потемкина, Екатерина сказала своему секретарю А.В. Храповицкому: "Все будет не то" [1]. Она могла бы добавить: "И не те". А.А. Безбородкой, вернувшись из Ясс, обнаружил, что отставлен от важнейшей функции - представлять бумаги на подпись императрице, что открывало возможность влиять на царское решение. Его сменил пронырливый П.А. Зубов.

Время великих свершений Екатерины II кончилось. Жизнь и правление клонились к закату. А над Европой занялась заря французской революции, и императрица заняла место в общем строю монархов, вступивших с нею в борьбу.

Чтобы понять яростные филиппики императрицы против революции (Париж - "адово пекло", "притон разбойников". Национальное собрание - "гидра о 1200 головах", где верховодит "шайка безумцев и злодеев"), надо почувствовать ее психологическое состояние, в которое ее повергали свидетельства посла И.М. Симолина:

"Чернь расправилась с г. де Фулоном, бывшим интендантом армии. Его повесили на фонарном столбе, отрубили потом его голову, насадили ее на палку от метлы и понесли по улицам Парижа".

Та же участь постигла г. Бертье:

"Его сердце и внутренности были сожжены в Пале-Рояле, а остатки трупа разрубили на куски" (донесение от 13(24) июля 1789 г.); "Несколько сотен торговок, величаемых теперь "дамами рынка", рассеялись по городу и принудили идти за собой попадавшихся им навстречу женщин".

С требованием "Короля и хлеба!" они двинулись в Версаль.

"Отдельным сопротивлявшимся солдатам отрубили головы. Войска безмолвствовали".

Ночью толпа ворвалась во дворец и увезла королевскую семью в Париж (донесение от 28 сентября (9 октября) 1789 г.):

"Только пасквили и клевета на двор и королевскую семью пользуются терпимостью и уважением, газеты же, сообщающие об убийствах и ужасах, происходящих при новом порядке вещей, преследуются" (13(24) мая 1790 г.);
"Банда разбойников опустошила Шантильи, сады были вытоптаны и обезображены. Орды варваров не причинили бы большего разорения на своем пути. Парк Сильвии, хижины, зеленые рощи, фазанник, цветники - все было уничтожено" (донесение от 3(14) февраля 1791 г.) [2].

Екатерина II с ужасом читала депеши из Парижа. Холодная социологическая формула - революцию она "ненавидела животной ненавистью, руководствуясь классовым инстинктом дворянской царицы", - не может, на наш взгляд, передать всю гамму душевных переживаний императрицы. Н.И. Павленко вполне резонно пишет: что же, государыня должна была "покорно и безропотно ожидать судьбы Людовика XVI и его супруги, чтобы быть повешенной и задушенной?". Но вот его же утверждение: "Среди монархов Европы она проявила наибольшую активность... в борьбе с революционной Францией" [3], по нашему мнению, нуждается в корректировке. Что считать борьбой? До ноября 1796 г., до дня кончины Екатерины, французы воевали против австрийцев, пруссаков, немцев других мастей, англичан, шотландцев, ирландцев. голландцев, испанцев, итальянцев; россияне среди них не числились. Так кто же проявлял наибольшую активность?

Революция развертывалась в благоприятной для нее международной обстановке, монархи были заняты сведением счетов с Екатериной, Россия воевала с Турцией и Швецией, над ней нависла угроза англо-прусско-польского нашествия. Лишь спустя два года и десять месяцев после взятия Бастилии интервенты вступили на землю Франции.

И в гневе, и в негодовании императрица оставалась трезвым и прагматичным политиком. Отсюда - ее стремление сблизиться с умеренным течением во Франции, с фельянами, чтобы создать противовес угрожавшей России коалиции. По ее заданию Симолин установил контакты с влиятельными членами Национального собрания и его Дипломатического комитета не из числа драчливых, а из тех, кто усматривал опасность в той изоляции, в которой очутилась страна. Указанный комитет, докладывал посол в реляции от 23 июля (3 августа) 1791 г.,

"занят, в сущности, Россией; наиболее авторитетные его члены вполне убеждены в полезности для новой Франции завязать с упомянутой державой (Россией. - В.В.) самые тесные и полезные связи". Комитет усматривает "в альянсе с Россией принципы, которые отвечают склонностям всего мира; он считает, что данному союзу предначертано стать самым тесным и солидным, которого Франция может достичь" [4].

Возможно, рисуя перспективы сближения двух тогдашних изгоев, России и Франции, Симолин принимал желаемое за действительное. Но что шаги к сближению предпринимались, это несомненно. Он получил через Амстердам солидную сумму, 60 тыс. ливров, предназначенную для подкупа нужных людей, в чем и преуспел. Так, Симолин раздобыл ключ к шифру французского поверенного в делах в Петербурге Э. Жене, вошел в контакт с Ш.М. Талейраном, ему предписали действовать "со всей щедростью" в деле подкупа самого О.Г. Мирабо, но тот еще до попытки подкупа cкoнчaлcя [5].

Екатерина II рассчитывала использовать в своих целях тот страх, который внушали Парижу британские морские вооружения. Напомним, что в Портсмуте снаряжалась могучая, в 36 линейных судов, эскадра для похода против России. Но ведь ничто не помешало бы ей повернуть и на юг: французский берег совсем рядом. Поэтому Екатерина проявила глубокий интерес к французскому флоту, базировавшемуся в Бресте, надеясь повлиять на дебаты в Дипломатическом комитете в нужном направлении, - а именно, чтобы число кораблей было доведено до 35, тогда у британцев отпадет охота пускаться в поход на Балтику. Симолин выражал надежду, что с помощью своих конфидентов и упомянутых 60 тыс. ливров удастся "побудить Дипломатический комитет Национального собрания пойти на важные и значительные вооружения на море, аналогичные предпринимаемым в Англии" [6], чтобы использовать их в случае, если англо-русские переговоры зайдут в тупик.

Переговоры из тупика вышли, надобность в создании французской угрозы побережью Великобритании отпала. Но сам по себе этот эпизод, обойденный вниманием в отечественной историографии, - уж очень он расходился с образом "Екатерины II в роли жандарма Европы" [7], - показателен.

Душу свою царица изливала в письмах к доверенному лицу, барону Мельхиору Гримму, хотя, случалось, и в них лукавила: "Как изменилось время! Генриха IV и Людовика XIV называли первыми дворянами королевства и считали непобедимыми во главе дворянства". Анри IV с четырьмя сотнями храбрецов завоевал Францию, у Луи XVI - сотни тысяч шевалье. За чем же дело стало? Екатерина II, органически не воспринимала переход значительной части первого и второго сословия государства на сторону революции, ей это представлялось черной изменой своему классу, королю, родине. Верная чувству долга, окруженная тесно сплотившимся вокруг нее после пугачевского восстания дворянством, опираясь на отважное войско, она не сознавала социального смысла сотрясавших Францию волнений, ей они представлялись конвульсиями, предвещавшими распад. Революционеры для нее - "недостойные трусы", не знающие "ни веры, ни закона, ни чести", отсюда и вера в то, что от них легко можно избавиться: "Если бы я была на месте господ Артуа или Конде, я воспользовалась бы услугами 300 тысяч французских кавалеров... либо они спасли бы страну, либо я нашла бы гибель" [8].

В выражениях императрица не стеснялась: "Вы знаете, что мне не по душе кухарки в роли ночной стражи, правосудие без правосудия, и варварские казни на фонаре". И, как заключение: "Я не верю в великие нравственные и законодательные способности сапожников и башмачников. Я думаю, если бы повесить некоторых из них, остальные одумались бы" [9].

Она поспешила принять меры предосторожности, дабы французская зараза не распространилась в империи. Юнцы, оказавшиеся на площади Бастилии в памятный день 14 июля 1789 г. или записавшиеся в парижские клубы, были отозваны в отечество, Н.И. Новиков брошен в каземат, А.Н. Радищев надолго сослан в места сугубо удаленные. Вести о непрерывных уступках монархии приводили ее в ярость. Получив информацию о подписании Людовиком XVI "экстравагантной" конституции 1791 г., царица бушевала: "Я топала ногами, читая этот... этот... ужас. Тьфу, мерзость!" [10].

Обрушившиеся на прогрессивную русскую общественность репрессии по справедливости резко осуждены историографией. Но правомерно ли связывать их с изменой взглядам молодости? Обвинять ее в том, что она и близкие ей люди "рядились в одежды последователей и учеников французских просветителей", но извращали их теории? Эта разоблачительная струя не иссякла по сей день, хотя и превратилась в тоненький ручеек: "Екатерина II сразу же сбросила маску либерализма, как только поняла объективные последствия просветительных учений" [11].

Царице нс нужно было "сбрасывать маску", ибо она никогда к либералам не принадлежала. Выражаясь современным языком, она мечтала об абсолютизме с человеческим лицом, чтобы и волки (помещики) были сыты, и овцы (крестьяне) были целы, чтобы тишь и гладь царили в России. Философ на престоле должен был способствовать этой благой, но вполне утопической цели. Ее переписка с Вольтером имела далеко не платонический характер. Царица полагала, что поставила перо фернейского старца на службу российским интересам, и игра стоила свеч: "Восьмидесятилетний старик старается своими во всей Европе читаемыми сочинениями прославить Россию, унизить врагов ее и удержать деятельную вражду своих соотчичей, кои тогда стремились распространить язвительную злобу против нашего государства, в чем и преуспел" [12].

Философов монархиня не осуждала, они согрешили лишь в том, что заблуждались, полагая, будто имеют дело с людьми сердца и доброй воли, а ими оказались "прокуроры, адвокаты и мерзавцы всякого рода", и в результате "парижские канальи учинили отвратительные мерзлости, прикрываясь свободой". Она, Екатерина, никогда не сталкивалась с "тиранией, более жестокой и абсурдной. И сейчас разве что голод и чума приведут их в разум".

Демократия представлялась ей только отрицательными чертами: "Лучшая из возможных конституций ни черта не стоит, ибо рождает больше несчастных, нежели счастливых; смелые и честные влачат жалкое существование, а злодеи находят прекрасные способы набить карманы, и никто их не наказывает" [13].

Пока лондонский и берлинский кабинеты побуждали Екатерину II после побед под Очаковым, Рымником и Измаилом заключить мир с Турцией без победы, ее не тревожили домогательствами насчет общих действий против французской революции, хотя отдельные зондажи и предпринимались. У императрицы было время поразмыслить и определить свою позицию.

Наиболее полно и четко свое мнение о будущем Франции императрица изложила в письме П.А. Зубову (осень 1791 г.): "Надо восстановить монархию, власть короля; три сословия составляют ее, и без них и парламентов нет монархии". Без силы оружия тут не обойтись; там, где надо драться, переговоры почти что тщетны. Сражаться надо дворянству: у принцев, по их словам, наготове 6 тыс. человек. "Государство, которое должно ждать от иностранных войск восстановления своего благополучия - несчастное государство" [14].

Из этого следует, что в принципе Екатерина считала интервенцию и навязывание Франции чужой воли крайне нежелательными: прочную устойчивую вяасть в страну на иностранных штыках не приносят.

Что касается собственной роли, то государыня полагала необходимым "содержать все свои силы в полном ополчении, дабы воздерживать в надлежащих пределах зло дальнейшего распространения заразы неистовства и развратов французских поближе к себе, а именно, в некоторых частях света и особливо на Востоке" [15]. Задача подавления французской революции в ее глазах возлагалась на других, о чем громогласно возвещать, разумеется, не следовало.

В начале 1792 г. она сочинила меморандум, посвященный французским делам. Царица подчеркивала в нем: "Европа заинтересована в том, чтобы Франция вновь заняла место, достойное великого королевства". В этом она расходилась с монархами Пруссии и Австрии, стремившимися поживиться за счет впавшей в грех революции страны и подорвать ее позиции на международной арене.

Царица все еще питала иллюзию, что с якобинцами удастся справиться легко: корпус в 10 тыс. человек прошагает по зеленой дорожке от Страсбурга до Парижа, "силу следует употреблять только в случае сопротивления". Она сознавала, что не следует восстанавливать былой абсолютизм во всей его красе, что надо считаться с пожеланиями нации и не посягать на "разумную свободу личности". Монарху надлежит сочетать "меры строгости" со "справедливой умеренностью" при помощи "добрых и мудрых законов", дабы достичь "примирения всех сторон". С наследием Людовика XIV придется расстаться.

Ш. Ларивьер с некоторым изумлением констатировал: "Великая самодержица Севера, которую мы видели столь суровой в отношении конституций, якобинцев и цареубийц, советует Бурбонам делать уступки духу времени" [16]. Но гладко все выходило только на бумаге. Институт монархии во Франции дышал на ладан, падению его престижа способствовала неудачная попытка бегства королевского семейства, изловленного собственными подданными в Варенне (июнь 1791 г.). Конспираторов из августейшей четы не получилось, неповоротливый Луи XVI плохо исполнял роль лакея, заносчивая Мария-Антуанетта мало походила на горничную при собственной статс-даме, госпоже де Турсиль, путешествовавшей под именем баронессы А.К. Корф с семейством.

Баронесса была российской подданной, вдовой полковника. На основании этого по Парижу распространились слухи о причастности к побегу посла Симолина, лишь охрана, поставленная у его дома, спасла дипломата от расправы толпы. Версия насчет его участия в подготовке бегства была подхвачена историографией, иногда прямо утверждалось: "Симолин вручил паспорт на имя Корф королеве" [17].

Версия эта рассыпается при сопоставлении имеющихся данных. Вскоре после провала авантюры дипломат получил от г-жи Корф прошение с просьбой выдать ей новый паспорт. Утрату прежнего она объяснила тем, что, разбираясь с корреспонденцией, она по рассеянности вместе со всякими ненужными бумагами швырнула в камин и паспорт. Обращает на себя внимание и другое: в злополучном документе значилось на одно лицо меньше, чем находилось пассажиров в карете: "неохваченной" оказалась принцесса Елизавета, сестра короля. Логично предположить, что если бы Симолин действительно готовил документы для беглецов, он сумел бы подсчитать их число. В Петербурге были приняты объяснения посла насчет его непричастности к авантюре.

После поимки беглецов и водворения их в Париж жизнь королевской четы превратилась в муку, они по сути дела пребывали под арестом во дворце Тюильри, за каждым их шагом следили. В декабре 1791 г. Симолин получил указание покинуть Францию, официально под видом отпуска. Екатерина II не желала выступать с инициативой разрыва отношений. Перед отъездом ему удалось тайно встретиться с королевой. Его предупредили - явиться во дворец во фраке и в пальто, ни в коем случае не в мундире. Свидание состоялось в спальне Марии-Антуанетты, которая "сама заперла наружную дверь на задвижку". Собеседники уселись рядом на диванчик, и "гордая австриячка" принялась изливать душу перед сочувствовавшим ей слушателем: "Она меньше боится смерти, чем жизни среди унижений, когда ей каждый день приходится испить чашу оскорблений, горечи и желчи". Время от времени глаза королевы наполнялись слезами. Она посетовала на "холодность и непостоянство" брата, римского цесаря Леопольда, которому она приписывала образ мыслей маленького Тосканского герцога, поглощенного заботами о своих отпрысках, которых насчитывалось 17 или 18, королева точно не помнила. Далее Симолин услышал, как хорошо было бы отправить главу эмиграции, графа Артуа, подальше от французской границы, куда-нибудь в Турин или в Испанию, чтобы не мешал своими интригами: "Для предотвращения неисчислимых бед было бы желательно уничтожить всякое влияние принцев и эмигрантов", пусть действуют одни державы. Через час в спальню жены пробрался Людовик XVI. Из его слов стало ясно, что и с державами ситуация далека от идиллии: прусский король уже поставил вопрос о возмещении убытков за свое предполагаемое участие в интервенции.

Во врученном Симолину письме для Екатерины II Мария-Антуанетта жаловалась на "злодейство, которым мы окружены, подозрительность, которую мы должны проявлять даже в самом тесном кругу, - разве это не длительная нравственная смерть, в тысячу раз худшая физической?". И тут же королева излагала план вторжения во Францию [18].

Она снабдила Симолина краткими записками к императору Леопольду и канцлеру Венцеславу Кауницу и просила дипломата стать как бы живым письмом, передав им пожелания ее и мужа. В Вене старый, многоопытный Кауниц вылил ушат холодной воды на голову Симолина, чрезвычайно польщенного возложенным на него поручением. "Я сказал этому министру все. что, по моему мнению, могло взволновать его кровь и его застывшие чувства", - свидетельствовал дипломат, но без успеха. 80-летний канцлер попросил собеседника набраться терпения и не перебивать его, и далее сказал: "Я размышлял о делах Франции с хладнокровием, которым меня наградила природа. Я не понимаю, чего желают король и королева Франции: восстановления ли старого порядка вещей, что невозможно, изменения ли новой конституции, что может быть сделано только постепенно. Иностранные державы ни юридически, ни фактически не могут вмешиваться во внутренние дела независимой нации, а их самих об этом не просят". Если решиться на интервенцию, "нация станет еще омерзительнее, чем раньше, и может подвергнуть короля заключению или даже отделаться от него более скорым способом".

В заключение Кауниц постарался оправдать пассивность своего двора: "Нечего бояться заразы, распространяемой идеями французской секты; каждое государство должно тщательным образом наблюдать за тем, что происходит у него внутри страны, и следите, чтобы занимающиеся пропагандой эмиссары не распространяли в ней своего яда, а в случае, если они будут задержаны, вешать или даже колесовать их".

Придя в раздражение, канцлер заявил, что сетований и жалоб он наслушался вдоволь, и ответить на них можно не иначе как "общими местами и даже вздором". Прочный союз монархов создать невозможно. Он бросил фразу, выдававшую сознание бессилия и страх: если французы перейдут Рейн, "тотчас же все деревни будут за них и сговорятся, чтобы убивать князей, графов и дворян". Под конец Кауниц заявил, что выступает не как канцлер, а как частное лицо, в знак доверия к Симолину. "Откровенность" не помешала старому лису умолчать о другой причине медлительности своего двора, о которой он упоминул в доверительной переписке: "Императрица (Екатерина II. - В.В.) ждет не дождется, чтобы Австрия и Пруссия завязли во Франции, чтобы перевернуть все в Польше" [19].

Кайзер Леопольд принял Симолина милостиво и в своем ответе ограничился теми общими местами, о которых говорил Кауниц. Через несколько дней цесарь скоропостижно скончался, ему наследовал сын Франц. Ему предстояло пройти процедуру выборов в императоры, он был полностью поглощен подготовкой к ней. По приезде в Петербург Симолин в течение часа беседовал с Екатериной II тет-а-тет. Похоже было, что коалиция монархов еще долго с места не сдвинется.

Капитулянтская, как представлялось императрице, позиция французского двора вызывала у нее крайнее раздражение. Те самые люди, что сооружали Восточный барьер лз Швеции, Речи Посполитой и Турции и "выдворяли" Россию из Европы, теперь изгибались в поклонах и извивались в лести. Сбежавшие с родины братья короля возглашали в письме к ней:

"Нет того рода славы, которой Вы, в[аше] в[еличество], не стремились быть достойной. Вы разделяете с Петром Великим честь создания обширной империи, ибо, если он первым вывел ее из хаоса. Вы, в[аше] в[еличество], подобно Прометею, похитили лучи у солнца, чтобы вдохнуть в нее жизнь; Вы отодвинули ее границы, вы укротили гордый Полумесяц, Вы обеспечили покой Германии и мирную торговлю всем нациям".

Принцы при том забыли, что "укрощению" Полумесяца больше всего сопротивлялась Франция. Петиции эмигрантов рангом поскромнее поступали чуть ли не пачками. Так, 150 дворян, собравшихся в Вормсе, заверяли: "Мы гордились бы возможностью разделить счастье народов, живущих под Вашей властью... Все нам сулит успех под Вашим покровительством" [20].

Альбер Сорель прав, когда пишет: Екатерина "испытывала лишь презрение к королю, который позволял, чтобы ему диктовали законы, к дворянству, отказавшемуся от своих привилегий". Упоминает он и то, что в душе царицы зародились и интимные женские чувства (назовем их прямо - злорадство): перед нею, маленькой принцессой из заштатного немецкого рода, выскочкой и узурпаторшей, волею судьбы оставившей княжеский муравейник, каковым представлялась тогда Германская империя, перед нею, с которой Людовик XV считал ниже своего достоинства переписываться, лебезили его наследники, ей льстили представители "самой просвещенной монархии и самой блестящей цивилизации" [21].

Ответы Екатерины II королеве и эмигрантам полны комплиментов, но они не содержали каких-либо обязательств с ее стороны. Она выражала уверенность (в действительности отсутствовавшую) в "преданности и мужестве дворянства, которое принцам надлежит объединить и возглавить". Она выделила графам Прованскому и Артуа полмиллиона рублей (при том, что, по выражению Сореля, в российской казне после войны шелестели одни бумажные ассигнации) с наказом - действовать единодушно, полагаясь больше на свои, а не на чужеземные силы.

Ставка Екатерины на внутреннюю реакцию оказалась битой. Реакция внешняя на протяжении почти всего 1791 г. пребывала в состоянии разлада. Английский король Георг III объявил о приверженности принципу невмешательства. Надежда оставалась только на Берлинский и Венский дворы, владения которых находились поблизости от революционного очага. Брабантская революция в 1789-1790 гг. показала всю опасность подобного соседства. Габсбурги к тому же были связаны родственными узами с Бурбонами: Мария-Антуанетта приходилась сестрой и теткой трем императорам - Иосифу II, Леопольду и Францу. Отношения между двумя немецкими дворами смахивали на вражду кошек и собак. Вена пошла на унизительную сделку в Рейхенбахе, оказалась с пустыми руками после разорительной войны с Турцией, и ничего не забыла и не простила коварному Фридриху-Вильгельму.

Перед Екатериной встала трудная дилемма - как подтолкнуть двух монархов-антагонистов на совместный поход против Французской революции? Следует отдать должное ее стратегическому мышлению, нашедшему выражение в собственноручной записке от 4 декабря 1791 г.: "Император с королем прусским будут владычествовать в Германии. Я боюсь их гораздо более, чем старинную Францию во всем ее могуществе и новую Францию с ее нелепыми принципами" [22]. Здесь проявилось ясное понимание того. что, если галлы отбросят стремление к доминации на континенте, то в геополитическом плане у России нет причин для ссор и соперничества с далекой, отстоящей от нее на тысячи миль Францией. Иное дело - ближние соседи: "Венский двор всегда старался удалить нас от европейских дел, исключая случаев, когда для собственных целей увлекал нас ко вмешательству". О прусском и говорить нечего -все, что только может быть "поносного и несносного", ему свойственно. А король Фридрих-Вильгельм II - "злобная скотина и большая свинья" [23].

Своими заботами Екатерина II делилась с секретарем А.В. Храповицким: "Я ломаю голову, чтобы подвигнуть Венский и Берлинский дворы в дела французские. Прусский бы пошел, но останавливается Венский". Вице-канцлеру И. А. Остерману она писала: "Они меня не понимают. Существуют вещи, о которых говорить не следует... У меня много предприятий неоконченных, и надобно, чтобы они были заняты и мне не мешали" [24].

"Неоконченное предприятие", конечно же, еще не завершенная война с Турцией. Другое, даже еще не начатое, - подавление мятежной Польши, провозгласившей 3 мая 1791 г. конституцию. Царица хотела убить двух зайцев - удалить армии соперников, австрийскую и прусскую, подальше от рубежей империи подавлять "анархию" во Франции, да так, чтобы подорвать силы и влияние двух дворов: заливать пожар во Франции русской кровью она не собиралась.

Летом 1791 г. появились первые обнадеживающие признаки. Габсбурги не хотели искушать судьбу бесконечным ожиданием; страхи страхами, но промедление грозило отпадением бельгийских провинций, как то случилось в 1790 г. Не мог же император Леопольд и сменивший его Франц игнорировать доносившиеся из Парижа мольбы сестры и тетки. Иными мотивами руководствовался король Фридрих-Вильгельм II. Он не менее своего партнера жаждал подавить революцию, однако взоры его в поисках добычи были направлены в сторону Польши, где принятие конституции создало повод для вмешательства в ее дела [25]. Берлинский двор счел момент походящим для нового раздела Речи Посполитой. Крайне важно было отвлечь внимание "венцов" на запад, чтобы в Польше обойтись без их участия. В Берлине понимали, однако, что один на один против Франции австрийцы не пойдут, надо было обещать им содействие.

27 августа 1791 г. в замке Пильниц Фридрих-Вильгельм и Леопольд подписали декларацию об общих действиях в защиту Людовика XVI и призвали других монархов к солидарности.

Энтузиазм проявил лишь рыцарь абсолютизма, шведский король Густав III. Опыт неудачной войны с Россией в 1788-1790 гг. его ничему не научил. Казна в Стокгольме изрядно опустела, армия не оправилась от поражения, риксдаг проявлял недовольство, офицерство роптало, а монарх рвался в бой. Его посланец предложил Екатерине II встать во главе венценосцев и задушить "народную эпидемию" в ее очаге. Императрица восхитилась отвагой своего двоюродного братца и отклонила предложенную часть: с оной эпидемией надлежит сражаться прежде всего Людовику XVI, чего она почему-то не замечает [26].

В октябре 1791 г. она все же заключила со шведским королем конвенцию, которую иногда считают знаком ее согласия на участие в интервенции: Густав III соглашался отрядить войско в 16 тыс. человек, к которым царица добавляла 6 тыс. своего, и этот экспедиционный корпус должен был на британских и российских судах приплыть к берегам Нормандии и высадить там десант [27]. На самом деле конвенция являлась шумной дипломатической петардой. Екатерининское правительство только что с большими усилиями предотвратило англо-прусско-польское вторжение в страну. Россия нуждалась в отдыхе, не в обычаях Екатерины было тут же затевать новый конфликт. Французских эмигрантов, всерьез поверивших в то, что Густав и императрица перешли к активной борьбе против революции, ждало горькое разочарование. Агент принцев, явившийся в Стокгольм, "ожидал увидеть флот под парусами, и армию, готовую к высадке в Нормандии. Он обнаружил опустелый порт, покинутые арсеналы и истощенную казну" [28]. Посылку войск царица заменила субсидией, вместо запрашиваемой шведами суммы в полмиллиона договорились на 300 тыс. рублях, да и те пропали даром - в 1792 г. король пал жертвой заговора офицеров [29].

7 февраля 1792 г. лютые враги, римский цесарь и прусский король, превратились в союзников поневоле, обязавшись выставить по 40-50 тыс. солдат против французской революции. Через десять дней прусский посланник в Петербурге получил распоряжение - войти в сношение насчет мер, дабы уладить дела "соответственно своим интересам" в Польше, которая, особенно если войдет в союз с Саксонией, "сделается опасною или по крайней мере неудобною соседкою" [30].

Это было предложение о разделе Речи Посполитой. Берлинский двор не желал углубляться во французские дела, не получив гарантий на востоке Европы.

Неизвестно, сколько времени продолжалась бы разборка австро-прусских распрей, и как долго Екатерине II пришлось бы выжидать момента для разрешения от бремени забот, из которых первейшей была польская революция, если бы не сами французские смутьяны. Объятый стремлением низвергнуть тиранов и облагодетельствовать мир своими идеями и порядками. Конвент 20 апреля 1792 г. объявил войну императору Францу.

19 мая австро-прусские войска перешли французскую границу. Руки царицы были развязаны, в том же мае российские войска вторглись в Польшу.

НЕТ ПОВЕСТИ ПЕЧАЛЬНЕЕ НА СВЕТЕ,
ЧЕМ ПОВЕСТЬ О ВЗАИМООТНОШЕНИЯХ РОССИИ И ПОЛЬШИ В XVIII в.
ВТОРОЙ И ТРЕТИЙ РАЗДЕЛ ПОЛЬШИ

Зерно раздора было посеяно в 1569 г., когда королевство Польское и Великое княжество Литовское слились в единое государство (Люблинская уния), и масса русского, белорусского и украинского населения перешла под скипетр Ягеллонов. В Литве религиозного гнета не существовало; этнические литовцы составляли малую часть жителей государства, которому они дали имя, официальным языком оставался русский. Иное дело - Польша. В стране появилось компактно проживающее население иной веры, иной ментальности, иных традиций, византийского, а не римского культурного ареала. Речь Посполитая оказалась не в состоянии превратить их в своих лояльных граждан. А.В. Липатов справедливо пишет о разном историческом уровне наследников Древней Руси и Польши Пястов; не сошлись, а столкнулись "православная соборность и католический персонализм, абсолютизм и республиканство, древнерусское благочестие и древнепольская секулятивность" [31].

В Европе в XVI в. полыхали религиозные войны. В пламени пожарищ и в потоках крови в Германии и во Франции утверждалась церковная реформация. Польша избежала этих катаклизмов, но путем утверждения воинствующего католицизма; сыграл свою роль и умелый маневр Римской курии, способствовавший подписанию в 1596 г. Брестской унии, которую приняла значительная часть православного духовенства. Униатская церковь признала основные догматы католичества и подчинилась римскому папе. Но навязать унию основной массе православного населения не удалось. В 1632 г. государство санкционировало официальное функционирование православной церкви, канонически подчинявшейся Московскому патриархату. Гонения на нее не прекращались, храмы захватывались униатами, некатолической шляхте, в том числе лютеранской (так называемым диссидентам), был закрыт доступ к государственным должностям и к участию в управлении страной.

В восточных районах Речи Посполитой сложилось опаснейшее положение, вечно чреватое взрывом социальное противостояние, обостренное религиозной рознью: угнетенное православное крестьянство - католическое помещичье сословие.

Речь Посполитая являла собой уникальный в истории случай существования магнатско-шляхетской республики в монархическом облачении. После пресечения в 1572 г. династии Ягеллонов установился обычай избрания короля на сейме - съезде выборных (послов) от дворянства всех воеводств. Лишь шляхтичи считались народом; не только закрепощенные хлопы, но и мещанство городов, включая бюргерство Данцита (Гданьска), Торна (Торуня) и других центров со значительным немецким населением, было лишено политических прав. Сейм обладал всей полнотой законодательной власти, объявлял войну, вводил налоги. В 1652 г., как высшее проявление равенства всех в сословии, сейм ввел право свободного запрещения (либерум вето) - каждый его участник мог сорвать принятие решения, проголосовав против него. Были узаконены конфедерации - собрания магнатов и шляхты, которые могли объявлять рокош, мятеж, т.е. вполне легально развязывать гражданскую войну.

Убежденной поклонницей шляхетской демократии выступала Екатерина II. Правда, она именовала сложившийся в Речи Посполитой строй "счастливой анархией", позволявшей соседям безнаказанно вмешиваться в ее внутренние дела [32]. Право либерум вето, соединенное с продажностью шляхетско-магнатского сословия, превращало само понятие власти в государстве в фикцию.

В 1652-1764 гг. состоялось 55 сеймов, из которых лишь 7 завершили работу, а 48 были сорваны. Было известно, кто из депутатов и за какую сумму (случалось, весьма скромную - 500 злотых) наложил вето на принятие закона. Власть, как таковая, в Польше исчезла, "сейм превратился в орган безвластия, полной анархии, неспособной конструктивно решить ни одного вопроса" [33].

Вывод, - главный источник трагической судьбы Речи Посполитой - внутренний развал, представляется обоснованным. Наивно было бы ожидать, что энергичные соседи станут с голубиной кротостью взирать на то, как Польша слабеет под бременем раздоров дворянских группировок и казацких восстаний, и не попытаются осуществить свои территориальные притязания. Застрельщиком выступала Пруссия. Символично, что курфюрст Бранденбургский Фридрих короновался в 1701 г. не в Берлине, а в Кенигсберге. и принял титул короля Пруссии - по имени тех земель, что некогда входили в Польшу. Претензии на побережье Балтики, на Поморье, соединявшее Восточную Пруссию с землями старого Бранденбурга, превратились в альфу и омегу внешней политики берлинского двора.

Совсем иная система приоритетов сложилась у России при наследниках Петра 1. После великой Северной войны вектор внешней политики переориентировался на юг. В центре Европы предполагалось сохранение и укрепление позиций, но ни в коем случае не экспансия.

Петр I выступал верным союзником Августа II, курфюрста Саксонского и короля Польши. Август получил прозвище Сильного, он легко гнул подковы, а успехом у женщин затмил славу Казановы. Но он же по праву слыл посредственным правителем, бездарным полководцем и коварным союзником, за что Н.Н. Молчанов назвал его "саксонским коронованным проходимцем" [34]. В 1706 г. он подписал с Карпом XII сепаратный мирный договор, отказался от польского престола и признал шведского ставленника Станислава Лещинского. В 1710 г. Петр I вновь водворил своего "друга" на трон в Варшаве.

Маленький, но характерный для Августа II штрих: в молодости, во время встречи с Петром I в Раве Русской он обменялся с царем, в знак дружбы, шляпой и шпагой. После разгрома Август II не постеснялся вручить Карлу XII эту самую шпагу Петра I, видимо в знак покорности. После полтавской виктории шпага была обнаружена в захваченном шведском обозе, и Петр вторично передал ее Августу. Намек понят не был. Благодарности, помимо словесной, за свои услуги царь не дождался.

Речь Посполитая не признала императорского титула Петра I. Между тем этот акт имел далеко выходивший за рамки протокола смысл. Признание России империей означало утверждение ее в ранге великой державы со всеми вытекающими прерогативами в международном плане: в 1722 г. - ее признали Пруссия и Голландия; в 1723 г. - Дания; в 1733 г. - Швеция; в 1742 г. - Англия; в 1747 г. - Священная Римская империя германской нации; в 1757 г. - Франция; в 1759 г. - Испания, наконец, лишь в 1764 г., после воцарения Станислава-Августа Понятовского, - Речь Посполитая. Отношения последней с Россией развивались по нисходящей и завершились трагедией раздела.

На наш взгляд, альтернатива подобному курсу при Петре и его преемниках существовала, но при наличии двух непременных условий: лояльности варшавского режима в отношении Петербурга и прекращении дискриминации православного населения. "Объективно петровская Россия служила оплотом независимости Польши", - замечал Н.Н. Молчанов. Петр и его наследники отвергали поступавшие со стороны Пруссии намеки на раздел. Польша могла бы стать мостом, соединяющим Россию с Западной Европой. Сейм предпочел роль разделительного барьера, и роковыми явились события 1733-1735 гг.

В 1733 г. в Петербург поступили сведения о намерении сейма выбрать на престол Станислава Лещинского, изгнанного Петром I из Польши; правда, теперь его поддерживала не Швеция, а Франция. Весть была воспринята как открытый вызов России, как превращение Польши во французский удел, в инструмент политики Людовика XV, направленной на выдворение России из Европы ("Цель моей политики в отношении России - отстранение ее от европейских дел"). Императрица Анна Иоанновна предупредила кардинала-примаса о полной неприемлемости кандидатуры для двух империй, Российской и Австрийской [35].

Реакции на демарш не последовало. В итоге Станислав был изгнан из Польши, а на престол посажен ничтожный жуир, Август III Саксонский.

Другим болезненным вопросом в российско-польских отношениях оставался религиозный. Православное население Речи Посполитой входило в область церковного управления Патриарха Московского, а позднее - учрежденного Петром Синода. Открытая дискриминация, которой подвергались чада русской православной церкви в духовной и гражданской сфере, вызывала в России негодование. Настойчивые ходатайства в их пользу игнорировались.

В 1653 г. царский посол князь Б.А. Репнин без успеха требовал, чтобы впредь православным "неволи в вере" не было: в следующем году произошло воссоединение Заднепровской Украины с Россией. В 1723 г. Петр предпринял соответствующий демарш, но безрезультатно.

Екатерина II, лютеранка по рождению, должна была показать словом и делом, что заботится о последователях ее новой религии. При вступлении на престол у нее и мысли не было о разделе Польши. Екатерина в идеале хотела бы превратить формально независимую Речь Посполитую в "буфер", чтобы обеспечить спокойствие на западных рубежах империи и обрести свободу действий на юге. Она рассчитывала добиться цели с помощью Станислава Августа Понятовского. В сущности, ее требования ничего разрушительного для Речи Посполитой не представляли: веротерпимость, прекращение захвата православных храмов (под видом передачи их униатам); допущение диссидентской (в том числе лютеранской) шляхты к судейским и государственным должностям и, в очень ограниченном числе, - в сейм. Но коса нашла на камень. "Напрасно в Петербурге, желая действовать с благоразумной умеренностью, урезывали требования диссидентов: в Польше не хотели уступать ничего", - сетовал С.М. Соловьев [36]. Сейм отверг все.

Смириться с такой оглушительной пощечиной значило для Екатерины рисковать репутацией: царица-немка равнодушна к истинной вере. Последовал ввод войск в Польшу, гражданская война, в ходе которой Барская конфедерация (1768-1772 гг.) заняла позицию реваншизма: в переговорах с турками о союзе она потребовала себе возвращение Смоленска, Стародуба и Чернигова, предоставляя Высокой Порте Киев. В результате последовал первый раздел Речи Посполитой, превратившейся в разменную монету в российско-австро-прусских расчетах.

Раздел привел к утрате земель, населенных в большинстве своем диссидентами, православными и лютеранами. Терзавшая страну "диссидентская боль" несколько поутихла, католическая реакция смягчилась, в 1775 г. иноверческая шляхта получила право занимать государственные и судейские должности. Однако в обществе зрело недовольство, подняли голову патриотические силы, развернувшие движение за проведение реформ. Быстрое нарастание революционного кризиса во Франции, с которой Польша давно и прочно бЬтла связана политическими и культурными узами, вдохновляло сторонников преобразований. Четырехлетний сейм (1788-1792 гг.) можно назвать реформаторским. Гнев законодателей обратился против России, от ее объятий стремились избавиться, воспользовавшись русско-турецкой войной и занятостью армии на Балканах. Страж (Совет министров) заговорил в Петербурге непривычно твердым голосом.

Мы позволим себе не согласиться с утверждением Л. Кондзели и Т. Цегельского, будто Польша находилась тогда "под властью посла России" О.М. Штакельберга [37]. Екатерина II, стиснув зубы, шла на уступки. Российские войска покинули Польшу; с ее территории были вывезены "магазейны" - предназначавшиеся для Дунайской армии склады продовольствия и снаряжения; пришлось отказаться от удобного пути переброски войск на турецкий фронт. Очередным демаршем сейма стало обращение к Константинопольскому патриарху с просьбой вопреки воле иерархов и верующих взять под свою руку православную церковь Речи Посполитой. Россия лишилась бы важного рычага давления в польских делах. Константинопольский владыка от предложенной чести отказался.

В поисках поддержки патриоты обратили свои взоры к Пруссии. В начале 1790 г. Штакельберг забил тревогу: готовится союз между Варшавой и Берлином, последний хлопочет о том, чтобы наследником Станислава-Августа стал принц из Прусского дома [38]. 29 марта 1790 г. договор был подписан. Согласно ему в случае угрозы стороны обязались выставить: Пруссия - от 16 до 30 тыс., Польша - от 12 до 20 тыс. человек в армейский корпус. "Что войска Речи Посполитой подвинутся к Украине, к нашей границе, сие мне известно", - не сомневалась Екатерина. Сил для отпора возможному вторжению нехватало, царица и Потемкин стали думать - и это без шуток - о подготовке народной войны. Фельдмаршал был назначен великим гетманом Екатерино-славских и Черноморских казаков.

В стремлении обеспечить суверенитет Польши сейм бросился в объятия врага номер один. Король Фридрих-Вильгельм и его министр Герцберг грезили приобретением Данцига и Торна.

В таких условиях на смену инертному Штакельбергу был назначен новый посланник Я.И. Булгаков. Инструкция от 25 сентября 1790 г., которой его снабдила Екатерина, - документ примечательный, и мы приведем из него несколько выдержек: "Имею вам предписать не иное что, как только чтоб вы продолжали тихим, скромным и ласковым обхождением привлекать к себе умов, пока наш мир с турками заключен будет". Далее следовала стрела в Фридриха-Вильгельма II, "который вздумал сделаться диктатором Европы и который в самом деле лишь только целит на польские поссессии", т.е. на Данциг и Тори. Обещание компенсировать Речь Посполитую Киевом и иными бывшими владениями Екатерина считала опасной для Польши химерой, с помощью которой "ее от нас хотят отдалить, тогда как она более всего может иметь нужду в нас для обеспечения ее целости". Можно констатировать, что осенью 1790 г. раздел Польши в планы государыни не входил.

Главная задача - не допускать прусского ставленника на престол в Варшаве, никого, кроме Пяста, "неколебимо привязанного к России"; относительно предполагаемого кандидата Фридриха-Вильгельма II - либо "не допустить сего выбора, либо нам придется изгнать избранного". "Постарайтесь под рукою колико можно умы удержать, дондеже получите известие о заключении мира, после которого тон возвысим".

Та же позиция зафиксирована в депеше Булгакову от 12(23) октября: "Понеже мы взирали на Польшу, яко на державу посреди четырех сильнейших находящуюся и служащую преградою от многих соседственных раздоров, сию преграду сохранить елико возможно мы искать доныне и пещись будем, дондеже злостные затеи врагов наших и самой Польши нас не принудят переменить наше об ней благое расположение" [39].

"Тихое, скромное и ласковое обхождение" Булгакова продолжалось до начала 1792 г., до поступления известия об Ясском мире. Польские реформаторы с некоторым опозданием спохватились, что упускают благоприятное время, без угрозы вмешательства извне для осуществления серьезных преобразований. Патриотическая партия (А. Чарторыйский, братья И. и С. Потоцкие, С. Малаховский, Г. Коллонтай) заспешила с выработкой конституции. Ее приняли поспешно 3 мая (22 апреля) 1791 г.: реформаторы рассчитывали, что многие депутаты, их противники, не вернутся еще в столицу после пасхальных каникул.

План удалось осуществить. Заседание началось с чтения писем резидентов из разных столиц, достоверность которых сомнительна, с одной тревожной вестью: над родиной нависла опасность нового раздела, и советом - спешно принять конституцию для укрепления державы. Обратились к королю; Станислав-Август подтвердил: "Мы погибли, если далее будем медлить". Был оглашен проект: либерум вето отменяется, конфедерации с их правом на мятеж запрещаются, вводится наследственная монархия; после бездетного Понятовского престол займет курфюрст Саксонский Фридрих-Август III, затем (или) его дочь, для которой "нация" изберет супруга (прусская надежда на воцарение в Варшаве Гогенцоллернов не оправдалась). Все привилегии шляхты сохраняются, очень ограниченные права получает верхушка бюргерства больших "королевских" городов (24 места в сейме и право участвовать с решающим голосом в обсуждении вопросов, лишь его непосредственно касающихся). Крестьянам обещали установить над ними опеку государства; в чем она станет выражаться, осталось неясным. Конституция была принята "с голоса", не потребовалось даже зачитывать вторично ее текст. Первым на Евангелие произнес клятву король. Затем собравшиеся направились в костел св. Яна для принятия присяги. Часть депутатов оставалась и решила подать протест.

Екатерина II, узнав весть о введении конституции, увидела в ней знак того, что французский мятеж подбирается к границам империи. Она именовала принятый акт не иначе, как революцией, в стране с нищим закабаленным крестьянством и кичливой шляхтой. "Эти якобинцы", писала она М. Гримму, напринимали законов, которые, "по русской поговорке, годятся как корове седло". Санкционировав конституцию, Станислав-Август нарушил все договоренности с Россией: "Сей труд противоречит пакта конвента, которым он принес присягу и в соответствии с которым Россия сделала его королем. ...Все без исключения наши договора заключены с республикой". Но, грозила она, "мы готовы, преисполнены гордости и не склонимся даже перед дьяволом" [40].

Пока продолжалась война с Турцией, Екатерина II негодовала про себя и подводила, если можно так выразиться, юридическую базу под планируемым вмешательством в польские дела, воспользовавшись тем, что акты признания Станислава-Августа королем и раздела Речи Посполитой сопровождались гарантией ее государственного устройства (т.е. царившей анархии), которое вполне устраивало соседей. Свои взгляды она изложила в письме А.А. Безбородко:

"Республиканское правление, утвержденное мною, есть единственное, которое я могу признать законным; а всякое другое я должна признать узурпацией и явным насилием, совершенным против законов и правительства Польской республики. Я молчала, пока ко мне никто не обращался, но когда значительное число граждан просят моего содействия, я должна и обязана принять участие. Все договора были заключены с республикой; они были заключены как для того, чтобы сохранить республику, так для того, чтоб поддержать мир между Россией и ею".

Сейчас "самовластная революция ниспровергла республику: никто, кроме немногих мятежников", не посмел открыть рта при принятии конституции "из страха смертной казни и тюремного заключения" [41].

Императрица не остановилась перед искажением истины. И после принятия конституции Речь Посполитая (республика) продолжала существовать, принятие сеймом новых законов входило в сферу его компетенции. Поскольку его решения открывали перспективу ликвидации феодального произвола магнатов и шляхты, недовольных в стране было хоть отбавляй, и Екатерина II могла ссылаться на "граждан", просящих ее содействия. В России появились влиятельные ходатаи: генерал артиллерии Ф. Потоцкий, гетман польный коронный Ржевусский, великий гетман К. Браницкий. Булгаков уведомил царицу, что в памятном заседании участвовала лишь треть депутатов, так что можно было поставить под сомнение законность решения сейма. Он прислал списки лиц. па которых можно положиться, в них значились 35 сенаторов и 56 депутатов, но предупреждал императрицу: "Без вступления в Польшу сильного войска не можно ни к чему открытым образом приступить" [42].

Решение о вторжении крепло в уме Екатерины. В записке от 4 декабря 1791 г. она размышляла: "Все, что противно нашим трактатам с Польшею, противно нашему интересу... Я не соглашусь ни на что из этого нового порядка вещей, при утверждении которого не только не обратили никакого внимания на Россию, но осыпали ее оскорблениями, задирали ее ежеминутно. Но если другие не хотят знать Россию, то следует ли из этого, что Россия также должна забыть собственные интересы? Я даю знать господам членам Иностранной коллегии, что мы можем сделать все, что нам угодно в Польше". Дворы Венский и Берлинский "противопоставят нам только кипу писаной бумаги, и мы покончим наши дела сами". Следует воспользоваться случаем для воссоединения с украинскими землями, "взять, кажется, Волынию и Подолию". Что же касается самой Польши, то "партия сыщется всегда, когда нужно будет". А берлинскому и венскому "дворам не сказывать ни слова" [43].

Императрица ошиблась в том, что можно обойтись без постороннего вмешательства и ограничиться присоединением к России украинских территорий. Заблуждение длилось недолго, в феврале 1792 г. она примирилась с тем, что "если Австрия и Пруссия воспротивятся плану, я предложу возмещение или раздел". Фридрих-Вильгельм II тогда же объявил министрам, что новый раздел нужен, австрийцы же, увлеченные ловлей журавля во французском небе, момент упустили.

Когда в Варшаве улеглась эйфория, вызванная принятием конституции, наступило отрезвление: по отношению к Екатерине II вели себя вызывающе, в наследники королю определили курфюрста Саксонии, того самого, против кандидатуры которого объединились в 1764 г. императрица и прусский король, предпочтя ему природного поляка Станислава Понятовского. Сейм отверг все комбинации Пруссии, направленные на передачу ей Данцига и Торна. В итоге "раздражили Россию в угоду Пруссии, а Пруссию оттолкнули отказом уступить ей Данциг и Торн" [44].

Весть о том, что в Яссах вот-вот будет подписан мир, произвела в Варшаве эффект разорвавшейся бомбы. При мысли о мертвой хватке приветливой "крулевны Катажины" мороз продирал по коже. Спохватились, что вообще не удосужились известить царицу о майской конституции, и направили запоздалое уведомление. Вице-канцлер И.А. Остерман был холоден, как лед: "Ее величеству нечего вам отвечать". Польский резидент Деболи от себя добавлял: императрица ждет только удобной минуты, чтобы поднять оружие. Прочтя его донесение, король Станислав-Август упал в обморок.

Зондаж в Берлине с просьбой о помощи принес неутешительный результат. Король Фридрих-Вильгельм II выразил что-то вроде соболезнования полякам, накликавшим на себя беду путем принятия злополучной конституции, выработанной без его ведома и содействия. Взирая на оную "спокойным оком", продолжал монарх, "я никогда не думал ее поддерживать и ей покровительствовать": союзный трактат 1790 г. потерял силу [45]. В кругу приближенных король не скрывал своего гнева: нахалы собираются сооружать ось Польша - Саксония, ему угрожающую, и от него же требуют поддержки.

Тревожное выжидание продолжалось до мая 1792 г. Екатерина II умела рассчитывать свои шаги. Российские войска перешли польскую границу почти день в день с австро-прусским вторжением во Францию. Этому предшествовал демарш Булгакова. Он зачитал польскому правительству декларацию императрицы (7(18) мая 1792 г.); Как положено, в ней перечислялись многочисленные обиды и оскорбления, нанесенные России: отвергнуты гарантии императрицы, которых ищут "величайшие государства": добились вывода из страны русских войск и вывоза "магазейнов"; русских торговцев обвинили в подстрекательстве к бунту и пытками вырвали у них признание; епископ Переяславский, подданный императрицы, известный "чистотой нравов", брошен в тюрьму; сейм пытался заключить союз с Турцией, находившейся в состоянии войны с Россией. Декларация заканчивается требованием отменить майскую конституцию.

Сейм пытался наладить сопротивление начавшейся интервенции и с большим трудом набрал 45-тысячное войско. Король "командовал" им, не покидая столицы. Россия двинула 100-тысячную армию, которая легко преодолевала сопротивление слабого противника. Под ее крылом приютилась Тарговицкая конфедерация польских оппозиционеров.

Страж (совет министров) от крайней заносчивости перешел к неприкрытому низкопоклонству. Вице-канцлер Литовский Хрептович от имени монарха просил императрицу "поправить" форму правления, "выбросить из нее, что неугодно, внести то, что угодно". Королевское письмо Екатерине II было отредактировано Булгаковым и звучало смиренно: "Дайте мне в наследники cвоего внука, великого князя Константина, пусть вечный союз соединит две страны". Булгаков сопроводил письмо запиской от себя: "Перемена мыслей в самых запальчивых головах велика. Все теперь кричат, что надлежит к России прибегнуть, все вопиют на короля Прусского".

Просьба была отвергнута. Предложение посадить на варшавский престол Константина, с видом оскорбленной добродетели возмущалась Екатерина, способно внушить подозрение в ее "бескорыстии" и рассорить ее со дворами. Она прибегла к оружию с целью восстановить старый порядок, включая выборность короля, и вступать в сношения с "похитителями власти" не намерена.

На правительственном заседании в Варшаве 12 июля вдруг обнаружились противники майской конституции, до той поры благоразумно воздерживавшиеся от выражения своего мнения. Большинство собравшихся (восемь человек против четырех) высказались за то, чтобы примкнуть к Тарговицкой конфедерации. Король подал пример, тут же подписав соответствующий акт [46]. Руководители патриотической партии выехали за границу. И. Потоцкий в Берлине предлагал корону второму сыну короля принцу Людвигу, что совершенно не отвечало интересам прусского двора, который уже в открытую требовал награды в Польше за участие в крестовом походе против французской революции.

22 декабря 1792 г. вновь назначенный в Варшаву посланник Сивере получил инструкцию императрицы, где о разделе Речи Посполитой говорилось вполне определенно, причем как о мере превентивной, предваряющей единоличные действия Фридриха-Вильгельма, могущего посягнуть и на украинские земли: "Король Прусский, ожесточенный бесполезностью употребленных им издержек (во Франции. - В.В.) может по известной горячности его нрава силою завладеть теми землями... Сии и другие уважения решили нас на дело, которому началом и концом предполагаем избавить земли и грады, некогда России принадлежавшие, единоплеменниками ее населенные и созданные и единую веру с нами исповедующие, от соблазна и угнетения, им угрожающего" [47].

Нет сомнений: если бы населенные украинцами и белорусами территории оказались во владениях Гогенцоллернов, им угрожала бы полная денационализация. Этого не произошло, а в жертву была принесена Речь Посполитая: "По непостоянству сего народа, по доказанной его злобе и ненависти к нашему, по изъявлявшейся в нем наклонности к разврату и неистовствам французским, мы в нем никогда не будем иметь ни спокойного, ни безопасного соседа иначе как приведя его в сущее бессилие и немогущество". Это был приговор.

Несмотря на все гневные филиппики Екатерины II, события в Польше развивались не по фр.пщу []скому образцу. Нацией здесь считался не народ, а буйная шляхта, отсутствовало влиятельное и образованное третье сословие, а пребывавшие в нищете и невежестве "хлопы" не походили на французских крестьян, готовых драться за каждую пядь полученной ими земли. "Масса поляков осталась равнодушной к революции, она их не интересовала. Польская революция была произведена дворянами и для дворян; она рухнула потому, что народ ее не поддержал" [48]. Эта констатация не извлечена нами из глубин марксистской историографии, а почерпнута у правоверно-буржуазного Альбера Сореля.

Настойчивые требования Фридриха-Вильгельма II (а 14 января 1793 г. его войска вступили и Польшу) ускорили ее раздел. Россия получила Центральную Белоруссию и Правобережную Украину с Минском, Уманью и Каменцом, Пруссия - Великую Польшу с вожделенными Данцигом и Торном, а также Гнезно, Калиш, Ченстохов [49].

Сиверс оказался на высоте порученной ему жестокой миссии. Созванный в Гродно сейм согласился на уступку требуемых Екатериной территорий, но упорно сопротивлялся домогательствам Пруссии, оказавшейся лживым и коварным союзником. Сиверс, поддерживая своего прусского коллегу, ввел в замок, в котором заседал сейм, отряд солдат, арестовал и выслал из страны четырех особо строптивых депутатов. 12(23) сентября 1793 г. состоялось знаменитое "немое заседание": депутаты молчали в знак протеста против подписания договора с Фридрихом-Вильгельмом II; сейм безмолвствовал до трех часов ночи. Наконец, послышался голос: "Молчание - знак согласия". Маршал сейма тогда трижды задал вопрос - дается ли согласие на подписание требуемого Берлином документа? В ответ - гробовая тишина. И тогда председательствующий объявил, что решение принято единогласно.

По договору с Екатериной II Речь Посполитая фактически утрачивала государственный суверенитет: российский кабинет получил право "в нужных случаях" вводить на ее территорию войска, без ведома и согласия царицы сейм не мог вступать в союзы и менять что-либо в государственном устройстве; армия сокращалась до 12-15 тыс. человек.

Участники Тарговицкой конфедерации, изменники, как их именуют в польской историографии, не поняли, что конституция 1791 г. - не затея подражателей французским образцам, а рубеж в истории страны, где под их управлением царил полный произвол властей. Национальное самолюбие было оскорблено российской оккупацией. Жадно ловились вести из Франции, стоустая молва склонна была преувеличивать успехи ее армий. В Коллегию иностранных дел поступали сообщения из Варшавы: "Басням здешним по поводу французов нет конца. Одни полагают уже их близ Дрездена, другие в шести только милях от польских границ и прибавляют, что вступление их в Польшу будет сигналом всеобщего бунта и возмущения крестьян". В инструкции Сиверсу говорилось о расплодившихся в Варшаве "клубах на манер якобинских, где сие гнусное учение может распространиться до границ" [50]. Надобно искоренить!

Требовалась только искра, чтобы произошел взрыв. Таковой послужило распоряжение о роспуске значительной части армии. В глубокой тайне готовилось восстание. В руководители заговорщики прочили Тадеуша Костюшко, рыцаря без страха и упрека, участника войны за независимость США и сопротивления российским войскам в 1792 г. Будучи в эмиграции, Костюшко пытался заручиться поддержкой Франции. Министр П.М. Лебрен в малообязывающей форме пообещал ему денег, помощь же военную посулил со стороны турок, которые будто бы жаждали вновь схватиться с Россией. "Французы не теряют надежды на то, что однажды помогут патриотам сбросить новые цепи", - заверял Лебрен [51]. Костюшко осел в Лейпциге, куда к нему прибыли делегаты Варшавского комитета с предложением взять на себя функции диктатора. Тот колебался: средств нет, надежда на иностранную помощь слаба. Но события опережали расчеты - не дожидаться же роспуска армии и занятия царскими войсками столичного арсенала. "В подготовке восстания было много доброй воли и благородного воодушевления, значительно меньше реалистической политической оценки" [52].

1(12) марта 1794 г. кавалерийская бригада генерала А. Мадалинского отказалась подчиняться приказу о демобилизации и в концом строю двинулась из Остроленки к Кракову. 13(24) марта Костюшко провозгласил начало восстания. 24 марта (4 апреля) во встречном бою он разгромил отряд генерала Тормасова, что воодушевило повстанцев, под знамена которых стекались крестьяне.

Царское командование удалось застигнуть врасплох, арсенал в Варшаве не был занят из опасения накалить еще больше обстановку. 6(17) апреля в столице зазвенел набат. Российские части квартировали в разных районах Варшавы; им пришлось, не имея связи ни с командованием, ни друг с другом, с боем пробиваться из города, неся крупные потери - происходило то, что в свое время именовалось "революционным террором", а на деле было беспощадной резней, в ходе которой погибло и несколько тарговичан.

Прусские войска захватили Краков, двинулись к Варшаве и осадили ее, австрийцы заняли Люблинщину. Царское командование, оправившись от растерянности и потерь, подтягивало войска.

Но доброе согласие между Петербургом, Веной и Берлином отсутствовало начисто. Успехи напористого Фридриха-Вильгельма II повергали императора Франца I в смятение. Он просил Екатерину II воспользоваться своим "первенствующим положением" и употребить "действительные средства для предупреждения и сдерживания дальнейших неправд отвратительной политики Берлинского двора" [53]. Правда заключалась в том, чтобы принять Австрию в партнеры при следующем акте расправы над Польшей.

Помогли сократить аппетиты Фридриха-Вильгельма II не кто-нибудь, а сами поляки: в сентябре он снял осаду Варшавы - в тылу, в недавно присоединенных польских землях, вспыхнуло восстание, которое возглавил генерал Я. Домбровский. Екатерина спешно направила против повстанцев А.В. Суворова. 29 сентября (10 октября) Костюшко проиграл ему решающую битву у Мацеевице и раненый попал в плен. В конце октября Суворов вышел на правый берег Вислы, к предместью Варшавы, Праге. После взятия Измаила Суворов заметил, что на подобное можно решиться один раз в жизни. Он ошибся: штурм Праги 24 октября (4 ноября) выдался не менее ожесточенным и кровавым. Через два дня капитулировала Варшава, последний очаг польского сопротивления погас.

Раздоры между дворами не прекращались. 23 декабря 1794 г. (3 января 1795 г.) российский и австрийский уполномоченные подписали секретную декларацию, направленную против Пруссии. Каждая из сторон обязывалась "в случае, если Пруссия совершит нападение на одного из обоих высоких союзников... действовать всеми своими силами против общего неприятеля" [54]. По третьему разделу Польши (1795 г.) притязания Берлина на Краковское и Сандомирское воеводства удалось отбить. Они отошли к Австрии; Россия получила Западную Белоруссию, Курляндию, Литву и Волынь; Пруссия - Центральную Польшу с Варшавою. Польская государственность оказалась растоптанной.

Отечественная историография единодушно и заслуженно клеймит случившееся. "Ликвидация суверенного государства есть разбойничья акция", - пишет Н.И. Павленко. Но добавляет: разделам Польши "затруднительно дать однозначную оценку", "не следует игнорировать положительное значение вхождения этнически близких русским украинцев и белорусов" в Россию. Те же аргументы приводит Г.А. Санин: "В ходе разделов завершился прогрессивный и исторически обусловленный процесс воссоединения Украины и Белоруссии с Россией" [55]. Мы разделяем эту точку зрения.

Два последних раздела пришлись на пору увлечения Екатерины летописями Древней Руси. Она считала себя собирательницей растерянного наследства и неоднократно заявляла, что ни пяди этнически польских земель не заняла. Это сделали другие.

Глубокий трагизм произошедшего побуждает исследователей задаваться вопросом: а не существовало ли альтернативных путей? По словам В.О. Ключевского, "чтобы избегнуть вражды с народом, следовало сохранить его государство". Действительно, следовало - но как?

Г.А. Санин в вопросительной форме выдвигает следующий вариант: "Не правильнее ли было ради сохранения всей Польши под влиянием России... идти на усиление власти короля?" [56]. Он исходит из распространенной точки зрения о царской доминации в стране. Но существовала ли она как прочный и постоянный фактор? В 1763-1766 гг. - да; в Польше располагались российские войска; из казны ушло 4,4 млн. рублей на подкуп магнатов и шляхты (или 7-8% российского бюджета). А Барская конфедерация 1768 г. нащупывала пути для реванша, для сотрудничества с Турцией. В 1780 г. российские войска ушли из Польши, и влияние пошло под откос. Четырехлетний сейм 1788-1792 гг. свел его к нулю. Если говорить в масштабах XVIII столетия, то Речь Посполитая или участвовала, или пыталась вступить во все антироссийские комбинации. Осуществить России воссоединение с Белоруссией и правобережной Украиной ни Пруссия, ни Австрия не разрешили бы без вознаграждения для себя, т.е. без раздела Польши.

Вполне правомерно мнение, что главным источником трагедии (подчеркиваем - источником) явился внутренний развал Речи Посполитой. Но разве можно было его избежать при разделении страны на два вооруженных лагеря - польско-католический и украннско-белорусско-православный? А внутреннее разложение с фатальной неизбежностью влекло за собой внешнее вмешательство [57]. Люблинская уния 1569 г. раздавила государство, правда, с рассрочкой на 200 лет.

ТРУБАДУР, НО НЕ УЧАСТНИЦА КРЕСТОВОГО ПОХОДА
ПРОТИВ РЕВОЛЮЦИОННОЙ ФРАНЦИИ

За хлопотами в Польше Екатерина II не упускала из виду дела французские. И с Австрией, и с Пруссией она заключала летом 1792 г. союзные договора оборонительного плана, не обязывающие к участию в интервенции. Вене она предоставила немалую субсидию - 400 тыс. рублей [58].

Но крестовый поход с самого начала не задался. Вопреки ожиданиям императрицы народ не бросился к принцам с изъявлением верноподданнических чувств, а встретил вторгшиеся армии крайне враждебно. Толпу эмигрантов в 14 тыс. человек, влившуюся в прусское войско, трудно было назвать легионом. Расчетливые пруссаки были поражены суммами, которые у них вымогали на содержание волонтеров. Пример подавал граф Артуа, приведший с собой около сотни адъютантов. Наступила осень с ее дождями, холодом, сыростью. Главнокомандующий герцог Ф. Брауншвейгский отличался полным отсутствием полководческих дарований и совершал утомительные марши lie Шампани. Снабжение разладилось, голодные солдаты поглощали в неумеренном количестве виноград, маялись животами и сотнями умирали от дизентерии. Кампания закончилась крахом: в сражении при Вальми 20 сентября 1792 г. генерал Ш.Ф. Дюмурье наголову разбил овеянные славой побед Фридриха II прусские войска. Французы вторглись в Германию, захватили Шпейер, заняли Франкфурт-на-Майне, Майнц сдался им без боя.

Поражение и бегство союзного воинства явилось для Екатерины полной неожиданностью, и вызвало у нее приступ гнева. Выражать монархам недовольство в лицо не полагалось, и императрица прибегла к испытанному способу, направив по почте через Берлин письмо частному лицу (на этот раз принцу Ш.Ж. де Линю), будучи уверена, что его вскроют, прочтут и узнают все степень ее сарказма. В ехидных выражениях она не стеснялась. Германия "подвергается опасности быть поглощенною новым волканом неисчислимых бедствий". И армия герцога Брауншвейгского, и французы сражаются в одних и тех же местах и в одинаковых условиях, но что происходит? "Удивляет меня, что ни раны, Ни грязь, ни недостаток продовольствия не препятствуют Кюстину, Дюмурье, Монтескью и Секалю продвигаться вперед. Отчего происходит, что в одно и то же время дождь идет для одних и не идет для других? Почему не обе стороны увязают в грязи? Трава и зерна вырастают ли они под стопами мятежников, в то время как ведущие с ними борьбу умирают от голода?". Императрица осталась довольна своим творением; в дневнике А.В. Храповицкого появилась запись: "Гнев на короля Прусского" [59].

Вести о положении во Франции приходили все более устрашающие. Свержение монархии 10 августа 1792 г. и жестокая народная расправа над "аристократами" в депешах Симолина именовались "гнусными событиями", учиненными "чудовищами, вампирами, каннибалами", "история тигров и антропофагов не дает столь варварских и диких сцен" [60].

Коалиция Австрии и Пруссии разваливалась на ходу. точнее даже - на бегу, их войска отступали быстро. Император Франц I перебросил свои полки в Бельгию, защищать ее от нашествия. Король Фридрих-Вильгельм II в ультимативном тоне требовал раздела Речи Посполитой. Французы с ним заигрывали (как выражался австрийский дипломат Шпильман, строили золотой мост обещаний), стремясь вывести его из игры. "Союз, - по словам Сореля, - превратился в ассоциацию погони за прибылью, где разгорались соперничество, алчность, интриги и ревность" [61].

21 января 1793 г. голова короля Людовика XVI скатилась на эшафот на Гревской площади. Монархическая Европа, охваченная ужасом и негодованием, приступила к сколачиванию широкого союза держав. Душой и организатором выступал британский премьер-министр Вильям Питт-младший (недаром во Франции "изменников", привлеченных к суду трибунала, клеймили как "агентов Питта"). Еще в декабре 1791 г. глава Форин-оффиса В. Грэнвил обратился к дворам России, Австрии и Пруссии с призывом сплотиться для "охранения собственности и защиты наиболее важных интересов Европы". Екатерина II живо откликнулась, но дальше лорда Вильяма ждали большие разочарования, о которых заранее предупреждал из Петербурга посол Ч. Витворт: императрица намерена "взирать на пожар с испытанным спокойствием", стремясь "вовлечь Европу в спор, а самой остаться зрительницей происходящего опустошения". [62]

В коалицию вступили Англия, Австрия, Пруссия, Россия, Испания, Голландия, некоторые германские княжества, королевства Сардинское и Неаполитанское, и на бумаге она выглядела грозно. Конвент не стал дожидаться, пока она соберется с силами, и в феврале 1793 г. объявил войну Великобритании и Голландии.

Екатерина II на казнь Людовика XVI откликнулась негодующим манифестом. Отношения с Францией были порваны, торговля с нею запрещена, всем французам, проживающим в России, было предписано, под страхом высылки, письменно подтвердить верность монархии.

Однако позволительно задать вопрос: а являлась ли расправа с несчастным Людовиком XVI и его семьей подлинной причиной, а не подходящим поводом для сколачивания антифранцузского фронта? Многое говорит в пользу последней версии. В российско-британских контактах, отмечают авторы "Кэмбриджской истории британской внешней политики", судьба Бурбонов была предана забвению, Екатерина оговаривала лишь, что выступает за учреждение во Франции конституционной монархии [62].

Конвент своим декретом от декабря 1792 г. объявил, что "французская нация навсегда отказывается от всякой войны с целью завоеваний". Появился лозунг "Мир хижинам, война дворцам!" [63]. Командование армии должно было отменять на освобожденных землях феодальные порядки, крепостное право, изжившие себя административные законы. Сильно компрометировал эти благородные принципы приказ войскам снабжаться за счет населения. Пока с трибун звучали проникновенные призывы к братству и равенству, санкюлоты обшаривали погреба и амбары, выводили из хлевов скотину, выносили из птичников пернатую живность - и все под нож.

Сказать, что об отказе от завоеваний французы постепенно забыли - значит выразиться слишком мягко. Едва солдаты свободы переступили границу, как Конвент вспомнил о разработанной дипломатами Людовика XIV теории "естественных границ", которые пролегали по Рейну, и решил их добиваться, хотя на левом берегу реки проживают немцы, и в первую очередь следовало водрузить стяг равенства и братства в Бельгии, а заодно и прибрать ее к рукам, что грозило крушением всей системы европейского равновесия.

В мае 1793 г. член Комитета спасения Ю. Баррер заявлял с трибуны Конвента: "Черное море и Балтика - могут ли они служить препятствием для честолюбия? Север и Восток - не являются ли они естественным источником, поставляющим нам искренних союзников? Порабощенная и деградирующая Польша - разве останется она навсегда под кнутом Екатерины и под штыком Фридриха?" [64].

В Париже вспомнили о старой дружбе с Османской империей. Членам французской колонии было предписано подстрекательствами не заниматься и проявлять высочайшее уважение к исламу. В конце 1792 г. в Стамбул отправился новый посол Симонвиль. Глава внешнеполитического ведомства П. Лебрен снабдил его инструкцией, не лишенной полета воображения: "Никогда не создавалось условий, более способствующих тому, чтобы Порта нанесла разящий удар для отмщения агрессии австрийского дома и позорному миру, который Великий Сеньор был вынужден заключить с императрицей Екатериной". Порта, с помощью французского флота, который появится в Черном море, вернет себе Крым и Херсон. "Освобожденная Польша придет к нам" [65]. В уме Лебрена уже рисовалась картина возрождения Восточного барьера, к Швеции, Польше и Турции авось присоединится Пруссия.

Натравить османов на Россию Симонвиллю не удалось, в Стамбуле победил здравый смысл, здесь с почетом приняли российского посла, а им был М.И. Голенищев-Кутузов: но в Петербурге серьезно считались с угрозой нового столкновения, о чем свидетельствует составленный А.В. Суворовым план "окончания вечной войны с турками" [66].

Галльский экспансионизм дал себя знать вновь, и это положило конец колебаниям короля Георга III и премьер-министра В. Питта, а они были после разрыва отношений. Французскому послу позволили остаться в Лондоне - для поисков компромисса, Питт в парламенте выражал надежду на 15 лет мира и даже предложил сократить расходы на армию и флот [67]. Но Конвент бросил перчатку, и Великобритания нa 20 лет превратилась в самого упорного и несгибаемого врага Франции.

Вызов Парижа выступал в обрамлении идей. восторженно встречавшихся прогрессивной общественностью, завоевания сопровождались сокрушением феодального строя. "Война дворцам" означала для монархов не просто утрату земель и престижа, как то случалось ранее, а потерю тронов. И они сплотились.

В 1793 г. успех сопутствовал коалиции. В марте французы потерпели поражение в Нидерландах и отступили на свою территорию. В апреле прославленный пoбeдитель при Вальми генерал Дюмурье перешел на сторону врага (увлечь за собой полки ему не удалось). Австрийцы вторглись во Францию. Летом пруссакам сдался гарнизон Майнца, испанцы перешли Пиренеи и двинулись на Байонну и Перпиньян. сардинцы вернули себе Ниццу и Савойю. Британский флот блокировал порт Тулой на Средиземном море, гарнизон которого сложил оружие. Русских среди многочисленных интервентов не было, хотя их упорно туда заманивали.

"Жандарм Европы", царизм, должен был, по представлениям "школы Покровского" 20-30-х годов, играть в интервенции ключевую роль. Таковая ему и приписывалась. Утверждалось, например, что англо-русская союзная конвенция от 14(25) марта 1793 г. предусматривала "прямое участие России в вооруженной интервенции путем присоединения к первой коалиции европейских держав" [68]. Но это являлось прямым искажением истины. Акт такого не предусматривал.

Поскольку в англо-русских отношениях отчетливо проявлялась общая позиция дипломатии Екатерины II, мы позволим себе на них остановиться. Строго говоря, подписанный в Лондоне в марте 1793 г. документ более всего походил на декларацию о намерениях. Посол С.Р. Воронцов поставил под ним подпись, не дожидаясь полномочий из Петербурга. В статье первой стороны заявляли, что "впоследствии войдут в соглашение о содействии друг другу в настоящей войне"; во второй статье они обещали "не полагать оружия иначе как с общего согласия пока не достигнут возврата тех завоеваний, которые Франция могла бы сделать" [69]. Поскольку Россия оного оружия и не поднимала, пункт не налагал на нее ничего обременительного. В британской историографии признается, что конвенция содержала лишь "туманное предложение о взаимной помощи в войне" [70]. В преамбуле документа осуждались "лица, отправляющие правительственную власть во Франции", которые, "ввергнув свое отечество в ужаснейшие бедствия", так же стараются поступить с соседями. Но о восстановлении Бурбонов не упоминалось ни словом.

Дальнейшие события показали, что намерения сторон не состыковывались. Англичане настаивали на отправке российских войск на поле боя. Екатерина II запросила умопомрачительную сумму - субсидию в 500-600 тыс. фт. стерл. (3,5-4 млн. руб.) ежегодно. Лорд Грэнвил запротестовал: субсидии предоставляются в обмен на защиту британских интересов, здесь же речь идет об общих интересах, включая российские, так что раскошеливаться должна российская казна. На принципиальной позиции ему удержаться не удалось; парламент вотировал 2 млн. фт. на содержание иностранных войск (конец 1793 г.). Екатерина II обиделась: "Примечательно, что весною нам отказали, чего мы требовали для окончания дел французских, а теперь вдвое против этого хотят дать королю Прусскому" [71]. Императрица выдвинула другой вариант сотрудничества, а именно участие Балтийского флота в блокаде французских берегов, и стала настойчиво его продвигать. И без того могучий британский флот в помощи не нуждался, англичане пытались спорить, но без успеха. Миновал 1793 г., за ним 1794, коалиция терпела поражение за поражением, австрийцы оставили Бельгию, пруссаки - левый берег Рейна, итальянцы - Савойю и Ниццу, англичане - Тулон, французы вторглись в Испанию. Союз дышал на ладан, а Екатерина все не шла на уступки. И в искренности ее заявлений о непоколебимой верности монархам сомневается даже такое официальное лицо, как профессор Ф.Ф. Мартенс: может быть в действительности она хотела остаться в стороне с "целью втянуть все главнейшие европейские державы в войну с Францией, чтобы самой иметь свободу действий в отношении Турции и Польши?" [72].

Наконец, 7(18) февраля 1795 г. оборонительный союзный договор с Англией был подписан. По его первой секретной статье Екатерина II вместо посылки сухопутных войск изъявила готовность направить в Северное море эскадру в 12 линейных судов и 6 фрегатов "для крейсерства и военных действий в Ламанше или в океане" вместе с британскими адмиралами [73].

Встает вопрос: зачем же императрица все же навязала сент-джемсcкому кабинету помощь, в которой тот не нуждался? Только для прикрытия своего нежелания воевать на Рейне? Ответ дает вторая секретная статья: Англия должна была считать "казус федерис" "всякую оборонительную войну России против Порты Оттоманской" и обязывалась в таком случае способствовать походу эскадры под Андреевским флагом в Средиземное море и сдерживать попытки других держав помешать оному плаванию. Екатерина крепко запомнила опыт русско-турецкой войны 1787-1791 гг., когда англичане воспрепятствовали морской экспедиции в Средиземное море, чем затруднили ведение военных операций, и застраховалась от повторения подобного печального казуса на случай обострения вечно напряженных отношений с Турцией.

В Вене поспешили присоединиться к союзу, направленному против завоевательной политики французской революции, чтобы, по словам Екатерины, "принудить французов прекратить свои нашествия, отказаться от побед и вернуться к прежним границам" [74]. Из Вены запросили прислать в помощь своим войскам вспомогательный корпус в 40 тыс. штыков и сабель. Но императрица, замечал Сорель, "всегда во всеоружии предлогов для оправдания бездействия во Франции" [75], на сей раз сослалась на разногласия по вопросу о командовании.

Между союзниками разгорелся спор - признавать ли за графом Прованским королевский титул? Маленький принц Луи-Шарль, считавшийся королем Людовиком XVII, после казни матери и тетки, принцессы Елизаветы, был отдан в семью сапожника, но не выдержал трудового воспитания и умер в июле 1795 г. Лишь Екатерина II немедленно признала права графа Прованского, другие участники коалиции медлили. Сорель объясняет ее неожиданную преданность Бурбонам вполне земными причинами: Россия, в отличие от Австрии и Пруссии, не претендовала ни на клочок французской земли, была противницей расчленения этой страны и соответствующего усиления "друзей"-соперников. Беседы посла А.К. Разумовского с австрийским канцлером И.А.Ф. Тугутом на эту тему происходили напряженно. В раздражении австриец пустился в откровенности: признав графа Прованского королем, "союзники будут обязаны вернуть ему земли, которые они собираются завоевать во Франции". Екатерина в гневе обозвала Тугута "адвокатом", что в ее устах звучало страшным ругательством, ибо к этой профессии принадлежали ведущие якобинцы.

А в Петербурге член Коллегии иностранных дел А.И. Морков изводил посла Людвига Кобенцля разглагольствованиями о святости прав помазанников Божьих. Все беды союзников, по его словам, происходили от забвения принципов, от впадения в делячество. Австрия, наставлял он дипломата, воюет не с Францией, а за Францию с тем, чтобы ее, бедную, вырвать из лап тиранов и цареубийц. Новые крестоносцы должны сплотить ряды. Кобенцль заметил, что упомянутому сплочению весьма способствовало бы прибытие 40-тысячного корпуса свежих российских войск. Морков сразу же утратил словоохотливость и заметил, что войска заняты в Польше [76].

Создается впечатление, что в конце концов Екатерина махнула рукой на бестолковщину и сумятицу, царившую в штабах союзников, на грызню в лагере эмигрантов.

Но каким образом "сапожники и башмачники" сумели создать во Франции качественно новую армию, воодушевленную высокими идеалами, было выше ее понимания. 3(14) июля 1795 г. она писала принцу Ж.Ш. де Линю: "Уже привыкли видеть отступление и скачки через реку вспять там, где прежде было все же правилом идти вперед". Но она осталась верна убеждению, что внутренние дела должны решаться гражданами самой страны (к сожалению, на Польшу оно не распространялось), и выражала надежду на окончание "всех гадких и злых махинаций, ради чего стоит только обратиться к непоколебимым принципам верности королю, безотлагательно признав королем Людовика XVIII и дозволив его верным подданным употребить все средства, чтобы сплотиться во Франции". Императрица недолюбливала графа Артуа, но, когда он пожаловал в Петербург, Екатерина II, скрыв подлинные чувства, приняла его с подобающими почестями и пожаловала усыпанную драгоценными камнями шпагу с надписью на эфесе: "С Богом за короля" [77]. Когда же Шарль-Филипп вздумал посетить Великобританию, на пристани в Гулле его ожидали кредиторы, и доброжелатели предупредили его - высаживаться на берег опасно, можно угодить в долговую тюрьму.

Искра надежды у Екатерины мелькнула после падения якобинской диктатуры. Страна в изнеможении, писала она Гримму, в Вандее и Бретани бушуют Крестьянские восстания, оттуда придет спасение [78]. Вместо этого пришла весть о разгроме австрийцев под Флерюсом (июнь 1794 г.) и бегстве войска императора Франца из Бельгии. В таких условиях надо было быть настороже, дабы не позволить взвалить всю тяжесть военных операций на себя. По словам Сореля, Екатерина II осталась "арбитром на большом европейском рынке, важнейшим двигателем коалиции и судьей последней инстанции в процессе восстановления французской монархии". Черную работу должны были выполнять другие. Морков наставлял Кобенцля: в общих интересах - подавить "анархию и предотвратить распространение этой чумы на Европу. Ни Россия, ни Австрия не заинтересованы в том, чтобы Франция вернулась на прежнее почетное место на континенте и снова стала очагом демократизма". Но Россия все же далеко, а Австрия - рядышком: "Так ищите же свой выигрыш во Франции" [79].

В советской историографии склонны были приписывать неучастие Екатерины II в интервенции объективным обстоятельствам: "Польские дела, а раньше турецкая война не позволили Екатерине принять активное участие в военной интервенции во Франции" [80]. Однако после Ясского мира ничто не мешало ей направить на запад вспомогательный экспедиционный корпус, ничто, кроме нежелания. Шел год за годом, а императрица продолжала наставлять союзников и негодовать по адресу санкюлотов.

Базельский мир Пруссии с революционерами (апрель 1795 г.), по которому французы присоединили к себе прусские владения на левом берегу Рейна, вызвал у императрицы приступ возмущения: "Подлый, позорный, несчастный мир", который король без стыда и совести подписал с "бандой цареубийц и подонков рода человеческого". Она, Екатерина II, будет с прежней энергией сражаться с парижскими мятежниками; а вице-канцлер И.А. Остерман пояснил, что прямой и действенной поддержкой правого дела будет отпор туркам и пруссакам, чем государыня и намерена заниматься [81].

За Ламаншем негодовали англичане. У них существовала особая причина для огорчения: лорд Грэнвил жаловался послу Воронцову: "Король Прусский выпил всю чашу стыда, когда он похитил у Англии миллион двести тысяч фунтов стерлингов и ее предал самым вероломным образом" (подразумевались британские субсидии берлинскому двору) [82].

Но у вероломца и предателя нашлись подражатели. В июле того же 1795 г. французы заключили мир с Испанией, еще в мае они подписали союзный договор с ими же созданной на месте Нидерландов Батавской республикой, выговорив себе компенсацию в 100 млн. флоринов, что помогло Директории избежать государственного банкротства. В октябре Франция аннексировала Бельгию и Ниццу. В первой коалиции остались лишь Австрия и Великобритания. Но дрогнула и последняя. В тронной речи короля Георга осенью 1795 г. прозвучала многозначительная фраза: "Если бы кризис в Париже закончился утверждением порядков, совместимых с обеспечением спокойствия для других стран и появилась надежда на установление безопасности", "его" правительство могло бы приступить к переговорам [83]. Это был глубокий зондаж. Страшные якобинцы обезглавлены (причем буквально); во Франции бушует финансовый кризис, ассигнации упали до 5% прежней стоимости; революционеры потеснены в колониях; их корабли загнаны в порты, флот британского короля господствует на морях, - почему бы не помириться?

Отклика британская инициатива не встретила, а Екатерине стало яснее, чем прежде, что надо проявлять бдительность, чтобы не увязнуть в войне всерьез и надолго.

На континенте силы противников были истощены, активные военные операции прекратились сами собой, французы и австрийцы пребывали в состоянии негласного перемирия.

Жизни Екатерине II остался один год. Она так и вошла в историю как трубадур, но не участница крестового похода против революционной Франции. Ш. Ларивьер кратко, но выразительно охарактеризовал ее отношение к принцам и прочим эмигрантам: "Она отправила эмигрантам несколько миллионов франков, - по минимуму; она расточала им советы и оделяла их улыбками, не скупилась на ласку и жесты. И это все". Миссия представлявшего принцев графа В. Эстергази в Петербурге закончилась полнейшим фиаско, хотя пребывал он в столице с 1791 по 1795 г. Случилось так, что одновременно с ним в городе находились маркиз Бомбель,
посланец короля, и гражданин Э. Жене, посол революционной Франции. Видный историк А. Рамбо, написавший предисловие к книге Ш. Ларивьера, пришел к несколько парадоксальному выводу: "Из этих трех Франции единственной, которой царица оказала услугу, являлась революционная" [84]. Уже после ее смерти, в 1799 г., в Париже появилась карикатура, подпись под которой гласила: "Русские семь лет как в походе"; внизу рисунка изображались участники уже второй коалиции, отчаянно призывающие россиян на помощь, наверху, в облаках - строй российских солдат, которые вот уже семь лет до Франции никак не доберутся.

Силы покидали императрицу. Ничтожный сам по себе случай приблизил ее конец. Семья у наследника Павла Петровича выдалась многодетной. Государыня тревожилась: много девок, всех замуж не выдашь. А тут подвернулся подходящий жених, юный шведский король Густав IV Адольф. Он приехал в Петербург в сопровождении дяди, герцога Зюдерманландского, великая княжна Александра ему приглянулась. Молодые люди подолгу уединялись, императрица полагала - влюбленные воркуют. Позднее обнаружилось, что Густав не ворковал, а уговаривал девицу принять лютеранство как условие замужества, а она воспитывалась строго в православии.

Отказ от сватовства вызвал скандал. Он произошел в самый день предполагаемой помолвки, когда весь двор собрался в Зимнем дворце. Екатерина была потрясена: ей, первой в сонме монархов, арбитру европейских дел, какой-то мальчишка наносит тяжкое оскорбление. Вскоре с ней случился удар, от которого, правда, она сумела оправиться. Но в начале ноября преданный лакей Захар Зотов нашел ее в личных покоях, лежащей без сознания. Захар Константинович с трудом поднял тяжелое тело. Нести ее на кровать не решились, положили на матрас на полу. Гонцом в Гатчину к цесаревичу поскакал сам Зубов. Прибывшего в Зимний Павла встретили сыновья Александр и Константин, оба уже в гатчинских мундирах. 6 ноября 1796 г. Екатерина II скончалась, не приходя в сознание.

А во дворце, вспоминал Г.Р. Державин, "зашумели шарфы, ботфорты, тесаки и, будто по завоеванию города, ворвались в покой везде военные люди с великим шумом" [85]. Новое царствование начиналось под стук сапог и звон шпор.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Долгое время над отечественной историографией довлела магия высказываний К. Маркса и Ф. Энгельса о реакционности царской России и всех ее начинаний во внешней политике. "Вся их деятельность, вся их публицистика были подчинены "великой задаче", борьбе за приближение пролетарской революции в Европе, - отмечает И.С. Достян. - Главным врагом этой революции объявлялась самодержавная деспотическая Россия. Ее прежде всего надо было уничтожить, не допуская расширения, укрепления, вызвать в ней революционный взрыв" [86]. Поскольку на стезе территориального расширения особой удачливостью отличалась Екатерина II, ей досталось больше других российских самодержцев от Маркса и Энгельса. Она объявлялась основательницей "современного ордена иезуитов", каковым представлялась российская дипломатия [87].

Наука в нашей стране в 20-30-е годы прошлого столетия неуклонно следовала Марксу. Екатерина II, как и прочие российские самодержцы, за исключением Петра I, подвергалась в ней остракизму. Великие свершения российской истории XVIII в. происходили как бы без нее. Теперь, спустя 80 лет, отечественные историки констатируют: "Екатерина Великая после своего 34-летнего правления оставила Россию более могущественной и просвещенной, становившейся на путь законности" [88]. Во внешних делах удалось решить вековую задачу приобщения к империи пояса плодородных причерноморских земель, добиться свободы судоходства по древнему Понту Эвксинскому, Босфору и Дарданеллам, прорубить окно к Средиземному морю, присоединить Крым, белорусские и украинские территории, установить протекторат над Грузией, добиться права покровительства над балканскими народами, поставить в повестку дня вопрос об их освобождении от гнета Османской империи. Конечно, темным пятном на репутации Екатерины II лежит ее участие в разделах Польши. Сама она угрызений совести не испытывала и писала Гриму: "Я не получила ни пяди польской земли, я получила только то, что сами поляки никогда не переставали называть "Червонной Русью". По ее распоряжению была выбита медаль с надписью "Отнятое я вернула" [89].

Екатерина II была дочерью XVIII в. и действовала по законам, тогда принятым, многие из которых нам ныне представляются беззаконием. Экспансия в то время не считалось пороком: немалое число нареченных великими обрели славу на пути завоеваний. Екатерина жила в рамках существовавших тогда представлений и называла себя монархистом по профессии. Ястребом среди венценосцев назвать ее нельзя. Фридрих II Прусский и Иосиф II Австрийский выступали открытыми экспансионистами. Бельгийцы до сих пор не могут простить последнему попытку навязать им чуждую административную систему, а еще лучше - обменять их на более покладистых подданных. В принадлежащей перу Г. Дюмона "Истории Бельгии" соответствующий раздел озаглавлен: "Под Иосифом II, слишком деспотичным для того, чтобы быть просвещенным" [90].

Страсть к завоеваниям как таковым, была чужда Екатерине II, она не лицемерила, утверждая в начале правления: нет в том нужды, "чтобы стараться о расширении империи нашей. Она и без того пространством своим составляет нарочитую часть земного круга" [91]. Изначально она планировала не присоединение Крыма и не раздел Польши, а установление и здесь и там режимов, лояльных по отношению к российскому внешнеполитическому курсу. Ныне фигурирующий термин - "контроль над пространством", - на наш взгляд, отвечал ее устремлениям. Но не получалось. И тогда императрица поступала жестко и твердо, полагая, что так требовали российские интересы.

Фактор пристрастности в оценке деятельности Екатерины II присутствовал с самого начала; конъюнктурные ветры дули не только в советской историографии, зарубежная наука отдала изрядную дань мифотворчеству на тему о российской внешней политике. Но уже на рубеже ХIХ-ХХ вв. появились серьезные, основанные на источниках и непредвзятые труды на интересующую нас тему. Р. Бейн так характеризовал Россию XVIII столетия: "Все ее агрессии и узурпации... представляли собой лишь последовательные фазы борьбы за воплощение в жизнь всеобъемлющей программы Петра Великого. Другие великие державы хотели бы заточить полуазиатского пришельца в его родных степях. Сама она, представленная наиспособнейшими правителями, видела в каждом продвижении, будь то на юг или на запад, гарантию стабильности в настоящем и прогресса в будущем. С этой точки зрения победы при Кунерсдорфе и при Чесме были столь же справедливы и неизбежны, как освобождение крепостных" [92]. Сходную точку зрения выражал Сорель: "Русские государи стремились лишь к полезным завоеваниям; они предпринимали популярные войны; они составляли в интересах государства только такие планы, которые могли быть поддержаны национальным чувством. Екатерина проводила в жизнь традиционную русскую политику" [93].

И ныне имеются любители наклеивать ярлыки. В вышедшей в 1996 г. книге М. Девиса "Европа. История" Россия представлена "организмом, который мог выжить, лишь поглощая все больше плоти и крови соседей", а присущий ее правителям "земельный голод" являлся "симптомом патологического состояния, порожденного полнейшей неспособностью и традиционным милитаризмом" [94].

В содержательном обзоре вышедшей недавно в Институте славяноведения книги "Век Екатерины II. Дела балканские", его автор, С. Поллок, вежливо и насмешливо именует вышеприведенное выcказывание "восхитительно несдержанным". Сам он задает вопрос: "Во время Екатерины Российская империя расширялась, - но была ли Россия экспансионистской державой? В XVIII столетии трудно найти хотя бы одно европейское государство, каким бы малым оно ни было, обладавшее крепким централизованным правлением, которое не искало бы распространения своих границ, - так что вопрос сам по себе представляется наивным, если не спорным" [95].

Представляется, что термин "расширение" характеризует с наибольшей точностью генеральную линию России во внешней политике. Именно на этом поприще прославили себя российские войска, именно в этом процессе сыграла выдающуюся роль дипломатия Екатерины II.

Литература

1. Екатерина II и Г.А. Потемкин. Личная переписка. М.. 1997, с. 963.

2. История СССР. т. 3. М., 1967. с. 542-543; Литературное наследство, № 29-30. М., 1937. с. 406, 411-412.495.

3. Там же, с. 346; Павленко Н.И. Екатерина Великая. М., 1999, с. 285.

4. Архив внешней политики Российской империи (далее - АВПРИ), ф. Сношения с Францией. 1791, д. 486, л. 11.

5. Там же, л. 13; Французская буржуазная революция XVIII в. М., 1941, с. 158.

6. АВПРИ. ф. Сношения с Францией, 1791. д.486, л. 10. 13.

7. Французская буржуазная революция..., с. 162.

8. Письма Екатерины II к Гримму. СПб., 1878, с. 479, 560, 503.

9. Там же. с. 479. 500.

10. Письма Екатерины II к Гримму, с. 560. Мы ограниченно упоминаем о репрессиях. Тема "Французская революция и общественность России" в очерк не входит.

11. История СССР, т. 3, с. 555-556, Екатерина Великая - эпоха российской истории. СПб., 1996. с. 68-69,138.

12. Цит. по: Павленко Н.И. Укач. соч., с. 105.

13. Письма Екатерины II к Гримму, с. 587; Lariviere Ch. Chatherine II et la revolution francaise. Paris. 1895, p. 80.

14. Сборник императорского русского исторического общества (далее - Сб. РИО), т. 42. СПб., 1885, с. 208-211.

15. Сб. РИО. т. 70. СПб.. 1890, с. 631.

16. Lariviere Ch. Ор. cit., р. 365. 366, 371.

17. Очерки истории СССР. XVIII век. Вторая половина. М., 1956, с. 410.

18. Литературное наследство, с. 514-523, 527.

19. Там же, с. 537; Sorel A. L'Europe et la Revolution francaise. p. 2. Paris, 1922, p. 347.

20. Французская буржуазная революция 1789-1794 гг. М., 1941, с. 104-105, 166-167.

21. Sorel A. Op.cit., p.33.

22. Соловьев С.М. Собрание сочинений, т. 2. Ростов-на-Дону. 1997, с. 430.

23. Там же, с. 376: Сб. РИО. т. 70. СПб.. 1890. с. 631.

24. Храповицкий А.В. Памятные записки А.В. Храповицкого. М., 1990, с. 258.

25. О событиях в Польше см. ниже.

26. Sorel A. Op.cit.. p.2l9.

27. Французская революция, с. 159.

28. Sorel А. Ор. cit., р. 291.

29. Ibid., p. 346-347.

30. Соловьев С.М. Указ. соч., с. 432-433.

31. Липатов А.В. Шляхетская демократия эпохи Просвещения: национальная ментальность, культурно-государственная традиция и историческая необходимость. - Польша и Европа в XVIII в. М., 1999, с. 222.

32. Там же, с. 222-223: Записки императрицы Екатерины II. М., 1989, с. 633.

33. История внешней политики России. XVIII век. М., 1998, с. 170-171.

34. Некрасов Г.А. Роль России в европейской международной политике. М., 1976, с. 17; Молчанов Н.Н. Дипломатия Петра Великого. М.. 1991, с. 403. 397.

35. Молчанов Н.Н. Указ. соч., с. 431; Valloton H. Catherine II. Paris, 1955, p. 191.

36. История внешней политики России, с. 174; Соловьев С.М. Указ. соч.. с. 226.

37. Кондзеля Л.. Цегельский Т. "Концерт трех орлов". - Историки отвечают на вопросы, вып. 2. М., 1990, с. 93.

38. Соловьев С.М. Указ. соч., с. 403.

36. Цит. по: Там же. с. 410-413.

40. Письма Екатерины II Гримму, с. 534-535.

41. Сб. РИО,т. 42. СПб., 1885, с. 157.

42. Соловьев С.М. Указ. соч.. с. 438-439.

43. Там же, с. 431.

44. Соловьев С.М. Указ. соч., с. 419; Sorel A. Ор. cit., p. 347.

45. Там же. с. 436, 433, 446.

46. Там же, с. 449-451. В польской историографии поворот короля и его окружения характеризуется в мягких тонах: политики, чтобы спасти хоть часть реформ, попытались переориентироваться на Россию (Кондзеля Л.. Цегельский Т. Указ. соч., с. 99). Рискнем высказать мнение, что лица, пошедшие на капитуляцию, нащупывали путь к сохранению, пусть в урезанном виде, польской государственности.

47. Цит. по: Соловьев С.М. Указ. соч., с. 473-474.

48. Sorel A. Ор. cit.. р. 2, р. 364.

49. Архив государственного совета (далее - АГС), т. VI. СПб., 1883, с. 159-163.

50. Там же, с. 479, 480, 466,473.

51. Sorel A. Ор. cit.. p. 2, p. 483: p. 3. p. 399.

52. Кондзеля Л., Цегельский Т. Указ. соч., с. 102.

53. Соловьев С.М. Указ. соч., с. 483.

54. АГС, т. II. СПб., 1875, с. 244.

55. ПавленкоН.И. Екатерина Великая. М.. 1999, с. 290-291; История внешней политики России, с. 197.

56. Ключевский В.О. Русская история, т. 3. М., 1993, с. 248; Санин Г.А. Указ. соч., с. 189, 190, 173.

57. Споры в историографии о "собственной либо чужой вине" представляются нам поэтому несколько абстрактными.

58. АГС, .т. II. с. 198-212.

59. Сб. РИО, т. 42, с. 230-231; Храповицкий А.В. Указ. соч., с. 278.

60. Литературное наследство, с. 974.

61. Sorel A. Ор. cit., р. 3, р. 128, 131.

62. The Cambridge History of British Foreign Policy, v. 1. Cambridge. 1922. p. 223. 224.

63. История дипломатии, т. I. М., 1941, с. 323.

64. Sorel A. Ор. cit., p. 3, p. 398.

65. Ibid., p. 303-304.

66. Благодатских И.М. Суворовский план 1793 г. наступательной войны с Турцией. - Век Екатерины II. Россия и Балканы. М., 1998.

67. Яковлев Н.Н. Британия и Европа. М., 2000, с. 255-256.

68. Литературное наследство, с. 354.

69. АГС, т. IХ(Х), с. 359-360.

70. The Cambridge History, р. 238.

71. АГС, т. IХ(Х), с. 375.

72. Там же, с. 366-368.

73. Там же, с. 380.

74. Там же, т. II, с. 228; История внешней политики России. XVIII век, с. 139.

75. Sorel А. Ор. cit., р. 4, р. 404.

76. Ibid., р. 417-418.

77. Сб. РИО, т. 42. с. 255; Храповицкий А.В. Указ. соч., с. 295.

78. Письма Екатерины II к Гримму, с. 606.

79. Sorel А. Ор. cit., р. 3, р. 555, 449.

80. Литературное наследство, с. 378.

81. Sorel A. Ор. cit., р. 4, р. 373.

82. АГС. т. IХ(Х). с. 384.

83. The Cambridge History, р. 260.

84. Lariviere Ch., La France et la Russie au XVIII siecle. Geneve, 1890, p. 199. Предисловие к книге: Lariviere Ch., Catherine II et la revolution francaise, p. 11.

85. Цит. по: В борьбе за власть. М., 1988, с. 326.

86. Славянские народы: общность истории и культуры. М., 2000, с. 217.

87. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 22. с. 14-16.

88. Павленко Н.И. Екатерина Вторая. М., 1999, с. 105.

89. Цит. по: Славянские народы: общность истории и культуры, с. 197.

90. Dument G.H. Histoire de la Belgique. Paris, 1977, Chap. XXIII.

91. Цит. по: Век Екатерины II. Дела балканские, с. 230.

92. Ват R.M. The Daughter of Peter the Great. St. Clair Sheres, 1969, p. 6.

93. Сорель А. Европа и французская революция, т. 1. СПб., 1892, с. 406.

94. Цит. по: Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 1(40): 758-68. 2000, Fall, p. 766.

95. Pollock S. "We slavishly request..." Invitations to Empire and Russian Political Patronage in the Balkans - Ibid p. 766.