В. Б. Кобрин КОМУ ТЫ ОПАСЕН, ИСТОРИК?   ГРОБНИЦА В МОСКОВСКОМ КРЕМЛЕ

Светлой памяти Александра Феоктистовича Родина посвящаю

В Архангельском соборе Московского Кремля, и без того не слишком обширном, тесно от надгробий московских великих князей и царей. Здесь века сжимаются в сантиметры: не более полутора метров отделяют друг от друга гробницы Ивана Калиты и царя Алексея Михайловича. Что ни погребение, то имя, хорошо знакомое каждому по страницам учебников: Дмитрий Донской, Василий Темный, Иван III, Владимир Старицкий... Одна из гробниц выделена особо: над нею возвышается возведенный в XVII веке резной каменный шатер, кованая медная решетка ограждает ее. Надписи на металлическом футляре подробно повествуют о горестной судьбе почивающего здесь святого царевича Дмитрия, убиенного в Угличе. И как напоминание о трагической гибели восьмилетнего отпрыска "царского корени" серьезно и печально смотрит на детскую могилу Андрей Боголюбский: с фрески на столпе храма. Князь, убитый своими приближенными за четыре века до Дмитрия.

Кто покоится в этой гробнице? Действительно ли царевич Дмитрий? Что произошло в Угличе 15 мая 1591 года?

ТРИ ВЕРСИИ

Три взаимоисключающие версии угличского дела оставили нам современники, и до сих пор, вне зависимости от его истинного влияния на ход истории, нас волнует это трагическое событие, разгадка тайны, которой уже четыре века.

Вспомним же прежде всего предысторию угличской драмы: иначе в ней не разобраться.

В 1584 году закончилось продолжавшееся полвека царствование Ивана Грозного. Вступив на трон трехлетним несмышленышем, царь Иван скончался духовно и физически изнуренным, преждевременно состарившимся пятидесятитрехлетним человеком. Старший из его сыновней - походивший на отца и умом, и начитанностью, и необузданной садистской жестокостью - Иван Иванович был убит отцом в припадке гнева. Следующий - Федор Иванович - был человеком крайне недалеким, почти слабоумным. Официальная летописная традиция создала светлый образ царя-юродивого, печальника и молитвенника за страну, мало разбирающегося в делах земных, повседневных, но видящего далеко "духовными очами".

А. К. Толстой опоэтизировал и вместе с тем наполнил конкретным содержанием этот образ в своей замечательной трагедии "Царь Федор Иоаннович". Впрочем, в своей сатирической поэме тот же А. К. Толстой характеризовал его уже иначе: "Был разумом не бодор, трезвонить был горазд". Да и народ без особого восторга относился к своему немудрому государю. Шведский король говорил, что "русские на своем языке называют его «durak»". Матерью Ивана и Федора была Анастасия Романовна Захарьина-Юрьева, рано умершая первая жена царя. Ее брат боярин Никита Романович Юрьев благополучно пережил все невзгоды опричного времени (впрочем, Юрьевы были близки к опричным кругам, а некоторые даже сами были опричниками) и стал одним из членов регентского совета, учрежденного умиравшим царем для опеки над своим глуповатым наследником. С самого начала царствования Федора большим влиянием пользовался брат его жены Ирины Борис Федорович Годунов, бывший опричник, сам женатый на одной из дочерей Малюты Скуратова. Царский шурин Борис Годунов после смерти в 1585 году Н. Р. Юрьева смог легко выйти на первый план и стать фактически единоличным правителем государства.

У вступившего на престол царя был младший брат - царевич Дмитрий. На его матери - Марии Федоровне Нагой - Иван IV женился седьмым или шестым браком за четыре года до смерти. Незадолго до рождения ребенка он уже вел в Англии переговоры о новом браке с родственницей королевы Елизаветы принцессой Гастингской. Дмитрий родился в 1582 году, и ко времени смерти отца ему было всего полтора года. Семейство крупных вотчинников, из которого происходила мать Дмитрия, принадлежало к второстепенным родам государева двора. Двоюродная тетка будущей царицы Евдокия Александровна была первой женой старицкого князя Владимира Андреевича, двоюродного брата и династического соперника грозного царя. Дядя царицы Афанасий Федорович - крупный дипломат - ездил послом в Крым и в награду был зачислен в опричнину. Дед царицы Федор Михайлович - единственный из Нагих, попавший в Боярскую думу до женитьбы царя на Марии.

После вступления на престол Федора Ивановича Дмитрий получил в удел Углич - город, часто находившийся в собственности удельных князей Московского дома. Однако ни он, ни его семья не стали в действительности удельными владыками. Отправка в Углич была фактически ссылкой опасных конкурентов в борьбе за власть. Удельные права князя ограничивались получением части доходов уезда. Административная власть принадлежала присланным из Москвы служилым людям, и в первую очередь дьяку Михаилу Битяговскому. Воспитывали молодого царевича мать, многочисленная родня - Нагие и обширный придворный штат.

15 мая 1591 года царевич играл во дворе. Во время игры он упал на землю с ножевой раной в горле и тут же умер. Во двор Угличского кремля сбежались горожане. Мать царевича и ее родственники обвинили в убийстве присланных из Москвы людей, которые были растерзаны толпой жителей города. Прибывшая из Москвы через несколько дней комиссия в составе митрополита Сарского и Подонского Геласия, боярина князя Василия Ивановича Шуйского, окольничего Андрея Петровича Клешнина и дьяка Елизария Даниловича Вылузгина пришла к выводу, что царевич, страдавший эпилепсией, играл ножом и в припадке сам на него накололся. Выступавший сначала в качестве претендента на русский трон, а в 1605-1606 годах и царивший в Москве молодой человек утверждал, что он - Дмитрий, спасшийся от убийц благодаря подмене. Ставший царем после его свержения Василий Шуйский, главный деятель угличской комиссии, заявил, что Дмитрий был убит в Угличе по приказу Бориса Годунова. Именно тогда появилась гробница Дмитрия в Архангельском соборе, а сам Дмитрий был канонизирован, то есть объявлен святым.

Итак, три версии:

• погиб в результате несчастного случая; 
• убит по наущению Бориса Годунова; 
• пытались убить, но спасся. 

Автор не рассчитывает прибавить нечто существенное к тому спору, что длится с 1591 года. Моя задача скромнее - оценить весомость аргументов в пользу каждой из версий, изложить все "за" и "против".

САМОЗВАНЕЦ ЛИ ЛЖЕДМИТРИЙ?

Начнем с последней версии. Она довольно редко проникает на страницы современной литературы. А между тем ее нельзя считать просто плодом досужего вымысла. В спасение Дмитрия верили (или хотя бы допускали эту возможность) крупный специалист по генеалогии и истории письменности С. Д. Шереметев, профессор Петербургского университета К. Н. Бестужев-Рюмин, видный историк И. С. Беляев... Книгу, специально посвященную обоснованию этой версии, выпустил известный реакционный журналист А. С. Суворин [1].

Н. И. Костомаров как-то заметил, что "легче было спасти, чем подделать Димитрия" [2]. Авторы, считавшие, что в 1605-1606 годах на русском престоле сидел подлинный Дмитрий, обращали внимание на то, что молодой царь вел себя поразительно уверенно для авантюриста-самозванца. Он, похоже, верил в свое царственное происхождение. Вот некоторые факты. Василий Шуйский был приговорен судом Боярской думы к смертной казни за заговор против Лжедмитрия. Казалось бы, вот легкий и желанный случай отделаться от одного из самых опасных свидетелей - того, кто своими глазами видел мертвое тело царевича в Угличе. Но "царь Дмитрий" дарует ему жизнь и даже прощает его. Он не боялся и разоблачений из Польши - иначе не пошел бы на риск обострения отношений с королем Сигизмундом III. А он отказывался принять из рук посла королевскую грамоту, адресованную великому князю, а не царю всея Руси. Это было не простым театральным жестом - в Польше эти действия были восприняты как недружественный акт и вызвали возмущение магнатской верхушки. И даже во время мятежа, лежа на земле со сломанной ногой после вынужденного прыжка из окна второго этажа, Лжедмитрий продолжал уверять собравшихся вокруг него стрельцов, что он - законный царь Дмитрий Иванович.

Современники единодушно отмечают, с какой поразительной, напоминающей петровскую, смелостью молодой царь нарушал сложившийся при московском дворе этикет. Он не вышагивал медленно по дворцу, поддерживаемый под руки приближенными, а стремительно переходил из одной комнаты в другую, так что даже его личные телохранители порой не знали, где его найти. Толпы он не боялся, не раз в сопровождении одного-двух человек он скакал по московским улицам. Он даже не спал после обеда. Царю прилично было быть спокойным и неторопливым, истовым и важным. Этот действовал с темпераментом названого отца (без его жестокости). Все крайне непохоже на расчетливого самозванца. Вспомним, как старательно пытался Пугачев копировать формы екатерининского двора. Считай Лжедмитрий себя самозванцем, он уж наверняка сумел бы заранее освоить этикет московского двора. А в учителях в Польше не было недостатка: и любой из дипломатов, часто бывавших в Московии, и многочисленные эмигранты из России.

Многие доказывали самозванство Дмитрия тем, что он был нерусским по происхождению, видели в нем белоруса или украинца, подвергшегося ополячиванию, отмечали его приверженность к польским обычаям. Однако в конце прошлого века исследователь отношений России и папского престола П. Пирлинг разыскал в ватиканском архиве собственноручное письмо Лжедмитрия на польском языке.

Язык и графику письма одновременно и независимо друг от друга изучили крупнейшие ученые-слависты С. Л. Пташицкий и И. А. Бодуэн де Куртенэ [3] Они пришли к выводу, что письмо было составлено человеком, для которого польский язык был родным. Но переписал письмо человек (а письмо - автограф Лжедмитрия), отнюдь не столь сведущий в польском языке. Переписчик делал ошибки, свидетельствующие о том, что он говорил по-польски с русским акцентом. Слово "imperator" он, например, написал так: "inparatur". Кроме того, он систематически стилизовал латинские буквы под соответствующие начертания московской скорописи рубежа XVI-XVII веков. Письмо, вероятно, составил один из польских приближенных Лжедмитрия, а уже переписал он сам. Тем самым русское и даже московское происхождение Лжедмитрия было вполне доказано.

Заемное письмо Лжедимитрия I на 4 тыс. злотых, данное в 1604 г. воеводе Юрию Мнишеку

Сторонники самозванства Лжедмитрия подчеркивают, что, по данным следственного дела, царевич Дмитрий страдал эпилепсией. У Лжедмитрия же в течение длительного срока (от появления в Польше в 1601 году до смерти в 1606-м) не наблюдалось никаких симптомов этой болезни. Эпилепсию же не удается излечивать и современной медицине. Однако даже без всякого лечения у больных эпилепсией могут наступать временные улучшения, тянущиеся иной раз годами и не сопровождающиеся припадками *. Таким образом, отсутствие эпилептических припадков не противоречит возможности тождества Лжедмитрия и Дмитрия.

* Приношу благодарность врачу-психиатру В. М. Радиной за любезную консультацию по вопросам медицины, затронутым в этом очерке.

Сторонники версии о том, что в Угличе был убит не царевич, а посторонний мальчик, обращают внимание на то, что в сохранившемся следственном деле совершенно не упоминается один из Нагих, живший и действовавший в Угличе в это время: Афанасий Александрович, двоюродный брат царицы. Между тем о нем сохранились сведения в записках английского дипломата Джерома Горсея. Тогда Горсей из-за ссоры с влиятельным дьяком Андреем Щелкаловым оказался высланным из Москвы в Ярославль. Предоставим ему слово:

"Кто-то застучал в мои ворота в полночь. У меня в запасе было много пистолетов и другого оружия. Я и мои пятнадцать слуг подошли к воротам с этим оружием.

- Добрый друг мой, благородный Джером, мне нужно говорить с тобой.

Я увидел при свете луны Афанасия Нагого, брата вдовствующей царицы, матери юного царевича Дмитрия, находившегося в 25 милях от меня в Угличе.

- Царевич Дмитрий мертв, сын дьяка, один из его слуг, перерезал ему горло около шести часов; [он] признался на пытке, что его послал Борис; царица отравлена и при смерти, у нее вылезают волосы, ногти, слезает кожа. Именем Христа заклинаю тебя: помоги мне, дай какое-нибудь средство!" [4]

Неужели Афанасий Нагой только затем будил среди ночи английского дипломата, чтобы получить у него средство от нервной экземы, поразившей царицу? Почему имя Афанасия Нагого не упоминается в следственном деле? Может быть, Афанасий Нагой отвозил Дмитрия в Ярославль и прятал там при помощи Горсея? А ловкий дипломат побоялся прямо написать об этом в своих записках?

Впрочем, помимо записок Горсея, окончательно отредактированных уже в XVII веке, через много лет после событий, есть его письмо, отправленное по свежим следам, через 26 дней после угличской трагедии, 10 июня 1591 года. Адресатом Горсея был лорд-казначей Бэрли. Сообщая об убийстве Дмитрия, Горсей прибавляет: "...случились еще многие столь же необыкновенные дела, которые я не осмелюсь описать не столько потому, что это утомительно, сколько из-за того, что это неприятно и опасно" [5]. Что могло показаться Горсею опаснее, чем известие об убийстве царевича? Не сообщение ли о подмене и о своей роли в этой манипуляции?

Обращали также внимание на то, с какой легкостью мать царевича инокиня Марфа (в миру - Мария) признала сына в Лжедмитрии. Кстати, еще до прихода самозванца в Москву, вызванная Годуновым, она по слухам, заявила, что верные люди сообщили ей о спасении сына. Известно также, что Лжедмитрий, объявляя князю Адаму Вишневецкому о своем царском происхождении, предъявил в качестве доказательства драгоценный крест, усыпанный бриллиантами. По этому же кресту мать якобы узнала в нем своего сына.

После убийства Лжедмитрия. Марфу Нагую толпа спросила, был ли убитый ее сыном.

- Об этом надобно было спрашивать, когда он был жив, а теперь он уже не мой, - двусмысленно ответила царица.

Стоит только задать себе вопрос, а не спасся ли царевич, как многие детали получают новое освещение, легко и удобно вписываются в общую картину. Свидетели в ходе следствия часто говорят о теле Дмитрия - к чему подчеркивать, где находится тело убитого, если нет подозрений, что это иное тело? У погибшего во время мятежа Михаила Битяговского была большая конюшня. Восемь или девять лошадей оттуда были взяты восставшими после разгрома усадьбы Битяговских и отведены на конюшню Нагих. На этих лошадях разъезжали в окрестностях города посадские люди, чтобы дать знать о приближении следственной комиссии. А не взяты ли были эти лошади для иной цели: отвезти в Ярославль спасенного царевича? Через два дня после восстания по приказу царицы Марьи была разыскана "жоночка уродливая" (т. е. юродивая), которая жила у Битяговских и иногда "для потехи" приходила к царице. Ее обвинили, что она "портила" царевича, и убили. А не была ли тем самым просто устранена та, что знала о подмене? Наконец, С. Д. Шереметев обратил внимание, что ни Федор Иванович, по своем брате, ни царица Марья по своем сыне не сделали столь обычных для состоятельных людей Древней Руси заупокойных вкладов в монастыри и церкви. Конечно, сделать вклад по душе здравствующего человека недопустимо и даже опасно. Выходит, Мария Нагая знала, что ее сын жив. Весь этот комплекс аргументов дал возможность С. Ф. Платонову - наиболее серьезному исследователю этой эпохи в дореволюцинной историографии - заметить, что за мнениями о спасении Дмитрия "стоит новая аргументация, дающая им сравнительно большую силу" [6].

Однако и позднейшие исследования, и внимательное изучение источников, известных еще раньше, опровергли эту версию с достаточной убедительностью. Начнем с того, что, когда в научный оборот было введено больше материалов, были обнаружены и вклады по душе царевича Дмитрия [7]. Причем один из них был сделан матерью как раз в годовщину смерти царевича - 15 мая 1592 года. Остальные аргументы - и ночная поездка Афанасия Нагого, и лошади с конюшни Битяговского, и убийство "жоночки уродливой" - не могут, естественно, сами по себе доказать спасения царевича.

Вряд ли всерьез следует принимать во внимание показания матери царевича. Ведь она не раз меняла свою точку зрения на события в Угличе. Уверенная 15 мая 1591 года в убийстве сына, она полуотказалась от своего утверждения после работы следственной комиссии: призвав к себе митрополита Геласия, она называла "грешным делом" убийство Михаила Битяговского и других и просила заступиться за ее "бедных" братьев. Она потом торжественно признала Лжедмитрия своим сыном, а после его низвержения и воцарения Шуйского не менее торжественно отреклась от него, уверяя, что назвала его сыном под страхом смерти. Царица, конечно, лгала: каждому было ясно, что Лжедмитрий просто не мог убить мать царевича Дмитрия. Вероятнее другое: велика была ненависть у этой женщины к Борису Годунову, велико было искушение из ссыльной монахини, которой, по некоторым сведениям, приходилось самой даже стирать свое белье, превратиться снова в почитаемую государыню царицу.

В одном из частных летописцев - так называемом "Пискаревском" - сохранилось и известие, проливающее свет на эпизод с крестом. Автор летописца, хорошо осведомленный о различных слухах, бродивших по Руси, рассказывает, что Отрепьев перед побегом в Польшу проник в монастырь, где содержалась царица, "и, неведомо каким вражьим наветом, прельстил царицу и сказал ей воровство свое. И она ему дала крест злат с мощьми и камением драгим сына своего, благовернаго царевича Дмитрея Ивановича Углецкого" [8]

Но, может быть, в документах Лжедмитрия сохранились какие-нибудь доказательства его правоты? 24 апреля 1604 года он отправил папе римскому Клименту VIII письмо, в котором, между прочим, так описывал свое прошлое: "...убегая от тирана и уходя от смерти, от которой еще в детстве избавил меня Господь Бог дивным своим промыслом, я сначала проживал в самом Московском государстве до известного времени между чернецами" [9].

До нас дошли и те грамоты самозванца, в которых он объявлял русским людям о своем спасении. В них мы не находим опять-таки никаких подробностей. "Царь Дмитрий Иванович" настойчиво повторяет лишь, что его "Бог невидимою рукою укрыл и много лет в судьбах своих сохранил" [10]. Казалось бы, столь чудесно спасшемуся монарху следовало бы вознаградить тех, кто помогал ему бежать, кто, рискуя жизнью, укрывал его многие годы. Это нужно было и для того, чтобы снять с себя подозрение в самозванстве, и чтобы показать себя благодарным, и чтобы сделать этих преданных подданных достойным примером для подражания. Нет, Лжедмитрий молчит о них. И. С. Беляев предполагал, что правительство Василия Шуйского постаралось уничтожить такого рода документы. Но ведь сами грамоты Лжедмитрия сохранились. Почему же в них нет этих сведений?

Нам также известно, как объяснял Лжедмитрий свое спасение окружающим. В наиболее четкой форме эти объяснения сохранились в дневнике жены самозванца - Марины Мнишек. "При царевиче был доктор, - пишет Марина, - родом итальянец. Сведав о злом умысле, он... нашел мальчика, похожего на Дмитрия, и велел ему быть безотлучно при царевиче, даже спать на одной постели. Когда же мальчик засыпал, осторожный доктор переносил Дмитрия на другую постель. В результате был убит другой мальчик, а не Дмитрий, доктор же вывез Дмитрия из Углича и бежал с ним к Ледовитому океану" [11].

Очень близки к этому объяснению показания Юрия Мнишка, отца Марины, арестованного после свержения самозванца. Мнишек сообщил, что его зять рассказывал, что "его Господь Бог с помощью его доктора спас от смерти, положив на его место другого мальчика, которого в Угличе вместо него зарезали: и что этот доктор потом отдал его на воспитание одному сыну боярскому, который потом ему посоветовал, чтобы он скрылся между чернецами" [12].

О враче-иноземце, спасшем Дмитрия от смерти, говорят также многие иностранцы. Приехавший в Москву перед самой свадьбой Лжедмитрия и Марины немецкий купец Георг Паэрле пишет, что наставник царевича Симеон подменил Дмитрия в постели другим мальчиком, а сам бежал, скрыв Дмитрия в монастыре. Поляк Товяновский утверждает, что врачу Симону Годунов поручил убийство Дмитрия, а тот положил в постель царевича слугу. Капитан роты телохранителей Лжедмитрия француз Жак Маржерет тоже говорил о подмене, только приписывал ее царице и боярам [13].

Итак, ясно, что Лжедмитрий в кругу близких к нему людей рассказывал, что был спасен иностранным врачом Симоном, подменившим его в постели. Однако русские источники не знают ни о каком враче-иностранце, жившем в Угличе. Во всем следственном деле нет ни одного упоминания о нем, следователи не интересуются ни тем, что он делал, ни тем. куда он девался. К тому же, положив в постель другого мальчика, Симон ничего не добился бы: царевич погиб среди бела дня, в послеобеденное время, играя во дворе. В этом единодушны все русские источники: как считающие смерть царевича результатом несчастного случая, так и обвиняющие в убийстве Бориса Годунова и его агентов. Таким образом, Лжедмитрий даже не знал обстоятельств смерти своего прототипа. Должно быть, те, кто окружал Лжедмитрия, видели шаткость его противоречащей фактам версии и посоветовали претенденту на престол быть сдержаннее в публичных высказываниях об обстоятельствах своего "чудесного спасения". Потому-то, вероятно, и молчат об этих обстоятельствах грамоты "царя Дмитрия".

Важные соображения в пользу самозванства Лжедмитрия приводит немецкий ландскнехт Конрад Буссов. Это был человек, стоявший близко к самозванцу и относящийся к нему на протяжении всего своего повествования с большим уважением и сочувствием. Он вовсе не склонен принимать на веру официальные заявления московского правительства. Тем не менее целую главу своей книги он посвятил доказательству того, что Лжедмитрий - самозванец. Буссов приводит слова одного из самых близких к Лжедмитрию людей, погибшего вместе с ним Петра Басманова: "Хотя он и не сын царя Ивана Васильевича, все же теперь он наш государь. Мы его приняли и ему присягнули, и лучшего государя на Руси мы никогда не найдем". Неподалеку от Углича Буссов и немецкий купец Бернд Хопер разговорились с бывшим сторожем угличского дворца. Сторож сказал о Лжедмитрии: "Он был разумным государем, но сыном Грозного не был, ибо тот действительно убит 17 лет тому назад и давно истлел. Я видел его, лежащего мертвым на месте для игр" [14]

Не так просто, как может показаться, обстоит дело и с эпилепсией. Действительно, в течение длительного срока у больного может не быть припадков. Но у человека, заболевшего эпилепсией еще в детском возрасте, непременно должны проявиться определенные черты характера. В современной медицине эти "своеобразные изменения личности" считаются "очень важными в диагностическом отношении", и к ним относятся: "вязкость мыслей, застревание, медлительность, прилипчивость, слащавость в отношениях с другими лицами, злобность, особая мелочная аккуратность - педантичность, черствость, пониженная приспособляемость к изменяющимся условиям, жестокость, склонность к резким аффектам, взрывчатость и т. д." [15] Образ Лжедмитрия, каким он представляется по иностранным и русским источникам, настолько противоположен этим чертам, что его можно было бы назвать антипортретом эпилептика.

Все эти обстоятельства полностью разрушают легенду о тождестве Лжедмитрия и царевича Дмитрия.

ЛЖЕДМИТРИЙ И РОМАНОВЫ

Но откуда же тогда у Лжедмитрия уверенность в своем царском происхождении? Не был ли он с детства подготовлен к этой роли? Ведь слухи о появлении самозванца возникли уже через семь лет после смерти Дмитрия, за шесть лет до первого выступления Лжедмитрия в Польше. Именно тогда гонец германского императора Шиль получил приказание разведать в Москве, не стал ли царем "незаконный брат великого князя, отрок приблизительно 12 лет по имени Дмитрий Иванович". Рассказывали даже о том, как якобы Борис после смерти царя Федора показал боярам царевича Дмитрия, живущего тайно у него во дворце.

Когда первые вести о самозванце достигли Москвы, Борис Годунов, как говорят, сразу заявил боярам, что это - их рук дело. Вскоре после вступления Бориса на престол по обвинению в заговоре были приговорены к ссылке пятеро двоюродных братьев покойного царя Федора - сыновья боярина Никиты Романовича Юрьева. Старший из "Никитичей" - Федор, будущий патриарх Филарет и отец первого царя из дома Романовых Михаила - был насильственно пострижен в монахи в Антониево-Сийском монастыре на Двине. Еще в 1602 году его любимый слуга, вероятно, по приказу своего господина, сообщал приставу, что старец Филарет мыслит только о спасении души и о своей бедствующей семье: "Лихо-де на меня жена и дети: как-де их помянешь, ино-де рогатиной в сердце толкнет". Он даже будто бы мечтал, чтобы они скорее умерли, чем мучиться здесь: а "я бы-де стал промышляти одною своею душою".

Прошло всего три года, и донесения пристава резко меняются. Перед нами уже не смирившийся до конца человек, потерпевший жизненное крушение, а политический борец, заслышавший звуки боевой трубы. Летом 1604 года в Польше появился Лжедмитрий, а уже в феврале 1605 года пристав доносит, что старец Филарет живет "не по монастырскому чину, всегда смеется, неведомо чему, и говорит про мирское житье, про птицы ловчие и про собаки, как он в мире жил". Другим же монахам Филарет гордо заявлял, что "увидят они, каков он впредь будет" [16]. Радость Филарета Романова по случаю появления самозванца была не напрасной: он и впрямь скоро показал монахам, "каков он впредь будет". Меньше полугода прошло с того дня, когда пристав отправил в Москву донос на опального старца Филарета, как Филарет был уже торжественно возведен по приказанию Лжедмитрия в сан митрополита Ростовского. Одновременно получил боярский чин другой оставшийся в живых из братьев Никитичей - Иван.

Этим не ограничиваются связи самозванца с романовской семьей. Как только Лжедмитрий объявился в Польше, годуновское правительство поспешило объявить, что он - самозванец Юшка (а в монашестве Григорий) Богданов, сын Отрепьев, дьякон-расстрига Чудова монастыря, состоявший "для письма" при патриархе Иове. Вопрос о тождестве Лжедмитрия и Отрепьева еще не решен окончательно и выходит за рамки этого очерка. Но все же пока это наиболее вероятная гипотеза. Так вот Отрепьев некоторое время жил на дворе у Романовых. Не они ли готовили юношу к роли самозванца, не они ли воспитали его в убеждении, что он - подлинный наследник царского трона? Не раскрытие ли этого заговора, при котором будущему Лжедмитрию удалось бежать, было причиной жестоких опал, обрушившихся на романовскую семью?

Все это, разумеется, только предположения, в той или иной форме со времен С. М. Соловьева ходящие в исторической науке. Нам сейчас важно одно: уверенность Лжедмитрия в своем царском происхождении еще не доказывает его подлинности.

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Итак, остаются две версии: закололся сам и убит по наущению Бориса Годунова. Обе версии имеют сейчас сторонников в исторической науке. Чтобы оценить их аргументы, необходимо обратиться к источникам, на которых основывается каждая из версий. Здесь, с одной стороны, - следственное дело, составленное комиссией, посланной из Москвы, документ, современный событию. С другой - вся русская историческая традиция XVII века: многочисленные сказания о Смутном времени, воспоминания и исторические сочинения участников и современников событий. Здесь же - многие сочинения иностранцев. Какова же степень достоверности информации об угличских событиях, сообщаемых этими источниками?

Начнем со следственного дела [17]. Вот как вырисовывается то, что произошло в Угличе в майские дни 1591 года, из этого документа, представляющего собой запись показаний нескольких десятков людей, частью очевидцев. Царевич Дмитрий давно страдал эпилепсией - падучей болезнью, "черной немочью". Об этом говорила мамка царевича Василиса Волохова, показавшая, что "и преж того, сего году в великое говенье (то есть в великий пост. - В.К.), та ж над ним болезнь была - падучей недуг, и он поколол сваею * и матерь свою царицу Марью: в вдругорядь на него была та ж болезнь перед великим днем (то есть перед Пасхой. - В.К.), и царевич объел руки Ондрееве дочке Нагово, едва у него Ондрееву дочь Нагово отнели".

* По словам В. И. Даля, свая или свайка - это "толстый гвоздь или шип с большою головкою для игры в свайку, ее берут в кулак за гвоздь или хвост и броском втыкают в землю, попадая в кольцо" // Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 4. С. 146. М., 1955.

Андрей Александрович Нагой, двоюродный дядя царицы, подтвердил эту часть показаний Василисы Волоховой: "А на царевиче бывала болезнь падучая: да ныне в великое говенье у дочери его руки переел, да и у него, Ондрея, царевич руки едал же в болезни... Как на него болезнь придет, и царевича станут держать. и он в те поры ест... што попадетца".

12 мая, незадолго до трагического события, припадок повторился. 14 мая Дмитрию "маленько стало полехче", и мать взяла его с собой в церковь, а вернувшись, велела погулять во дворе. В субботу 15 мая царица опять ходила с сыном к обедне, а потом отпустила гулять во внутренний дворик дворца. С царевичем были мамка В. Волохова, кормилица Арина Тучкова, постельница Марья Колобова и четверо сверстников Дмитрия, "маленькие робятка жильцы" - сыновья кормилицы и постельницы Петруша Колобов и Важен Тучков, Иван Красенский и Гриша Козловский. Дети играли в тычки.

Эта игра очерчена в показаниях разных свидетелей: Василиса, не вникая в детскую игру, говорит просто: "играл царевич ножиком"; "в тычку ножиком", не считая нужным объяснять хорошо известные им правила игры, говорят дети. Подробнее объясняет дело Андрей Нагой: "...царевич ходил на заднем дворе и тешился с робяты, играл через черту ножем". Те, кто не присутствовал при смерти царевича, говорят о том же: "тыкал ножем" (губной староста Иван Муранов), "тешился в тычку ножем" (сытники И. Меншиков и др.). Одиноко стоит утверждение, что Дмитрий "тешился сваею в кольцо". Вероятно, авторы этого показания - Ромка Иванов "с товарищи" - спутали две игры, которые любил покойный царевич.

Сама игра в тычки состоит, по описанию В. И. Даля, в следующем: "втыкают ножик броском в пол" [18]. Очевидно, проводится черта, и определяется, насколько далеко за черту воткнулся нож. Во всяком случае, именно этот способ я помню с детства и он же отвечает описанию игры, данному А. А. Нагим: "через черту ножем". Во время игры у царевича начался очередной припадок эпилепсии.

Множество угличан давало показания о последовавшей затем трагедии. Предоставим слово лишь родственникам царевича и очевидцам его смерти.

Михайло Федорович Нагой, брат царицы: "Царевича зарезали Осип Волохов, да Микита Качалов, да Данило Битяговской".

Григорий Федорович Нагой, другой брат царицы: "И прибежали на двор, ажио царевич Дмитрей лежит, набрушился сам ножем в падучей болезни".

Василиса Волохова: "И бросило его на землю, и тут царевич сам себя ножом поколол в горло, и било его долго, да туто его и не стало".

Товарищи Дмитрия по играм: "Пришла на него болезнь, падучей недуг, и набросился на нож".

Кормилица Арина Тучкова: "Она того не уберегла, как пришла на царевича болезнь черная, а у него в те поры был нож в руках, и он ножем покололся, и она царевича взяла к себе на руки, и у нее царевича на руках и не стало".

Постельница Марья Колобова: "И его бросило о землю, а у него был ножик в руках, и он тем ножиком покололся".

Андрей Александрович Нагой: "Прибежал туто ж к царице, а царевич лежит у кормилицы на руках мертв, а сказывают, что его зарезали".

Дмитрий погиб вскоре после обедни, около полудня, когда весь Углич разошелся по домам. Уехал к себе из дьячьей избы Михайло Битяговский. К нему пришел в гости на обед духовник Григория Нагого священник Богдан. Разошлись "по своим подворьишком" вслед за Битяговским его подчиненные - подьячие и "пищики" - писари из дьячьей избы. Братья Нагие - Михайло и Григорий Федоровичи - "поехали... к себе на подворье обедать". "В те поры сидел у ествы" и Андрей Александрович Нагой. Готовились к обеду и во дворце царевича. Слуги уже "понесли кушанье вверх", заняли свои места в передних сенях истопники, дежурили у поставца с посудой стряпчий Семейка Юдин и подключники, на поварне и в хлебне стряпали повара, хлебники, скатертники, "помясы". Внезапно стоявшие у поставца прислужники увидели бегущего Петрушу Колобова. Он успел сказать им, что царевич накололся на нож. К кормилице, державшей на руках умиравшего (или уже умершего) ребенка, подбежала мать. Все ее горе, весь гнев вылились на мамку - Василису Волохову. Схватив полено, она начала ее бить и "голову ей пробила во многих местех". Здесь-то и были впервые названы имена предполагаемых убийц: царица "почала ей, Василисе, приговаривать, что будто се сын ее Василисин Осип с Михайловым сыном Битяговского да Микита Качалов царевича Дмитрея убили".

Сторож расположенной здесь Спасской церкви Максим Кузнецов зазвонил в набат. Стали сбегаться люди. Одним из первых прибежал пономарь Федор * Огурец. Ему навстречу шел стряпчий Суббота Протопопов и от имени царицы приказал идти "на колокольню и сильно звонити" (вероятно, неумелый сторож звонил слишком тихо). Чтобы Огурец не замешкался, Протопопов подкрепил приказание ударом по шее. На следствии Протопопов показал, что приказ о звоне получил от Михаила Нагого, чтобы мир сходился. С этого времени набат звучит непрерывно. Колокольный звон стал зловещим аккомпанементом, под который разыгрывались дальнейшие трагические события. Недаром о нем говорят все свидетели.

* Или Федот? В разных местах дела его называют по-разному.

Звук набата заставил поторопиться к дворцу, бросив еду и повседневные дела, все население города. Прискакал на коне крепко выпивший Михайло Нагой ("мертв пиян"). Одновременно явились Андрей и Григорий Нагие. Уставшая царица приказала своему брату Григорию продолжать бить Волохову тем же поленом - теперь уже по бокам.

Не ясны обстоятельства, при которых появился во дворе царевичева дворца Михайло Битяговский. Его обеденный гость поп Богдан показал, что после набата Битяговский послал своих людей "проведати в городе", слуги, вернувшись на подворье, "сказали, что царевича Дмитрея не стало", и только тогда Битяговский поехал во дворец. По словам жены Битяговского Авдотьи, ее муж и сын не ждали ничьих сообщений, а, услышав звон, сразу "поскочили на двор, а чаяли пожару". Угличские рассыльщики ** сообщали, что, услышав шум, Битяговский "пришел с сыном в диячью избу. А подал весть Михаилу Битяговскому сытник *** Кирило Моховиков, что царевич болен черным недугом". И Михайло Битяговский пришел на двор к царице, а сын Данило остался в диячьей избе. Сам Моховиков заявлял, что увидел Битяговского тогда, когда он уже подходил к воротам дворца: "...и Михайло Битяговской прискочил к воротам, а вороты были заперты, и он побежал к Михайле к воротом и Михаилу ворота отпер". За это Моховикова "почали бити и забили на смерть, руки и ноги переламали". Конюх Михайло Григорьев утверждал, что Битяговский, "взбежав на двор. да вверьх побежал, а чаял того, что царевич вверху".

** Мелкая судебно-административная должность.

*** Мелкий придворный служитель.

Конечно, такое разногласие в показаниях естественно. Большое эмоциональное напряжение, которое испытывали и участники и свидетели трагедии, мешало точно запомнить последовательность событий. Вдова Битяговского давала показания о том дне, когда потеряла сразу и мужа и сына, да и сама чудом избежала смерти.

Рассыльщикам и конюху мудрено было запомнить, в какой последовательности появлялись сбегавшиеся к дворцу люди. Они могли слышать, как Моховиков сообщает Битяговскому о несчастном случае с царевичем, но не знать, что Битяговскому уже об этом известно. Критики достоверности следственного дела обращали внимание на то, что ворота двора оказались к моменту прихода Битяговского запертыми, если верить показаниям Моховикова, хотя там уже было множество людей. Конечно, Моховиков не мог забыть, за что его жестоко избили. Вероятно, во двор вели не одни ворота, запертыми оказались ближайшие к Битяговскому, их и открыл Моховиков.

Собравшиеся на небольшом пятачке Угличского кремля посадские люди и наемные работники - "казаки" с причаливших к Угличу волжских судов были настроены весьма агрессивно. Многие были, по словам попа Богдана, "с рогатинами, и с топоры, и с саблями". Слова царицы о том, что царевича убили, сделали свое дело. Битяговского в городе не любили: это был представитель московской администрации. Он требовал с жителей "посохи" - тяжелой повинности для подсобных работ в войсках. Михайло Нагой, как представитель угличского князя, не хотел дать посохи, и в это утро Битяговский и Нагой как раз спорили и бранились по этому поводу на глазах у многих. Безусловно, сочувствие жителей в этом споре было на стороне Нагих.

Не случайно приказчик посошных людей Василий Спиридонов был среди тех, кто уговаривал не убивать Битяговского и других "за посмех". Чуть не погиб и присланный в Углич для сбора посохи служилый человек. В своей челобитной * он рассказывает, что на следующий день после смерти Дмитрия к нему явился холоп Михаила Нагого Борис Чегодаев "с грозою и с лаею" и говорил: "Чего-де тебе здесь дожи[да]ть, того ль дей дожидаешься, что и тебя с теми же побитыми людьми вместе положити?" Его же "после того искали и хотели потому ж убити" и обвиняли, что он лазутчик. присланный "проведывать вестей".

* Начато челобитной, а с ним имя челобитчика не сохранились.

Были у Битяговских счеты и с самими Нагими. По словам Протопопова, Нагие были сердиты на Битяговского за то, что он отказал им прибавить денег на содержание "сверх государеву указу". Сам Битяговский перед смертью говорил, что гибнет из-за того, что мешал Нагим добывать ведунов, которые бы "портили" государя. О том же писала в своей челобитной вдова Битяговского: "Муж мой Михайло говорил многижда да и бранился с Михаилом (Нагим. - В.К.) за то, что он добывает безпрестанно ведунов и ведуней к царевичю Дмитрею, а ведун... Ондрюшка Мочалов безпрестанно жил у Михаила да у Григория... и про тебя, государя, и про царицу Михайло Нагой тому ведуну велел ворожити, сколько ты, государь, долговечен и государыня царица".

Битяговский пытался успокоить собравшихся - "учал разговаривать", но это еще более распалило толпу. Дьяк пытался спастись на колокольне, но пономарь Огурец запер вход. Тогда Битяговский и его помощники Данило Третьяков и Никита Качалов заперлись в стоявшей посреди двора "брусяной избе". Но толпа выломала окна и двери, выволокла спрятавшихся людей и убила их.

За ними пришла очередь остальных жертв. Данила Битяговского вытащили из дьячей избы. Осипа Волохова, сына Василисы, схватили в доме Битяговских и привели к царице. По словам Василисы Волоховой, "царица-де миру молыла: то-де убойца царевичю, сын ее Осип Волохов. И сына ее Осипа тут до смерти и убили". Один из холопов Волохова пытался закрыть господина своим телом и был сам убит толпой. Другой холоп Волоховых, увидев свою госпожу с непокрытой головой - а это считалось страшным позором, - надел на нее свою шапку. И его убили. Всего погибло семеро холопов Битяговских, Волоховых и Третьякова. Убили трех посадских людей, которые были дружны с Битяговским - "прихожи к нему". Двое других, оказавшихся вне города во время событий, скитались по лесам до прибытия следственной комиссии.

Был разграблен двор Битяговских. Конюх Данило Григорьев рассказывал: "А на Михайлов двор Битяговского пошли все люди миром, и Михайлов двор разграбили, и питье из погреба в бочках выпив, и бочки колоди, да с Михайлова ж двора взяли Михайловых лошадей девятеро". Там же были схвачены и приведены к царице жена Битяговского Авдотья с двумя дочерьми. В своей челобитной Авдотья пишет, что ее "ободрав, нагу и простоволосу поволокли на двор". По словам архимандрита одного из угличских монастырей Феодорита, жену и дочерей Битяговского тоже хотели убить. Но он вместе с игуменом Савватием "ухватили Михайлову жену Битяговского з дочерьми и отняли их и убити не дали. И посадцкие люди Михайлову жену и дочерей держали у Спаса".

К вечеру все успокоилось, но трупы убитых оставались непогребенными. В церкви лежало тело царевича, и около него "безотступно" находился Андрей Александрович Нагой.

Через три дня, во вторник 18 мая, в Углич прибыл стрелецкий голова Темир Засецкий. Мы не знаем его функций и полномочий, но его приезд заставил Нагих призадуматься над последствиями своих действий. Стало ясно, что вот-вот из Москвы прибудет следственная комиссия. Нужно было подготовить доказательства вины убитых. За дело взялся Михайло Нагой, и взялся крайне наивно и примитивно. По его распоряжению городовой приказчик * Русин Раков собрал оружие, чтобы положить на тела убитых.

* Один из руководителей местной администрации из числа дворян уезда.

Раков сам же и рассказал комиссии о подробностях этого фарса. Прежде всего был найден подходящий нож - такой, каким мог быть убит царевич. Им оказался нагайский нож Григория Нагого. Кроме того, Михайло Нагой поручил своему холопу Борису Чегодаеву положить принадлежавшую Битяговскому железную палицу на его тело. Раков рассказывает об этом: "И послал меня Михайло Нагой на Михайлов двор Битяговсково, да со мною послал спасково соборново попа Степана да посадцких людей... а велел мне искати в Михайлове повалуше палицы железной, и яз нашел и к нему принес". Раков рассказывает и о том, как он ходил по приказу Нагого в торговые ряды покупать ножи, чтобы положить на убитых людей. Опять-таки не один, а в сопровождении посадского человека. Вряд ли это случайно. Михайло Нагой старался связать угличан круговой порукой, замешать в свои дела как можно больше людей. Недаром Нагой шесть раз за один день приводил Ракова к присяге: заставлял целовать крест - "буди ты наш".

Оружие должно было иметь картинный, обагренный кровью вид. И вот к сторожу дьячьей избы пришли Раков и один из холопов Нагого, принесли живую курицу, два ружья, пять ножей и железную палицу, велели зарезать курицу и натерли ее кровью оружие. Помогал им посадский человек Василий Малафеев. И Раков, и сторож, и Василий Малафеев дали подтверждающие показания.

Впрочем, следователями не был выслушан четвертый участник этой операции - холоп Тимоха. Его не было в Угличе. По словам Бориса Чегодаева, Тимоха в понедельник (то есть 17 мая, а курицу резали 18 мая) "збежал неведомо где". Строгие критики следственного дела приводят эти противоречия в качестве одного из доказательств фальсифицированности следствия. Однако удивляет здесь другое: когда Чегодаев сообщал о бегстве Тимохи, его имя еще не упоминалось. Не было речи и о зарезанной курице. Чем же объясняется внезапный интерес Чегодаева к Тимохе? Может быть, его показание было подклеено не на место или положено не туда архивистами XVIII века? Если считать, что Чегодаев сообщил о Тимохе уже после показаний сторожа дьячьей избы, то все станет на свои места. Тимоха бежал, испугавшись ответственности за свои действия, а Чегодаев старался его по дружбе выгородить и доказать, что он скрылся до инкриминируемых ему действий. К тому же до нас не полностью дошли первые показания Ракова, данные им в самом начале следствия. Если и там уже говорилось об эпизоде с курицей, то показания Чегодаева тем более объяснимы.

СЛЕДСТВИЕ

Вечером 19 мая в Углич приехали следователи. Митрополит Геласий представлял патриарха Иова. Выходцем из старой приказной семьи был дьяк Елизарий Данилович Вылузгин. Традиция связывает с Годуновым окольничего Андрея Петровича Луп-Клешнина. Незнатный человек, всей своей карьерой обязанный Борису, его свойственник (по сведениям некоторых летописцев), он был близок к Годунову [19]. Во многих повестях и сказаниях о смерти Дмитрия Клешнину, как мы увидим в дальнейшем, приписывается ведущая роль в организации убийства царевича. Впрочем, у Клешнина были и другие родственные связи: его дочь вышла замуж за Григория Федоровича Нагого [20]. Назначение Клешнина, вероятно, должно было и подчеркнуть объективность комиссии, и помочь следователям установить контакт с Нагими.

Особое внимание историков всегда привлекала личность главы комиссии - будущего царя князя Василия Ивановича Шуйского. Это был отпрыск одной из самых знатных фамилий Русского государства. С Шуйскими издавна связывали аристократическую оппозицию центральной власти в русском государстве. Дед Василия Ивановича - Андрей Михайлович был одним из руководителей боярского правительства в годы малолетства Ивана Грозного. В 1543 году его убили псари по приказу тринадцатилетнего великого князя, "и от тех мест начали бояре боятися, от государя страх имети и послушание" [21].

В царствование Федора Ивановича при правлении Бориса Годунова Шуйские подверглись опалам и репрессиям. Погиб в тюрьме князь Иван Петрович Шуйский, герой обороны Пскова от войск Стефана Батория, насильственная смерть настигла и родного брата Василия Ивановича - Андрея, отправленного в ссылку за то, что "к бездельникам приставал". В исторической литературе общим местом стало считать В. И. Шуйского противником Годунова. Потому-то всегда вызывало недоумение, почему Борис решился поставить его во главе комиссии, расследовавшей столь щекотливое дело. Одним из объяснений было предположение, что хитрый политик Шуйский понимал, что сейчас он не в состоянии вступить в борьбу с Годуновым. Это было ясно и Годунову, и он послал Шуйского в Углич, чтобы подчеркнуть свою незаинтересованность, беспристрастие.

Исследователь угличского дела В. К. Клейн считал, что Борис Годунов вынужден был смириться с назначением Шуйского, что "общепринятый и установившийся взгляд, будто для производства следствия были назначены лица, избранные только Борисом Годуновым, ни на чем не основан" [22]. Близкую точку зрения высказывает современный ученый Р. Г. Скрыннников: "Назначение Шуйского следует приписать скорее всего инициативе Боярской думы. Что касается Бориса, то он согласился поручить расследование самому опасному из своих противников, чтобы одним ударом прекратить нежелательные для него толки о насильственной смерти царевича" [23] Советский историк И. И. Полосин, посвятивший интересную работу угличскому делу, писал, что "самый беспринципный, самый отъявленный, самый злокозненный враг Годунова, князь Шуйский самим фактом его назначения в следственную комиссию должен был свидетельствовать непричастность Годунова к угличским событиям". Кроме того, "князь Шуйский должен был доказать свою непричастность к делу" [24].

Прежде всего, трудно согласиться с В. К. Клейном и Р. Г. Скрынниковым. Конечно, официальная процедура назначения была обычной - через Боярскую думу. Но не только к началу 90-х годов, но даже и к концу 80-х годов власть Годунова достигла таких размеров, что Боярская дума не могла принять решения, не угодного правителю [25]. Возникает другой вопрос: в самом ли деле Василий Шуйский - главный противник Годунова? В отличие от своего отца князь Иван Андреевич, отец Василия, был одним из самых близких к Ивану Грозному людей и пользовался его неизменным расположением. Не исключено, что он даже был опричником, а один из его сыновей - Дмитрий женился на дочери Малюты Скуратова. На другой дочери был женат Борис Годунов. Таким образом, Годунов и Василий Шуйский оказались в свойстве.

Антигодуновская позиция Ивана Петровича Шуйского не должна была вызвать обязательно такой же позиции Василия, ведь они находились в весьма дальнем родстве - были всего лишь пятиюродными братьями. Не случайно родного брата Василия - князя Андрея обвиняли лишь в соучастии ("к бездельникам пристал"). Сам же Василий был в опале недолго и, вероятно, сумел доказать свою непричастность к заговору. Опытный и трезвый политик Василий Шуйский не имел оснований при жизни Бориса вступать с ним в конфликт. Легенда о вечном противоборстве Василия Шуйского и Годунова - плод позднейшей историографической традиции.

Итак, вечером 19 мая комиссия прибыла в Углич и начала работу. Судя по протоколам допросов, все следствие велось публично. Воспользовавшись теплой майской погодой, следователи допрашивали свидетелей прямо во дворе Угличского кремля. Кругом толпились любопытные, что не всегда оказывалось для них безопасным. Так, во время допроса писаря Степана Корякина тот опознал среди присутствующих конюха Михаилу Григорьева, который "Михаила Битяговского и почал бити". Конюх был немедленно арестован. В протоколе следствия так и сказано: "И туто ж у распросу на дворе..." Там же во дворе происходил допрос постельницы М. Колобовой - ее "розпрашивали перед царицею у церкви". При таком публичном ведении следствия фальсификация показаний, давление на свидетелей были затруднены. Конечно, если сравнить с современными методами следствия, то Шуйский, Клешнин и Вылузгин окажутся далеко не на высоте: свидетели не разобщены, они могут друг с другом сговариваться и слышат показания друг друга не только во время очных ставок. Но ведь дело-то происходило в XVI веке, когда процессуальные нормы были совсем не те, что сегодня. К чести следователей надо сказать, что пытка ни разу не применялась в ходе расследования. Вероятно, это было вызвано в значительной степени тем обстоятельством, что свидетели и обвиняемые стремились подробным рассказом о событиях спастись от ответственности за убийство представителей московской администрации.

Вместе с тем долгое время следственное дело историки не принимали всерьез. В нем и впрямь есть немало такого, что вызывало сомнения в его объективности и настораживало исследователей. Прежде всего, не может внушить никакого доверия личность Василия Шуйского.

Он по очереди придерживался всех трех версий угличского дела. Как глава следственной комиссии он подтвердил, что царевич сам закололся в эпилептическом припадке. Затем он признал Лжедмитрия и заявлял, что не видел в Угличе тела царевича. Наконец, вступив на трон после свержения Лжедмитрия, он торжественно объявил, что царевич "заклан бысть" от "лукаваго раба Бориса Годунова", и установил почитание мощей нового святого. (Интересно, что с поручением выкопать тело царевича и привезти в Москву был отправлен митрополит Ростовский Филарет Романов, человек, близкий к Лжедмитрию.) В связи с этим Н. И. Костомаров писал, что "следственное дело для нас имеет значение не более как одного из трех показаний Шуйского, и притом такого показания, которого сила уничтожена была дважды им же самим" [26].

Подозрения в фальсификации увеличивались в ходе анализа самого дела. Как было принято в XVI-XVII веках на Руси, оно было писано на длинных и узких полосках бумаги (примерно 15х[30-45] см), которые подклеивались одна к другой, составляя вместе длинный свиток. Каждый такой листок назывался сставом, а весь свиток - столбцом, или столпом. Документы, представленные по ходу следствия - например, челобитные, - подклеивались подряд. Было принято, чтобы канцелярский чиновник - дьяк или подьячий - ставил свою подпись на обороте по местам склеек, распределяя ее так, чтобы на каждой склейке была только часть подписи и ни один сстав нельзя было изъять из дела. Такие подписи получили поэтому название "скреп". В следственном деле нет скреп. Дело дошло до нас расклеенным и переплетенным в XVIII веке.

Многие историки полагали, что дело было сфальсифицировано еще участниками следствия, вырезавшими из него показания и вклеивавшими другие. Обращали внимание на то, что сставы имеют неодинаковую длину. Так, например, нижняя склейка листа 3 содержит всего 7 строк, ее длина - около 11 см. К ней приклеена склейка длиной 36 см, содержащая 23 строки. Первые 7 строк содержат показания М. Нагого, на следующей склейке они продолжаются. Почему был избран такой маленький клочок бумаги для записи показаний одного из важнейших свидетелей? Ведь было ясно, что на нем они не могли поместиться. В. К. Клейн доказал, что это результат не работы комиссии Шуйского, а архивистов XVIII века, которые, готовясь переплести дело, стремились сделать листы приблизительно равными друг другу, а для этого отрезали части одних склеек и приклеивали к другим. Они же кое-где спутали порядок листов в деле. Эти выводы В. К. Клейна были основаны на тщательном изучении таких малозначащих на первый взгляд деталей, как следы клея, размеры и расположение пятен сырости и т. п. Нет смысла подробно останавливаться на других внешних особенностях дела. Важно одно: Клейну удалось доказать, что в самом расположении частей дела нет фальсификации.

Возникает также вопрос - что представляет собой дошедшее до нас дело? Черновик? Беловик? От ответа зависит во многом вывод о достоверности показаний. В своем нынешнем виде дело начинается с отрывка показаний Русина Ракова, затем следуют показания разных лиц с вклеенными челобитными. Заканчивается дело сообщением о совместном заседании Освященного собора * и Боярской думы, челобитной Русина Ракова, поданной митрополиту Геласию, царским приказанием боярам "вершить дело" и инструкцией о доставке в Москву некоторых из свидетелей. Ясно, что в деле многого не хватает и в начале и в конце: нет распоряжения о формировании комиссии, нет допросов лиц, вызванных в Москву, отсутствует, наконец, приговор по делу.

* Собрание высшего духовенства.

В. К. Клейн, проанализировав почерки, которыми писано дело, пришел к выводу, что "рассматриваемый следственный акт есть деловой экземпляр, изготовленный и редактированный в Угличе" [27], то есть черновик. Это предположение можно принять с той поправкой, что ни не дошедшая до нас начальная часть, ни то, что сохранилось из заключительной части, не могли писаться в Угличе. Черновой характер дела доказывается наличием большого количества подписей свидетелей при их показаниях. Вряд ли им давали бы подписываться вторично при переписке набело. Этот черновой характер дошедшего до нас документа объясняет и отсутствие скреп, не нужных на черновике.

Итак, исследование показало, что в расположении материала в деле нет фальсификации. Но это не избавляет следственное дело от многих других подозрений. Всегда вызывало недоумение начало дела.

На первом листе помещен небольшой отрывок допроса городового приказчика Ракова, второй же лист производит как будто впечатление начала дела:

"И того ж дни майя в 19 день в вечеру приехали на Углечь князь Василей и Ондрей и Елизарей и [с]прашивали Михаила Нагого, которым обычаем царевича Дмитрея не стало, и что его боле[з]нь была и для он чево велел убити Михаила Битяговского и Михайлова сына Данила и Микиту Качалова и Данила Третьякова и Осипа Волохова и посадцких людей и Михайловых людей Битяговского и Осиновых Волохова и для он че[го] велел во фторник сбирати ножи и пищали и палицы железные и класти на у[би]тых людей... и почем[у] ... [прика]щика Русина Ракова приводил к целованью, что ему стояти с ним за один, и против был[о] ково им стояти?"

Было естественным, что по приезде в Углич комиссия допросила первым Михаила Нагого - одного из главных действующих лиц разыгравшейся трагедии. Но почему сразу по приезде в Углич комиссия уже знала не только о том, что царевич умер от болезни, а не убит, не только об убийстве Битяговского и других, но и о том, как собиралось оружие, чтобы положить на убитых, и о том, что Ракова приводили к присяге? "В самом начале акта мы уже замечаем подозрительную неточность: о Русине Ракове ничего не сказано, и прямо делается допрос Нагому на основании показаний Русина Ракова" [28] - писал С. М. Соловьев. В. К. Клейн предположил, что Раков по должности городового приказчика встретил комиссию еще по дороге. Вероятно, он прав, и допрос Ракова, отрывок которого сохранился, происходил еще до приезда комиссии в Углич. На это указывают и другие детали. Например, члены комиссии названы без фамилий и отчеств, только по именам: так поступали при повторных упоминаниях одних и тех же лиц в официальных документах. Формула "того ж дни" также говорит о том, что какие-то записи в этот день уже делались.

В. К. Клейн полагал что при этой встрече Раков подал комиссии челобитную, и считал, что ему принадлежит челобитная, помещенная на листах 9-10 подлинного дела. Как показал С. Б. Веселовский, это не так [29]. Сохранилась челобитная Ракова, поданная им по окончании следствия. Из сравнения видно, что эти тексты писаны разными лицами. Раков пишет, что, когда он пришел на место происшествия, уже были убиты Битяговские, Третьяков. Качалов и Волохов, автор же анонимной челобитной подробно описывает убийство Битяговского. Ракова Нагие привели к присяге в тот же день, к анониму же на следующий день приходил с угрозами холоп Михаила Нагого. Наконец, аноним был прислан для сбора посохи, Ракова же ниоткуда в Углич прислать не могли, так как городовые приказчики избирались из местных дворян, и Раковы были действительно коренным угличским родом. Впрочем, эта ошибка В. К. Клейна не меняет существа дела: Раков, конечно, был допрошен комиссией до ее приезда в Углич, причем, вероятно, в тот же день, когда она въезжала в город.

Вызывало недоумение у исследователей отсутствие в деле показаний многих заведомых участников событий [30]. Однако они могли просто не дойти до нас, содержаться в утраченных частях дела. Удивляются отсутствию в деле показаний царицы Марьи Нагой - главного действующего лица драмы. Только она одна могла рассказать, почему она обвинила в убийстве Данила Битяговского, Никиту Качалова и Осипа Волохова, только ее показания могли если не оправдать самосуд, то, по крайней мере, доказать виновность его жертв. Вероятно, однако, показаний царицы Марьи и не могло быть в деле: ее высокий сан не давал возможности ни боярам, ни даже патриарху подвергнуть ее допросу [31].

ЛЕГЕНДА О МУЧЕНИКЕ

Не будем торопиться с выводами. Оставим на время следственное дело и выслушаем по древнему правилу другую сторону: те источники, которые говорят, что царевич Дмитрий был убит по приказу Бориса Годунова.

Впервые эта версия (дополненная чудесным спасением) появилась еще в стане Лжедмитрия: ведь Нагие обвиняли в убийстве не Годунова, а Битяговского и других. Впрочем, ни Лжедмитрий, ни его окружение, как мы видели, не знали действительных обстоятельств смерти царевича. Второй раз эта версия всплыла через пятнадцать лет после угличских событий, даже в те же самые дни. 17 мая 1606 года был свергнут и убит Лжедмитрий. 19 мая царем "выкликнули" Василия Шуйского. Новое правительство оказалось до некоторой степени связано тем, что новый царь в свое время возглавлял комиссию, установившую смерть царевича от несчастного случая. Вероятно, поэтому в грамоте бояр, извещавших об избрании Шуйского царем, глухо говорилось, что царица-инокиня Марфа Федоровна и Михайло Нагой с братьями "подлинно сказывали", что царевич Дмитрий "умре подлинно и погребен на Угличе".

Сам Шуйский в своей грамоте вовсе умалчивал о смерти царевича [32]. Однако слухи о новом спасении "царя Дмитрия" снова возникали в разных концах страны. Оказалось необходимым не только разоблачить обман Лжедмитрия, но и предупредить появление новых самозванцев. Московское правительство должно было считаться с возможностью утверждений о том, что в Москве и впрямь убит Гришка Отрепьев, но подлинный Дмитрий жив. Нашли лучший из возможных выходов: царевича объявили святым. Сомнение в смерти царевича было бы сомнением в его святости, сомнение в святости - сомнением в самом вероучении. Верно писал об этом С. Ф. Платонов: "Мог ли рискнуть русский человек XVII века усомниться в том, что говорило «житие» царевича и что он слышал в чине службы новому чудотворцу?" И продолжает: "...русские люди XVII века, если и понимали, что царь Василий играл святыней, все же не решались в своих произведениях ни отвергать его свидетельств, ни даже громко их обсуждать" [33].

2 июня 1591 года Освященный собор и Боярская дума решили, что "царевичю Дмитрею смерть учинилась божьим судом". Ровно через пятнадцать лет, 2 июня 1606 года в Москву торжественно въезжали мощи нового чудотворца святого великомученика Дмитрия-царевича. Толпы народа запрудили улицы Москвы. Это были дни торжеств. Накануне новый царь венчался на престол и громогласно произнес (вещь неслыханная до того на Руси!), что целует крест всей земле, клянется не карать никого без суда, не мстить родственникам опальных, не отнимать у них имущества. Навстречу мощам выехал сам царь в сопровождении многочисленного духовенства и бояр. Множество людей хлынуло к Архангельскому собору: там теперь лежал новый святой, появилась та гробница, с которой мы и начали свое повествование. Конрад Буссов, скептически относившийся к этому церковно-политическому маскараду (он даже утверждает, что по приказу Шуйского был убит девятилетний мальчик и положен в гроб, чтобы труп казался нетленным), сообщает, что "Шуйский подкупил несколько здоровых людей, которые должны были прикинуться больными". Чудеса исцеления состоялись: всенародно прозрел слепой и пошел "расслабленный".

Описание торжеств "пронесения мощей" было разослано по всей стране. Особенно подчеркивалась их "нетленность" - важный признак "святости":

"Мощи его целыя, ничем не вредимыя, только в некоторых местех немножко тело вредилося, и на лице плоть, и на голове волосы целы и крепкие, и ожерелье жемчужное с пуговицами все цело, и в руце левой полотенце тафтяное, шитое золотом и серебром, целое, кафтан весь таков же... и сапожки на нем целы, только подошвы на ногах попоролися, а на персех (на груди. - В.К.) орешки положенные, на персех горсть. Сказывают, что коли он играл, тешился орехами и ел, и в ту пору его убили, и орехи кровью полились, и того для тые орехи ему в горсти положили, и тые орехи целы" [34]

Это описание "святых и честных мощей" не раз повторялось затем в различных документах, рассылавшихся по стране: и в разных вариантах грамот Василия Шуйского, и в той грамоте Марфы-Марии Нагой, в которой она просила прощения у своего покойного сына святого Дмитрия и у народа за то, что признала Лжедмитрия сыном и "терпела" ему. Об орешках упоминает и присутствовавший при погребении царевича в Архангельском соборе дьяк Иван Тимофеев. Он якобы видел их, когда несли гроб.

В. К. Клейн не без основания подвергает сомнению его показания. Дело в том, что Иван Тимофеев видел мощи лишь мельком, не смог рассмотреть, что было у царевича на голове, но вот "орехи кила бывшая, обагрившаяся во страдании честною кровию его" рассмотреть сумел. "Такого рода прозорливость не совсем обычна для простых смертных", - язвительно замечает В. К. Клейн по поводу того. что Тимофеев "ухитрился заметить кровь (здесь и далее курсив Клейна. - В.К.) на орешках, пролежавших в руке царевича, в могиле в течение пятнадцати лет" [35] Эти орешки мы еще встретим в сказаниях о смерти царевича.

Незадолго до войны была опубликована работа А. А. Рудакова, который проследил, как постепенно обрастала подробностями версия об убийстве царевича Дмитрия - от сказания к сказанию, от года к году [36].

В свое время С.Ф. Платонов выделил так называемую "Повесть 1606 года" (название условное) в составе "Иного сказания" - произведения, возникшего в середине XVII века. С.Ф. Платонов подробно исследовал происхождение и политическую тенденцию автора "Повести". Он пришел к выводу, что ее автор был монахом Троице-Сергиева монастыря, рьяным сторонником правительства Шуйского. "Мы... должны... признать «Повесть» пристрастным голосом одной политической партии, полным отражением взглядов, симпатий и антипатий царя Шуйского с его правительством" [37], - писал С.Ф. Платонов. Таким образом, принимая или отвергая показания "Повести 1606 года", всегда нужно иметь в виду, насколько выгодно было правительству Шуйского то или иное освещение фактов.

Вот каким образом излагает "Повесть" обстоятельства смерти царевича. "Лукавый раб" Борис Годунов думает, как истребить царевича, чтобы самому занять престол после смерти Федора. Он пытается сначала отравить его, но яд не действует: царевич принимает его с радостью, зная, "яко ничто же успеет сила вражия противу силы божия". Тогда Годунов посылает в Углич "злосоветников своих и рачителей" Михаилу Битяговского (так!) и его племянника Никиту Качалова, чтобы царевича "яко агнца заклати". Эти "немилостивии юноши" напали на него, "яко волци немилостивии", когда святой отрок "по детскому обычаю" пошел "на играние". Там "един же от них извлек нож, напрасно (то есть внезапно. - В.К.) удари святаго по выи его и пререза гортань ему". Убийцы же были убиты жителями [38].

Многое вызывает удивление в этом сказании. Можно, конечно, посчитать всего лишь риторической фигурой рассказ о том, как царевич с радостью принимал яд. Н.М. Карамзин попытался дать рационалистическое объяснение этому чуду, предположив, что рука мучающегося угрызениями совести отравителя "бережно сыпала отраву, уменьшая меру ее" [39] Верно высмеял это предположение М.П. Погодин: "Существуют ли такие злодеи, которые согласны дать скрупул мышьяку, а не драхму?" [40] - спрашивает он.

Гораздо больше настораживает другое. Автор "Повести" не знает твердо даже тех имен, которые как имена убийц царевича назвали в Угличе Нагие. Они обвиняли сына Михаила Битяговского Данила, а автор "Повести" даже не знает о нем. Не упоминается в "Повести" и Осип Волохов. Как отмечал С.Ф. Платонов, "Повесть" писалась тогда, когда были еще живы многие участники событий, и прежде всего сами Нагие. И тем не менее автор путает подробности и не знает многих из них. Так, ему даже неизвестно, кто именно нанес роковой удар царевичу. Спутал автор и кто приезжал в Углич - он называет патриарха Иова вместо митрополита Геласия.

Все это лишает историка права принимать на веру сведения, извлеченные из этого памятника. Однако именно эта "Повесть" послужила источником для ряда сказаний, посвященных тому же сюжету. Простой переделкой-сокращением "Иного сказания" и соответственно "Повести 1606 года" является "Повесть, како восхити неправдою на Москве царский престол Борис Годунов". Заимствован из "Повести" рассказ об убийстве царевича в "Повести", приписываемой то князю Семену Ивановичу Шаховскому, то князю Ивану Михайловичу Катыреву-Ростовскому. Одна из редакций Жития царевича Дмитрия - так называемая Тулуповская - также основана на "Повести 1606 года", и рассказ о смерти Дмитрия в Житии и "Повести" совпадают, местами даже текстуально.

Подробный рассказ о смерти царевича сохранился в "Повести о убиении благовернаго царевича князя Димитрия Ивановича всеа Руси Углецкаго" [41] Автор пишет о том, как утром царевич плохо себя чувствовал, затем был в церкви, вернувшись домой, переоделся, пообедал и пошел гулять с кормилицей. В седьмом часу дня *, когда царевич находился возле Цареконстантиновской церкви, Никита Качалов и Данила Битяговский "по повелению изменника злодея Бориса Годунова" напали на царевича.

* Древнерусский счет времени отличатся от современного. По следственному делу царевич был убит в шестом часу.

Сначала они "кормилицу его палицею ушибли", и она упала, потеряв сознание, "а ему государю царевичю в ту пору, киняся, перерезали горло ножем", сами же убийцы "вскричали великим гласом". На этот шум выбежала царица, взяла на руки тело сына, убийцы же стояли у тела, не в силах сдвинуться с места, - "обмертвели, аки пси безгласни". Царица приказала звонить в колокол, пришел народ, которому мать убитого младенца говорила, "чтобы те окаянные злодеи, душегубцы царскому корени, живы не были". Убийц побили каменьями, а царица в течение восьми дней оставалась "неисходимо" у тела сына. В среду 19 мая для погребения тела прибыли митрополит Крутицкий (имя его автор не называет), В.И. Шуйский, А.П. Клешнин и Е.Д. Вылузгин, осмотрели тело царевича и "отъехали прочь за Волгу", а митрополит похоронил царевича. Родственники Дмитрия были отправлены в ссылку, а царицу заточили "в непроходимое место на Вычегду, да тамо ее и постригли, а в заточении была 14 лет".

Издавший эту повесть А. Ф. Бычков обратил внимание на большое количество мелких бытовых деталей, не встречающихся в других произведениях, посвященных смерти царевича, и не противоречащих данным следственного дела. На этом основании он пришел к выводу, что перед нами произведение, составленное "современником, бывшим близким ко двору царевича или имевшим знакомство с лицами, к нему принадлежавшими". Он подчеркивал, что "в целой повести не встречается ни одной черты, которая давала бы возможность заподозрить ее достоверность". Однако С. Ф. Платонов, подвергший "Повесть" детальному изучению, не согласился с мнением А. Ф. Бычкова. Он подметил, что "Повесть" составлена, во всяком случае, не раньше 1606 года, так как автор говорит, что Мария Нагая провела в заключении четырнадцать лет. Эта фраза не могла быть написана раньше 1605 года, но в 1605 году и в первой половине 1606 года, до свержения Лжедмитрия, Нагие официально отвергали версию об убийстве царевича. Следовательно, в это время этот рассказ не мог выйти из среды близких к ним людей.

Есть в "Повести" и другие несообразности. Так, например, здесь, как и в большинстве аналогичных произведений, не упоминается в числе убийц Осип Волохов, хотя его и называла убийцей царица Марья 15 мая 1591 года. Удивляет контраст между нагромождением малозначащих бытовых деталей, долженствующих придать внешнюю убедительность повествованию, и крайней сухостью и краткостью описания самого убийства. С. Ф. Платонов заметил также, что "Повесть" не могла быть написана человеком, жившим в Угличе. Углич расположен на правом берегу Волги, чтобы попасть оттуда в Москву, не надо переезжать через реку. У автора же отбывшая в Москву комиссия уехала "прочь за Волгу".

К тому же "Повесть" дошла до нас в единственном и позднем списке конца XVII века - следовательно, ее не считали достаточным авторитетом и современники. С. Ф. Платонов приходил к обоснованному выводу, что "нельзя признавать в изучаемой "Повести" памятника, современного событию и написанного компетентным лицом" [42]

Этим исчерпываются памятники, сообщающие о смерти царевича и созданные до окончания бурного Смутного времени. В годы царствования первых Романовых, особенно при Михайло Федоровиче, было написано немало исторических произведений, и автор каждого из них говорил и об убийстве царевича. Именно об убийстве: ведь канонизация Дмитрия, проведенная правительством Шуйского да к тому же при участии Филарета Никитича - отца царя Михаила, лишила ортодоксально верующего русского человека возможности иначе трактовать это событие. Тем показательнее, что один из авторов, писавших о Смутном времени, вовсе умолчал о смерти Дмитрия. Речь идет о князе Иване Андреевиче Хворостинине - авторе большого сочинения под пышным названием "Словеса дней и царей и святителей московских, еже есть в России".

Это был весьма своеобразный человек. Сын опричника, Иван Андреевич начал службу при Лжедмитрии I и стал одним из его приближенных. Побывав за это на "смирении" в славящемся строгостью Иосифо-Волоколамском монастыре, Хворостинин, казалось, превратился в обычного московского воеводу и даже получал в награду шубы с царского плеча и золотые. Но вскоре стали замечать за ним нехорошее: во время поста он вместо того, чтобы молиться, "пил без просыпу", отрицал не только посты, но и молитвы и даже воскресение мертвых. При обыске у него нашли латинские книги, доносили, что он не прочь отъехать за рубеж и в письмах жалуется, что в Москве "все люд глупой, жити... не с кем". Это привело к новому заточению - на этот раз в далекий северный Кирилло-Белозерский монастырь. Заключение в одиночной келье в суровом краю охладило пыл князя, и раскаявшимся и прощенным ортодоксом он через два года вернулся в свои вотчины и даже получил почетное право "видеть... государские очи", то есть бывать при дворе. Через год он умер, приняв перед смертью монашество. Подробно описав действия Лжедмитрия, Хворостинин тем не менее умалчивает о том, что же произошло с настоящим Дмитрием. Не означает ли это, что он, один из наиболее осведомленных людей своего времени, не верил в убийство царевича?

Но другие авторы о нем повествуют. Келарь * крупнейшего на Руси Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын о своем "Сказании" подробно описал события с конца XVI по начало XVII века. Первые шесть глав сохранились в двух редакциях, из которых первоначальная была написана, возможно, не самим Авраамием, около 1610-1612 годов. Текст о смерти царевича Дмитрия сходен в обеих редакциях. Их авторы кратко говорят, что Дмитрия "отсылают и нехотяща (против его воли. - В.К.) в вечный покой в лето 7099-е" и возлагают вину за это преступление на Годунова [43]

* Второе лицо после настоятеля, руководитель всей хозяйственной жизни монастыря.

Мы уже встречались с другим современником - дьяком Иваном Тимофеевым (или точнее - Иваном Тимофеевичем Семеновым). Его труд - "Временник по седмой тысящи от сотворения света во осмой в первые лета" - охватывает промежуток времени с опричнины до 1619 года и, следовательно, написан не ранее этого времени. Тимофеев не дает описания убийства царевича, а просто сообщает об этом факте, рассказывая, что Борис Годунов ("злый раб") умыслил лишить царевича "земного царства", подобрал сообщника - "зело злых злейшаго Луппа некоего" (речь идет об А. П. Клешнине) и что царевич был убит. Расследователи (имен которых Тимофеев, однако, не называет), боясь Годунова, заявили, что царевич закололся сам, играя [44]

Ясно, что такие сообщения, как сведения Палицына и Тимофеева, могут иметь значение только как доказательство убежденности общественного мнения в убийстве царевича, но не самого факта убийства. Если автор "Повести 1606 года" путает подробности, то ни Палицын, не Тимофеев их просто не знают.

В 1617 году был составлен официозный труд по всемирной истории - "Хронограф". Это была уже вторая его редакция. Начиная с рассказа о ветхозаветных событиях, "Хронограф" излагал историю Вавилона, Рима, Византии и основное внимание уделял России и славянским странам. Он содержал, таким образом, официальную романовскую концепцию событий конца XVI - начала XVII века. Выражения "Хронографа" отличаются лаконичностью и напоминают, скорее, декларации, автор которых печется о дипломатической отточенности формулировок и даже порой о намеренной двусмысленности больше, чем о ясности и красочности. Вот как звучит в "Хронографе" рассказ о смерти царевича:

"Убиен бысть благоверный царевичь князь Дмитрей Ивановичь, иже на Угличе, от Микитки Качалова да от Данилка Битяговскаго, мнози же глаголаху (то есть многие говорили. - В.К.), яко еже убиен благоверный царевич князь Дмитрей Ивановичь Углецкой повелением московскаго болярина Бориса Годунова" [45]

Здесь сравнительно точно названы имена лиц, обвинявшихся в убийстве (кроме Волохова), в противоречии с официальным житием царевича и церковной службой участие Бориса Годунова в убийстве представлено лишь как предположение, слух, за который автор не берет на себя ответственности. Дело здесь не в том, что хронографист не доверял сведениям об участии Годунова в убийстве, а в концепции автора. Точно так же. как всего лишь о предположении, рассказал автор "Хронографа" об убийстве Иваном Грозным своего сына. Концепция "Хронографа" - божественность царской власти. Кроме "расстриги" - Лжедмитрия, не было незаконных царей. На соседних листах мы читаем строки, проникнутые почтением к "государю царю и великому князю Борису Федоровичу всеа Руси". Вместе с тем у Романовых не было оснований испытывать теплые чувства к Годунову, связывало и участие Филарета в канонизации Дмитрия. Эта двойственность наложила отпечаток и на трактовку смерти царевича в "Хронографе". Но отсутствие подробностей, заданность и декларативность изложения лишают эти известия "Хронографа" значения источника.

Весьма подробно изложена версия об убийстве Дмитрия в так называемом "Новом летописце" - историческом сочинении, написанном уже в 30-х годах XVII века [46]. По версии "Нового летописца", Борис Годунов решил "извести" царевича Дмитрия, чтобы самому сесть на престол. Для этого он "посла на Углич, чтобы сего праведнаго окормити зелием", но яд не действовал, так как "бог... храняй праведников".

Тогда Борис созвал своих родственников Годуновых и советников - "Андрея Клешнина с товарыщи". Один из родственников - Григорий Васильевич Годунов не пожелал принять участие в таком злом деле; его после этого не призывали на совещания и чуждались.

Было решено отправить для убийства царевича одного из двоих - Никифора Чупчугова или Владимира Загряжского. Но оба отказались, после чего Борис "зело прискорбен бысть".

Тогда Клешнин стал искать нужного человека среди своих друзей - и нашел Михаилу Битяговского. Годунов, щедро одарив его, отправил в Углич вместе с сыном Данилкой и Микиткой Качаловым и "велел им ведати на Углече все". Царица Марья, поняв их злой умысел, стала беречь сына и "никуды от себя ис хором не пущаще". Тогда "окаяннии" сговорились с мамкой царевича Марьей (так!) Волоховой (подлинную мамку звали, как мы видели, Василисой) и ее сыном Данилкою (сына Волоховой звали Осипом). Пока царица была у себя в хоромах, мамка взяла ребенка гулять во двор. Кормилица не хотела его пускать, но мамка "едва не силою веде его на заколение".

Убийцы подошли к крыльцу, Данила Волохов взял царевича за руку и спросил: "У тебя новое ожерелейце, государь?" - "Нет, это старое ожерелье", - отвечал Дмитрий, поднимая шею, чтобы показать ожерелье. Тогда убийцы укололи царевича ножом в шею, но не повредили гортани. Кормилица закрыла царевича своим телом и закричала. Данилко Волохов бросил нож и кинулся бежать, а Данила Битяговский и Никита Качалов стали бить кормилицу, отняли у нее царевича и "заклаше, аки агньца нескверна".

Выскочила кричащая мать. Свершилось чудо: мертвое тело трепетало, как голубь, целый час. На государеве дворе в это время было пусто, так как было полуденное время и все разошлись обедать, только один пономарь заперся на колокольне и трезвонил. Убийцы пытались убить и его, но не смогли попасть на колокольню. Тем временем сбежались жители, которые и побили каменьем Михаила Битяговского с женою и "их советники". Качалов же и Данилка (Волохов или Битяговский?) убежали на 12 верст от Углича, но кровь праведного не пустила их, они вернулись и тоже были побиты каменьями. Всего же было убито 12 человек.

Гонца, отправленного с печальным известием к царю, перехватил Борис, приказавший "грамоты переписати". В них теперь было сказано, что царевич "сам себя зарезал небрежением Нагих". Царь Федор долго плакал о смерти брата и распорядился послать в Углич Шуйского и Клешнина. Шуйский, в свою очередь поплакав у тела царевича, "начат роспрашивати града Углеча всех людей, како небрежением Нагих [царевич] заклася сам". Те единогласно отвечали, что он убит "от раб своих... по повелению Бориса Годунова сь ево советники". Шуйский, однако, скрыл это от царя и поддержал версию о самоубийстве.

В "Новом летописце" значительно больше подробностей, чем в "Повести 1606 года", но, к сожалению, и автор этого сообщения не всегда вызывает доверие. К тому же удивляет появление новых подробностей в произведении, отдаленном от события четырьмя десятками лет. Давно отмечалось, что трудно представить себе, откуда автору "Нового летописца" стали известны подробности сугубо тайных совещаний Годунова с его советниками.

Весьма маловероятно, что Годунов мог решиться довериться тем людям, в согласии которых исполнить его любую волю он не был уверен. Чепчугов и Загряжский отказываются стать убийцами, но им известна тайна. И их не приказывают келейно уморить из страха разоблачения? Ведь сделать это было бы куда легче, чем убить царевича на глазах у его дворни! Сравнительно недавно В.И. Корецкий и А.Л. Станиславский обнаружили интересные данные о том, что Чепчугов и Загряжский подверглись опале в годы правления Бориса Годунова, и пришли на этом основании к выводу, что версия "Нового летописца" заслуживает доверия [47].

Однако автору "Нового летописца" не хуже, чем современным историкам, было известно об опале Чепчугова и Загряжского. Он мог воспользоваться этими сведениями, чтобы сконструировать сюжетную линию, соответствующую его замыслу: не так-то легко было найти цареубийцу среди русского дворянства. Да и сами Чепчугов и Загряжский могли рассказывать окружающим, что пострадали "за правду", за отказ участвовать в кровавом преступлении. Думается, данные об опале увеличивают недоверие к версии "Нового летописца": во-первых, становится ясным, откуда автор взял эти имена. Во-вторых, подвергнуть опале и тем самым озлобить, но оставить в живых, разве не самый опасный путь?

Возможно ли, чтобы человек, не остановившийся перед убийством знатнейшего аристократа и знаменитого героя войны князя И.П. Шуйского, постеснялся убрать и заставить навеки замолчать свидетелей своего самого страшного злодеяния? К тому же, автор "Нового летописца" нетвердо знает, что происходило в Угличе в 1591 году. Как мы видели, он неправильно называет имена Волоховой и ее сына, не знает, что Михаилу Битяговского не обвиняли в непосредственном совершении убийства и сами Нагие. Иногда автор не замечал и внутренних противоречий в своем рассказе. Так, сообщив в одной из первых глав, что Битяговский и Качалов были отправлены в Углич одновременно с Нагими, он затем рассказывает, как Борис посылает Битяговского в Углич тогда, когда там уже давно живет царевич. Таким образом, и "Новый летописец" не может иметь силы источника для выяснения обстоятельств смерти царевича Дмитрия: он всего лишь отражение смутных слухов и легенд об этом событии.

В середине XVII века священник Иоанн Милютин составил свои минеи *, в которые вошло и Житие царевича Дмитрия в несколько иной, чем в предыдущих памятниках, редакции. Возможно, Милютин внес в свои минеи ранее написанное другим лицом произведение, но. во всяком случае, Житие составлено не раньше смерти патриарха Филарета Никитича (1633), так как о нем говорится уже как о бывшем патриархе.

* Минеями называли сборники житий и нравственно-богословских сочинений, расположенных но дням каждого месяца.

Житие милютинской редакции во многом основано на "Повести 1606 года" и "Новом летописце", но здесь мы встречаемся и с новыми деталями, плохо согласующимися с тем, что писали более ранние авторы. Если в "Новом летописце" Битяговский и Качалов появлялись на сцене только после провала попыток отравления царевича, то здесь они участвуют и в самом отравлении. Волохову автор милютинской редакции называет ее настоящим именем, но сын ее остается в тени. О Волоховой сообщаются сведения, которые мы не встречали раньше: она была "вящшая... болярыня" царевича и жила всегда при нем. Если в "Новом летописце" кормилица не пускала царевича гулять, предчувствуя его смерть, то здесь она преспокойно подчиняется приказу Волоховой и выводит его во двор [48]

"Сказание о царстве государя царя и великаго князя Феодора Иоанновича всея России, и о убиении брата его царевича Димитрия Иоанновича Углицкого, и о царствии злопрелестника и святоубийца Бориса Годунова..." принадлежит к числу позднейших произведений о смерти царевича Дмитрия. В нем ощущается влияние почти всех повествований об этом событии, составленных ранее. Но есть здесь и отличия. Если в "Повести 1606 года" совсем не упоминалась кормилица царевича, а в "Повести об убиении" и в "Новом летописце" она активно противодействовала убийцам, то в "Сказании о царстве" она уже получает имя - Дарья Митякова (подлинную кормилицу звали Ариной Тучковой) и выступает как пособница убийц. Битяговский с сыном Данилой и племянником Никитой Качаловым и Василиса Волохова "прельстиша ее (Митякову. - В.К.) лукавыми своими словами", и она по их приказанию повела царевича гулять. При этом Дарья дала "ему на потешение орехов". Убийцы спрятались под лестницей, и, когда царевич спускался, Михайло Битяговский из-под лестницы ухватил его за ноги, а Никита Качалов вынул нож и зарезал. Более подробно рассказывается здесь и о Василисе Волоховой: она, оказывается, была "от малого роду", служила постельницей, царица Марья "возлюбила ее", пожаловала в боярыни и "жаловала ее паче всех иных боярынь".

Явно ощущаются фольклорные мотивы в рассказе о гибели убийц. Они "все побегоша, а не ведают, где им схоронитца", но их перехватали, привели во двор кремля, и они сознались, что "послушали прелестника и богоотступника Бориса Годунова", после чего и были побиты каменьями. Тела их бросили на съедение собакам, но "и псы телес их окаянных не ели". От тел исходил такой смрад, что их вынесли за пять верст от города "на съедение зверем земным и на растерзание птицам небесным", но и те не ели "скверных телес их". Безрезультатными оказались попытки и закопать их - земля извергала тела убийц, так они и "згниша и без вести пропадоша, аки прах".

Рассказ о следствии мы находим здесь также в новой редакции. Борис устроил "заставы крепкие", чтобы никто не добрался из Углича в Москву, и с печалью поведал царю, что его брат "играючи, зарезал сам себя ножом". Затем Борис послал в Углич своих людей, которым велел расспрашивать угличан о смерти царевича. Угличане "стали сказывать истинно, как было подлинно", и "тех всех истинносказателей" разослали по тюрьмам и дальним городам. Затем царь отправил в Углич расследовать дело В.И. Шуйского, но Борис послал с ним "единомысленника своего Андрея Клешнина". Посланные застали в городе плачущих мать и жителей. На вопрос Клешнина граждане "сказали всю правду", но тот "учал рыкати на граждан, аки лев", и запуганные жители заявили, что они "истинного дела не ведают: тут не были". Клешнин приказал записать их показания так, как хотел, и насильно заставил под ними подписаться. "А кои не хотят руки прикладывати, и тех разослал по далным городам окованных и велел в темницы сажать, а иных повелел смертию казнить. И вей сущие во граде убояшася таковаго страха и смерти и вей приложиша руки". Шуйский же только рыдал и молчал, "страха ради Борисова". В Москве Шуйский тайно сообщил царю правду, но тот "только на господа печаль свою возложил", не желая воздавать Борису "зла за зло" [49].

Мы видим, что это произведение, появившееся, несомненно, позднее и "Нового летописца", и Жития милютинской редакции, то есть не ранее второй половины XVII века, неожиданно украсилось такими подробностями, которые почему-то не были известны авторам, писавшим значительно раньше, и были бы весьма уместны в их повествованиях. Все это, наряду с явно вымышленными сведениями (например, о кормилице Дарье Митяковой), заставляет крайне скептически относиться к качеству информации о смерти царевича Дмитрия, содержащейся в этом сказании.

Уже упоминавшийся выше пискаревский летописец, близкий к Шуйским, кратко излагает легенду об убийстве царевича с позиции Шуйских, называя убийцами Данилу Битяговского и Никиту Качалова и не упоминая, как и остальные, Осипа Волохова. Описание одежды Дмитрия и вещей при нем явно повторяет грамоты Шуйского о мощах царевича.

Остановимся на записках тех из иностранцев, которые поддерживают версию об убийстве. Конрад Буссов, о котором уже шла речь выше, говорит об этом следующее:

"В большой тайне Годунов прельстил деньгами двух русских людей, и они перерезали царевичу горло в Угличском кремле на месте, отведенном для игр... А чтобы не открылось, по чьей указке совершено это убийство, правитель приказал и тех убийц, которых он прельстил ранее большими деньгами, прикончить в пути, когда они возвращались в Москву. Так царь Федор Иванович и не смог узнать, кто был убийцей его брата, хотя он многих дворцовых сторожей и дядек царевича приказал посадить на кол, обезглавить, утопить в реке или подвергнуть такой пытке, что многие безвинно потеряли здоровье и жизнь" [50]

Как видно, автор основывается одновременно на официальной русской версии, которую он воспринял во время пребывания в России в годы царствования Шуйского (в 1591 году Буссов не был в России), и на слухах, притом не очень достоверных: таков рассказ о том. что убийцы царевича были умерщвлены по приказу Годунова, а не восставшими угличанами.

Голландский купец Исаак Масса жил в России в 1601-1610 годах, приезжал сюда и позднее. Он хорошо изучил русский язык: родители прислали его в Московию подростком 14-15 лет для изучения торгового дела. В своих записках Масса описал и смерть царевича. По его словам, при Дмитрии неотлучно состоял Михаил Михайлович Битяговский (русские источники не знают его отчества), которого "царевич считал своим лучшим другом". По приказу Бориса Годунова Битяговский поручил своему сыну и Никите Качалову убить царевича. Однажды, когда Дмитрий играл с ребятами в орехи, Битяговский разослал всех слуг царевича, сам ушел в приказ, а Данило Битяговский и Качалов перерезали горло царевичу и ускакали [51].

Здесь, как и у Буссова, явно проглядывает сочетание официальной версии смерти Дмитрия (ее Масса, конечно, хорошо знал) и слухов об этом событии. Следовательно, и этот рассказ не самостоятелен и не может служить достоверным источником для решения вопроса о судьбе Дмитрия.

Итак, повествовательные источники, сообщающие об убийстве царевича, основаны в той или иной степени на официальной версии 1606 года, появившейся в определенной политической обстановке и закрепленной культовыми мотивами. Они противоречат друг другу при описании всех подробностей события и сходятся только в том, что царевич был убит по приказу Бориса Годунова. Чем дальше отстоят эти сказания от смерти Дмитрия, тем больше находим мы в них подробностей. Все это лишает их достоверности. Они не дают материала, достаточного для того, чтобы обвинить Бориса Годунова в убийстве царевича Дмитрия.

ЧЕТВЕРТАЯ ВЕРСИЯ?

И все же версию об убийстве нельзя просто откинуть в сторону. Прежде всего, следственное дело, хотя там и нет прямых подтасовок с точки зрения внешнего расположения материала, источник не намного более достоверный, чем сказания и летописцы. В самом деле, кто мешал следователям при неграмотности большинства свидетелей (даже некоторые из подписавшихся умеют, скорее, рисовать, чем писать свое имя) записывать совсем не то, что говорилось? Непосредственными свидетелями смерти царевича были мамка Василиса Волохова, постельница Мария Самойлова, кормилица Арина Тучкова, стряпчий Семейка Юдин и четверо детей. Показания Волоховой - показания лица, заинтересованного доказать, что царевич погиб от несчастного случая. Мелкий придворный служитель, две женщины и четверо детей? Неужели у боярина Шуйского и окольничего Клешнина не было достаточных средств воздействия и помимо пытки, чтобы запугать их и получить нужные показания? Но ведь следствие шло публично? Конечно, но разве не могли следователи встретиться с допрашиваемыми наедине до того, как они официально дадут показания? Подозрительно еще одно обстоятельство: навязчивое повторение, что "царевич покололся ножом сам". Об этом говорят не только очевидцы смерти мальчика, но и почти все остальные свидетели, более пятидесяти человек. Особенно странно, что часть свидетелей - не очевидцев прибавляет, что о несчастном случае "им люди сказывали". Но ведь из того же дела мы знаем, что угличские люди в это время были уверены в убийстве царевича и жестоко расправлялись с его предполагаемыми убийцами. "Тенденциозность следственного дела представляется очевидной" [52], - к такому обоснованному выводу пришел А. А. Зимин, тщательно проанализировав многие противоречия этого источника.

Часто утверждают, что Годунов не был заинтересован в смерти царевича. Так, Р. Г. Скрынников пишет, что в 1591 году создалась настолько напряженная внутриполитическая ситуация, что "смерть царевича Дмитрия была для Годуновых крайне неприятным и опасным сюрпризом" [53] Однако особая острота внутриполитического положения осталась недоказанной Р.Г. Скрынниковым. Он ссылается на имевшие место за несколько лет до этих событий репрессии против Шуйских (казалось бы, напротив: разгром Шуйских сделал обстановку более благоприятной для Годунова), против Нагих (что могло только ускорить расправу с Дмитрием) и на назначения "объезжих голов" в Москве для надзора за порядком и противопожарной безопасностью. Всего этого мало для ответственного утверждения, что "достаточно было малейшего толчка, чтобы народ возмутился и поднялся на восстание". Но и в том случае, если бы обстановка была столь накаленной, как это рисуется Р. Г. Скрынникову, Годунов мог бы поторопиться убрать наиболее опасного конкурента - царевича Дмитрия.

Мы вплотную подошли к еще одному распространенному аргументу: Годунов, говорят, не был заинтересован в смерти царевича, так как Дмитрий, как сын от седьмой (или шестой) жены, все равно не имел права на престол. К тому же не было исключено рождение детей у самого царя Федора, а это сделало бы излишним убийство царевича. Замечают, что в конечном счете смерть Дмитрия принесла Годунову больше вреда, чем выгоды. При всей внешней логичности эти утверждения не выдерживают самой снисходительной критики. Четырнадцатью годами позже имя царевича Дмитрия, хотя даже не было твердой уверенности в его подлинности, всколыхнуло всю Россию. Множество людей становилось под его знамена. Никто из них и не вспоминал, что царевич родился от брака, не могущего считаться законным с канонической точки зрения. Мнение о том, что Дмитрий, в сущности, незаконнорожденный, развивало правительство Годунова для компрометации Дмитрия. Недаром в инструкциях русским дипломатам. отправлявшимся за рубеж, указывалось, как отвечать на вопросы о смерти "князя Дмитрия Ивановича Углицкого", а не о смерти царевича. В первом представлении польско-литовскому правительству в связи с появлением Лжедмитрия Москва говорила о том, что, если бы это был и Дмитрий, он не имел бы никаких прав на престол как сын от седьмой жены.

Эту точку зрения правительство Годунова начало развивать еще при жизни царевича. Английский дипломат Джилс Флетчер, уехавший из России в 1588 году, писал:

"Даже светским лицам неохотно разрешают вступать в брак больше двух раз. Этим предлогом пользуются теперь против единственного брата царя, шестилетнего ребенка, о котором не молятся в церквах (между тем как это всегда соблюдается в отношении к лицам царской крови) на том основании, что он от шестого брака и, следовательно, незаконнорожденный. Такое приказание отдано священникам самим царем по проискам Годунова, который уверял его, что отстранение любви народной от ближайшего наследника есть весьма хорошая политическая мера".

Другое сообщение Флетчера показывает, что жизнь царевича действительно была под угрозой. "Младший брат царя, - пишет Флетчер, - дитя лет шести или семи... содержится в отдаленном от Москвы месте под надзором матери и родственников из дома Нагих, но (как слышно) жизнь его находится в опасности от покушений тех, которые простирают свои виды на обладание престолом в случае бездетной смерти царя. Кормилица, отведавшая прежде него какого-то кушанья (как я слышал) умерла скоропостижно" [54]. Ценность этого сообщения состоит в том, что Флетчер за три года до смерти царевича предполагал, что он будет убит, и даже знал о попытках его отравления. Казалось бы, такое сообщение доказывает виновность Годунова в убийстве Дмитрия. Однако все не так просто. Хотя Флетчер и уехал из России за три года до смерти Дмитрия, первое издание его книги вышло как раз в год, когда разыгралась трагедия в Угличе, - в 1591 году.

Выше уже упоминалось, что меньше чем через месяц после смерти Дмитрия другой английский дипломат, Джером Горсей, отправил своему покровителю лорду Бэрли письмо, в котором сообщал, что Дмитрий "был жестоко и изменнически убит; его горло было перерезано в присутствии его дорогой матери императрицы" [55]. Источником информации Горсея был Афанасий Нагой; об этом он рассказал в своих записках. Следовательно, свидетельство Горсея стоит не больше, чем свидетельство одного из Нагих во время событий в Угличе. Не послужило ли письмо Горсея одним из источников сообщения Флетчера? Мы не знаем, в каком именно месяце было завершено печатание сочинения Флетчера. Если после получения известия о смерти Дмитрия (а письмо Горсея должно было дойти до Англии уже в июле - августе) , то ценность сведений Флетчера резко снижается: ведь Флетчер мог просто вставить этот пассаж в готовую книгу, чтобы подчеркнуть свою прозорливость. Тем более что в хранящейся в библиотеке Кембриджского университета рукописи сочинения Флетчера, предшествующей печатному изданию, нет четырех глав, в том числе той, где содержится предсказание убийства царевича Дмитрия [56].

У Бориса были все основания страшиться того, чтобы Дмитрий дожил до совершеннолетия. В самом деле, в случае бездетной смерти Федора (что предполагать были все основания) сын Ивана Грозного был, естественно, наиболее вероятным кандидатом на престол. Во всяком случае, он имел больше прав и чем Борис Годунов, и чем крещеный татарин Симеон Бекбулатович, которого Иван IV на один год ставил в "великие князья всея Руси". А Симеона Бекбулатовича, никогда не игравшего серьезной политической роли, смертельно боялся Борис Годунов. Тем более ему был бы опасен Дмитрий.

В другом случае - рождения у царя Федора сына - Дмитрий оставался опасен. На появление у слабоумного Федора полноценного сына трудно было надеяться. При таком наследнике Борис Годунов, естественно, оставался бы регентом, опекуном. Но именно такому наследнику был бы вполне реальным соперником его дядя - царевич Дмитрий Иванович. Ведь даже для первенца Ивана Грозного, умершего в младенчестве Дмитрия же, оказался соперником двоюродный брат царя старицкий князь Владимир Андреевич.

Вступление на престол Дмитрия было бы полным крахом Годунова. Дело не только в том, что его заведомыми противниками были сосланные в Углич Нагие. Те сведения, которые получал правитель из Углича, говорили о том, что там подрастает ярый враг царского шурина. Ряд независимых друг от друга свидетельств говорит об этом. Они несколько противостоят официальной версии, показывая, что для преступления, если оно имело место, были серьезные .основания.

Авраамий Палицын сообщает, что подраставший Дмитрий, "от ближних смущаемый", часто "в детских глумлениях" говорил "нелепаа!" о приближенных брата, и особенно о Борисе Годунове, враги же передавали все это, прибавляя в десять раз больше ("в десяторицу лжи составляюще") [57].

Исаак Масса пишет, что Дмитрий "по своему возрасту... был очень умен, часто говоря: «Плохой какой царь мой брат. Он не способен управлять таким царством» - и нередко спрашивал, что за человек Борис Годунов, говоря при этом: «Я сам хочу ехать в Москву, хочу видеть, как там идут дела, ибо предвижу дурной конец, если будут столь доверять недостойным дворянам»" [58]

Совпадающие известия находим у Буссова. По его словам, "в царевиче с ранней юности стал сказываться жестокий отцовский нрав". Он рассказывает, что однажды царевич вместе с товарищами по играм вылепил из снега несколько фигур, каждой дал имя одного из бояр и стал затем отсекать им головы, ноги, протыкать насквозь, приговаривая: "С этим я поступлю так-то, когда буду царем, а с этим эдак". Первой в ряду стояла фигура, изображавшая Бориса Годунова [59] Подтверждают сообщения Буссова слова Флетчера, который пишет, что "в нем начинают обнаруживаться все качества отца. Он (говорят) находит удовольствие в том, чтобы смотреть, как убивают овец и вообще домашний скот, видеть перерезанное горло, когда из него течет кровь (тогда как дети обыкновенно боятся этого), и бить палкою гусей и кур до тех пор, пока они не издохнут" [60] .

Вряд ли случайно и Нагие сразу обвинили в смерти царевича именно агентов Годунова. Они ждали и боялись этого момента.

Но значит ли все это, что Годунов действительно подсылал убийц к царевичу, что Битяговский и Качалов перерезали ему горло? Против этого предположения говорит немало соображений. Вряд ли Годунов решился бы на такой опрометчивый шаг. Каким бы прочным ни было его положение, оно могло пошатнуться в любой момент. Где была гарантия, что убийцы не были бы схвачены и допрошены, что они стали бы молчать, а не выдали бы вдохновителя преступления? Да и кто и за какие деньги решился бы пойти на такой акт, сулящий столь мало шансов на спасение? Слишком умным и осторожным человеком был Борис Годунов, чтобы подсылать царевичу Дмитрию наемных убийц.

Быть может, ему и не надо было этого делать? Он мог избавиться от опасного мальчика значительно проще. По неопровергнутым и достаточно подробным сведениям следственного дела, Дмитрий страдал эпилепсией. Описание эпилептических припадков в следственном деле (судороги, укусы, наносимые окружающим) соответствуют клинической картине этой болезни. Как сообщает Большая Советская энциклопедия, при эпилептических судорогах "челюсти сильно сжимаются, если между ними попадает язык, он прикусывается". Для эпилепсии характерны также сумеречные состояния, при которых больные "опасны для самих себя и для окружающих", могут "наброситься на окружающих" [61]. Если такому мальчику-эпилептику дать в руки нож или свайку, да еще в период учащения припадков, то ждать конца пришлось бы недолго. Именно этот путь - наиболее безопасный для правителя, не оставляющий следов, - соответствовал психологии Бориса Годунова, человека, всегда стремившегося покончить со своими врагами тихо, без шума и театральных эффектов.

При таком допущении Василиса Волохова, "мамка", которой и был поручен надзор за ребенком, оказывается непосредственной виновницей гибели царевича. Вполне возможно, что именно она была исполнителем приказа Годунова. Так, кстати, рисовалось дело и замечательному писателю А. К. Толстому: в трагедии "Царь Федор Иоаннович" Клешнин по поручению Годунова посылает Волохову в Углич с наказом "блюсти царевича", и в разговоре с ней намекает, что "никто не властен в животе и смерти - А у него падучая болезнь!". Не поняла ли царица Мария, что настоящая убийца ее сына - Волохова, и потому жестоко избила ее сразу после смерти царевича?

Естественно, трудно настаивать на том, что эта, четвертая, версия полностью отвечает исторической действительности: просто автору этих строк она представляется наиболее правдоподобной. Задача же, стоявшая перед этой статьей, состоит не в том, чтобы убедить читателя в справедливости той или иной версии, хотя автор и выступает с открытым забралом, но в том, чтобы дать материал для самостоятельного суждения по вопросу, который занимает умы людей без малого четыре века.

ЛИТЕРАТУРА

1. См.: Письма Константина Николаевича Бестужева-Рюмина о Смутном времени / Изд. С. Д. Шереметев. СПб., 1898; Беляев И. С. Следственное дело об убиении Димитрия царевича в Угличе 15 мая 1591 г. М., 1907: Суворин А. С. О Димитрии Самозванце. СПб., 1906.

2. Костомаров Н. И. Кто был первый Лжедмитрий. СПб., 1864. С. 60.

3. См. Пташицкий С.П.. Письмо первого Самозванца к папе Клименту VIII от 24 апреля 1604 года. СПо, 1899, Sprawozdania Akademii Umiejetnosci w Krakowie. 1898. n. 10.

4. Горсей Дж. Записки о России XVI - начале XVII в. / Вступит. статья, перевод и комментарии А. А. Севастьяновой. М., 1990. С. 130.

5. Лурье Я. С. Письма Джерома Горсея // Уч. зап. ЛГУ. Серия исторических наук. Л., 1941. Вып. 8. С. 200.

6. Платонов С. Ф. Статьи по русской истории (1883-1912). 2-е изд. СПб., 1912. С. 182.

7. См.: Татищев Ю. В. К вопросу о смерти царевича Димитрия // Сборник статей по русской истории, посвященный С. Ф. Платонову. Пг., 1922. С. 223-224.

8. Полное собрание русских летописей. М., 1978. Т. 34. С. 205-206.

9. Пташицкий С. Л. Указ. соч. С. 7-8.

10. Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею при Академии наук. Т. 2. СПб., 1836. № 26. 34. 37, 38. С. 16, 89-94.

11. Устрялов Н. Сказания современников о Димитрии самозванце. СПб., 1859. 3-е изд. Ч. 2. С. 130.

12. Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел (далее - СГГД). М., 1819. Ч. 2. До 139. С. 294.

13. См.: Устрялов Н. Указ. соч. Ч. 1. С. 154. 256, 396.

14. Буссов К. Московская хроника. М.: Л., 1961. С. 132-133.

15. Завилянский И. и др. Эпилепсия // Большая медицинская энциклопедия. М.. 1964. 2-е изд. Т. 35. Стлб. 658.

16. Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею. СПб.. 1851. Т. 2. № 38-XXXIII, 54. С. 51, 64-65.

17. Следственное дело цит. по: Клейн В. К. Угличское следственное дело о смерти царевича Димитрия. М., 1913. Ч. 2.

18. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М.. 1955. Т. 4. С. 447.

19. См.: Зимин А. А. В канун грозных потрясений: Предпосылки первой Крестьянской войны в России. М., 1986. С. 280-281.

20. См.: Яковлева О. А. К вопросу об угличском деле 1591 г. // Вопросы истории Чувашии: Ученые записки Научно-исследовательского института при Совете Министров Чувашской АССР. Чебоксары, 1965. С. 255-258.

21. Полное собрание русских летописей. М., 1965. Т. 29. С. 145.

22. Клейн В. К. Указ. соч. Ч. 1: Дипломатическое исследование подлинника. С. 66-67.

23. Скрынников P. Г. Борис Годунов и царевич Дмитрий // Исследования по социально-политической истории России: Труды Ленинградского отделения Института истории СССР АН СССР. Л., 1971. Вып. 12. С. 194.

24. Полосин И. И. Социально-политическая история России XVI-начала XVII в.: Сборник статей. М.. 1963. С. 225-226.

25. См.: Зимин А. А. Указ. соч. С. 171.

26. Костомаров Н. И. Исторические монографии и исследования. СПб., 1905. Кн. 5. Т. 13. С. 452.

27. Клейн В. К. Указ. соч. Ч. 1. С. 87.

28. Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1960. Кн. 7. С. 318.

29. См.: Веселовский С. Б. Отзыв о труде В. К. Клейна "Угличское следственное дело о смерти царевича Димитрия 15-го мая 1591 г." // Веселовский С. Б. Труды по источниковедению и истории России периода феодализма. М., 1978. С. 169-171. Так думал и И. И. Полосин: Полосин И. И. Указ. соч. С. 231.

30. См., например: Яковлева О. А. К вопросу о добросовестности официального следствия 1591 г. // Ученые записки Научно-исследовательского института языка, литературы, истории и экономики при Совете Министров Чувашской АССР. Чебоксары, 1962. С. 350-352.

31. См.: Веселовский С. Б. Указ. соч. С. 162.

32. СГГД. Ч. 2. До 142, 144. С. 300, 302-304.

33. Платонов С. Ф. Очерки по истории смуты в Московском государстве XVI-XVII вв. М., 1937. С. 159-160.

34. СГГД. Ч. 2. № 147. С. 311.

35. Временник Ивана Тимофеева. М.: Л., 1951. С. 51; Клейн В. К. Указ. соч. С. 116.

36. См.: Рудаков А. А. Развитие легенды о смерти царевича Димитрия в Угличе // Исторические записки. М., 1941. № 12. С. 254-283.

37. Платонов С. Ф. Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века как исторический источник. СПб., 1913. С. 22.

38. Русская историческая библиотека (далее - РИБ). СПб., 1909. 2-е изд. Т. 13. Стлб. 6-8.

39. Карамзин Н. М. История государства Российского. СПб., 1843. Кн. 3. Т. 10. Стлб. 76.

40. Погодин М. П. Историко-критические отрывки по русской истории. М., 1846. Т. 1. С. 283.

41. Бычков А. Ф. Повесть об убиении царевича князя Димитрия // Чтения в Обществе истории и древностей Российских. М., 1864. Кн. 4. Смесь. С. 1-4.

42. Платонов С. Ф. Древнерусские сказания и повести... С. 366.

43. Сказание Авраамия Палицына. М., Л.. 1955. С. 101, 251.

44. Временник Ивана Тимофеева. С. 28-29.

45. РИБ. Т. 13. Стлб. 1281.

46. Полное собрание русских летописей. М., 1965. Т. 14. С. 40-41.

47. См.: Корецкий В. И., Станиславский А. Л. Американский историк о Лжедмитрии I // История СССР. 1969. № 2. С. 238-244.

48. РИБ. Т. 13. Стлб. 899-910.

49. Там  же. С. 764-785.

50. Буссов К. Указ. соч. С. 80.

51. См.: Масса И. Краткое известие о Московии в начале XVII в. М., 1937. С 39-40.

52. Зимин А. А. Указ. соч. С. 165.

53. Скрынников Р. Г. Указ. соч. С. 191.

54.  Флетчер Д. О государстве Русском. СПб.,1906.С.20- 21, 110-111.

55. Лурье Я. С. Указ. соч. С. 200.

56. Cм.: Fletcher J. Of the Russe Commonwealth. 1591, Facsimile edition with variants by R. Pipes and a glossary-index by S. V. A. Fine. Jr. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 1966. P. 19.

57. Сказание Авраамия Палицына. С. 102, 251.

58. Масса И. Указ. соч. С. 39.

59. См.: Буссов К. Указ. соч. С. 80.

60. Флетчер Д. Указ. соч. С. 21.

61. Большая Советская энциклопедия, 2-е изд. Т. 41. С. 277 пр. Т. 49. С. 126 л.