НИЧЕГО ОСОБЕННОГО

Александр Шкроб

Н И Ч Е Г О
О С О Б Е Н Н О Г О

S i c t r a n s i t...

Когда Витте вернулся из Портсмута, одесские власти назвали улицу его именем. Потом Витте впал в опалу, и те же власти ее переименовали, да так, чтобы обратного ходу не было - в улицу Петра Первого. Известная 59-ая школа в Староконюшенном переулке близ Арбата носила имя Фритьофа Нансена - наверно в память его помощи голодающим Поволжья в 1921 году. В мои школьные годы Нансен на вывеске уже не значился, а потом появилось новое имя - Гоголя.

Дочка учится в школе под нашими окнами. Я помню, как ее строили и покрывали необычной штукатуркой с блестящими крапинками. Новой школе в 70-х годах дали имя Юрия Гагарина. При капитализме ее сделали гимназией, но гагаринская улыбка еще пару лет светилась в вестибюле. Теперь Гагарина исключили из этой гимназии. Только на козырьке, прикрывающем вход, еще укреплена маленькая, укрывшаяся от глаз демократов табличка - "Средняя общеобразовательная школа им. Ю.А. Гагарина". Переживет ли она эту ихнюю демократию?

P.S. Не пережила...

Д о б р ы й с о в е т

Последнее заседание университетского химического кружка в 1951-52 учебном году. Еще на Моховой, в древнем, красного кирпича домике, где располагалась лаборатория Зелинского... Эмилия Георгиевна Перевалова, наш руководитель, пророчит каждому судьбу после школы - на три месяца вперед: "Ты, Леша, конечно пойдешь на такую-то кафедру, а ты, Таня, на такую..." Химфак МГУ не произносится как самоочевидное.

C нетерпением жду своей очереди. Только что я сорвал первые места на всех московских химических олимпиадах, зимой читал на кружке доклад о цинкорганических соединениях, ни разу не загубил довольно сложные кружковые синтезы. Что-то она мне посулит?

Я оказался последним. "А ты, Саша, - секундная пауза - ну не знаю, наверно пойдешь в Менделеевский институт". Помню, как быстро намокла от слез рубашка на пути от Моховой до Арбата. Первый раз мне по-настоящему плюнули в морду, и с возникшим тогда ощущением бессильного унижения я прожил всю жизнь. Мне случалось по разным поводам потом бывать на Химфаке, уже на Ленинских горах, и каждый раз я входил туда как в логово врага.

Мать на удивление спокойно выслушала мой горестный рассказ: "Умница она, делай, как тебе сказали". Получив аттестат, я в тот же день отвез его на Миусскую, а еще через неделю на собеседовании престарелый Павел Митрофанович Лукьянов поздравил меня, золотого медалиста, с зачислением. Он вспомнил, что зимой вручил мне в качестве олимпиадной награды свою "Историю химической промышленности в России", а я в ответ передал ему привет от матери, некогда у него учившейся.

Еще неделя ушла на преодоление иного барьера - возрастного. Мать повела меня куда-то на Трубную, где размещалось Министерство высшего образования. В приемную министра Елютина набились десятки вундеркиндов со всей страны. В этой компании я смотрелся еще перестарком - мне нехватало всего года. Вундеркинды все на подбор были курчавы, их специфические носики украшали выпуклые очки в круглых оправах.

В маминой сумочке лежали бумаги и бумажки. Среди них письмо министру от директора нашей школы, ныне покойного Алексея Ивановича Шемякина, ходатайство комсомольской организации, пачка олимпиадных грамот... Как ни странно, они не понадобились. Елютин спросил, что я собираюсь делать после института. - "Как что? Пойду в аспирантуру!" - У мамы от ужаса округлились глаза и она издала странный предостерегающий звук. Но меня несло, и я изложил министру свои исследовательские планы. Какие, не скажу... Он без звука наложил резолюцию.

Осенью в Менделеевке я обрел друзей, и тут выяснилось, что многие из них, в том числе двое Сашек - Эршлер и Серебряный, - тщетно бились о врата величавой крепости науки. А с Лешей Бочковым и Таней Родионовой я повстречался много лет спустя в "желтом доме" ИХПС. Мы долго работали рядом, пока нас не разметало снова.

Д а л е к о д о Т и п п е р е р и

В поход на Карпаты мы с В.К. Антоновым и Сашкой Эршлером улетали в прекрасном настроении. Уселись на изогнутый диванчик в хвосте "Украины" и часа три стучали зубами от зверской вибрации.

Рано утром втроем отправились покорять Львов и для начала позавтракали в кафе у гостиницы. Собственно даже не в кафе, а за одним из столиков, выставленных на тротуар. Антонов сказал, что последний раз он так завтракал в раннем детстве в Париже. Я достал кинокамеру и начал снимать своих спутников, потягивающих кофе.

Вот мы расплатились и встали, одновременно с нами встали двое мужчин за соседним столиком. Они подошли к нам, и тот, кто был пониже, тихо и твердо распорядился: "Вынь и отдай пленку". Я медлил, и тогда на свет появилась небольшая красная книжечка. Случайно запечатленный кагебешник видимо не был знаком с кино - он взял катушку, отмотал метра три и вернул ее с назиданием впредь быть осторожнее. О, если бы я внял его словам!

Потом было чудное путешествие: пирожные в Великом Бычкове, блинчики в Хусте, вино в Берегове и, наконец, арбуз в Ужгороде. Вот этот арбуз едва не подвел нас по-настоящему. Из Ужгорода мы разлетались в разные стороны - Антонов в Москву, а я с Сашкой в Одессу. Вот уже куплены билеты, нам осталось пробыть вместе всего минут сорок, и всем ясно, что лучше всего провести их наедине с арбузом. Мы сложили рюкзаки в углу, вышли из агенства и на углу стали в конец изнемогающей от жары очереди.

Очередь была короткая, но в голове ее оказалась на редкость склочная тетка. Вот уже пять, десять, скоро пятнадцать минут она визгливо препирается с продавцом - мое терпение лопнуло, и я решил применить сильнодействующее средство. Вытащив незаряженную камеру, я завел пружину, нацелился и зажужжал. Тетка мгновенно заткнулась, и вот со здоровенным арбузом в обнимку мы вступаем в прохладную тень агентства и спорим, кому доставать нож из рюкзака. И тут...

И тут открылась дверь, и в агентство вошли шесть человек: по два пограничника, мильтона и штатских. - "Документы! Пройдемте..." - Нас рассадили в два джипа и повезли в неизвестность. У дверей с вывеской "Управление КГБ по Закарпатской области" все мы трое машинально остановились и обвели взором окрестности, прощаясь с белым светом. Нас рассадили по-одиночке и приказали писать объяснение. Что объяснять? - Сами знаете! Потом циклически пересадили из комнаты в комнату и приказали повторить. И еще раз. Там были и другие мелкие мытарства, а потом приземистый майор в пропотевшей рубашке привел нас через приемную в громадный кабинет. На пороге он одернул рубашку и щелкнул каблуками.

Мы стояли рядком, а в дальнем конце, слегка согнувшись и опираясь обеими руками о стол, стоял и молча разглядывал нас седой худощавый полковник с академическим значком, украшенным скрещенными мечами. Даже в такой позиции он возвышался над потным подчиненным, и тот тянулся к его уху на цыпочках. Майор доложился, прошла вечность, а когда она кончилась, полковник, не меняя позы, лаконично резюмировал: "Катитесь!" - "Куда?" - Полковник громко и четко ответил на этот вопрос. - "Но ведь у нас пропали билеты?" - "Сами виноваты!"

Это был самый смелый поступок в моей жизни - я попросил разрешения позвонить на аэродром. Меня соединили, и металлическим голосом я произнес: "С вами говорят из управления КГБ. Нельзя ли отправить таких-то отставших пассажиров?". Полковник пробурчал что-то невнятное, и нас выставили за все двери сразу. Я забыл сказать, что арбуз совершил все эти эволюции у меня подмышкой. Мы закололи его как жертвенного агнца и сожрали тут же, на ступеньках, давясь нервным смехом.

Антонов уже улетел, а мы с Сашкой еще сидели на скамеечке в аэропорте, когда от регистрационной стойки отделилась и как-то осторожно подошла к нам девушка в голубом берете: "Это правда, что вы из КГБ?" Я неопределенно хмыкнул. "А это правда, что сегодня шпионов поймали?"

Прошло уже больше тридцати лет, умерли Антонов и Эршлер, а я еще жив и иногда засовываю ставшую ломкой пленку в проектор. На экране Сашка и В.К., улыбаясь, пьют кофе, а за ними угадываются фигуры двух сидящих спиной к аппарату мужчин. Это длится пару секунд, а потом все растворяется, и только мелькают царапины на засвеченном хвосте.

З о в п р е д к о в

Четыре раза в жизни мне случилось бывать в синагоге. Первый раз Серебряный повел меня туда на Хануку, объяснив, что это веселый праздник, на котором положено петь веселые народные песни. Переулок возле Солянки был заполнен молодежью, которая хотела петь, да не знала что. Некоторые нестройно воспроизводили репертуар сестер Бэри.

Вдругорядь на синагогу мы случайно наткнулись где-то в карпатском походе. Антонов наотрез отказался туда пойти и правильно сделал, потому что прямо у входа нас окружили люди в пейсах и ермолках и отняли всю наличность на ремонт храма.

Субботним вечером в Кутаиси делегатов симпозиума привели на холм, увенчанный развалинами древнего храма. Внизу потрескавшейся глиной коричневели плоские крыши, рассеченные кривыми улочками. "Это бывший еврейский квартал, раньше здесь были две синагоги, но почти все евреи уехали, и теперь работает только одна..." Кто-то спросил, как они уезжали, и экскурсовод рассказал, что эмигрантам все помогали, а горсовет выделил им транспорт и чуть-ли не оплатил контейнеры и проводы.

- Неужели?

- А что такого, ведь и Шота Руставели эмигрировал в Палестину!

Я сбежал с холма и отправился разыскивать оставшуюся в живых синагогу. Стены низкого полутемного зала были покрыты неведомыми надписями, среди которых примостилась писанная по-русски молитва о благополучии советского правительства. Гортанная грузинская речь ребе прерывалась тяжкими вздохами: "Омейн!". Раввин умолк, и слушавшие его старцы потянулись мимо меня к выходу.

Первый из них, поравнявшись, пожал мне руку и кратко отрекомендовался

- Шабад.

Я поклонился и тоже представился

- Шкроб.

И второй оказался Шабадом, и третий, и десятый. "Какие упорные эти Шабады, только они и уцелели" - размышлял я, не подозревая о глубине своего позорного невежества.

Наутро мы осматривали краеведческий музей. На всех стендах грузинские надписи дублировались русскими. На всех, кроме одного... Я заинтересовался и выяснил, что он посвящен юношам-грузинам, защищавшим еврейский квартал во время беспорядков в начале века.

Вспомнился случай в горах близ Гарни. Меня подобрал грузовик с колхозниками-курдами, возвращавшимися с праздника урожая. Курды были дружелюбны, умеренно пьяны и развлекали меня пением гимна о Мустафе Барзани.

- Слушай, а ты кто?

- Еврей из Москвы...

Из глубины фургона раздался призыв выкинуть жида на ходу. Все замолчали и начали перегруппировываться, окружая меня плотным кольцом. Было страшно. Они молчали, а за кольцом происходила какая-то странная возня. И вдруг я понял, что там кого-то бьют. Попытался вмешаться, но меня держали за руки и успокаивали: "Это не курд, у него отец казак!" Вот такая это страна - Кавказ.

Самым потрясающим был визит в будапештскую синагогу. Шел жуткий дождь, и я укрылся от него в картинной галерее. Стою и млею перед Дюрером, любуюсь впервые увиденным Гойей и вдруг слышу чисто московский звук. Что вырвется из нашего человека при виде струйки, стекающей с музейного потолка в подставленный тазик? Правильно, те самые три слова. Я уже был в другом конце зала, когда заклятье прозвучало снова. Соотечественник оказался заодно и соплеменником, специалистом по угро-финским языкам. После многих отказов его, наконец, допустили к прямому контакту с объектом исследований. Новый знакомый сообщил, что сегодня еврейский Новый Год, и предложил пойти в синагогу.

Огромный зал быстро заполнялся людьми, и, что замечательно, удивительно красивыми людьми. А каких девушек я увидел в тот вечер! Библейские лица, застывшие за пару кварталов отсюда на полотне, здесь улыбались, двигались. И это после всех трудов Эйхмана...

С т ы д н о...

Это была высокая девушка с тонкими лодыжками, светлыми волосами и добрым, чуть увядшим лицом. Кисти рук у нее крупноваты, но это не бросается в глаза, потому что пальцы на редкость изящны. На вид девушка казалась очень домашней, но она отлично ходила на лыжах, уверенно держалась среди мало знакомых людей, и ее не смущал перманентный розыгрыш, бывший тогда стилем общения в институте. Не то, чтобы я ухаживал, но мне нравилось быть рядом с ней, слышать ее низкий голос, идти рядом по осенней улице.

Зимой я познакомил ее со своими друзьями, и мы договорились все вместе отправиться за город. Отбегав свое, компания села в электричку, и тут девушка пригласила нас к себе выпить чаю, прежде чем разбежаться по домам. Мы выскочили из вагона то ли в Кунцеве, то ли в Филях и на автобусе поехали по Кутузовскому проспекту. "Здесь" - сказала девушка, и мы сгрудились у подъезда высокого кирпичного дома на углу возле Студенческой. Мимо этого подъезда мне раньше часто случалось проходить по дороге к жившему рядом Мартину. Он был среди нас, но явно колебался, наверное торопился к жене и дочке. Все же его уговорили. В лифт влезли все кроме меня и Мартина. "Интересный дом..." - странным тоном произнес Мартин и замолчал.

Через пару минут мы вошли в квартиру, где наши спутники уже сбросили лыжные ботинки и в шерстяных носках толпились в обширной прихожей. Потолок в ней был непривычно высок, и по каким-то неуловимым признакам угадывалось, что квартира громадна. Девушка провела нас в комнату и пошла на кухню ставить чайник. Потом она позвала всех в столовую и рассадила вокруг здоровенного овального стола, покрытого скатертью с явно домашней вышивкой. Над столом нависал уютный, тоже вышитый абажур, массивные стулья были покрыты аккуратными чехлами, у двери буфет довоенного толка - в этом доме явно не гнались за модой.

В дальнем углу на стене висела очень большая фотография в черной раме. С нее мимо нас глядел полковник с академическим значком и чем-то скрещенным на погонах. Фамильное сходство было очевидно, и я после чаепития спросил девушку, какими пушками командовал ее отец."Он не артиллерист" - ответила она и замолчала, чего-то не договаривая, ну точно как Мартин у лифта.

Из прихожей донесся стук двери, и вскоре мы увидели хозяйку дома. Она, как и дочь, была высока ростом и белокура. Оценивающие глаза, золотой оскал фальшивой улыбки, нарочитая любезность... Повернувшись к фотографии, мать девушки сказала, что всю жизнь работала рядом с покойным мужем.

Пора было уходить, и все потянулись в прихожую натягивать мокрые ботинки. Дальний угол комнаты освободился, я подошел к портрету и разглядел, что на нем скрещивалось. Мне неприятно, даже стыдно вспоминать об этом, знаю, что поступил гадко, но больше я к девушке не подходил. Здоровался в коридоре, отводя в сторону глаза...

Т е м н а я а л л е я

Не помню почему, наш отъезд задержался на сутки, и я переночевал у Сашки Г. на Неопалимовском. Отчаянно кусали клопы, уснуть на диване было невозможно, и я тишком скорчился в ванне, подложив под себя палатку. Рано утром мы двинулись к Рижскому вокзалу и по дороге все удивлялись скоплению людей у газетных киосков. Закинув байдарку, рюкзаки и Сашку в вагон, я вышел на перрон, подошел к киоску и только тут узнал, что в Прагу вошли наши танки.

Меня это совсем не удивило, еще в мае я предрекал такой финал, сидя на кухне у А.А. Лева в Ленинграде. Гостья Адольфа Ароновича, чешский биофизик Рената Рыбова поносила меня за пессимизм и уверяла, что генералы удержат партийное начальство, Европа этого не допустит, а советский народ тут же взбунтуется. Как же! Я купил все газеты, что были на прилавке, и уже возле Ржева разыскал в "Юманите" любопытную заметку - оказывается сегодня в Праге ждали У-Тана, дабы он освятил выход из Варшавского пакта. Либералы сами назначили день вторжения!

Мы проплыли двести километров по Великой, побывали в десятке деревень и городишек, несколько дней болтались по Пскову, разговаривали с сотней людей, и ни один из них не проявил ни малейшего интереса к великим событиям. У нас не было приемника, мы вопрошали встречных о новостях, а с берегов доносилось - ну их всех... и так далее.

Поход на байдарке вдвоем с Г. для своего описания требует иной уровень литературного дарования. Главное, что дней через десять мы свернули с Великой направо и по петляющей Сороти добрались до Михайловского. Раздвинув вялые тела разлагающихся на солнышке экскурсантов, мы разобрали и высушили байдарку, упаковали рюкзаки и, не торопясь, перетащили все это на турбазу. Нам выделили крайнюю палатку о четырех кроватях (с шишечками!) и разрешили жить в ней три дня. Путешествие закончилось, но душой мы еще не вернулись в цивилизацию, нам еще казалось, что мы здесь посторонние, зрители, инопланетяне. Обычно это ощущение исчезает на следующий день.

Да, следующим утром я уже не чувствую здесь себя посторонним, и в тесных комнатках пушкинской усадьбы мне мерещится голос Ани, пародирующей коллегу-экскурсовода:

- Товарищи! Перед вами кровать... Ту, на которой спал поэт, сожгли немцы, но мы ее реконструировали по воспоминаниям Анны Керн и Прасковьи Осиповой-Вульф.

И тот же насмешливый голос звучит среди корявых стволов липовой аллеи, аккуратно спуская меня с высот пушкинской поэзии к земной прозе его писем. Нет, к утру я кто угодно, но не инопланетянин.

Но до утра еще далеко - мы слегка обследовали окрестности, оглядели вечереющие дали с онегинской скамьи и вернулись к палатке. Делать было решительно нечего, и я, преодолев вязкое сопротивление, уговорил Сашку пройтись по турбазе. Так мы попали на танцплощадку, как положено, плотно утоптанную, обрамленную скамейками, освещенную голыми лампочками на провисающих проводах. Площадка оживала на глазах. В дальнем ее конце началось шевеление, кучкование, зазвучала музыка, и оттуда на середину двинулась колонна танцующих, изображавших что-то вроде мазурки. Видимо, это была дань Пушкину...

Все валяли дурака кроме первой пары. Рядом с массовиком легко и непринужденно двигалась, нет, летела над землей молодая женщина в светлом платье, перетянутом пояском. Так же свободно и красиво она облетела площадку в вальсе. Летающая женщина была небольшого роста, стройна и держалась одновременно и весело, и строго. Это было великолепно, и я невольно представил себя рядом с этим видением.

Последний раз я посетил танцплощадку тринадцать лет назад на практике в Ворошиловске. Пригласил однокурсницу, и эта стерва протащила меня по кругу вдоль сидевших на скамейках местных девиц. Я кое-как двигался за ней, и нас сопровождала волна истерического хохота. Мне был преподан хороший урок, и, вспомнив его, я решил уйти, но тут над моей склоненной головой раздался звонкий хлопок в ладоши. Невероятно, Аня меня выбрала и ждет, улыбаясь и протянув руку...

П о э т и ч е с к и й д а р

У Л. умер отец. Он был старый, очень старый большевик, начинал в Белоруссии, много лет преподавал в Институте красной профессуры. Я видел его всего раз или два, но слышал много баек Л. об отце или с его слов. Одна из них запомнилась:

- На излете Реабилитанса в Минске собрались старые большевики, строившие в Белоруссии Советскую власть, разумеется те, кто уцелел. Все они, кроме одного оказались евреями. А единственный белорус носил фамилию Жидович.

Л. попросила помочь на похоронах, а потом пришлось участвовать в поминках. Кроме двух аспирантов и меня, пришедшие были сверстниками покойного. Рядом со мной сидел бритоголовый толстячок в пенсне. Он был очень общителен и каждое обращение предварял ударом локотка мне под ребра. Сосед перебирал свои подвиги, особо упирая на деятельность в составе Особого совещания, сиречь знаменитой тройки. "У меня в ногах Радомысленский ползал" - переживал он заново пик своей карьеры. Когда сын Зиновьева временно покидал его мысли, старичок делился сплетнями о других сморчках. "Посмотрите на нее внимательно!" - и он кивнул в сторону.

Там сидела старушенция премерзкого вида: жирная, завитая барашком и покрытая толстым слоем штукатурки, на которой широкими мазками были обозначены брови и губы. Это чудовище, карикатурно кокетничая, что-то лепетало тоном капризного дитяти.

- Посмотрите на нее, она была любовницей Маяковского!

- И долго?

- Два раза.

- Может две ночи?

- Я же ясно сказал - два раза.

Ну, два раза, так два раза...

Около двухразовой старухи суетился неприметный старец-муж, принявший вахту от щедрого поэта, а она явно чувствовала себя тут главной - титанические чресла приобщили ее к вечности. Помните, был такой фильм с Игорем Ильинским - "Поцелуй Мэри Пикфорд"?

Не раз я веселил друзей этим анекдотом, особенно нажимая на убогого супруга, привыкшего к кивкам, наставленным пальцам и громкому шопоту. Я и сам смеялся до упаду, вспоминая это ничтожество, протез, кровезаменитель. Мои жены, и первая, и вторая тоже смеялись...

Б ю с т в е д ь м ы

Она взбудоражила все высоконаучное общество, даром что при нем традиционно паслись первосортные телки. Звенигородская школа по молекулярной биологии, одно из действительно замечательных научных собраний, одновременно была чем-то вроде великосветского раута. Особо роскошные дамы редко появлялись на лекциях, украшая нашу жизнь в перерывах и по вечерам. Эта женщина, однако, исправно строчила в блокноте, ни разу не объявилась на полуночных развлечениях, держалась подчеркнуто скромно и замкнуто. Она была невысока, черноволоса, с правильными чертами лица. Многие полагали, что она еврейка, но знатоки учуяли в ней татарку.

Главным в ее экстерьере был бюст - нечто особенное, парализующее волю и приковывающее взгляд. Чертовка удесятеряла эффект тем, что носила нездешнюю обтягивающую водолазку. На фасаде водолазки красовалась полуголая пышная негритянка. Бюст в бюст, сиська в сиську!

Была ранняя весна. В лесу, у реки, на лугах пахло молодой травой, почками, свежестью. Солнце с утра грело совсем по-летнему. Я приноровился вставать задолго до завтрака и гулять по парку или вдоль реки. В то утро на тропинке мне повстречались мощные груди. Я замер, дух перехватило...

Поравнявшись со мной, груди засмеялись: "Ну нельзя же так, возьмите себя в руки..." Я изо всех сил постарался взять себя в руки, и мы спустились к реке. Она была из Пущина, действительно татарка, имя ее я забыл. Женщина рассказала много интересного о московских татарах, особенно запомнилась история ее замужества. Будущий муж, тоже татарин, подошел к ней в театре и спросил: "Вы татарка?" Услышав положительный ответ, он тут же предложил руку и сердце.

Минут через двадцать замужняя татарка вдруг заявила: "Знаете, а ведь я ведьма?" Я, само собой, пошутил, что ее чары носят вполне материальный характер, но она была непреклонна. Выяснилось, что ведьмы бывают трех видов: черные, белые и сексуальные. С черными все ясно, а белые, если и наносят вред, то как бы ненароком. Мое невысказанное предположение она сурово отвергла. Белая ведьма открылась в ней с ранней юности - с назойливыми поклонниками и шутниками неизменно случались самые невероятные казусы.

Она долго делилась опытом, я посмеивался, и постепенно атмосфера стала сгущаться. "Вы мне не верите, ну так я слегка пошучу - заявила белая ведьма - Прежде, чем мы вернемся, случится неожиданное. Я сама еще не знаю что, но смеяться надо мной вы наверняка перестанете!" Трудно было понять, то ли она талантливо дурачилась, то ли слегка сдвинулась, прочтя вежиновский "Барьер". Я решил, что в любом случае это проявление пущинского синдрома. Так я называю высокую концентрацию всяких чудиков в изолированных научных городках. Что-то в тамошнем укладе способствует увлечениям самыми фантастическими идеями и занятиями. Вот и грудастая, но, увы, не сексуальная ведьма рассказала, что зимой она бегает босиком по лесу. Должно быть, возбуждающее зрелище...

Мы еще немного прошлись, посидели на солнышке, но время поджимало, и пора было возвращаться, чтобы поспеть на лекцию. В этом месте берег Москвы-реки высок и крут. Нам предстояло подняться по тропинке, пройти через лесок, а потом через дачный поселок. Поселок был весьма ухожен, за заборами на лужайках упитанные дети играли с породистыми собаками. Где-то жгли прошлогодние листья, и сладковатый дымок вился между соснами, пробуждая жгучее желание покурить. Нужно найти мужика со спичками! Да вот он, мужик, сидит спиной ко мне на краю канавы.

Я извинился перед ведьмой, подошел к мужику, тронул его за плечо и спросил: "Мужик, спичек нету?" Не оборачиваясь, мужик привстал, пошарил по карманам, чиркнул и, повернувшись, выставил вперед горсть с огоньком. Склонившись, я прикурил, потом разогнулся, и наши взгляды встретились. Передо мной стоял Начальник...

Это было так неожиданно, что мы оба сначала онемели, а потом в унисон помянули мать. Кто-то когда-то мне говорил, что у него здесь дача, в свою очередь, ему наверняка прислали формальное приглашение на школу, но в голове мы это не держали и совершенно ошалели, неожиданно столкнувшись носами в сотне километров от ИБХ. Я вспомнил, что через несколько дней вернусь туда из школьного оазиса, и солнце потускнело.

Через минуту я догнал свою спутницу. Она еще что-то вещала, но я ее не слышал. Чертова ведьма... Впрочем, если вспомнить, чем, по ее словам, она нечаянно одаривала других, я дешево отделался. У самого дома я спросил чародейку, случалось ли ей видеть Овчинникова. "Нет, - ответила она - а почему вы об этом спрашиваете?" Я что-то пробормотал, и она удалилась, потряхивая пышным бюстом.

Спустя несколько лет, я приехал зачем-то в Пущино и, улучив часок, отправился на лыжах в лес. Был хороший день и я заголился, наслаждаясь свежим ветерком. На опушке обогнал родителей с ребенком. На женщине были валенки, меховая шуба и пушистый шерстяной платок. Она окликнула меня и представила мужу. Груди под шубой не просматривались, поэтому я ее не сразу узнал...

П е р в а я л а с т о ч к а

Весной 1972 года в Ереване мы с Леней Богуславским наткнулись на продавца сахарной ваты. Это лакомство тогда было незнакомо москвичам, и мы насладились им сполна. Теперь следовало выпить... В ближайшем кафе нас пригласил к своему столику чернобородый красавец с седой прядью в роскошной шевелюре. Он уже был слегка навеселе, но крайне мил и любезен. Незнакомец представился как режиссер местной студии документальных фильмов. Он был прекрасно настроен: только что удачно закончился официальный просмотр его последней ленты. "О чем она?"

Режиссер начал издалека. Недавно на их студии сменилось руководство, и к власти пришел замечательный человек, умница, образованный и демократически настроенный. Он собрал всех творческих работников и объявил, что отныне они должны подчинять свои замыслы только собственной совести и гражданским чувствам, а с цензурой он справится сам. И впредь никакой фальши, никакого ремесленничества - правда, и только правда.

"Поразительно! Вот бы такого и к нам в Москву! Как же вам повезло! Так расскажите скорей о вашем фильме!" Но до этого было еще далеко. Режиссер ударился в теорию и изложил свое понимание кадра, световых эффектов и монтажных фокусов. Он полемизировал с Дзигой Вертовым, поминал Эсфирь Шуб и взывал к Эль Лисицкому. Потом он спустился на землю и в подробностях описал интриги по части добывания хорошей пленки и новой аппаратуры, а также трудности с приглашением опытного оператора и звукорежиссера. И вот, наконец...

Итак, они приехали в Алаверды на медеплавильный комбинат и выбрали там наиболее фотогеничного из беспартийных ударников. А потом организовали ему вступление в партию и увековечили это событие новой аппаратурой на хорошей пленке. "Вы бы видели последние кадры, - смаковал рассказчик, подливая нам коньяк, - Разноцветные заводские дымы на восходе, и ласточка, наш дорогой цицернак, радостно летящая сквозь них навстречу солнцу!"

Н е п р о с т ы е с м е р т н ы е

Не так уж мне нравится Чурленис, но раз я в Каунасе... Увы, как на зло, сегодня музей выходной, а завтра санитарный день. Я уже двинулся было прочь, как входная дверь открылась, чтобы принять каких-то людей из подъехавших автомобилей. Потом она снова захлопнулась, но теперь я твердо знал, что внутри кто-то есть, и следовательно туда в принципе можно проникнуть.

Я обошел здание вокруг и разыскал служебный вход. В полутемном коридоре служители изящных искусств громко вели дискуссию, в которой на фоне непонятной мне литовской речи то и дело пролетало "эта блядь". Оказалось, что весь персонал спешно был призван в выходной день по случаю неожиданного визита дочери Брежнева. Мы обменялись мнениями, подружились, а когда "эта блядь" отбыла, долго бродили вместе по пустынным залам. К концу этой забавной экскурсии хозяева слегка успокоились, а я узнал много интересного о Чурленисе, и не только о нем.

* * *

Дело было в Махачкале на каком-то симпозиуме. Заседания проходили в местном профсоюзном центре, просторный вестибюль которого отделяла от центральной площади стеклянная стена. Однажды утром возле этой стены поставили столик и стали с него продавать нам книги. Городские прилавки были заполнены исключительно Расулом Гамзатовым, и вся образованная Махачкала, взбудораженная слухами о распродаже книжного "дефицита" пришельцам, роилась по ту сторону прозрачного барьера. А по эту сторону делегаты выстроились недлинной цепочкой, упирающейся в того же Гамзатова, только чуть более респектабельно изданного.

Знай это горожане, вряд ли они бы разнесли могучие входные двери. А так, гортанно орущая толпа помятых в давке горбоносых интеллигентов мгновенно разметала нас во все стороны. О, как возмущались мои коллеги! Как сетовали на отсутствие должной охраны, на дикость дагестанцев, на дерзкое нарушение субординации. Мы осчастливили этот грязный городок событием такого масштаба, а они в ответ посягнули на наши бесспорные привилегии.

Кстати, о субординации... На обратном пути мне досталось кресло в третьем ряду самолетного салона. Вылет почему-то задерживался, и мы томились от жары и духоты, разглядывая в иллюминаторы серые горы поверх серого выщербленного бетона. И тут появилась стюардесса, которая выдворила сидевших передо мной куда-то в хвост. Как она сказала, для восстановления баланса.

Затем к трапу прикатили три черные "волги", и баланс был восстановлен их пассажирами, все, как один, с портфелями и в черных габардиновых костюмах. Видимо, они весили много меньше рядовых обывателей. Каждому стюардесса тут же вручила бутылку боржома и стаканчик. Прошло еще с полчаса, а самолет все не взлетал. С передних кресел до меня доносились гневные сопоставления наших азиатских порядков с европейским комфортом и пунктуальностью. И тут снова появилась стюардесса. Чувствовалось, что она несколько смущена, но это не помешало ей вновь потребовать восстановления баланса. Как ни шипели, как ни выпендривались товарищи в габардине, их бесцеремонно отправили в самый зад.

На этот раз у трапа затормозила черная "чайка", из которой с трудом выбрались три совершенно квадратные туши. В их невесомости сомнений не было. Туши протиснулись в салон и... Ба, да это же сам Расул! А с ним две бабы, с такими чудовищными жопами, каких я не видал ни до, ни после. Знатные жопы заняли почетные места, полностью восстановив баланс, и мы, наконец, взлетели.

* * *

Шемякин в середине дня извлекал из портфеля пару "калорийных" булочек (помните?) и запивал их чаем. Свидетелей этого пиршества он угощал чаем, но булочками не делился, ну, да мы и не настаивали... А Овчинникову в кабинет доставляли откуда-то обеды в здоровенных термосах. Обычно его питанием занималась сдержанная и аккуратная Лена, но, видимо ей нездоровилось, и на этот раз термосы оказались в руках молоденькой и непосредственной Люды. И вот Люда бегает по комнатам с вытаращенными глазами, повторяя потрясенно: "Господи, там клубника!". Стоял февраль, а может март...

* * *

Я лежу голый на холодном столе в рентгеновском кабинете академической больницы. А сзади три сестры обсуждают, каким контрастирующим веществом накачать мои почки. Можно импортным, а можно и советским, но в последнем случае следует начать с небольшой дозы, а то иные сразу дохнут. Приходит врач и разрешает их сомнения, заглянув в досье: "Да он же кандидат, даже не доктор!" Мне вкалывают родимое зелье, я проваливаюсь в небытие и прихожу в себя уже в палате. А будь доктором любых наук, вкатили бы дефицитный импортный продукт, и я в полном сознании мерз бы на жестком столе, пока они делали снимки.

* * *

Чего скрывать, я любил покойного Михаила Николаевича Колосова. Он был упрям и ворчлив до занудливости, заносчив и докторален, зол на язык и категоричен. Все это так, но в трудную минуту Колосов приходил на помощь. Пока другие, куда более близкие люди со смаком взвешивали долю моей вины и картинно поносили гонителей, Колосов просто помогал. Добровольно, быстро и эффективно. Другого такого человека я не встречал. И вот узнаю, что оскорбленный Колосов бросил Овчинникову на стол заявление об уходе. Думайте, что хотите, но сердце мое разрывалось от возмущения и сострадания. Ну чем я могу ему помочь?

Прошло несколько дней. Уже стемнело, когда, проходя мимо, я увидел свет в окне колосовского кабинета, одинокое желтое пятно на черной стене. Я поднялся по узкой лестнице, постучал... Михаил Николаевич был один и что-то писал. Мы долго говорили, сейчас уже не помню о чем, потому что думал о главном. Колосов сказал, что никаких плацдармов для отступления он не готовил. А я-то считал его таким осторожным и предусмотрительным... Ведь он, при всем прочем, был отличным шахматистом.

Наконец, Колосов позвонил в академический гараж, и мы вышли на улицу. Через пару минут подкатила машина, он влез в нее, сетуя, что нам решительно не по пути. Машина тронулась, немного проехала, а потом остановилась и задним ходом вернулась ко мне. Колосов вылез, подождал, пока я подойду поближе, и тихо произнес, кивнув на казенную "волгу": "Знаете, Саша, а ведь я не смогу от этого отказаться..." Потом он резко отвернулся, захлопнул дверцу и укатил. Наутро Колосов пошел в дирекцию и забрал свое заявление назад. Но я не могу поверить, что сделал это он только из привычки к комфорту.

Ч у д о п р и р о д ы

Я никогда не упускал возможности послушать Вигена Геодакяна. Мало того, что он умнейший человек и изумительный рассказчик, темы его исследований на редкость актуальны. Например, чем на самом деле мужчины отличаются от женщин или каким простейшим и не лишенным приятности (к тому же научно обоснованным!) способом изготовить мальчика, а не какую-то там девочку.

Последняя проблема, не лишенная известной пикантности, была предметом его статьи в "Науки и жизни". После нее едва ли не четверть мужского населения нашей бывшей страны сочла своим долгом поделиться с автором своими размышлениями на этот счет. Виген стал подлинным кладезем народного опыта, и изредка он раскрывал его глубины перед нами... Вот и на этот раз я с интересом ждал его выступление.

Аудиторией служила солнечная лужайка на берегу водохранилища, и многочисленные слушатели - участники Можайской школы по биологии - в основном были в плавках и купальниках. Геодакян появился перед нами, как всегда, элегантный, в строгой черной паре. "Сейчас я расскажу вам, - начал он - зачем нужны самцы".

Собравшиеся зашумели, кое-кто стал заключать пари, особенно смелые гипотезы выдвигали дамы. Когда возникший было гвалт слегка стих, докладчик продолжил: "У нас в Армении..."

Случившееся невозможно описать! Что там студенты, почтенные профессора, содрогаясь от истерического хохота, катались по траве, помахивая грязными пятками. Геодакян хладнокровно дождался, пока мы утомимся, и закончил фразу: "... у нас в Армении живут ящерицы, у которых вообще нет самцов".

Казалось, наши смеховые запасы уже опустошены, но не одна минута прошла, пока Виген смог перейти к сути дела. Теперь вы понимаете, какой он рассказчик?

С в и н с т в о

Сегед пробуждает у людей чувство братства. Улицы, названные в честь европейских городов, которые в прошлом веке помогли Сегеду после ужасного наводнения. Многочисленные бассейны, консолидирующая роль которых понятна московским завсегдатаям бань. Обилие крохотных кофеен, в которых гости не едят, а бесконечно беседуют, сдержанно, через соломку посасывая "Кока-колу" из крохотных бутылочек. И, наконец, аборигены здесь в большинстве говорят по-сербски, что облегчало русским характерную для Венгрии изоляцию от окружающей среды.

Это чувство братства быстро овладело всеми участниками сегедской конференции по бактериородопсину. Юный немец из ФРГ несколько назойливо делился со мной размышлениями о неизбывной вине предков-нацистов. Пылкая румынка, учившаяся в СССР, взывала о помощи, рассказывая о параноидальных причудах правящего семейства. Симпатичный шанхаец оживленно болтал с симпатичным соплеменником из Тайбея, попросив меня постоять неподалеку "на атанде".

И только три египтянина держались обособленно и скованно, ограничиваясь в общении с коллегами вежливыми улыбками и любезными поклонами. Все, как на подбор, высокие и, скажем так, полные, они как корабли торжественно проплывали в галдящей толпе. Ни единого раза я не видел их за общим столом.

Отчитав лекцию, я удрал из Сегеда в Будапешт. Там за спиной Иштвана пряталась небольшая квартирка, которую Сегедский биоцентр снимал в качестве гостиницы для своих сотрудников и приезжих ученых. Старушка-хозяйка с гордостью показала мне книгу постояльцев, где значились многие мои друзья и коллеги. Она напоила меня горячим молоком с домашним печеньем и показала комнаты с надраенным темным паркетом, старинной мебелью и допотопными абажурами.

Целый день я бродил по городу под дождем, была масса приключений и неожиданных знакомств, и в заветную квартирку я снова постучал уже поздним вечером. Старушка была ужасно возбуждена, она вышла на лестничную площадку, прикрыла дверь и принялась извиняться за роковое недоразумение. Не успел я уйти, как ей позвонили из Сегеда и распорядились принять еще трех постояльцев, которые (о, ужас!) оказались арабами. Отказаться она не могла, и вот теперь ей приходится быть рядом с этими дикарями и врожденными убийцами. В панике она предложила мне на ночь разделить с ней спальню. Я, однако, предпочел арабов.

Арабы оказались теми самыми сегедскими египтянами. Мы слегка потрепались, а потом они сварили потрясающий кофе. Я было выложил на стол купленную в городе снедь, но соседи решительно попросили унести ее подальше. - "Почему?" - И тут выяснилось нечто ужасное...

В первый же день пребывания в Венгрии кто-то над ними подшутил, сказав, что здесь любую пищу сдабривают свиным салом. В результате эти толстяки и гурманы целую неделю изнывали от голода, деликатно избегая общепита, ресторанов и вечеринок. Разубедить их не удалось, и тогда я достал из чемодана запасенные на черный день сырки "Дружба". Гадом буду, они поверили, что эти сырки изготовляются под присмотром московской синагоги и потому по части свинства вполне безопасны. "Вот же здесь написано!" - разливался я, тыча в неведомую египтянам кириллицу. Кратко обсудив ситуацию, правоверные биофизики сожрали "Дружбу" мгновенно, похоже вместе с фольгой.

Я так измотался за день, что мгновенно уснул. А проснулся затемна от странной возни и шлепания по полу толстых босых пяток. Три массивные фигуры бродили по комнате в белых ночных рубахах до полу, периодически обмениваясь сдавленным шопотом. Может у них от сырков изжога и они, посовещавшись, меня прирежут? Мне стало не по себе... Но тут они заметили мое пробуждение и обратились с поразительным вопросом: "Сэр, нет ли у вас компаса?" Мне хватило силы воли подавить истерический хохот... Судорожно одеваясь, я посоветовал им определить, где восток, по мху на деревьях в скверике, а еще лучше, попросить компас у хозяйки.

Не помню, как выскочил на улицу, еще пустынную и затянутую предутренним туманцем. Когда я снова забежал на квартиру забрать чемодан, египтян уже не было. Хозяйка была счастлива, что уцелела, и на радостях угощала меня, как могла. "Бог спас меня от этих ужасных людей!" - повторяла она - "Представьте, они меня разбудили и потребовали, что вы думаете, компас! Ну зачем им в пять утра компас, да еще в центре города?"

М о ш е и Д а я н

Отпуск нагрянул внезапно. Вечером я собрал рюкзак, а рано утром отправился во Внуково, так и не решив, куда ехать. На стекле у кассовой дырки была приклеена крохотная карта, я зажмурился, ткнул пальцем и попал в Ереван.

Промучившись до вечера от жары, пыли и духоты, насытившись по горло туфовым однообразием домов и шашлычным угаром, льющимся со всех балконов, я мечтал об одном - лечь. В гостиницы меня не пустили, и поневоле пришлось искать приюта у моего бывшего коллеги - Цолака Агаджаняна, адрес которого к счастью нашелся в блокноте. Цолак куда-то уехал, но его домашние приняли меня под покровительство. Милая патриархальная семья: после ужина все долго сидели за столом, передавая из рук в руки самодельную кофейную мельницу, которую приходилось непрерывно вертеть, чтобы было, чем запивать беседы. Старик Агаджанян, модельный сапожник, и брат Цолака, кажется его звали Робертом, научили меня элементарным правилам местного этикета и дали много советов, ценность которых я ощущал все последующие три недели. Напоследок они посвятили меня в семейные проблемы - русская невестка наотрез отказалась учить дочку армянскому языку.

У Агаджанянов я впервые столкнулся с некоторыми удивительными особенностями армянской жизни. Во-первых, все знали всех и, более того, часто находились пусть в отдаленном, но родстве. Во-вторых, и стар, и мал могли часами рассказывать об истории своего народа, хотя сведения о ней по большей части они извлекали из романов. В-третьих, и это было совершенно неожиданно, едва ли не главной темой разговоров оказалась только что случившаяся шестидневная война. Студенты и пастухи, официант и астроном - все были убеждены, что Моше Даян - армянин, и придет время, он явится соплеменникам и отобьет у проклятых турков родные земли. Так от неутихающей боли бываешь готов спастись любым знахарством...

След от тюрок всех мастей ощущается в любом армянине. Не было дома, где со мной не делились горестной памятью о великой резне в Турции и о бакинских погромах. Никто не считает их достоянием истории - не знаю, хорошо это или плохо. Возле Горисского аэродрома есть удивительная лощина, где из земли торчат конические базальтовые клыки метров 10-20 в поперечнике и высотой с трех, а то и четырехэтажный дом. В этих конусах армяне выдолбили себе жилища и убежища от турок так, что проникнуть туда можно только по сбрасываемой сверху веревочной лестнице (помните Гранитный дворец на Таинственном острове?). Землетрясение 19З1 года вытряхнуло жителей из этих нор, и они построили дома рядом на плато. А красноватосерые дуплистые зубы дракона, уже пустые, стоят среди гигантских тутовых деревьев, окружая приземистую церковь, в которой алтарь покрыт перьями и заскорузлыми потеками крови жертвенных кур.

Все мертво было в этой лощине, но вдруг из какой-то дыры в скале вышла старушка с козой и, поздоровавшись, объявила, что приходится теткой оперной певице Татевик Сазандарян. Дыра вела в приличных размеров помещение с бассейном для сбора дождевой воды. Старушка пыталась рассказать мне, как спасались ее предки от ятаганов, но понять ее было очень трудно.

В армянских селах мало кто может связно говорить по-русски. Русским пытаются овладеть самоучкой только немногие молодые люди, мечтающие учиться в Москве. С таким мальчиком-горбуном я подружился в Татеве; он подошел к моей палатке, разбитой в тени знаменитой, некогда качавшейся колонны. Мальчик читал Пушкина и Маяковского, а я должен был поправлять произношение. Потом, естественно, разговор плавно перешел к Моше Даяну, а от него к Подгорному. Последнего все армяне возненавидели за то, что, посетив Турцию, он возложил цветы на могилу Абдул-Гамида.

Вечером мальчик привел родителей, они без лишних слов аккуратно сложили мои шмотки и перетащили в свою хижину. Мне было очень хорошо в этом доме у открытого очага, дым от которого уходил через отверстие в потолке, омывая по дороге висящие на веревочках гирлянды сушеных или вяленых припасов.

Отец, хитро улыбаясь, что-то сказал сыну, и тот спросил меня:

- Вы будете есть авелюк?

Сомнений нет, это испытание на прочность.

- Еще бы, разве в Москве его поешь!

Мальчик влез на ящик, дотянулся до висящего на стене мотка веревки и отрезал от него около метра. Мать, действуя секачом, изрубила веревку на кусочки и бросила их в котел с кипятком. Мгновенно дом заполнился кошмарным зловонием, а через пару минут передо мной стояла тарелка с черной волокнистой массой.

- Знаешь, я еврей и все ем с чесноком, - сказал я мальчику - Дай пару головок!

Чеснок помог мне справиться с авелюком (он, кстати, был совершенно безвкусен), и для пущего понта я попросил добавку. Что-то изменилось в хозяевах, они расслабились, как это бывает после ухода гостей. Беседа из светской стала домашней, и родители явно гордились сыном-переводчиком. Они очень боялись отпустить его одного в неведомый им мир. Я успокаивал их, рассказывая, как много в Москве армян.

Утром мальчик по безумно крутой тропе спустился со мной к Воротану, где под нависающими скалами спрятался крохотный, покрытый мохом монастырь. Рядом с ним в камне была вырублена ванна, полная теплой, пузырящейся воды. Так уютно лежалось в этой ванне - пузырьки покрывали кожу, и я всплывал. А стоило вздрогнуть, пузырьки лопались, и я тонул. Солнце пробивалось через кроны буков, а рядом ревел Воротан.

Тщательно обдумывая наводящие вопросы, я узнал, что в моих кишках бунтуют побеги горного лука. Горцы их собирают, сплетают в длиннющие косы, сушат, а потом едят погонными метрами. Я так понял, что жители долин расходятся с горцами в оценке авелюка, и вчерашнее угощение действительно было ритуальным. Я прихватил с собой немного авелюка и подавал его к столу как дессерт после рассказов о скитаниях по Зангезуру. Очень важно при этом держать окна и форточки закрытыми, а максимальный эффект достигается приглашением гостей на кухню, дабы они могли узреть деликатес в исходном виде и насладиться в полной мере дивным ароматом, прущим из кастрюли. Однажды я угостил авелюком приятельницу-армянку, темпераментную уроженку Собачьей площадки. Отдышавшись, она заявила, что народ, способный переварить авелюк, одолеет любых турок.

Мы поднялись по той же залихватской тропе, и я стал собираться в путь. Хозяин приподнял рюкзак, что-то сказал жене, и они вступили в бурный диалог. Продолжая галдеть, хозяева скрылись в сарае и вышли из него, таща на поводу ослика. Я долго не мог поверить, что ослик предназначался мне. С этим существом я прошел до Мегри и вернулся обратно в Татев. О деталях нашей интимной жизни стоит рассказать отдельно.

Пропыленный и воняющий ослом, я вошел в ереванскую гостиницу "Армения". Ситуация была настолько безнадежной, что люди бессмысленно кружили по холлу, даже не приближаясь к величественной стойке администратора. Я подошел к ней, скинул рюкзак, и потребовал номер на одного с душем. "Душ у нас только в двухместных, - машинально ответил администратор и поднял глаза:

- Слушай, откуда ты такой грязный?

Мне неслыханно повезло - я дал единственно верный ответ:

- Из Мегри.

- А как ты туда попал?

- На осле.

- Зачем?

- Так, гулял...

- А в Тандзапате был?

- И в Тандзавере тоже. Там очень злые собаки.

Позже Марлен, выросший в этих местах, признался, что я вернул ему, портье интуристовского отеля, способность удивляться.

- До сих пор злые? - снова и снова вопрошал он, а потом пригласил за стойку и задрал штанину: - Вот, смотри!

Три ночи я провел в двухместных номерах "Армении", возвращаясь в Ереван из радиальных вылазок. Благодаря соседям эти ночи стали воистину ночами Шехерезады. Первым был благообразный бородач, державшийся как говорится, скромно, но с достоинством. Он угостил меня изумительным коньяком из бутылки с непонятной этикеткой и разъяснил, что такой напиток здесь потребляют только министры.

- Так вы министр?

- Нет я заместитель, но министра торговли.

- Помилуйте, но почему вы не ночуете дома?

Оказалось, что дома третий день идет пьянка по случаю приезда друзей к сыну, а на даче сидит ненавистная теща. Меня же зам допустил в номер по рекомендации Марлена как интеллигентного чудака из столицы. К утру я располагал такими сведениями о торговле в республике, какие ни одному ОБХСС не снились.

Другой раз Марлен предложил мне выбрать соседа самому. Я прошелся туда-сюда по вестибюлю и остановился перед единственным белобрысым мужичком простецкого вида. Он, улыбаясь, принял приглашение, и мы поднялись в номер.

- Знаете, а ведь и я решил взять вас в соседи, только вы меня опередили.

- Спасибо, но вряд ли вы получили бы номер.

Черта с два! - он получил бы номер наверняка, ибо оказался московским следователем, специалистом по торговцам наркотиками. Узнав, что я химик и знаком с алкалоидами, любознательный сосед учинил мне форменный допрос, а в благодарность рассказал массу интересного о кафе "Шоколадница", служившем тогда притоном столичным наркоманам. В Москве следователь жил неподалеку от меня, и я однажды встретил его на Сиреневом бульваре, гуляющего с большим пятнистым боксером. Четыре года спустя, когда случилась беда с Кирюшкиным, я пожалел, что потерял телефон этого человека.

Вы все равно не поверите повести о третьей ночи! В тот раз я вернулся в Ереван в полном упадке сил. Накануне, спустившись с перевала, я вышел на шоссе у развалин крепости Вагана-ванк, с трудом добрался до ущелья у Давид-бека, а оттуда, через Кафан, до только что перетряхнутого землетрясением Каджарана. Потом было мучительное возвращение в Горис, битва за самолетный билет и утомительные арьергардные бои со скачущими на воздушных ямах мешками зангезурцев. Хозяевам было не до мешков, они гортанно проклинали тот черный день, когда женам удалось отправить их самолетом на ереванский рынок.

Марлен благожелательно выслушал мой краткий отчет, но места в "Армении" в тот вечер действительно не было. Он заверил, что диванчик в любом случае гарантирован, и попросил погулять до полуночи. Я оставил у него рюкзак, часа два продрых у толстых ног Матери Армении и спустился с плато вниз заметно освеженным.

- Иди за мной! - сказал Марлен, привел в бар и чуть заискивающим тоном представил меня Фернандо.

Ереванцы любят яркие одежды и всякие украшения. По городу сновали древние "Москвичи", несущие на капоте по две-три отвинченные с "Волг" оленьи фигурки. Что же касается "Волг", то почти все они были оснащены желтыми противотуманными фарами, направленными не вперед, а назад, чтобы подсветить хромированный радиатор. Я уже присмотрелся к этому стилю, но внешность Фернандо... Это был последний крик местной молодежной моды, он же первый крик моды московской. Толстенная подошва ботинок, фиолетовые брюки в обтяжку, яркожелтая рубашка, зеленый шелковый шарфик с пышным узлом, бачки, огромные темные очки (ночью!) и кок над низеньким лбишкой - такой концентрат я встречал только в "Крокодиле" на памятных иллюстрациях к фельетонам Нариньяни.

- Не будете ли вы столь любезны, что позволите московскому ученому и путешественнику переночевать в вашем номере? - пел Марлен - Он напишет книгу об Армении, и вы пошлете ее своим уважаемым родителям...

Что за черт? Фернандо выдержал паузу, кивнул и молча протянул мне ключ.

Я перестирал все, что мог, умылся, побрился и голышом растянулся на белоснежной постели. Спать уже не хотелось, я осмотрелся и ахнул. На тумбочке, разделявшей кровати, лежали россыпью журналы с та-акими девками! Представьте, теплая ночь, нега после душа и кофе плюс впервые в жизни попавший в руки американский порножурнал.

Хозяин объявился минут через тридцать. Он снял очки и начал переодеваться, как и положено, оказавшись щуплым чернявым щенком.

- Вы изучаете по этим журналам английский? - не удержался я.

- Нет, английский для меня родной язык, - ответил Фернандо - Я из Беркли, штат Калифорния.

Да, это была четвертая, ранее неведомая мне особенность армянской жизни. Оказалось, что богатые армяне в диаспоре часто посылают кого-нибудь из своих детей или молодых родственников пустить корни в каменистую почву исторической родины. Это считается хорошим тоном. В Беркли выбор пал на Фернандо.

Юноша был неглуп и словоохотлив. Он рассказал, что родители регулярно присылают ему деньги, и их с избытком хватило на квартиры в Ереване, Баку и в Москве. Свое будущее он видит в журналистике и обучается ей в университете. Пижонский наряд не более, чем защитная окраска, а номер в "Армении" ему периодически нужен, чтобы скрыться от многочисленных родственников, добровольно и за мзду докладывающих в Америку о его поведении.

- Сейчас я приведу курочек и мы все вместе пойдем в ночной бар - заключил он свое повествование.

Жалкий трусливый идиот, я упустил самое яркое приключение в своей тусклой жизни! Боже, какие это были курочки, а я испугался пойти в валютный бар... Фернандо пожал плечами и они удалились. Он вернулся утром, когда я уже паковал рюкзак. Я спросил, как ему здесь живется.

- Неплохо, но есть вещи, к которым я не могу привыкнуть. Вот только что, в лучшем здешнем ресторане я спросил официанта, почему он считает возможным сервировать стол, кладя каждому по одной вилке и ножу. А ведь нужны отдельные вилки и ножи для закусок, второго, дессерта. Знаете, что он ответил? Посоветовал облизывать вилку после очередного блюда...

На прощанье Фернандо сказал, что в Беркли живет много ученых, но в родительский дом они не вхожи. Люди скучные, да и уровнем доходов не соответствуют.

Я о многом здесь не рассказываю: о молитвенных деревьях, ветки которых обвязаны тысячами обрывков белых нитей, об удивительных лавовых стенах, расщепленных на гексагональные призмы (это в глубоком ущелье между Гарни и Гегардом), об Амберде - крепости, где я обнаружил удивительную арку. Гигантские каменные блоки этой арки держались на крохотном замковом камне. В единственном хилом лесочке на берегу Севана, неподалеку от Мартуни, меня приютила компания топографов. Флюс, проклятые зубы - я был совершенно беспомощен, и мог выразить признательность только, сидя часами неподвижно в качестве ориентира при съемке местности.

Но одну историю я сюда добавлю. Историю о том, как мне удалось осуществить свою детскую мечту - посмотреть в хороший телескоп.

Движимый этой мечтой, я выскочил из автобуса, проезжавшего через Бюракан, и отправился в обсерваторию. Представился и честно объяснил, чего хочу. Меня, как ни странно, впустили, отвели к очень симпатичным людям, и те сделали мечту явью. Я просидел до утра, разглядывая звезды и туманности, изображения которых видел только в книгах. Помню, в каком-то фантастическом рассказе люди живут на планете в системе из нескольких звезд, так что ночи там нет. Но очень редко, раз в тысячелетия, на небе остается только одна звезда, да и та затмевается другой планетой. В краткие минуты затмения люди обнаруживают, что звезд на небе миллионы, и все поголовно сходят от этого зрелища с ума. Вот примерно такое ощущение я тогда испытал у окуляра.

Энтузиаст-географ в ереванском Историческом музее, подарив мне выпущенную им большую физическую карту Армении, пометил на ней точки, откуда особенно хорошо смотрится Арарат. Увы, в тот год была сильная дымка.